1

Это он раньше думал, что не высыпается. Спал! Спал, как сурок Александр Данилов Меншиков. А вот ноне… Спать по-человечьи, видно, долго не придется. Все свое мы, сиволапые, ране отоспали. Ноне работать время пришло, тяжело работать. После нарвского конфузу мин херц Питер никому покою не даст, а себе тем паче… Осунувшийся, сутулый, желчный, мрачный. Молчит. А ежели и говорит - отрывисто, кратко. Слова лишнего не вытянешь, хоть кричи, хоть смейся, хоть плачь (все испробовал Александр). Глаза сухие, взгляд сверлящий, жутью пронизывает от зраку такого. Всем неудобен, всем страшен, всем тяжел.

Прибыл на Москву, сына-малолетка испугал до полуобморочного состояния одним своим видом. Тот тоже, курицын сын: слабенький, нервный. Десятый год парню. Расстроил отца. Данилыч закусил губу, промолчал.

Встречали новый 1701 год куда как скромно-тихо супротив прошлого. Государь проверил остатки разгромленной армии. Снова все, с самого началу, это понятно. Рекрутов набирать, офицеров обучать, своих… Под Нарвой самые, казалось, верные немцы первыми пошли сдаваться в плен. Александр еще под стенами крепости, до отбытия их с Петром в Новгород, со злобным злорадством узнал, что любимец государев Ян Гуммерт, который удостоен был чести значиться вторым капитаном их бравой бомбардирской роты  (за что тайно и люто ненавидим Меншиковым), - изменил!.. Перекинулся на сторону свеев. (Петр Алексеевич спервоначалу сему анекдоту верить не хотел, петицию составлял, в коей требовал от неприятеля достойного отношения к, как он считал, пленному.) А уж как король налетел под стены Нарвы, потянулись все  наемники за главнокомандующим фон Круием. Войско, оставшееся без командиров, рассеялось, растерялось…   Только три полка  сражались отважно: Преображенский, Семеновский и Лефортов. Сражались, не смотря на поваливший снег, до темноты. (Закусывал губы до крови, до злых слез на глазах - меня там не было! - сержант Меншиков.)

Не хватало денег, хоть расшибись! Монетный двор по Государеву указу стал чеканить монету. К худу то служилому люду.

Не хватало меди. Велел государь снимать с церквей колокола. Дел в Преображенском приказе по слову и делу государеву  (царь - антихрист!) прибавилось у Романа Юрьевича.

Не  хватало пушек, фузей, обмундирования, фуража, телег,  рук!.. рук рабочих не хватало. И ежели за всем сам не проследишь, будет, как под Нарвой.

Союзники тоже… Обещали с три короба. С паршивой овцы хоть шерсти клок. Когда полки Петра только к Новгороду подходили на пути к крепости, коей теперь долгое еще время слыть да быть суть его позором, пришли ведомости, что король Датский капитулировал перед восемнадцатилетним шведским львенком, напроверку оказавшимся не таким юным и  легкомысленным, как рассчитывали участники Северного союза. А Август, любезный брудер, прокутив на балах и охотах, барахтался сейчас, висело на волоске и его королевство и его курфюрстов. Надо было его поддержать, иначе - с северным паладином остаться один на один!

Вот и пришлось нестись к королю польскому на встречу. День и ночь, в прямом смысле, в одной связке с государем - в  одних санях, пристегнутые одними ремнями, чтоб в дороге спать можно было. А какой в дороге сон? Эхма!  Тягучая выматывающая дрема. И в хмари этой, как в бреду, казалось все, что  к Нарве идут войска, подкрепление, в непролазной грязи, жиже болотной застревая. И будто он уже голос сорвал, как и государь, командуя, распоряжаясь, матерясь… «Не успеть, не успеть!» И приходя в себя: «Полно уж, это прошлое.»

   Да, ребятки, трудов у нас край непочат. Работать, работать до мозолей кровавых будем. А кто не будет… Эхма!

2

Август был великолепен. Его платье, свита, пышность приема, пиры, задаваемые им во всякий день двухнедельного пребывания Петра в Барже - выше всяческих похвал. Он скромно  осознавал свое совершенство и предоставлял  окружающим восхищаться своей особой.

И только оставаясь с Петром с глазу на глаз, терял свой лоск и плакался о деньгах. Получив же с Петра твердое слово о ссуде, снова закатывал пиры, охоты, увеселения. О нем ходила по Европе слава ловеласа. Именно на этой почве он получил свое прозвище  - «Сильный».

Свиту Петра составляли пять приближенных: Федор Алексеевич Головин, дяденька Лев Кириллович, окольничий Гаврила Иванович Головин, толмач посольского приказа Петр Павлович Шавиров, Данилыч. К тому еще  двадцать четыре преображенца. Не густо… Уж в пышности двора за Августом не угнаться, Август был хорош.

Для за ради «брудера» Петр Алексеевич отправился даже вместе с ним на охоту, кою никогда не любил и считал бездельной тратой времени. Данилыч усмехался и молчал.

Должно было подписать бумаги, кои подтверждали договор 1699 года, к тому же присовокупляли обязательства союзников во вновь сложившихся обстоятельствах. Пока Головин, Шафиров и Головкин вместе с Августовыми министрами мудрили над бумагами, «брудер» представлял Петру свой двор, изобиловавший прекрасными дамами. Данилыч наблюдал, как фыркает в усы государь, вздыхал и считал дни, насколько хватит Петрова терпения. Для «брудера,  и соседа» терпения хватало. Наконец, Головин принес статьи для согласования.

- На словах мы договорились с его королевским величеством о вспомогательном корпусе и денежной ссуде, - просматривая пункты трактата, проговорил государь. - Сумма, к которой вы пришли?

- Двести тысяч, Петр Алексеевич, в течение двух лет, - ответствовал Головкин.

- Меньше - никак, - вздохнув, прибавил Федор Алексеевич, - не уступают.

- Добро. Корпус?

- Двадцатитысячный, - Шафиров.

- Разбейся, но обеспечь! - сжимая кулаки.

- Не понимаю, - усмехаясь, протянул Данилыч. - Ну, деньги, понятно, на метрес, вон их у него сколько. А корпус-то ему на кой?

- Данилыч, молчи.

- Да я молчу.

- Вот и молчи. Не доводи.

- Как смеешь ты, пес…- вскипел Лев Кириллович на правах царского родственника.

- И ты помолчи, дядя, - хмуро остановил его Петр.          

Бирженский трактат 26 февраля 1701 содержал в себе пункт, по которому Петр отказывался от притязаний на Лифляндию и Эстляндию. Не смотря на то, что Паткулев  план провалился, и Ригу Август не взял, права на завоеванные в будущем там земли оставлял за собой. Именно там должны были развернуться основные события, в кое время русские войска безопаснее могли продвигаться в Ижору и Карелию. Август оставался при всем своем, при вспомогательном русском корпусе и при ссуде в 200 тысяч. Петр… Петр - при союзнике.  Он был удовлетворен переговорами.

- Потеря времени только, - буркнул Александр Данилович.

Возвращались тем же манером, на санях, ночью - в пути, днем - в делах. Петр останавливался в деревнях  в простых добротных избах, где поудобнее (хозяева  приглянувшегося жилья выставлялись на день-два вон восвояси),  отсылал распоряжения в Новгород, в Москву, на Воронеж. Достигнутая договоренность давала надежду на выигранное время. Его надо было использовать. Александр Данилович, находясь при государевой особе, досуга тоже не имел.

Однако, в пути сна не было. Мысли сверлили и свербили.  Подтрунивать над Августом язык чесался.

- Только времени потеря, - повторил.

- Не смей, - без гнева,  но твердо оборвал Петр Алексеевич. - Его величество - мне друг.

Сани мягко тронулись по свежевыпавшему снегу. Мимо проплыли подслеповатые слюдяные оконца избенки, где стояли на постое, с чуть теплившейся за ними лучиной; подымающийся с колен, чешущий в затылке мужик, оглядывал раздолбанное крыльцо (ступенька была прогнившая, рослым Преображененцам-молодцам в недобрый час подвернулась).

   - Друг… Ты ему и денег, и корпус, а он пред тобой лишь хвост павлиний распускает.

   Петр Алексеевич промолчал, не удостоил ответом. Александр Данилович попытался отвлечься, начал прикидывать-подсчитывать, сколь он даст за сельцо, что около дарованного ему Алексеева расположено. Вокруг вотчины он скупал деревеньки, получалось не малое именьице. Устроит он там себе летний терем, авось придется им с  государем  отдохнуть.  А ежели этот прощелыга, нынешний хозяин, упрется, его и припугнуть можно, даром все отдаст, за честь почтет. А заради удовольствия и покою государева, ничего не жалко. И себе прибыток да владение. От приятных мыслей как будто и согрелся и приснул малость.

- У нас в том тоже своя корысть, - услышал вдруг приглушенное. - Пущай фанфарониться, подольше за ним Карлоус погоняется. Нам передышка для сбору сил ой как нужная.

И уже веселее:

- Ты у меня, я чай, тоже лоску навести любитель, - Петр пригнул его голову, потрепал; Александр  Данилович спросонок улыбнулся вяло, соображая что к чему.

- Чего моргаешь? Будем брудеру Августу помогать всемочно. Понял ли?

- Угу.

А  помогать-то встало в заботушку, прижимистый Петр обобрал приказ Большой казны на восемьдесят тысяч рублей, ратушу на сорок тысяч. Тысячу поднес Троице-Сергиев монастырь. А еще?

- Все мое - твое, государь мой милостивый. - Данилыч выложил из личной казны 420 золотых.

Ну а сельцо теперь, вестимо, за бесценок соседушка отдаст, али дарственную напишет, а? Не в накладе же оставаться.

А дело не терпит: Петр отправлялся в Воронеж. Надлежало укреплять южные границы, исключить возможность нарушения османами тридцатилетнего перемирия (важная миссия была возложена на Толстого Петра Андреевича, кой отписывался аккуратно от тамошней стороны.) Затем во Псков и Новгород. Поручив Головину сношения с язвящими по поводу Нарвской конфузии соседями, сиречь всю дипломатическую канитель, Виниусу заниматься артиллерией, да де Генину рудознатством для того, Петр с небывалой энергией носился по стране, сам входя во все дела, заботы,  подавая пример двужильной работоспособности. Данилыч был  при нем же. В работе старался не отставать и других подгонять, за что и был пожалован поручиком.     

А на  Коломенском все была по-старому. Впрочем, нет, новшество было: выписала Наталья маркеров немецких. В Коломенском они и гостевали в отдельных хоромах. Чудные! Одежа машкерадная диковинная, яркая, как петушиные перья. По-своему  балаболят, рожами изукрашенными суетятся - срам один. Но любопытно. А без всего - скучные какие-то.

А в остальном - тишь  да гладь, а в общем - тоска.  Москва  затихала, когда государь покидал ее, белокаменную; приходила в  себя, отдыхала перед очередным наездом. Затихала, замирала, как измученный зверь беспокойно отсыпается в берлоге, вздрагивая и поскуливая тревожно.

За последнее время два раза наезжал. Но за недосугом на Коломенское не заглядывал. Трепетала Даша, трепетала, да все впустую. Не свиделась она с Алексашенькой своим, с Александром Даниловичем, не довелось. Зато…

- Дарья! Дарья! Да-а-а -р - и-и-я-а-а-а! Ну, где ты там?

Варвара запыхалась, бежавши. Тропинка в сугробе узенькая, бежать тяжело, заторопилась вострушка, увязала, падала. Ругнется, подымется  и снова бежать.

- Даша!

Но в сарае со стеклами, что оборудован был у Натальи Алексеевны, чтобы заморские диковинки выращивать и зимой (теплица), Варвара  Дарьи не нашла.

- Где же ты?- удивленно.

Раздышалась, повернула обратно ко дворцу.

- Вот дура я дурная! Черт дернул гоняться за этой малахольной, - проворчала. - Сама бы у царевны цидулку энту  и забирала… Сраму-то терпеть.

Ой и взглянула на Варвару царевна-милостивица Наталья Алексеевна, передавая из царственных ручек письмецо сие. Варвару в жар так и кинуло. Но перетерпела, превозмогла, поклонилась низко.

- Благодарствуем, царевна-матушка.

Писал он им, девицам Арсеньевым, обеим, на Коломенское, как обещал. Варька, пожалась еще, сказала:

- Передам сестрице привет сей.

А как передать-то, когда сестры нигде не видать? Ох, уж горе горькое!

- Варварушка, - позвал вдруг Дашин голос.

Варвара обернулась, уставила на сестрицу сердитые глаза:

- Куда ты подевалась? Искать тебя замаялась. Дела мне мало!

- Царевич Алексей Петрович изволили щенков на псране глядеть.

- Ты причем?

- Так уж, случилось мне при сем быть.

- Случилось, - передразнила Варвара. - Тут еще кое-что случилось.

- О, Господи!

- Да не трепыхайся ты. Вот, держи.

Варвара протянула Дарье цидулку.

- Что это?

- Писание некое, тебе предназначенное. Наташа, тебя не нашедши, меня глазищами своими испепеляла. Ну, держи уж, - всучила грамотку.

Даша взяла листочек бумаги, зажала в пальцах.

- Не мни, не мни! - потянулась Варвара отобрать письмецо обратно.

Даша быстро спрятали грамотку под шубу.

- Что ж ты? Читать не станешь?

Даша молча покачала головой.

- Малахольная! -  только и махнула на нее Варварушка ручкой.

Уже вечером, при свете свечки у себя в светелке читала Даша и перечитывала коротенькое послание, как будто от множественного прочтения слов в нем станет больше. «Дарья Михайловна и Варвара Михайловна, на лета многа». И подпись другой рукой. «Александр Меншиков». И эта другая рука - его.

- Ну и что? - с напускным безразличием спросила Варвара, щурясь на свечку. - Выполнил все, как и обещался, безвестно не оставил, вздохнула.

- Не оставил… - как эхо.

- А писать-то ему недосуг. Слышно, много дележу ноне государь поручает. Порадование какое тебе… нам, что вообще отозвался. Мотается из предела в предел. Человек-то он ноне значительный. Занятой.

- Занятой…

- И то в резон возьми, много ли чужим ушам дьяческим доверить можно, а? Поди, не многое высказать может. Человек он осторожный, опасливый.

- Опасливый…

- И опасный, - под нос  себе  буркнула Варвара.

И вдруг:

- Дура ты, Дарья!  Из-за кого ревешь-то?!

У Даши, и верно, глаза слезами дрожали.

- Откудова взялся сей? В Семеновском отцову избенку-то снести велел. Анятка сказывала. Будто теперь никто и не вспомнит. Вспомнит, милок! Эвон, вся Москва сказками полниться, как босоногий сопливый мальчишка по задворкам с лотком шнырял.

- Клевещут, не было этого, - тихо.

-  Было - не было, у Анны с Марьей спроси, как оно было, ежели любопытно. А еще у царевны свет - Натальюшки полюбознатствуй, как одежу царскую чинил да на подстилке, что псу кладут, спал. Спроси! Ох, уж она тебе ответит… Дочь боярина Михайла Афонасьева Арсеньева!.. Да он… Да он - тьфу и растереть супротив нас… тебя.

Даша всхлипнула, слезы пролились из глаз, щеки заблестели пробежавшими по ним дорожками. Варвара поджала тонкие губы, отвернулась: «Сама ведь подстрекала!» - подумалось.

- Не кричи, Варенька. Ты кого больше-то уговариваешь: меня или себя?

3

Рекрутский набор, переукомплектация, вооружение, обмундирование войска - дело  многотрудное. Столько лени, воровства заведомого, головотяпства просто. Его дело - требовать неукоснительного исполнения государевых повелений.  И замечал в себе с удовлетворенным удивлением непоколебимую волю, жесткость петровскую, требовательность. Про него говорили со страхом, что он землю под человеком на аршин вглубь просматривает, с кем как себя повести, чтобы половчее результата добиться, знает.

- Ничего, каптейн мой милостивый, авось и нам когда порадование выйдет…

В Воронеж к Петру Алексеевичу только добрые вести везти следует. Соскучился, поди. Да и сам не без того.

Ехал через Москву. Заскочил на Кукуй к Фадимрехт.

Та истаяла вся в томлении, что восточная сладость, что в Керчи лакомились. Почтительна сделалась исключительно. Не знала, куда и посадить, чем усладить. Впрочем, чем усладить знала… Во всем его вкусы она давно изучила. В догадливости ей не откажешь, еще безусым мальчишкой он был, она для себя должным посчитала приветить юнца. Умная бестия! Ну, ежели не умная, то цепкая. Курва немецкая! Все они таковы…

- Ах-ах, - щебетала за завтраком (фриштыком), - Анхен все глаза исплакала по государю.

- Будто? Анне Ивановне я вчера от государя поклон передавал. Выглядела свежо. Не заметно, чтобы убивалась-то.

- Того требует политес, чтобы гость не заметил твой дурной настрой духа. Анхен умна и прекрасно воспитана.

- Угу! В отцовском кабаке ее воспитание,  - вырвалось; не стоило, у самого рыло в пуху, Елена Анне подруга.

- Фи-и-и! - Только и поморщилась Фадимрехт. - Мужчине, впрочем невозбранно выказывать свой неудовольствий, ежели он не в духе.  Вы очень возмужали, мой синеглазенький.

Он усмехнулся. Льстила она тоже, хоть и грубо, в лоб, но приятно, черт побери. Размяк, проглотил фразу о монсовых вечерних посиделках, кои проводятся непременно в мужском обществе, видно, тоже из политесу.

- О, ви совсем в заботах забыль о бедной Алене, - проворковала, обвила жаркими руками. - Или, может, это из-за ваш рюсский фройлян, боярышень?

Данилыч вскинул на нее холодные глаза, раздул резные ноздри. Она успела отшатнуться. Резким движением руки смел со стола тарелки, соусники, вилки… Положил локти на стол, упер острый подбородок  в сжатые кулаки.

- Ну, - пропел сладенько, - еще чего скажешь?

Алена оторопела. Дурного она ничего не хотела. Просто по делам куаферным да швейным - по его, кстати, просьбе - была она в Коломенском, указали ей там на Дашу… Хотела польстить его вкусу. Не думала нарваться. Маин гот, маин гот! Как она не любила беспорядка, скатерть теперь отстирается ли?

 «Дура-баба! Испортила вечер! Что за притча? Откудова? Ну, откудова?! Москва-Москва - баба болтливая, хвосты сорочьи. В Преображенском какому подлецу в рожу плюнешь, в Китай-городе скажут, утопил. По сплетням тем что кому ведомо? До государя дойдет, как еще станется.»

Пожалел и об отправленной цидулке.

- Тако ж и Борис Петрович с сыном его Михайлой  не без успеху, - довольно щурясь, подытожил разбор почты Фёдор Алексеевич.

Сидели у Головина, дожидались Петра. Государь, по делам учреждающейся в Сухаревой башне математической навигатской школы задерживаясь, послал Данилыча вперёд, предупредить Фёдора Алексеевича, чтобы почту разобрал. Фёдор Алексеевич наслаждался роскошью – побыть дома. Кочевая жизнь подле молодого государя заставляла ценить, казалось, своеестественное.  Прибудет вот, всё с ног на голову перевернёт. Ох, грехи тяжкие наши. Меньше суеты, больше дела…

- Да, Борис-то Петрович – герой! – ответствовал Меншиков (сидел, неторопливо посасывая ренское; но только не Головина обманет его напускная лень: сидит, уши вострит, обо всём мальчишка своё суждение имеет, уж,  не тягаться с ним Шаховскому, не того полёту птица… Опасного человечка взрастили.) – Обменялись любезностями со Шлипенбахом, - усмехнулся Александр Данилович, - вояки…   Кабы не укрепили Печёрского монастыря, как того государь повелел, ещё не ведомо, как бы оно сложилось. А и там скольких повесить пришлось, пока дельно чинить не удосужились.

- Что-то ты, Данилыч,  сердит ноне, негоже, молод больно, - пожурил Головин.

- Молод волк, да клыкаст! – зубы ровные в улыбке-оскале показал.

- Кого пугать-то собрался? – покрутил головой Фёдор Алексеевич.

- А никого, кому надо, тот сам испугается. Верно ль?

Головин только рукой махнул. На Меншикова не угодишь. Такой рано ли, поздно ли, сам себя обманет.  Рядом бы на ту пору не оказаться. Фёдор Алексеевич наблюдал за Меншиковым пристально. Всё- то у него ловко складывается. Откуда что взялось только? В денщиках долго ходил, вот и кажется, что, как гриб из-под земли, выскочил. А знающий человек видит за ним не только нахрап, да наглость. За что замечен-обласкан? За дельность, за ум, как ни крути, сего не отнять. За жадность в работе непомерную, это государю вот как дорого. Мало, кто за выскочкой это признаёт, оно понятно. Только Головин зря кичиться не намерен. Им ещё в одной спайке работать, ой как много и хлопотно. Да и характерец у Данилыча не мёд сахарный, с ним ссориться не след.  Заносит фаворита, сиречь любимца царского, заносит. Замечает ли, что к слугам верным царёвым снисхождение имеет, будто к собственным дворовым? Врагов себе наживает, недоброжелателей. И не токмо среди своих, иноземцы иные им тоже недовольные. Вон, Мартынка Негебауер, царевичев воспитатель, на что учёный немец, за дело вроде взялся с готовностью, ан ему–то на Руси-матушке показали, с какой стороны хрен есть надобно. Оно и Мартына понять можно: ему и невдомёк, чего энтот наглец во всякое дело свой длинный нос совать волен? Он, Мартынка, есть кто? – направитель души наследниковый. Кто близок к наследному принцу, близок трону, может, он и рассчитывал на что, едучи из Дангцига  своего. Ан, на него, как на пустое место, не токмо Пётр Алексеевич, а даже и прихлебатели царские разного толку смотрят. Каково?  Положим, покуда Алексей Петрович мал, на него отец тоже смотрит не больно ласково, без особого интересу, да и не часто, это бы Негебауру углядеть поперёд всего, да и понять кое-что. Но человеку свойственно искать корень зол своих во внешних причинах. Мартын возненавидел русский двор, царевичевых дядек, что с малолетства к нему приставлены.  А пуще всех Меншикова, царского фаворита, ибо  кто он такой, понять невозможно – поручик Преображенского полку! – а он-то с ним холоднее всех, от него-то опасностью за версту и веет, ему-то можно всё, ему никакой указ не в указ! Отсюда и вражда. Поперву-то  Данилыч и не понял, не заметил, что там за сявка на него злобно зыркает. Но гордыня его пару раз ущемлена была неповиновением дерзкого немца. То, конечно, нестерпимо есть. И, похоже, схарчит Данилыч Мартынку, верьте слову, схарчит, не подавится. И не таким хребты ломал, хоть и молод.

 Вон, родовитых пооттёр в сторонку, Шереметевы ему не угодили. Сам ведь награды к Борису Петровичу возил, от государева лица благодарил самого, офицеров, солдат. То-то Петрович кукиш в кармане держал, да за спиной кривился. А всё же терпел, так-то. Фёдор Алексеевич даже разулыбался, представив  сию картину.

- Чего смеёшься, Фёдор Алексеевич? Али смешон я? – вопросил Меншиков.

- Что ты, Александр Данилович, разве смеюсь я? Радуюсь, на тебя глядючи. Хваток ты больно за дело своё, востёр.

- Темнишь что-то, Алексеич, с чего это ты бы мне похвальбы на пустом месте расточал?

- Может, у меня к тебе дельце конфиденциальное имеется, так я к тебе с сим политесом подлаживаюсь. Может свататься хочу, да на трезвую, а не так, что в прошлый раз.

  «Не забыл, смотри-тко, - вскинул брови Меншиков, вспоминая уж давний разговор   - и предложение сие ему не в противность ноне. Что ж изменилось-то?  С ним ухо держи востро, умен больно, недаром государь ему наиважнейшее поручает. Недаром советов слушает, у этого поучиться ещё, как дела делаются без лишнего шуму».

- Анну не отдам, - без обиняков, в лоб, заявил Александр.

- А нам и Марьи предостаточно. Мне бы брата пристроить, чтоб не кис, да лишний раз глаза государю не мозолил. А ты бы его по-родственному подгонять стал, рядом с тобой скорее сгоришь, чем закиснешь. Орёл ты у нас.

  Александр Данилович поднялся, прошёлся по горнице. Молчал долго, раздумчиво крутил в руках кубок с ренским.  Смотри-ка, Головин сам ему предлагает то, о чем ранее Алексашка мечтал только – родство.  В чём же он ему так надобен, Фёдору-то Алексеевичу, а? Об чем этот хитрый лис помалкивает покуда? Да и выгодна ли теперь сия сделка, али повременить ещё можно? После поездки ко двору Августа появилась у Меншикова одна мыслишка на счёт Марьи-сестры, обмозговать собирался. А тут вот Фёдор Алексеевич со своим предложением.

  Во дворе за окном в сумерках явилось какое-то движение, людишки засуетились, заголосили.

- Государь прибыл, Фёдор Алексеевич – от окна сказал Александр, - уж не до наших делишек ему, а так, с панталыку, решать сие дело я не стану. Надоть серьёзно обдумать.

- Всенепременнейше, Александр Данилович. Я ж не тороплю. Я лишь напомнил разговор наш давний.

- А за честь благодарим сердечно, - поклонившись, Александр направился встречать Петра.

Но не успел. Господин капитан уж взбирался по лестнице. Вышедший было ему на встречу Меншиков, ввалился обратно в покой к Головину, распахивая спиною дверь и заваливаясь навзничь от  неслабой оплеухи.

- Ты чего уже наделал, стервец? – зашипел над ним Пётр, пнул под рёбра.

Фёдор Алексеевич отвёл глаза.  За увиденное сейчас Александр долго ещё на него зуб точить будет.

- Чего уже вытворил, спрашиваю! Отвечай!

- Да о чём ты? Намекни хоть… - Александр, скрючившись на полу, прятал лицо, оттого ответ получился невнятным, глуховатым.

- Что?!

- Винюсь, винюсь, милостивец, во всём винюсь! Только скажи, в чём?

Пётр вздёрнул его на ноги, притянул за грудки нос к носу, смотрел бешеными глазами. Нос у Александра был разбит в кровь, под глазом через несколько минут расплывётся кровоподтёк. Встряхнул его хорошенько.  Дыша анисовой, что Магницкий в Сухаревой потчевал, прорычал в самое лицо:

- Какого негоцианта иноземного обидел и лавки его на себя переписал? По какому такому праву? Али он не один такой был?

- Этот безрассуднее всех оказался, жаловаться осмелился, - вздохнул со своего места Головин.

- Фёдор, не встревай! – и к этому – Ну?

Александр Данилович, прищуря подбитый глаз, вторым заблестел лукаво, скривил губы в ухмылке глумливой. Засмеялся беззвучно, высвобождаясь. Пётр оторопел от такой наглости даже.  Отпустил. Смотрел на него, удивлённо, понимая, что гнев улетучивается, остывает.

- Тьфу! Нечисть, - сказал только, пошёл, сел к столу. – Ренского налей, - буркнул.

Александр Данилович покорно подошёл, налил, подал. Сказал:

- Я после во всём повинюсь, ладно? Там такая штука вышла, ты тоже смеяться станешь.

- Посмотрим ещё. Может, и Роман Юрьич посмеётся.

Пропуская последние слова, мимо ушей, Меншиков направился к зерцалу.  Было у Фёдора Алексеевича в покое такие богатое знатное зерцало, выписанное из заграницы, в оправе дорогого дерева, с серебром.

- Нет, ну, мин херц, искалечил. Как прикажешь завтра к парсунных дел мастеру с такой физиономией явиться? Сам приказал парсуну с меня писать.

- Поговори ещё мне…

- Пойду, распоряжусь, чтобы ужин подавали, - поднялся Фёдор Алексеевич.

Выходя, он подумал, что лавки те останутся-таки за Данилычем.   

4

Молва о нём шла, как о человеке нрава неуживчивого.

- Ты смотри, на кривой козе не подъедешь! – фыркнула Варвара, когда в Коломенском Анисья Толстая рассказывала анекдотец  о заморского купца лавках. – Давно ли… - и оборвала фразу, взгляд на сестру бросив.

Девицы любили посудачить о господине поручике. В те поры Марья, сестра его отмалчивалась, Анятка огрызалась. Даша тихо вставала и уходила… И теперь вот вышла.

Вот тогда и начинались разговоры. «Стервы, - подумала про себя Варвара.  Но языки-то не привяжешь, особенно девичьи.

- А учителя царевичева Данилыч-то схарчил, - вкусно улыбаясь полным лицом, говорила Толстая. – Схарчил, не подавился. Когда того выпроваживали, в вину ему поставили многие противности противу царевичевых приближённых, а паче того, что себя беззаконно именовал гофмейстером двора его высочества. И вывезли в Архангельск, ничего ему не заплативши.

- И что? - вопросила лениво княжна Шаховская.

- А то! Кто у нас нынче пожалован сим чином? Александр Данилович. То-то. Он, он схарчил Мартына-то. Непременно он, - победно улыбнулась, будто спорил с ней кто, а она в том споре верх одержала.

- Не любит он немцев-то, кои государю больно угодные, - сказала, позёвывая Шаховская.

- Да дело не в немцах! Вон их кругом сколько. С Лефортом-покойником в большой дружбе были. Просто он всех не любит, кто хотя в малом ему противоречить посмеет. Да и всех, кто мало-мальски на государя влияние имеет, - мрачно вдруг поддержала разговор Анятка.

- И вообще всех, - припечатала Варвара.

- Ну, всех – не всех… - ехидно заулыбались девчонки, заполоскали зубки.

- Не вашего ума дело! – огрызнулась Варвара.

- Вот умора-то, - перебила  всех княжна Гагарина. – Так ведь конюхов сынок теперь царевичев воспитатель. Чему учить-то станет?

- Вот ведь бестия! Как ему всё удаётся? Ведьмак он, что ли? – подала голос доселе молчавшая Барятинская.

- Чего мелешь-то? - возмутилась Анятка.

- А рожа наглая, - поддержала подругу Шаховская, дразня Меншикову. – Плюй в глаза – Божья роса.

- А глаза-то, глаза какия-а-а-а!

- Кой-кому спать не даю-у-у-ут!..

- Да тьфу на вас! – в один голос возмутились Анятка да Варвара, подхватили пунцовую Марью, отправились втроём искать Дашу.

- Тебе-то, небось, первой и не дают, - буркнула напоследок Анятка.

7

А Нейгебауэра он схарчил. Точно. Надо отдать учителю должное, он сам, своего положения не понимая, приближал  отставку. Нравы московитов ему претили, был он чопорен и надменен.  А дядьки царевичевы, его невзлюбивши, понятно, над ним потешались и в свары втравливали.  «Не похотел ты слушать советов моих, немчин убогий», - рассуждая так-то, Александр Данилович со смехом порой рассказывал Петру жалобы Вяземского на Мартына: мол, толку от него никакого, только перед русскими гордиться, варварами кличет, а сам склоки учиняет с бранью и рукоприкладством вовсе уж вздорно. А потом и случай подвернулся выставить Мартына в глазах господина капитана дураком. Не то, чтобы государю хлопот  других мало было, однако воспитание наследника в недобрых руках – это не дело. От должности Мартына Пётр отстранил. Да и ответственность за воспитание Алексея на Меншикова и возложил.

   Гофмейстер двора его высочества. Должность почётная, ничего не скажешь. Пустив тайком сквозь зубы горький матерок, Данилыч за доверие благодарил, тоскливо в глаза заглядывая.

  По сути, давно, ещё с памятного года стрелецкого избиения, Александр бывал с поручениями ко двору Алексея Петровича посылаем. И строго взыскивал с царевичевых наставников от имени государя за недосмотр, леность и убожество. Наставники его трепетали. А вот царевич…

  Во-первых, заступницей ему всегда была тётка Наталья Алексеевна. А во-вторых, сказать по чести, мальчишка всегда раздражал Александра. Сначала жалостью к нему щемящей и неприятно грызущей душу, потом упрямством, угрюмой нелюбовью к шумным забавам, кои они с государем, напротив, всегда любили. А теперь, когда мальчишке минуло уже одиннадцать лет, начала пугать, до страха даже, невозможность понять, чего там делается в этой голове, скрывается за бесцветной улыбкой.  «Мечтатель», - говорила тётка. А Александру Даниловичу чудилось иное…

Счастье-то, в царевичевых няньках ходить! И чего хотел Пётр от этого назначения?

А так или иначе, а мальчишку приручать надо было. Хотя бы попытку сделать. Очень не хотелось, право слово. Да и некогда.