«…и только память обо всём об этом  

да двадцать строк, оставленных поэтом».

(Арсений Несмелов, «Эпитафия».)

Что ж, могло быть и так, как сказал его сотоварищ по поэтическому цеху в своей «Эпитафии»… Могло, но не случилось. Да и не могло, наверное, случиться потому лишь, что окружали его люди небесталанные, с искрой Божьей в душе и в сердце.

Об Ачаире – Алексее Алексеевиче Грызове, офицере и сыне казачьего офицера, родившемся под Омском, в казачьей станице со звонким названием Ачаир, написано в различных изданиях предостаточно… Тем труднее браться  за почти безнадёжное дело, перелопачивая горы руды и шлака, чтобы увидеть в этом человеке, ушедшем из жизни более полувека назад, ещё что-то такое, мимо чего прошли те, кто знал его лично.

Читаю об Ачаире у одного из биографов: «Он был курсантом кадетского корпуса»… Хочется сразу же сказать человеку, видимо, не без основания взявшемуся перелистывать страницы истории: кадетский корпус в те далёкие годы – не курсы. Это, если хотите, образ жизни! И этот образ жизни – служение отечеству с юных лет – большинство из кадет сохраняло до конца дней своих. Таким был и воспитанник Омского казачьего кадетского корпуса Алексей Грызов.

Этот корпус, куда поступали, в основном, дети казаков в одиннадцатилетнем возрасте, считался  одним из лучших, пятым по преимущественному списку из двадцати шести подобных учебных заведений России. В разные годы из него вышли люди, высоко державшие честь офицера  Российской армии.

На почётной доске Омского корпуса нанесены имена 117-ти Георгиевских кавалеров, 76-ти Героев СССР и России. Одиннадцать поколений сибирского казачества вышло из его стен до октябрьской революции, четвёртое поколение заканчивает учёбу в новой России… Среди его выпускников насчитывается много фамилий, известных Отечеству. Взять, к примеру, Григория Потанина, казачьего сына, ставшего блестящим географом, учёным, этнографом и фольклористом. Путешественник, исследователь Центральной Азии, Тибета, Монголии, Китая и Алтая, Потанин постоянно находился в разъездах, где другом, а часто и палочкой – выручалочкой была лошадь.

- Без четвероногого спутника я бы не выжил в своих экспедициях, - вспоминал  среди друзей Чокан Валиханов, тоже выпускник корпуса, первый казахский учёный, этнограф и дипломат. Именно он способствовал досрочному освобождению из ссылки Фёдора Михайловича Достоевского. Здесь же, в корпусной церкви, на памятной доске отлиты золотом имена генералов Лавра Корнилова и Дмитрия Карбышева, погибшего в фашистском концлагере Маутхаузен. Список этот можно было бы и продолжить, не так уж много вышло из корпуса золотых медалистов. И одним из них был Алексей Грызов. Двенадцатью  годами раньше здесь учился другой круглый отличник. Это был Александр Новосёлов, ставший известным писателем Сибири, погибший, к сожалению, в конце гражданской войны в центре Омска. Им всем, казачьим детям, наверное, на роду было написано быть путешественниками, этнографами и картографами. Но они становились ещё и писателями, поэтами, учёными.

В одном из своих ранних рассказов Александр Новосёлов имел ввиду, наверное, Алексея Грызова, когда писал о юном и гибком как лоза кадете, который, чуть коснувшись луки седла, одним махом вскакивал на лошадь.

Конечно, ничего удивительного в этом нет. Во всех кадетских корпусах России, не исключая и Пажеского, конная подготовка кадет была на высоте. В неё обязательно входила и так называемая вольтижировка, включающая в себя соскоки с лошади на рыси и на галопе. Причём, в заключительной фазе упражнения нужно было оттолкнуться тут же от земли и снова очутиться в седле. Каждый воспитанник корпуса с малых лет учился делать «ножницы»: на ходу быстрый подскок над седлом с вытянутыми горизонтально ногами и, перекрестив их, сесть в седло спиной к ходу лошади. После этого проделать обратный вольт.

Подобные упражнения не исключали общефизическую подготовку с накачкой силы и выносливости. Из стен кадетского корпуса выпускались будущие воины, физически крепкие, неустрашимые.

При этом хочется отметить и то, что в каждом кадетском корпусе на видном месте при входе висели выдержки из трудов Платона о «Законах» и «Государстве». Из пяти основных пунктов стоит привести два:

2. «Государством должны управлять специально подготовленные граждане. Воспитываясь, они должны жить вместе. Воспитывает коллектив!

3. Воспитание должно быть всеобъемлющим – моральным, религиозным, художественным, музыкальным, спортивным, военным… После получения такого образования воспитанник должен служить Государству как воин»…

Надеюсь, читатель не попрекнёт автора за то, что он коснулся платоновой системы воспитания граждан, озвученной около 2500 лет назад? Нет-нет, я не призываю к строительству по Платону чуть ли ни военной республики. Но согласимся: что-то рациональное в этом было! Потому и висели в кадетских корпусах старой России эти постулаты. Недаром Чернышевский говорил, что Платон «не был праздным мечтателем, думал о человеке и, прежде всего,  о том, что человек должен быть гражданином государства». И они, кадеты старой России, готовились в этих корпусах стать полезными своему Отечеству. Много позже, в одном из своих стихотворений Алексей Грызов, ставший Ачаиром, скажет:

«Будут вихри, закружат, завоют,

Но не бойся – крестом осени!

Всё, что в жизни – храни! – дорогое,

Честь Российскую пуще храни»…

Будем считать, что в общих чертах представление нашего героя состоялось. Остальное – открытая книга: вписывай в неё дела, поступки, миги. Если будет, что вписать…

После окончания корпуса Алексей по совету отца, полковника Сибирского казачьего войска, поступает в Петровско – Разумовскую академию в Москве (ныне  - имени Тимирязева), на инженерное отделение.

Этому были свои причины. На долю казачьих станиц в Сибири к началу ХХ века приходилась почти пятая часть производимого хлеба. Здесь стали испытывать потребность в грамотных агрономах, механиках и инженерах. Мельницы, маслобойни, зерноочистительные механизмы, элеваторное хозяйство – всё это нуждалось в дипломированных специалистах…

А как же быть с посохом дальних странствий? И как договориться с музами, которые влекли его с ранней юности к познанию истории, поэзии и музыки? Без него некому  будет открыть крышку пианино в отчем доме. Словом, как повернуть судьбу, чтобы не остаться в будущем только инженером Грызовым, но стать ещё и поэтом Ачаиром, с которым захотят со временем познакомиться по ту и другую стороны океана? Нет, впрямую так вопрос ещё не стоял. Время не пришло.

…Москва встретила молодого провинциала толчеёй на улицах, в магазинах, в лавках, на рынках. Хамоватые извозчики так и норовили огреть кнутом зазевавшегося прохожего. Толпы нищих на паперти церквей, хватающие тебя за руку. Он это сразу отметил: золото на куполах и тараканья жизнь внизу – орущая, жующая, равнодушно снующая мимо. Да, Златоглавая умела себя представить во всём своём многообразии! …Алексей всё реже стал появляться в центре. Ему по душе была северо-восточная часть Петровского парка и, так называемая, Нарышкинская аллея, примыкающая к академии. Он мог  тут бродить часами, нанизывая свои стихи на музыку, которые он распевно декламировал сверстникам – студентам. Им нравилось!

Он стал писать стихи с девяти лет, с того времени, когда матушка тяжело заболела и уже больше не вставала. Она учила его первым прикосновениям к клавишам  кабинетного рояля, который стал безмолвным свидетелем его детских опусов. На смерть матери он наиграл самое первое своё музыкальное обрамление  к стихам:

«Орфей – исцеляющий светом.

Семь струн, семь божественных струн.

Я должен, я буду поэтом!»…

Проучившись три года в академии, он изъездил на каникулах весь степной Алтай и его предгорья, собрал очень приличную коллекцию редких  растений. Позже, когда Алексей был уже в эмиграции, коллекция эта, безымянная, долго ещё  красовалась  в музее,  на выставочном стенде Тимирязевки. …А дальше была война!

- Три курса «сельхоз – навоз»… Недоучка  я, - скажет  он в Харбине поэту Арсению Несмелову.

Тот возразит: «А кадетское воспитание? А эти две войны и этот наш  “Ледяной поход”? Запомни, общественная среда придаёт нам, людям, окончательную огранку!».

Он, Несмелов, был чуточку педантом, в какой-то степени ортодоксом – по крайней мере,  по воспоминаниям тех, кто был моложе лет на пятнадцать. А это было уже другое поколение, выросшее вне войны, в основном не такое уж и бедное. Арсений Несмелов не всегда был разговорчив с ними. Он и на поэтических вечерах, организованных Ачаиром, которые иногда посещал, зачастую был молчалив, выбирал стул в заднем ряду и, послушав молодых, тихо исчезал, не дождавшись конца.… К тому же,  он однажды признался Ачаиру, что читает свои стихи монотонно, проигрывая многим «из этих мелодекламаторов»… Ачаир в душе был согласен с ним, но добавлял каждый раз: «Зато поэзия твоя чеканна и убедительна!».

Собственно, Несмелову, уже признанному поэту русского зарубежья, поощрительные признания эти были не нужны. Он знал цену себе и своим  действительно  чеканным строкам…

Один из этих студийцев, увлечённых его поэзией, напишет даже роман «Отчий дом», где в образе поэта Аркадия Нечаева был узнаваем Арсений Несмелов с его грустным стихотворением «Россия отошла как пароход//от берега, от пристани отходит.//Печаль, как расстояние, - растёт,//уж лиц не различить на пароходе»…

Но мы, кажется, опять забежали вперёд, оставив позади целый пласт событий, без которых рассказ об Алексее Ачаире будет неполным. Итак, после начала революционных событий Алексей не вернулся в Тимирязевку. В Омске одно сибирское правительство сменялось другим, и только с приходом адмирала Колчака наметился в округе хоть какой-то порядок, по крайней мере – на первых порах. Алексей вступил добровольцем в отряд атамана Ивана Красильникова, который привёл с собой оренбургских казаков в новую столицу Сибири. Отряд этот вырос вскоре до численности бригады и стал называться отдельной егерской бригадой Сибирского казачьего войска… Пулемётчик Алексей Грызов написал даже слова и музыку к маршу бригады: «Пусть знают, что не зря зовут нас егеря!».

В этой связи остаётся только сожалеть, что в конце  60-х, минувшего столетия, мне в Новосибирске предоставили возможность ознакомиться с тем черновым наследием, что осталось после Ачаира. Помню точно, в марше этом был целый куплет… Держал я в руках и так называемый  «Гимн скаутов», созданный Алексеем Ачаиром в Маньчжурии… Увы, ничего этого нет сейчас в том наследии, которое оставила Валентина Белоусова тому музею новосибирской школы, на пороге которой скончался  в 1960 году учитель пения Алексей  Алексеевич  Ачаир…

А в ещё более далёком, 1918-ом, подразделение егерей, в котором служил Алексей Грызов, стало одним из лучших в колчаковской армии. В период общего отступления на Восток атаман Красильников был назначен командующим Северным партизанским фронтом в Енисейской губернии.

Определение «партизанский» пусть никого не смущает. В конце 1918 года так стали называться почти все отдельные отряды белой армии. Даже многонациональная «Дикая дивизия» барона Унгерна, грабившая и белых, и красных, называлась партизанской. По крайней мере, так эти воинские подразделения обозначались в зарубежной прессе. Английский или французский читатель не должен был сомневаться в том, что весь народ в России ведёт вооружённую партизанскую борьбу с большевиками, узурпировавшими власть в стране…

Но «узурпаторы», увы, наступали широким фронтом, а «партизанам» приходилось откатываться всё дальше, в глубь Сибири.

…На окраине Канска егеря Красильникова встали на отдых после кровопролитного боя. В большом доме, который был покинут хозяевами, на видном месте стояло пианино. Приоткрытой крышкой его кто-то из казаков прищемил свои портянки для просушки. Неожиданно на широком крыльце за дверью раздался топот ног и в комнату вошёл атаман с сопровождающими, среди которых был и Алексей Грызов. Усмехнувшись, атаман спросил: «Чьи это потники на инструменте сушатся?... В углу, смущённо покашливая, поднялась фигура здоровенного казака.

- Как фамилия?

- Медведев, господин атаман.

- А зовут?

- Михал Иваныч…

- Ну, тогда всё ясно! – заключил под общий смех Красильников, но портянки – то с инструмента убери, Михал Иваныч!

- Дак кто ж знал, что это – струмент? – ещё более смутившись, развёл своими богатырскими руками казак.

Атаман, оглянувшись, увидел за своей спиной Грызова и, наслышанный ещё в Омске о музыкальных способностях добровольца из пулемётной роты, пригласил того жестом к пианино. Грызов присел к инструменту и, убедившись, что пианино не очень расстроено, кивнул окружающим: « Споём нашу, казачью!»  и тихо начал:  

« Скакал казак через долину,

Через сибирские края…».

Песня эта у казаков различных окраин звучала одинаково, только вот «скакал казак» через разные долины – оренбургские, алтайские, маньчжурские, кубанские, донские, терские и прочие края… Баритональный тенор Алексея Грызова звучал проникновенно. Ладно подпевал ему и сам атаман, выводя подголоском:

«Напрасно  ты, казак, стремишься,

Напрасно мучаешь коня,

Тебе казачка изменила-а-а,

Другому сердце отдала-а-а…»

- Забыл, когда пел уже, - вздохнул Красильников, -  а завтра коней рано седлать!- И взглянул на Медведева, - ты, Михал  Иваныч, прикомандировываешься к пулемётчику Грызову, будешь у него вторым номером. И береги его. Это мой приказ!

- Есть берегчи пеуна! – скупо улыбнулся тот.

- Вот-вот, надеюсь! – Атаман ещё раз оглядел с улыбкой могучую фигуру казака и вышел на крыльцо, звякнув ножнами о ступеньку… Тихий осенний вечер зажигал в небе первые звёзды. Всё ярче проступало в сиреневой мари Утиное гнездо. Так называли в Сибири Большую Медведицу. Крайняя звезда – Сохатый – неспокойно  подрагивала, словно предупреждала атаманцев о грядущих опасностях…

Михал Иваныч, поднялся с первой утренней зорькой, долго вздыхая и наматывая на ноги свои портянки – простыни. Его в отряде уже успели прозвать Будей. Утихомиривая иногда молодых да горячих, Михал Иваныч всегда повторял своё: «Ну, будя, будя!».  А уже готовых сцепиться, молча брал за ворот шинели и расставлял  по обе стороны от себя, произнося своё основательное: «Будя!»… Но заглазно к нему прилипла и  другая кличка – «Полтора медведя». Своего коня, медлительного тяжеловоза, Михал Иваныч звал – «Быча». С таким же основательным характером, как у хозяина, Быча не признавал галопа, с рысью же приходилось мириться, хотя и её Быча умудрялся проходить ленивой трусцой… И была у Михал Иваныча одна отличительная черта, выделявшая его среди других казаков бригады: он удивительно точно, быстро и ловко метал своё лассо, которое называл  петлёю. Она у него всегда, аккуратно  уложенная, находилась под рукой, на передней луке седла. До войны он добрый десяток лет работал у богача – табунщика, который в Медведеве души не чаял за это его умение: метров с двадцати, без промашки, накинуть на шею скачущей лошади петлю и аккуратно выдернуть её из табуна. Однажды тот даже волка таким способом остановил.

Алексей слышал об этом умении своего «второго номера», но в деле его не видел… Освоившись, Михал Иваныч разложил в их бричке патронные ящики с правой стороны, немудрённый скарб Алексея поместил впереди, пулемёт - слева. Сзади, в ногах, уложил две запасные торбы с рушенной пшеницей, которую приберегал для своего Бычи...

В один из последних  октябрьских дней они задержались на мосту через быструю сибирскую реку с европейским названием Ока, под Саянском. Здесь находился контрольно - пропускной  пункт, вылавливающий дезертиров и «красных лазутчиков».

Дежурный прапорщик, останавливая пешеходов, неизменно спрашивал: «Ты чей, красный?». Некоторые обижались, другие посылали его, куда подальше… И вдруг одна молодая женщина неожиданно ответила : «Нет, товарищ, я не лазутчица…». Прапорщик заорал: «Ах ты, красная сволочь! – и столкнул её в воду.

Тут же над ухом Грызова свистнуло лассо. Петля накрыла женщину метрах в пятнадцати от моста. Она инстинктивно схватилась за неё у самого горла. А Михал Иваныч, не слезая с Бычи, медленно подтянул её к боковому ограждению. Грызов, встав на колени, принял её, почти захлебнувшуюся, на руки и уложил в повозку. Только тогда до прапорщика  дошло, что присутствовал он при необычном действе, в центре которого оказался Михал Иваныч, молча сматывающий в кольцо свою петлю.

- Нашли, кого спасать! – проорал прапорщик,ища поддержки столпившихся. «Мы с женщинами не воюем, товарищ прапорщик, ударяя на слово «товарищ», - тихо произнёс Алексей, поравнявшись с ним, - постыдились бы!

- Тот не нашёлся сразу, что ответить и заорал, выпучив глаза: «Проезжайте, чего рты раззявили!»…

Остановившись на другой стороне, у одного из крайних домов, Алексей попросил вышедшую на крыльцо хозяйку помочь обсушиться насквозь промокшей и вздрагивающей от пережитого женщине. Та лишь благодарно взглянула на своих спасителей, не в силах разжать губ… Они проехали километра два по тряской дороге.   Алексей, словно очнувшись, приглушённо промолвил: «Спасибо, Михал Иваныч!». Тот, молча кивнул: «Будя уже…».

…Он по-настоящему, только ещё начинался для них, этот «Ледяной поход». Предыдущие дни скоро покажутся им, как говорят, семечками в сравнении с тем, что будет потом. А были пятидесятиградусные морозы, птицы падали, замерзая на лету, лошади, обезвоживаясь, ложились на дорогу и околевали. От селения до селения не менее тридцати – сорока километров, передовые разъезды пятой Красной армии наступают на пятки, красные партизаны щиплют с боков. Ни обсушиться, ни обогреться, у костров долго не посидишь… Годом ранее подобный поход на юге России тоже назвали «Ледяным». Так ведь, разве сравнишь?... Здесь, на Востоке, даже молодые офицеры не выдерживали и подносили к виску  наганы.

В этом походе Алексей Грызов, после одного из тяжелейших боёв, вынес, спрятав на груди, знамя дивизии и был награждён за боевой подвиг Георгиевским крестом. Чуть позже он получил звание хорунжего… Поход ещё не окончен, а потери огромны. От сыпного тифа скончался в Иркутске атаман Красильников,  месяцем позже – Михал Иваныч, опекавший Алексея от многих невзгод. Гроб его везли на Буде, восемь отощавших казаков не в силах были взвалить гроб на плечи. А Будя так и остался у земляного холмика, никто не смог коня стронуть с места…

Алексей  отморозил ступню, долго ещё потом мучился по утрам, пытаясь обуть на больную ногу левый сапог гораздо большего размера…Военную службу пришлось по этому поводу окончить в Гродеково, под Владивостоком, в чине хорунжего казачьего войска  (в пехоте – подпоручик)… Что делать дальше? Чем заняться?

…Через двадцать пять лет, в сентябре 1945-го, советские войска войдут в город Харбин. Бывшие офицеры русской армии Арсений Несмелов и Алексей Грызов, прожившие здесь четверть века, известные поэты – эмигранты, не станут скрываться. Повезёт, наверное, больше Алексею Грызову, если это можно назвать везением: он останется жив. А Несмелов окончит свои дни на земляном полу гродековской пересылки от сердечного приступа.

Когда у Грызова военный следователь спросит, часто ли приходилось тому нажимать на гашетки пулемёта в гражданскую войну, бывший пулемётчик егерской бригады ответит, не скрывая: «когда как, но не редко»… Следователь коряво выведет свою подпись на предложении «Подлежит расстрелу»… Но и в этой расстрельной команде, начальство было не без солдатского юмора. Поперёк этой подписи стоял косой росчерк: «Пусть топором помашет. На лесоповал!»…

Ачаир их Ачаира

(…И я печаль с вою переломил,

Как лезвие. У самого эфеса.»,

А.Несмелов. «О России».)

Итак, что делать дальше? Вопрос не праздный. Владивосток буквально забит армейским людом. Вокруг мелькают мундиры с погонами и без погон, со знаками отличия и без них, шинели, кавалерийские куртки, казачьи папахи. Словно калейдоскоп  в серо – зелёных тонах! И всё теснее и теснее становится на этом дальневосточном клочке земли… Работа в одной из газет не по душе Алексею Грызову. Он всё острее начинает чувствовать это, будто застрял между прошлым и будущим. К тому же некоторых «бывших» новые власти начинают приглашать на беседы, кое – кто после этих бесед бесследно исчезает…

Одним из первых и здесь, а потом и в Харбине, оказался поручик Арсений Несмелов, награждённый четырьмя боевыми орденами. Не сделай он этого, попал бы в только что организованный лагерь трудового перевоспитания  на Второй речке, под Владивостоком.

Если вдуматься в саму формулировку – «трудовое перевоспитание», через которое прошли тысячи молодых людей, недавних офицеров России, то невольно возникает вопрос: а что, разве эти люди раньше нигде не трудились, не мёрзли в окопах, не кормили вшей в двух кровопролитных войнах ради спасения своей многострадальной родины? Вопросы, вопросы… И вся беда в том, что ни тогда, ни сейчас на них некому ответить. Как принято говорить, Россия сама терпела и сынам своим велела… Пусть будет Харбин!   

Пользуясь куском карты – верстовки, которую дал ему известный исследователь Дальнего Востока, писатель Владимир Арсеньев, Несмелов сумеет обойти японские и красные  посты и окажется в Харбине. Через два месяца туда же прибудет и Алексей Грызов… Позже, в стихотворении «Потомку»  Арсений Несмелов скажет:

«Не суди. Из твоего окна

Не открыты канувшие дали,

Годы смыли их до волокна,

Их до сокровеннейшего дна

Трупами казнённых закидали!»

Поэту, наверное, казалось в ту пору, что он ответил потомкам на главный вопрос: почему они, хорошо обученные, грамотные, молодые, здоровые, полные сил физических и духовных, ушли из отчего дома.

Пройдёт не так уж много времени и сибирский бард Николай Шипилов с хрипотцой, как это у них, бардов, принято, вздохнёт под гитару: « Отец сказал, что под Иркутском//расстрелян был мой дед – казак.//Когда пути пересекутся,//я посмотрю в его глаза//и, по привычке, не скандаля,//но слово крепкое вверну://кому же вы Россию сдали//своим откатом к Харбину?»

А ещё через десять лет, родившийся перед началом последней войны и не нюхавший пороху, молодой парень из Ленинграда заполнит свой репертуар теми же, или почти теми же песнями, что пели в своей молодости они, «откатившиеся к Харбину»… Нет, конечно, эта своеобразная ностальгия не передаётся по наследству, её невозможно купить или перекупить. Это, скорее, гнетущее состояние души, щемящая боль за дедов и прадедов, которые хотели сделать что – то хорошее, но не смогли, не сумели по целому ряду причин, от них мало зависящих… Песни этого парня, ушедшего из жизни в сорок лет, застали ещё тех, ставших харбинцами. Они где – то услышали его и тут же назвали певца  - «белым поэтом». А для молвы границ нет, она как эпидемия, её не остановить.

Этот советский парень, Валерий Агафонов, музыкальный и талантливый, возьмёт гитару, с которой уже не расстанется до конца своей короткой жизни, и будет петь с эстрады, обращаясь к ним, отторженным от отечества:

«… а рядом русская граница

и очага родного дым,

и будешь плакать и молиться,

тоской по Родине палим».

Словно предвидя эти немые вопросы, которые можно будет прочитать в глазах казачьего внука Шипилова и молодого песнетворца Агафонова, Алексей Ачаир, внук и сын сибирского казака, ответит им издалека, что  унесли они с собою, уходя в Харбин:

«Лишь песня и, на память взятый,

прощальный поцелуй с седла,

свидетель пропасти разъятой

и жизни, выжженной дотла…».

Всё – таки, удобное это дело – машина времени, которая снуёт туда и обратно по воле автора!... Но мы не объяснили ещё молодому читателю, что такое – Харбин, и почему этот китайский город стал чуть ли не последним прибежищем огромного количества граждан Российской империи в первую треть века минувшего. Ну, а те, кто знает, о чём пойдёт речь, надеюсь, спокойно перелистнут эту страничку и мы окунёмся вместе с ними в дальнейшее повествование об Ачаире из Ачаира.

Как писала позже Лариса Кравченко, автор романа «Земля за холмом», сама выросшая в Харбине: «8 сентября 1896 года Русско - Китайский банк и китайское правительство подписали контракт на право постройки и эксплуатации КВЖД  (Китайско-Восточной железной дороги) на условиях концессии. Русские строители пришли в Маньчжурию и в кратчайший срок проложили свыше 2373 вёрст стальной магистрали. Так открылся этот ближайший в то время путь, соединяющий железнодорожной линией Европу с Тихим океаном…».

Я помню рассказы моего деда, строившего эту «железку», он работал здесь десятником (бригадиром).  «Десятниками» они звались ещё и потому, что на трое русских приходилось семеро китайцев. Общение с ними бригадира проходило на особом языке – неподражаемом дальневосточном «пиджине».  Например: «Моя твоя думай уже работа кончал», или – « твоя языка быстро, его понимай нет»… Что ж, дешёвая рабочая сила в сочетании с богатыми природными ресурсами и щедрым финансированием, помогли быстро воздвигнуть административный и экономический центр  под названием Харбин.

Таким вот образом, впервые в Российской империи, появилась единственная на ту пору почти оффшорная зона, практически независимая от налоговых органов страны, в которой КВЖД была зарегистрирована. Харбин рос как на дрожжах и к моменту вынужденного заселения его отступающими войсками белой армии, был самым благоустроенным, самым дешёвым и, пожалуй, самым благополучным и спокойным городом на всём Дальнем Востоке, который называли не иначе, как Дальневосточный Клондайк.

По свидетельству таиландского принца Чакробона, окончившего  Пажеский корпус в Петербурге и побывавшего в Харбине со своею русской женой, «здесь всё, как в северной столице России – Большой проспект, улицы Садовая, Мостовая, Первая и Вторая линии, гостиница «Метрополь»… Вот таким казался приезжим в ту пору город, простоявший более полувека  «на перекрёстке разных эпох и культур» (Л.Кравченко, «Ветка русского дерева», Новосиб. Кн. изд-во,1991 г.).

И вот, поздней осенью 1922 года, пешком через Корею, попал в Харбин и наш герой, который вскоре возьмёт себе литературный псевдоним Ачаир и уже не расстанется с ним до конца жизни.

В этой связи трудно согласиться с Анной Забияко – одним из авторов наиболее полной биографии Алексея Грызова. Она смело пишет, что это «самопереименование  имело анаграмматическую близость к романтическим «чарам», «очарованию» и вполне оправданно  рифмовалось с зефиром – эфиром, пушкинским Гвадалквивиром, сологубовской Звездой Меир и т.д., в общем – звучало  «ачаровательно»…

Позволительно спросить у Анны  Анатольевны: а разве Ачаир плохо рифмуется с гумилёвским Каиром, или давыдовским кирасиром? Тем более, что в дальнейшем Ачаир будет выглядеть у неё чуть ли не клевретом Гумилёва.

Между тем, всё происходило гораздо проще: отец Алексея Грызова, казачий полковник, вместе с сыном прибывший в Харбин, «на семейном совете» посоветовал, не мудрствуя, воспользоваться названием станицы, в которой сын родился. Так Алексей Грызов создал свой собственный фантом – звучный и притягательный… Ну и, конечно, (здесь надо согласиться с Анной Забияко), «таинственному звучанию псевдонима «Ачаир» должна была соответствовать и сама внешность поэта, олицетворяющего литературный дух города:  

«белокурый и голубоглазый, типичный северянин»…

А вот по поводу того, что наш герой «мало напоминал сибирского казака», они, мол, большей частью коренастые,низкорослые, смуглые, черноволосые, - отсылаю подобных этнографов на родину Ачаира в станицу Ачаир.  Для перезагрузки зрительного восприятия, так сказать.

Главное,  это то, что рубежи нашего отечества два века назад охраняли люди не хилые – рослые и коренастые, сильные  духом и телом. И шашка в их руках, обязательный атрибут воина пограничной стражи, была грозным оружием. Те же хунхузы (китайские разбойники)  при виде мохнатых папах казаков с истошным криком: «Ламоза»! – (Лохматая шапка) – разбегались, прячась в таёжной чаще.     

И были среди этих «ламоз» не только умельцы помахать сверкающей шашкой, но и люди, - как пишет Всеволод Иванов, автор будущего «Бронепоезда», - определившие высокий культурный уровень Харбина.

Вот и Ачаир издаст здесь впоследствии пять сборников своих стихов.… Но всему этому предшествовала кропотливая, повседневная, тяжёлая работа в харбинском отделении Христианского союза молодых людей. Это была межконфессиональная всемирная организация (с центром в США), основанная в 1844 году пастором Георгом Вильямсоном, одно время  занимавшемся межконфессиональными вопросами в Сенате.

Эта организация была нацелена на улучшение религиозно – нравственного, общественного и физического состояния молодых людей, не признающая в своей среде различий в вероисповеданиях. К тому же в Уставе организации подчёркивалось, что в правление союза входят представители разных церквей.

Ну и добавим, что харбинский архиепископ Мефодий, а заодно и Харбинский богословский институт постоянно пользовались финансовой поддержкой ХСМЛ…. Вывод здесь напрашивается определённый:  кандидатура Алексея Грызова на пост одного из руководителей ХСМЛ рассматривалась, конечно, на самом высоком уровне. Только после этого ему было доверено опекать и учить молодых людей, входящих в союз. А «Молодая Чураевка», как литературное объединение,  на этой же площади организовалось несколько позже… Пока же Ачаир руководил здесь, так называемым, «Костровым братством» (Маньчжурский отдел русских скаутов).

Сюда входило 7 отрядов в возрасте от 12 до 16 лет, 2 отряда девочек («Вожатые»), а старше 16-ти лет – «Россиянки». Отряд мальчиков от 8 до 12 лет звался «Волчата», отряд девочек этого же возраста – «Птенчики»… Общее руководство этим многослойным образованием осуществлял бывший подполковник русской армии Сильвестр Николаевич Рудин – Донченко… По всему чувствуется, организация дела в ХСМЛ была поставлена широко, на деньги союза открылась даже русская гимназия в Харбине.

…”Молодая Чураевка”. Литературное объединение  это, с таким необычным названием, не имело себе подобных ни в одной стране рассеяния русской эмиграции. А тянуться ниточка стала из сибирского романа «Братья Чураевы» Георгия Гребенщикова. Он, между прочим, купил в 1910 году в американском штате Коннектикут  дом и клочок земли, назвав это место «Чураевкой». Бывший владелец, Илья Львович, младший сын Толстого, иногда приезжал сюда к новому хозяину, привозил гостей – композитора и пианиста Сергея Рахманинова, инженера – авиатора Игоря Сикорского,  художника и путешественника Николая Рериха. Все они способствовали расширению  американской Чураевки. НО СВОЕОБРАЗНЫЙ этот русский скит  на кооперативных началах  просуществовал недолго. Сначала сам хозяин перебрался в другой штат и «русская жизнь» в Чураевке стала затихать.

А вот в Харбине «Молодая Чураевка»  целое десятилетие  жила полнокровной жизнью. Как сообщалось в местной прессе, “На улице Садовой, дом 62, А.А.Грызову (Ачаиру) было поручено под флагом ХСМЛ вести общеобразовательные программы. Здесь и родилась 8 ноября 1925 года «Молодая Чураевка» со своими птенцами… собрались юноши и девушки, почти дети, чтобы в своём творчестве полно охватить всю Сибирскую Русь…”.

Чуть позже здесь стало под началом Ачаира выпускаться литературное приложение к городской газете “HARBIN DAILY NEWS”. А в 1932 – 34 гг.  выходила уже отдельная газета «Чураевка». И если бы не японцы, оккупировавшие  Маньчжурию, ставившие палки в колёса любому русскому начинанию, быть бы «Чураевке» и дальше поэтическим центром русского Харбина… Ладно, что случилось, то случилось! Пока же птенцы гнезда Ачаира набирали силы и всё громче щебетали.

А что же старшее поколение харбинских литераторов? Пыталось ли хоть  как-то организоваться?  Поначалу, было, Арсений Несмелов, Сергей Алымов, Алексей Ачаир, Фёдор Камышонок, Всеволод Иванов и другие хотели создать поэтический образовательный  кружок, похожий в чём-то на «Зелёную лампу», затеянную ещё друзьями Пушкина. Но  харбинская «Зелёная лампа» почему-то не состоялась. Что-то подобное уже было создано, или создавалось в эмигрантском Париже, что-то в самом названии (после парижских потуг) не устраивало Арсения Несмелова. Всеволод Иванов высказался по этому поводу более откровенно: “Не стоит обезьянничать!”  На том и разошлись… Но Ачаир, привыкший по своей натуре любое дело доводить до конца, списался с Гребенщиковым и «родил» Чураевку, которая на целое десятилетие стала прибежищем молодых литературных сил Харбина.

Собирались два раза в неделю – по вторникам и пятницам. Сюда,  в большое трёхэтажное кирпичное здание на Садовой,  где были размещены прекрасная библиотека на 15 тысяч книг, приёмный и музыкальный, а на третьем этаже и спортивный залы, молодёжь всегда собиралась, как на праздник… Алексей Ачаир перенял от «Зелёной лампы» главные  атрибуты – зелёный абажур и пушкинский девиз: «СВЕТ И НАДЕЖДА». “Молодая Чураевка” начиналась именно с этого. « Зелёный цвет, -  напоминал Ачаир, - символизирует огромные  просторы Сибири, её вечно зелёную тайгу, цвет нашего сибирского знамени».

Темами многих вечеров здесь было творчество поэтов и писателей – Ивана Бунина, Бориса Пастернака, Андрея Белого, Георгия Гребенщикова и других. На одном из вечеров выступал Николай Рерих с докладом «Несение света» о подвиге Сергия Радонежского… Во втором отделении таких вечеров звучали декламации стихов – в основном под музыку…  Нет нужды, наверное, пересказывать то, что сейчас без труда найдёшь в Интернете. Тем, кто интересуется подробностями, проще “кликнуть” и …

Но об одном из многочисленных  вечеров, проводимых Ачаиром, я всё же расскажу, вернее, сделаю пересказ того, что поведала мне  ныне покойная Лариса Николаевна Кравченко, воспитанница «Молодой Чураевки» и автор романов “Земля за холмом” и “Пейзаж с эвкалиптами”.

- Представьте себе полный зал, и вот медленно гаснет свет, - улыбается Лариса Николаевна чему-то своему, не забытому, проникновенному…

И я представляю себе без труда этот полутёмный зал и этот зелёный абажур на крышке  концертного рояля. И как свет от лампы падает на клавиши,  и белые запястья рук, порхающие над чёрной крышкой. Тихий голос, то возвышаясь, то затихая напевно декламирует:

“Без ветра спокойно молчала

лазурная, стылая высь.

На взмыленной тройке промчала

сверкнувшая звёздами жизнь…

Сегодня Вы в розовом платье

и розовый жемчуг на Вас.

Как странно похож на объятья

мечтательный розовый вальс…”

Или совсем другое и в другой раз, но всё при том же зеленоватом мареве, падающем на длинные белые пальцы:

“Снова в путь! Починил  торбаса –

И ступаю легко и сторожко.

Вдоль тропы пробегают глаза,

вглубь тайги убегает дорожка.

От винтовки сжимаю ремень,

вдруг – рукам её отдали плечи,-

предо мной белогрудый олень,

удивлённый диковинной встрече.

Нет, тебя я убить не могу,

вдохновителя горных стремлений.

Знаю  я:  кто приходит в тайгу,

тот в гостях у прекрасных оленей.

Вновь иду вдоль шумящей реки,

на песке отдыхаю ползучем.

Белым мхам посвящаю стихи

и читаю  их  -  небу и кручам…”

Он был охотником. И оставался им, сколько мог. И в стихах своих писал: «Здесь -  охота моё ремесло». А в том, что это действительно ремесло, а не забава, не  прихоть, свидетельствуют строки: “От винтовки сжимаю ремень, вдруг – рукам её отдали плечи”… Так мог написать только профессионал, который одним неуловимым движением плеча сбрасывает оружие на руки...

Давным-давно  бродил я в пограничной зоне Амура. Было начало  ноября. Я присел отдохнуть на поваленную осину. Совершенно неожиданно  на плечи мне  «села» рысь, точнее – молодой рысёныш семи-восьми месяцев. Значит, следил за мною, скрадывал.   Прыгнул он метров с трёх, из-за мохнатой ели, но чуть промахнулся. Острые когти его в одно мгновение спустили с меня рукав телогрейки. Не знаю, охотничий инстинкт, или голод выгнали это прекрасное животное на тропу войны. Взрослых особей рядом не было. Обычно эти животные расстаются с родителями в годовалом возрасте… Хорошо, что всё хорошо окончилось для нас обоих. Но терять остроту восприятия в таёжной глуши, конечно, было не  позволительно. С тех пор плечи мои  сбрасывали оружие на руки в первое же мгновение.

Может быть, читателю, не очень посвящённому в подобные нюансы, все эти охотничьи байки кажутся несколько вычурными. Для меня же  выверенные строки суровой таёжной поэзии Алексея Ачаира – непреложная правда.

Вот и следующее его стихотворение - «В тайге» говорит не только о ремесле, но ещё и о труде таёжного лесоруба: « Найти бы ствол для мачты корабельной!»… Опережая события, скажем, что здесь поэт словно шёл навстречу своей судьбе: ему ещё предстояло 10 лет валить стволы в сибирской  тайге.

“Стихов о клёнах я не признаю,

плакучих ив печаль мне не понятна.

Люблю Сибирь, люблю тайгу мою

и мхов – ковров причудливые пятна.

Дремучий мрак изломанных стропил

под хвойной кроной, как  надёжной крышей -

я их люблю, я их всегда любил…”

В письме к Георгию Гребенщикову он пишет о своей охотничьей страсти и о том, что  на это занятие у него остаётся всё меньше времени… « Я должен постоянно помнить, что молодёжь меня считает старшим братом…». Ачаир, веря в это, предлагает писателю «установление всемирной Сибирской связи»… А в другом письме: «Мы, казаки, всю Сибирь исходили!».

«Легче птиц и оленей проворнее,

Рассыпаясь по тысячам мест,

Доходил до границ Калифорнии

Одинокий казачий разъезд…»

Они вместе читали это письмо к Гребенщикову.  Ачаир довольно часто советовался с Арсением Несмеловым о том, как лучше устраивать вечера «Молодой Чураевки». Нет, не всегда приходили к единому решению: Несмелов не так уж часто был посидельцем на этих собраниях молодёжи…  Но была у них с Ачаиром одна, если можно так сказать, параллельная страсть как любителей и знатоков таёжной природы – охота и рыбалка.

Несмелов стал в эмиграции заядлым рыбаком. Способствовал этому, наверное, и довольно скудный стол в послевоенном Харбине. Несмелов занимался этим делом обычно по понедельникам: « Народу на реке меньше, все в воскресенье отрыбачились», - говорил он приятелям… Иногда он с уловом (гольян, сиг, толстолобик, пескарь) заходил по дороге к Ачаиру, делился своим богатством. В ответ Ачаир выносил  из кладовки седловину  вяленой козлятины, а то и несколько тушек рябчиков, закопчённых на костре.

- Ну что ж, алаверды? – шутливо спрашивал Несмелов, покачивая встречным подношением… Они совсем уж так близки никогда не были, но и не чурались друг друга. Жена Ачаира, Гали Добротворская, оперная певица, при каждом появлении Несмелова со связкой рыбы, тут же заявляла, что ей очень приятно видеть гостя, но она, мол, очень торопится на репетицию…  Это означало, что рыбу опять предстоит чистить мужу. Он был на пятнадцать лет старше и всячески оберегал жену от участия в хозяйственных делах. И дарил ей свои посвящения:

«Я за себя душою не болею,

Есть выше нас, прекраснее всего,

В сердцах у нас взращённая идея,

Что чуждый нам  -  несчастней своего.

Не потому ль свои невзгоды множа,

Мы говорим, ты – песней, я – стихом,

Что, если есть на нашу жизнь похожа,

То эта жизнь – тревога о  другом…».

После беды, постигшей Ачаира в 1945-ом, Гали Ачаир  - Добротворская (Николс по второму мужу), уехала в Австралию, давала уроки пения в богатых семьях страны, так никогда и не познавшей настоящих  ужасов войны.

Но мы опять немного опередили события…  В этот раз, когда Несмелов зашёл к Ачаиру, тот только что вернулся из поездки в Шанхай. Там проходил всеобщий  съезд представителей кадетских  корпусов. Алексей Ачаир представлял в Шанхае харбинскую  организацию, которая насчитывала свыше двухсот выпускников – кадет  России.

- Ну и как, Антанта нас ещё  терпит? – усмехнулся Несмелов.

- Антанта нас и раньше не любила. Сам знаешь, не без её давления были прикрыты все русские кадетские корпуса в Европе… Ну а тут, в Шанхае, нас поздравил какой-то чиновник из американского посольства, да посверкал вставной челюстью французский адмиралишко.

- Хоть напились после?

- Сначала в «Астор – хауз». Потом – в «Парамаунт». Там сейчас  Олег Лундстрем со своим оркестром выступает. Прямо серебром его труба плачет! Даже слезу пустил…

- Ну, на это мы, русские, горазды! Как же – без слезы и без соплей, да ещё в жилетку ближнему?

Чтобы поменять тему, Ачаир спросил: «Что у тебя там, с парижанами, опять? Какая пчела этого Терапиано укусила?

- Узнать бы его настоящую фамилию, на дуэль бы вызвал, по-фронтовому – на винтовках!

-  Да он в штаны бы наложил! – хохочет Ачаир.

-  И чего им, питерским, неймётся? -  хмурится Несмелов. – Ну, прочитал я в журнале повестушку Одоевцевой – каша недоваренная! Написал об этом в Прагу Аверченке. А тот передал моё мнение в Париж. Вот Терапиано и решил отсидеться на мне по принципу  сороки: «А сама-то кака?»

- Но ведь и ты их здорово уел: « … вам ведь только розовое снится, синее – без всяких  катастроф!».

- Этот парижский междусобойчик  Марина Цветаева не зря обозвала так категорично  - «петербургские снобы». Они её там постоянно клюют, - ругнулся Несмелов на смешении китайского  и русского языков…  У него это артистично  получалось, своеобразный этот пиджин, с прибавлением к нему ещё и немецкого, бывало,  приводил ближайшее окружение в восторг, даже  дамы, присутствовавшие при этом, смеялись…

Надо отметить, большинство воспоминаний о Несмелове и, особенно, об Ачаире, написано в основном женщинами. Поэтому, наверное, вступления к материалу не лишены эмоциональной окраски:  Если Несмелов – это средний  рост, светлые волосы и ресницы, глаза с чуть расширенными зрачками, смотрящие как бы поверх собеседника, у других – «взгляд в себя» и тому подобное… Если же Ачаир  - эмоции через край: высокий,  стройный, серые приветливые глаза и тонкие длинные пальцы, и то, что он не похож на казака, и даже то, “что поэтическое формирование А. Ачаира весьма органично сочетается у него  с  иннокультными духовными концепциями”… Озвучив последнюю фразу, я  полез, было, в словарь, но потом раздумал: хоть и не совсем понятно, зато звучит весомо, не абы как!..

А мы пойдём дальше. Многие почему-то считают, что Ачаир активно пользовался мотивами и жанровыми формами поэзии «серебряного века» - образностью Блока, Северянина, Вертинского, Городецкого и, конечно, Гумилёва.

Не называя фамилий, попробуем привести сочетание рифм у «серебряных»:

“звезду – саду, гроб – лоб, цветами – устами, дыша - душа, крутизной -белизной"... Как видим, особых изысков тут не наблюдается. Да и не в рифмах дело. Я не ставлю рядом с этими фамилиями имя Ачаира, отнюдь! Он и они -  совсем разные. Но чистота звучания струн того века была ему не чужда…   Вот Вертинский – другое дело, этот ближе Ачаиру: они органично слили со своими рифмами музыку, темп.   Именно в этом они оба сильны! И не похожи на остальных. Они плели венки из своих рифм под аккорды двух муз – Евтерпы и Эрато. А серебро века отзвеневшего – это был для них  антураж, оплётка, обрамление (почему бы и нет?) вечной темы:

«Жеманница, властительница грёз

поручиков, кадет и гимназистов!

На ваших щёчках – капли крупных слёз,

в руках цветок из кружев и батиста.

И пухлых губ обиженный бутон,

и гибких рук заломленная мука…

Доверьтесь мне, скажите мне о том,

что вас гнетёт. Вы потеряли друга?»

Кто бы это мог написать? Вертинский? Ачаир?...  Беру на себя смелость сказать, что мог бы написать и тот, и другой. И обоим за эти строки не пришлось бы краснеть. Но написал и спел это Алексей Ачаир. В какой – то степени, скажем так, они оба возрождали старый – престарый жанр бардовской песни (не баллады!)  в новом её представлении самой широкой аудитории, у которой – придёт время! – не станет ни стен, ни границ, благодаря радио и телевидению…

А «Молодая Чураевка» продолжала жить. Взрослели её питомцы. Многие из них с помощью своего бессменного учителя становились журналистами, литераторами, постигали вершины поэтического и писательского мастерства…  «На этой, взращённой Алексеем Ачаиром почве, раньше  была пустыня», -  восклицала харбинская писательница старшего поколения Юстина Крузенштерн-Петерец.

Стихи и проза харбинцев – чураевцев, взращённых Ачаиром, может быть уже и не несли следов того надрыва, который звучал в поэзии отцов. Но желанные образы России, родной Сибири постоянно возникали в творчестве молодых:

«Опять поля в цветочном ярком ситце

И в пене яблонь тихо проплывут…

От зовов Родины нам никуда не скрыться –

они всегда нас, властные, найдут».

В годы отечественной войны появились и такие строки, уже без есенинской окраски, строгие, патриотические:

«Родной стране, стране исконных братьев,

Разъединённых с нами столько лет,

В час  грозных бед, в час горького проклятья,

Родной стране - дочерний мой привет!».

Итак,  Алексей Алексеевич Грызов – Ачаир прошёл вместе с молодыми чураевцам  десятилетний путь их возмужания. Беззащитные перед чужими законами, в тревоге за родную землю, но в отрыве от неё, в условиях материальных лишений  эти, «почти дети», всегда тянулись к духовной культуре своей Родины. Она согревала их души своим теплом… Ольга Тельтофт, одна из самых успешных учениц Ачаира, писала в суровом 1943-ем:

«Не плачь, в Путивле, Ярославна,

Печаль, как синий дым, развей –

За князя, что в плену бесславном,

я шлю ответить сыновей.

Пусть солнце южное смеётся,

заполонённое на  щит.

Но у восточного колодца

Мой младший сын коней поит!..».

Всё! Это была уже настоящая поэзия… Как говорится, Мавр сделал своё дело, Мавр может уходить!

Именно  так и поступил Алексей Ачаир… Так, наверное,  всегда случается. На место привычного вожака начинают всё чаще поглядывать повзрослевшие питомцы. Нет, Акела ещё не промахнулся, но сколько же можно ждать?

Ачаир добровольно сложил с себя этот тяжкий труд – руководство Чураевкой.  Скажем сразу, молодые это бремя не потянули и через несколько лет «Молодая Чураевка» приказала долго жить.

Алексей Ачаир ещё продолжал работать в ХСМЛ. Но и там, в главном штабе на берегу Потомака, вскоре произошли изменения. В руководстве Христианского союза оказалось большинство масонов. И они, конечно, стали усиливать давление на нижние звенья. Постепенно становились масонами и харбинские руководители ХСМЛ – Гусев, Карголов, Грызов, вошедшие в ложу розенкрейцеров.

Как свидетельствовал  Всеволод Иванов, в Харбине и так было много масонов: «…русская аристократия представлена здесь широко. Начнём, хотя бы, с герцогини  Лейхтербергской, за нею назовём  многочисленные семьи Баратынских, Карамзиных, князей Львовых, Ухтомских, Голицыных, ряд Аксаковых и др.»…

Пишет об этом же и Анна Забияко в своём исследовании «Тропа судьбы Алексея Ачаира»: “К масонам принадлежали многие представители эмигрантской творческой, научной, военной интеллигенции, журналисты, писатели, лидеры политических групп Харбина, Шанхая, представители духовенства…”

Казалось бы, само  по себе масонство  как добровольно сложившееся сообщество людей, близких по духовным устремлениям, вроде бы, кануло в вечность.  Ан нет!  Даже у нас, в сегодняшней России, освобождённой от большевистского засилья, далеко не стихийно  вновь стало возрождаться это братство различных Лож…  Не берусь судить, сколько сейчас у нас масонов, «близких по духу человеческого единства». Но на заре нового тысячелетия, в 2000 году, в июне месяце, в Москве  ( а где же ещё?!)  проходила  е ж е г о д н а я  а с с а м б л е я   В е л и к о й  Л о ж и  России, в которой участвовали представители 12 лож, в том числе зарубежные представители Великого братства свободных каменщиков…

Весь вопрос в том: свободных ли? Возвращаясь назад, во времена Ачаира,  который продолжал работать в харбинской организации ХСМЛ, появились дополнения к Уставу скаутов, продиктованные из Вашингтона: «Служение России возможно только тогда, когда ты знаешь свою родину. Поэтому трудись, слушай, интересуйся и читай всё, что сможешь, о России…».

Очень правильные, вроде бы слова. Но сколько в них скрытого смысла!.. Невольно всплывают строки из незабвенного  харбинца  Арсения Несмелова:

«Кто осудит? Вологдам и Бийскам

Верность сердца стоит ли хранить?

Даже думать станешь по-английски,

По-чужому плакать и любить…».

…Пять томиков своих стихов издал за рубежом Алексей Ачаир. А мог и не успеть. Через год с небольшим, после выхода последнего томика, он уже валил лес под Красноярском. Если бы не отменное здоровье, не физическая закалка с детских лет, не выжил бы! Десять лет одно и то же. Каждый день. Без выходных. А потом ещё три года – на поселении. Правда, это уже была работа в местной школе учителем пения.

А в Новосибирске жила та, которой он в середине  20-х  подарил, юной и светлой,  не умирающую, как оказалось, надежду: «…доверьтесь мне, скажите мне о том,//что вас гнетёт. Вы потеряли друга?».

Она не забыла этих слов, как и своего обожаемого учителя. Валентина Васильевна Белоусова сама была незаурядной женщиной. Ученица Ачаира, потом – очень известного в Китае музыканта-виртуоза, она была даже представлена Фёдору Ивановичу Шаляпину и аккомпанировала ему, пока он гастролировал в Китае…  А потом, в 50-х, был Новосибирск… Валентина Васильевна работала в музыкальном училище и одно время - в консерватории. Ей удалось создать по восточному принципу музыкальную терапию в местном психоневрологическом диспансере. Более 10 лет отдала лечению этих больных, общаясь непосредственно с ними. Что тут скажешь? Талантливый  человек  -  везде талантлив! Она бережно, глубоко в себе, хранила память о первом учителе, собирала архивные материалы о нём, устраивала концерты с участием сибирских музыкантов в память об Ачаире. И вдруг случайно узнала, что он жив, работает в школе под Красноярском. И… буквально полетела к нему. Так, в преддверии 1960-го они вместе стали работать в 29-ой школе Новосибирска. Алексей Алексеевич создал там прекрасный хор, с которым выезжал с концертами в другие районы города.

Но здоровье! Всё же укатали казака крутые виражи. Они жили с Белоусовой в частном доме. Телефона не было. Надо было успеть к уроку. И он пошёл в школу, как говорится, через не могу. Кое-как взобрался на школьное крыльцо и упал. Разрыв сердечной мышцы…

А я, встретившись с Валентиной Васильевной в самом конце  60-х прошлого столетия, перебирал некоторые черновики Алексея Алексеевича, фотографии. Вся толстая папка готовилась Валентиной Васильевной  для отправки в Австралию: там собирались, вроде бы, издать книгу о нём… А мне хотелось бы верить, что на здании новосибирской школы, где Ачаир создал прекрасный хор, появится мемориалная доска в его честь, незапятнанную честь русского офицера, казака и поэта. По  громкому обещанию войскового старшины Сибирского казачьего войска Александра Кутника  это должно произойти в конце сентября 2012 года. Так и запишем!...

На центральном кладбище Новосибирска, в Заельцовском бору, на могиле Алексея Алексеевича Грызова (Ачаира) возвышается ладно  отёсанный камень. Ученица Ачаира, писательница Лариса Кравченко, посвятила ему эти строки:

«Серый камень в Ельцовском бору

Словно ждёт – мы придём, мы придём,

Наконец-то, и вспомним о нём,

И о братьях его по перу»…

…Они навсегда пришли к нему  -  и Лариса Кравченко, и любившая его Валентина Белоусова. Ачаир знал, что они обязательно придут к нему, когда ещё при жизни с мудрой, чуть ироничной и доброй усмешкой, промолвил:

«Любимый карандаш, окончен твой графит, -

Покойников, увы, мы, смертные, не лечим…

А карандаш в ответ с улыбкой говорит:

Не бойся за меня, в написанном я вечен!».