На первый взгляд, в этом происшествии нет ничего замечательного и занимательного. Но это так, только если воспринимать мир открыто, доброжелательно и беспечно; а ведь не всегда и не всем удается действовать, как советует Дейл Карнеги: внутри сего дня.

Когда Владимир Дивулин, на последней вечерней электричке возвращаясь из Москвы в провинциальный город Радов, один во всем вагоне, слушал, как скрипит, свистит и визгливо  раскачивается на морозе весь этот нескладный деревянный короб (перфорированные плафоны из дюралюминия, наглухо задраенные  заиндевелые толстые окна и прочные деревянные кресла, охристые, из дубовых планок, которым нет сносу), у него ненадолго появилось чувство, что он в космосе, в космическом холоде, совсем один. Ему было и комфортно – от матового света и нагретого гладкого кресла, - и тревожно от той скорости, которую взял на длинном перегоне машинист. Вагон мчался, рельсы стучали, сцепки лязгали, снежная пыль в заметенном тамбуре сеялась, как мука из решета. И хотя день, проведенный в столице, не задался, два запланированных визита сорвались, а дозвониться до человека, от которого зависело получение денег, так и не удалось, в тряске и грохоте одинокой электрички ему впервые за многие годы захотелось «жить на полную катушку». Это – что надо пронестись по жизни метеором -  его пронзало только в отрочестве и ранней юности; тогда казалось, что успех и удачливость вполне возможны, надо только поднажать, включить «четвертую скорость» (у детей, обладателей игрушечных машин, «четвертая скорость» считалась запредельной: отцы-то у всех были шофера). И вот теперь Дивулин, учитель информатики и ОБЖ (основы безопасности жизни), на миг вновь обнадежился, что это возможно – во всем преуспеть, на пару мгновений размечтался, что юношеские иллюзии воплотятся.

К жизни и к реальности его вернул металлический голос, прозвучавший из динамика по внутренней связи:

- Сто шестьдесят восьмой километр. Следующая остановка – Горелово.

- Черт возьми! – тоже вслух выругался Дивулин и, вскочив было с места, снова сел. День сегодня точно не задался целиком, потому что свою остановку, город Радов, Дивулин проехал не заметив. Теперь следовало выходить  либо на узловой станции Горелово,  либо двигать до конечной, до города Ополье. Он не был уверен, что если выйдет в Горелове, то еще успеет на последнюю, обратную электричку из Ополья. Вполне возможно, что она уже прошла, и в таком случае лучше уж проехать до Ополья: там хоть можно заночевать в вокзальной гостинице, с удобствами.

На вокзале в Ополье он с разочарованием узнал, что последняя электричка – на Радов и далее -  уже ушла, но была еще одна, самая последняя, - до станции Горелово. «От Горелова до Радова всего семнадцать километров. Дерзай! Что тебе стоит пройти по морозцу». Дивулин в уме прикинул диспозицию и расположение сил: действительно, в школе будут недовольны, если он завтра не явится вести урок. С другой стороны, надсажаться и дергаться тоже не хотелось: годы уже не те. «А, была не была! – решил он. – По-моему, там даже меньше семнадцати: семь от платформы  «168 километр», и еще семь оттуда». Он купил билет и побежал на электричку: директор школы был полная сволочь, полковник в отставке, очень любил дисциплину; уже одна эта его противная отеческая манера, с которой он журил подчиненных за мелкие проступки, была невыносима… К тому же, ведь по шоссе и ночью есть движение, подвезут добрые люди на попутке.

Горелово было узловой станцией, но обе железнодорожные ветки, которые здесь пересекались, значили кое-что лишь для местных жителей: и грузоперевозки были незначительные, и электрички ходили редко. Горелово и днем-то в ясную погоду представляло собой печальное зрелище: несколько равноудаленных деревень посреди огромного ровного поля, такого необъятного, что лес виднелся лишь по одному его краю узкой кромкой. Шоссе и железная дорога рассекали его надвое и шли параллельно, защищенные лесопосадками от пронизывающих ветров.

Сейчас, в темную ночь, сойдя на перрон под мерцающим звездным небом, Дивулин узрел лишь мигающие из промерзлой черноты печальные огни деревень. Ветра, слава богу, не было, но холод стоял порядочный, и тишина во все стороны от станции распространялась пугающая. Дивулин спросил дорогу у попутчиков, сошедших вместе с ним на платформу, и бодро устремился по узкой снежной тропе, чтобы выйти на шоссе и к железнодорожному переезду. Он как-то сразу ощутил себя немного пентюхом с этим своим прожектом прогуляться ночью пешедралом. Окна деревенских усадеб еще кое-где сочились мягким светом, хотя было уже за полночь, и среди этих, погруженных в сон и отдых, приземистых изб (иные торчали из снега, засыпанные до нижних наличников), чувствовал себя бездомным. Вдобавок, тропа, сперва широкая, теперь превратилась в одинокий след и повела не к шоссе, а в сторону. В ботинках, что называется, на рыбьем меху пришлось свернуть с нее и переть напролом, лишь бы выйти на шоссе. Там он вынужден был расшнуровать ботинки и, сидя, вытряхивать снег. Тишина стояла космическая; если бы,  хоть и за пять верст,  ехала какая-либо машина в Радов, ее было бы слышно. Притопнув переобутыми ногами и встряхнувшись, Дивулин поднял воротник и двинулся влево, в сизую мглу, прочь от деревенских огней. Железнодорожный переезд виднелся отсюда за триста метров, но освещенный таким ярким фонарем, что приятно было к нему стремиться.

Конечно, кинематограф навязчивых наглядных положений (типа Андрея Тарковского), тревожная живопись (типа Эдварда Мунка в картине «Крик») картиннее бы представили фосфорический, на опушке лесополосы, освещенный железнодорожный переезд (из тех, что даже без шлагбаума, а только с будкой), чернильную густоту неба  и продрогшего изгнанника на шоссе, но изнутри-то его состояние еще возможно изобразить, слава богу, с помощью слов, а не датчиков и сенсоров  (хотя из-за технократов у современных  писателей и учителей-словесников давно уже мироощущение как у старьевщиков и барахольщиков, отставших от века). Но учитель Дивулин попал в проблемную ситуацию и ее решал. На переезд-то он вышел, и даже с радостью, но, уходя по правому загибу шоссе всё дальше от фонаря в глубь ночи, всё больше сомневался. Нет, определенно: семнадцать километров, сорокалетнему, в мороз, ночью, посреди леса…  И черт его дернул так замечтаться, что проехал Радов! Ведь в этом лесу вполне могут быть волки…

Дивулин попытался припомнить топографическую карту местности вокруг Горелова – есть там большой лес или только защитные лесопосадки? Вроде леса там ровно столько, чтобы оградить шоссе от вьюги. Вроде сквозь него должны просвечивать огни ближних деревень – такой он тощий. Но через  двести метров хода, когда скрылось уже и сияние от переезда, он забоялся и остановился: лес стоял стеной и был такой толщины, что мог тянуться и на десятки километров; и пустыня мира молчала так красноречиво, что нечего было надеяться на попутный транспорт, или ободрительный собачий лай, или следующий фонарь где-нибудь этак в перспективе; совсем даже напротив: пугало смертью. Вот запросто в два прыжка выскочит сейчас из лесу и вцепится в горло волк – что тогда? Нож-то есть у дурака? Нет ножа. Спички, зажигалка? Нет. А времени – близко к полуночи, и топать в быстром темпе три часа, не меньше.

«Но ты же можешь? Это же проще спортивной ходьбы. Дерзай, марафонец, ты же здоровый», - убеждал Дивулина внутренний голос.

«Правильно, а почему пешком?  Почему пешком? Правильно, что у меня предки здоровяки, хаживали и по пятьдесят, и по сто километров, но почему пешком? Небось,  Стас не ходит пешком: он с двенадцати лет картингист, а сейчас имеет права на все виды транспорта, кроме самолета!» - злился Дивулин, всё неохотнее углубляясь в лес.

Впереди что-то слабо и медленно, как худая молотилка и в том же темпе, застучало, подбадривая робкого путника: мол, раз встречный транспорт есть, возможен и попутный. Но Дивулин шагу не прибавил и злиться не перестал. К стуку молотилки вроде как присоединился шум сноповязалки, и впереди по курсу, исполинское и бесформенное, показалось чудовище техники. Посреди четырех огромных рубчатых колес (протектор елочкой) в кабине вроде радиорубки самозабвенно восседал и без огней гнал по ночному шоссе парень в армейском ватнике и мотоциклетном шлеме. Дивулин спятил на обочину дороги, и не столько опешив от визуализации собственной мысли (Стас был его двоюродный брат, слесарь), сколько от страха, что это он и есть, Стас: гонял в Радов на своем карте, чтобы с ним наконец-то, через двадцать пять лет, увидеться, да не застал дома и теперь гонит обратно в Логатов (460 верст отсюда). Дивулин даже приготовил для него любезную улыбку, хотя этот скотина ехал без габаритных огней, но картингист проплыл мимо с важностью восточного бонзы в паланкине. Его карт был такой ширины, что, конечно же, первый же гаишник его бы задержал, если бы он выехал днем. Оборотясь, Дивулин долго смотрел ему вслед, словно бы сожалея, что это не Стас, а всего лишь какой-то молодой шизофреник из Ополья, руководитель по управлению согласованием двигательной передаточной тяги, главначпупс. «Вот кто демоны-то, а не волки, вот кто опасен-то для жизни  - шоферюги», - подумал замерзший Дивулин, холодея в ботинках на тонкой подошве посреди зимней мерзлоты. Разумеется, у него достаточно здоровья, чтобы пройти семнадцать километров, но автомобилисты, в том  числе Стас, над его энтузиазмом явно насмехаются; это очевидно. Есть техника, а пешком ходят только дураки.

Между тем стук исполинского карта постепенно замирал и скоро совсем затих. На душе стало еще жутче: как если бы после света теперь отняли еще и звук. Дивулин с  усмешкой тронулся дальше в путь, но развлечения от этой встречи хватило еще лишь метров на триста. Через триста метров, когда выяснилось, что никаких полей и живительных деревенских огней нет, а волки, пожалуй, все-таки есть, Дивулин снова замер посреди шоссе. «Что это со мной? Никогда я раньше не был трусом. Всего-то два часа бодрой прогулки, потому что в получасе от Радова есть ведь деревня Алтыново, это-то я знаю точно. И все-таки боюсь, что не дойду. Что за притча? Ведь на сто верст вокруг нет ни одного волка, я же знаю. Еще при царе последнего убили. Почему же я боюсь, что они стаей меня загрызут и косточек не оставят? Может, это с кем-нибудь из моих же предков было? Хрестьянин Осип Дивулин из деревни Камешково в ночь на Рожество пьяный отправился к куму в деревню Пеньково, но в дороге на него напали волки и сожрали вместе с овчинным тулупом, треухом, пеньковой веревкой и блоком сигарет «Кэмел». Откуда волки? Почему волки? В двадцать-то первом веке…»

Тем не менее,  Владимир Дивулин развернулся на сто восемьдесят градусов и пошел обратно. «На станции билетерша сидела, пустит погреться до утра, - уныло решил он. -  Чего я дурака-то валяю, не молоденький ведь». Он понимал, что решение вернуться на станцию и там заночевать – это его поражение: отказавшись рискнуть, он спасовал перед враждебными силами, которые отрицают не только пешеходов, но и бубенчик под дугой, спасовал перед технарями, перед волками, перед молодостью; переносить тяготы – прекрасно, но пускай подвиги совершают кто помоложе. Зачем довершать первую глупость новой: и так ведь уже проехал мимо цели. «Эх, кабы денег побольше, купил бы себе танк, чтобы эти рулевые маньяки не пугали бедного учителя ОБЖ», - мстительно думал Дивулин.

Впереди приветно замаячил фонарь цивилизации.