Вадим Михановский. Его предвестница Авача. Николай Клюев

http://s41.radikal.ru/i091/1010/7d/ee823395ae71.jpg

Часть 1.

 

«Не бойся ни царя, ни князя, ни богата,

 ни сильна, ни дьявола самого!»

("Житие". Аввакум)                                                                                                                                                                                                                           

 

Болеть постоянно историей, пусть даже в сибирских масштабах, - это всё равно, в конце концов, перерастает в своеобразный клинический рецидив, от которого излечиться уже невозможно. Живёшь, как постоянно натянутая тетива на арбалете – и она, эта заряженность на тему, не даёт расслабиться… Что ж, каждый последующий шаг, как сказал кто-то из мыслителей, есть преодоление инерции. Он был, наверное, физиком. А нас интересует очередной персонаж сибирских этюдов – поэт, один из самых последних плакальщиков русской деревни.                                                                          

По свидетельству его современников – тщедушный, на вид немного не от мира сего, но, тем не менее, не опускавший забрало перед любой властью. В этом мы не раз ещё убедимся, анализируя, прежде всего, не творчество поэта, а его поступки и шаги, предпринятые в последнее десятилетие жизни, захватившее как раз и сибирский период.

Он и здесь, на севере обширного края, как мог, вставал на защиту своей деревни. И заметим: ещё не вымирающей, ещё крепкой подспудно вопреки ухищрениям властей всех мастей – с их поборами, продразвёрстками и продналогами, уничтожением наиболее крепких хозяев. Прибавим к этому и поголовное изничтожение её идеологов, подобных нашему персонажу, дающих отпор посягательствам города, «несущему деревне смерть!». Согласимся с Николаем Алексеевичем Клюевым, что не он первый именно так поставил свой восклицательный знак. Но последовательней его в этой неравной борьбе в первую треть века минувшего не выступал никто.

Он вообще первенствовать ни в этой, ни в других ипостасях особенно не стремился, но так получалось, что каждый раз оказывался он на правом фланге текущих событий. Вот и Сергею Есенину, начавшему свой творческий путь чуть позже, Клюев тут же  безоговорочно отдавал пальму первенства, но, заметим, подчёркивал при этом, что он, Николай Клюев, является предтечей Есенина. Согласимся и в этом с Клюевым. Да, он взрыхлил почву для «новодеревенских», как их тогда называли, поэтов. Первым, правда, тут был Семён Городецкий со своей «РУСЬЮ»: «Медведя на цепи водила,//Сама сидела на цепи//и в голову себе гвоздила//одно проклятое: «Терпи!//Гнила в пещерах и колодах,//крутила мощи, в срубах жглась,//и род от рода, год от года// терпела темноту и грязь…».

Сплотив вокруг себя «новодеревенских», Городецкий довольно быстро охладел к ним. Но, скажем так, и они были не лыком шиты, во многом превосходя своего наставника. И первыми в этом ряду были Клюев и Есенин – два друга и недруга одновременно. Что ж, и такое в жизни бывает!

Клюев нёс в себе, в своей генетической памяти, сотни плачей из той деревни, которая пронесла сквозь тысячелетнюю историю непомерные бедствия и каждый раз, словно сказочная птица Феникс, вновь и вновь возрождалась из пела… Вот и мать поэта, Прасковья Дмитриевна, и прабабка – «баба Глаша» - были настоящими плачеями, вопленницами. Он и сам знал наизусть эти стоны и причитания на все случаи жизни, стараясь использовать их в своём творчестве. Клюев помнил сотни частушек, мог ворожить, знал гадания по руке и картам. Ему было не больше двадцати, когда он подарил Александру Блоку одну из своих «Плясей»:

 

Вот я –

Плясея –

Вихрь, прах летучий,

Сарафан –

Синь-туман,

Косы – бор дремучий!

Пляс – гром,

Бурелом,

Лешева погудка,

Под косой

Луговой

Цветик-незабудка.

 

Здесь приведён только запев. Но и он не нуждается в комментариях. Клюев уже тогда знал себе цену. И это совпало в начале прошлого века с тяготением народных масс к самоутверждению, к демократизации. К тому же всё громче среди литераторов – профессионалов стал раздаваться голос пролетарской музы. И как следствие, выходцы из различных деревень необъятной России – Сергей Клычков, Александр Ширяевец, Пётр Орешин, Николай Клюев, Сергей Есенин и другие составили некую плеяду крепких новокрестьянских поэтов.

С другой стороны,  их поддержала очередная волна народнических увлечений и в интеллигентской среде (как мы знаем, первыми  два века назад образовали подобную волну декабристы, хоть и были они «страшно далеки от народа»). В этой связи хочется привести строки из поэмы «Декабристы» современника Клюева, опального в советское время поэта Арсения Несмелова: «…помещики сквозь полнокровный сплин в своём рабе почувствовали брата…». Несмелов вместе с десятками тысяч россиян был вынужден навсегда покинуть свою страну, в которой родился и вырос.

Нечто подобное испытал на себе и Клюев. Нет, он остался в России, но не все из просвещённых россиян в нём  «почувствовали брата», далеко не все!.. Поджимая губы, презрительно щурясь, они смотрели на таких,  как Клюев, брезгливо перешептываясь: «Ну-ну, что ты нам преподнесёшь в своей синей косоворотке и сапогах всмятку? Подсыпь-ка нам частушек да позабористей!»…

А что он, крестьянский сын, поэт из народа, мог им предложить? Плачи, стоны и вздохи по уходящей в большие, благоустроенные города сельской молодёжи?

Известный религиозный философ и публицист Василий Розанов говорил об этих, новокрестьянских: «Юродивые русской литературы!». Но и сам, кстати, был обозван ими таким же юродивым «заднего двора русской словесности».

Ладно, не будем останавливаться на сложных взаимоотношениях новокрестьянских поэтов и отдельных представителей российской интеллигенции, так никогда и не признавших их поэзии. Но всё же именно осознание глубинного родства с народным творчеством, особенно в среде народников, сеявших «разумное, доброе, вечное», способствовало тому, что в крестьянском облике этой поэзии «песняры» из отдалённых от центра сёл начинали чувствовать своё преимущество перед стихом «цивилизованным, интеллигентски приглаженнным».

В одном из своих писем Клюев подчёркивал, что его «нищие песни» читают и слушают «скучающие атласные дамы, а господа с вычищенными ногтями и безукоризненными проборами» пишут о них везде «захлёбывающиеся статьи в газетах» … «Хлыщи в котелках и мамаши в батистах,//С битюжьей осанкой купеческий род,//Не вам моя лира – в напевах тернистых!»…И ещё: «Увы, для паюсных умишек//Невнятен огненный Талмуд,//Что миллионы чарых Гришек//За мной в поэзию идут»…

 

Мы – ржаные, толоконные,

Пестрядинные, запечные,

Вы – чугунные, бетонные,

Электрические, млечные.

Мы – огонь, вода и пажити,

Озимь, солнца пеклеванные,

Вы же таин не расскажете

Про сады благоуханные.

Ваши песни – стоны молота,

В них созвучья – шлак и олово…

 

Скажем сразу: о Клюеве навыдумано столько историй, листки его биографии часто пестрят несуразными свидетельствами, они донельзя противоречивы. Как говорится, правды в последней инстанции тут не найдёшь. Кто же в этом виноват? Наверное, прежде всего, сам поэт. Ну и эти «инстанции», конечно, постарались!

Тут всего намешано: и отдельные путешествия поэта, которых он не совершал, и якобы поэтические выступления на подмостках Сибири, и расстрел его самим прокурором где-то на Вологодчине… Не хочется всего этого повторять, потому что сама правда о поэте выглядит более суровой, трагичной. Она насыщена событиями, не всегда, может быть, требующими обязательно последовательного описания.

Есть свидетельства, что и на поселении в Томске поэт, больной, с парализованной рукой, принимал у себя студентов местных вузов, читал им стихи Есенина, Ширяевца, даже Шенгели. Последний никак не относился к когорте новокрестьянских, но отдельные отрывки из его поэмы «Пиротехник», опубликованные в их общем сборнике под  названием «СТЫК», куда вошли стихи Анны Ахматовой, Клюева и Веры Инбер (племянницы Троцкого, вскоре открывшего гонения на всех новокрестьянских), читались на квартире, которую снимал Клюев в городе. Появлялся он перед слушателями, одетый в косоворотку, подпоясанную тонким ремешком, пальцы засунуты под него, прилизанные волосы лоснились от лампадного масла… Всё-таки эпатаж этот своей внешней стороной сразу же заставлял окружающих завладеть вниманием, надолго оставаясь в их памяти. Это они, новокрестьянские, умели! Необычное поведение, своеобычное чтение стихов (у Клюева – обязательно с глубоким ударением на букву “O”) заинтриговывали аудиторию.

Инструмент пиара, как сейчас  сказали бы мы, оружие древнее. У племенных костров наши предки, потрясая дубинами, имитировали перед собравшимися способы охоты… На подмостках «Поэзо – Концертов» (так писалось в афишах), выходя с балалайками и дудочками, новокрестьянские поэты тоже старались понравиться публике.

Можно только представить себе, как, окая, читал Клюев небольшой монолог из «Пиротехника»:

 

Я боюсь? – Не боюсь!

От моей головы отрубите

Исхудавшее тело. Банально.

И просто – как столб.

Но настанет пора,

И по вашей спокойной орбите

Помелом развернётся

Комета пылающих толп!..

 

Долгое время думал я, почему Клюев на этих встречах в Томске почти не читал ничего своего? И только один из последующих протоколов допроса поэта в 1937 году натолкнул меня на мысль: да потому практически и не читал, что боялся навредить тем, кто присутствовал на этих встречах с опальным поэтом. Мудрый мужик, он предчувствовал, наверное, скорый конец свой и, как мог, старался обезопасить тех, кого знал…Он и на допросах не назвал ни одной фамилии, если её первым не озвучивал следователь.

К сожалению, этого не скажешь об отдельных представителях интеллигенции и профессуры вузов. В протоколах они охотно подтверждали, что Клюев является вражеским агентом, получающим за свои труды деньги из Англии и Японии, и что он чуть ли не главный заговорщик, специально оставшийся в Сибири для свержения советской власти… Но это им всё равно не помогло: все были «выстрижены» под одну гребёнку.В таких играх с НКВД партии надолго не откладывались и ходы обратно не брались.

Первым из этой плеяды в июне 1937-го был расстрелян «кулацкий поэт» Павел Васильев. Чуть позже  траурный список продолжили поэты есенинского круга – Клычков, Приблудный, Клюев. Последним в этом поминальнике оказался Орешин… Позже  Ольга Демченко в своём «Венке поэтам» напишет:«В тюрьме убит невинный Пётр Орешин -//поэт крестьянский, русский до корней.//Скажите, в чём же был он грешен,//в чём провинился перед родиной своей?». Да, под корень были истреблены все новокрестьянские.

По сути, была срублена не ветвь, а один из могучих стволов отечественной культуры… Как успел сказать кто-то из новокрестьянских: «Талант – их крест, на нём их всех распяли»…

Доверимся Станиславу Куняеву, не держащему нос навстречу разного рода ветрам. В статье о Клюеве «Жизнь – океан многозвонный» он писал: «ни у кого из русских поэтов судьба личная и судьба творческая не были столь загадочны и противоречивы, как у Николая Клюева. Таинственны были его жизнь и его смерть, во многом ещё не понятой остаётся его поэзия. Оценки, данные ему современниками, пристрастны и односторонни».

Что ж, он, как мог, отряхивался от беспощадно разящих нападок, но продолжал идти своим путём, предвещая: «Горыныч с Запада ползёт//по горбылям железных вод!».  И дальше: «сын железа и каменной скуки// попирает берестяный рай…». А ещё поэт наивно, но страстно верил во «всечеловечность русской души», в её отзывчивость:

 

Все племена в едином слиты –

Алжир, оранжевый Бомбей

В кисете дедовском зашиты

До золотых воскресных дней…

     

Это пракраснодушие сидело в нём с детства. Покинув юношей свою олонецкую землю, где быт, нравы и разговорная речь как бы застыли в своей простой величавости, Николай Клюев появился в северной столице не сразу. В шестнадцать лет, окончив Петрозаводскую фельдшерскую школу, он вдруг надевает на себя девятифунтовые  вериги и уходит в Соловецкий монастырь «спасаться».

Но поэтическая душа его требует движения, объёма, воздуха! И Клюев, нарушая обет, «уходит в люди», странствуя по скитам и убежищам тайных мистических сект России… В одной из общин Самарского края он становится «царём Давидом» - слагателем песен на потребу радений местной хлыстовской общины – «корабля». Но и это сытое место ему быстро приелось. Между 1911 и 1913 годами он, по его словам, на хлыстовские деньги пускается в дальнюю дорогу…

Читатель согласится со мною, что плыть, так сказать, в кильватере автобиографии любой творческой личности дело не очень благодарное. Вот и в нашем случае оставим за чертой реальности пребывание поэта в Индии и Персии. Но предположим, что такое путешествие состоялось. На заре минувшего века в раскольнических сектах всё ещё были живы мечты о царстве справедливости, о Шамбале и кисельных берегах так называемого Беловодья. Отдельные общины, действительно, посылали своих ходоков на поиск лучшей жизни « в Беловодию, где нет ни татьбы, ни убийства, ни корысти» (В.Г. Короленко. Полн. собр. соч., т.6. С-Петербург, 1914г., рассказ «У казаков»).

Ладно, поверим Клюеву, что какое-то короткое время он пробыл в некоторых скитах Индии и Персии. Их там было на ту пору – пруд пруди!.. Но добавим, что именно в это время он регулярно переписывался с Александром Блоком и что осенью 1911 года вышел первый сборник стихов Николая Клюева «Сосен перезвон» с предисловием Валерия Брюсова.

А тремя годами ранее был…пехотный полк и был отказ Николая Клюева держать в руках оружие. Это означало неминуемое пребывание поэта в арестантских ротах. Почти одиннадцать месяцев просидел он в каменном мешке Брестской крепости, где «вша не усыпающая и дух гробный»…По признанию Клюева, сидел он недолго и в Харьковской каторжной тюрьме, и в Даньковском остроге. Из строки в его автобиографии: «Кусок хлеба и писательская слава даром мне не достались! Бедный я человек!»…

 

Широко необъятное поле,

А за ним чуть синеющий лес!

Я опять на просторе, на воле

И любуюсь красою небес.

 

Что ж, по терминологии Максима Горького, Николай Клюев удосужился пройти полный курс «своих университетов» уже к 25-ти годам! И заметим, что в таком процессе обучения второгодников не бывает.

 


http://img-fotki.yandex.ru/get/5501/natalya-ugliadelckina.a/0_4a350_7e36307a_XL

Часть 2.   

 

«Виршами философскими не обык речи красить».

                      («Житие». Аввакум)

 

…«Люблю свой русский природный язык!» - так в одном из своих посланий царю писал огнеопальный протопоп. И эту фразу часто повторял Николай Клюев, при любом случае говоря, что он – правнук Аввакума и его клеврет, и что его, Клюева, костёр постоянно тлеет, как Авачинская сопка на Камчатке.

- Она, как предвестница грядущих бурь, потрясающих Россию каждые четверть века! – утверждал поэт, ведя свой кондуит, сопрягаемый с активностью Авачи… У местных жителей этот вулкан до сих пор  зовётся Горелой сопкой. Курящаяся вершина её издали видна мореходам. Клюев знал последовательность землетрясений этой гряды, она у него была выписана.

- Вот, гляди! – говорил он Петру Орешину, показывая свой кондуит, - я народился и она, Авача, выстрелила в 1884 году. Большие камешки-то, по пуду весом,  кругом разбросала… А вот мне двадцать пять стукнуло – и она снова бабахнула! Весь берег и бухту горячим песком накрыла, да-а. Это тебе как? Предвестница она, родня горелая!.. Ты только прислушайся, ты же поэт:  Авача…Аввакум. В этом что-то есть, обязательно есть!.. Одна горит, другой сгорел… - Ты про Эверест слыхал? – останавливает он спешащего куда-то поэта Сергея Клычкова.

- Что именно?

- А вот почему его так назвали?

- Кажется, по имени начальника топографической экспедиции, - пожимает плечами Клычков, ещё не зная, куда клонит собеседник.

- Во-во! – вздыхает Клюев, - ни ума, ни заслуг у этого Эвереста не было. А назвали! Сподхалимничали господа топографы, да.… А вот Авача, волнует она меня. И сама волнуется. Как только бунт какой в народе, тут и она бунтует. Аввакум, одним словом!..

Перед выступлением на одном, как тогда говорили, поэзо – концерте, он вдруг поймал за рукав добротного пиджака поэта-акмеиста Георгия Иванова: «Понимаешь, поэтам сто лет назад легче жилось, их няни пестовали, с манной кашей над душою стояли, съешь ложечку за маменьку, а эту – за папеньку… А тут окунёшься в лужу по локоть, валяй и по маковку туда ж! Улов не улов, а обрыбиться каждый день надо».

Иванов, смутившись, спрашивает: «Вам денег одолжить?». Клюев старше на десять лет, да борода добавляет столько же:

- Что ты, что ты, сынок! Слава те, Господи, деньги-то имеются! Меня вот волнует, как Авача себя ведёт, землю трясёт…

Иванов ошарашен: он знает манеру собеседника перескакивать неожиданно с одной темы на другую.

- Там без Аввакума не обошлось! – продолжает Клюев, душа его мятежная просыпается в этой сопке… Вот, найти бы ещё сопочку для Алёны – великомученицы! – Клюев поёживается словно от холода,    привычно жуя губами. Молчит и Иванов, растерянно подняв брови.

Взглянув на него отчуждённо, Клюев вздыхает: «Забываете вы, господа, в своих городах истинных российских мучеников, ох, забываете! Алёну ить, как и Аввакума, сожгли в срубе. За веру свою жизни лишилась, упокой, Господи, её душу! Привела она к Степану Разину войско на подмогу – семь тыщ. И все полегли в бою с боярами, работники крестьянские. А её – в пылающий сруб!... Вот и мечется душа её, до сих пор не найдёт своего предвестника – заступника. Видать, в других землях её сопочка курится…

Наверное, у каждого автора повествования своё видение лиц и исторических событий. О полыхавшем срубе в городе Темников на Волге, в котором была сожжена Алёна, пелось и рассказывалось в народе по-разному. Позже, когда Клюева не было в живых, об Алёне – атаманше поведает в своём  знаменитом  романе  Степан Злобин. Многое в нём будет надуманно. Но образ молодой женщины, покинувшей монастырь под Нижним Новгородом (заметим, что протопоп Аввакум тоже был родом из этих же мест) и шедшей на помощь Степанку Разину, выписан автором с большой любовью.

Не пройдёт мимо этих трагических сцен в русской истории и Василий Шукшин в романе «Я пришёл дать вам волю…». Больших художников такие события всегда волновали.

История – это факты, от них никуда не денешься. Эпоха царя Алексея Михайловича была очень суровой: казни, бунты, раскол и снова бесчисленные жестокости и казни. По Соборному Уложению 1649 года, к примеру, женщине-крестьянке грозило полное бесправие, она оставалась предметом обмена и торговли между помещиками. В Уложении ей даже цену определили – 5 рублей. Для сравнения: выкуп у басурман пленённого стрельца обходился царской казне в 25 рублей, а 40 рублей стоил в выкупе московский стрелец. Чем он отличался от воина окраинных земель, в Уложении не говорится, но уже в те годы, получается, столица законодательно противопоставляла себя остальной России, что мы видим и сегодня.

Как известно, в мастерской заслуженного советского скульптора Вячеслава Клыкова (автора памятников маршалу Жукову и Василию Макаровичу  Шукшину) долго находился эскиз статуи Алёны, шагнувшей на огненную Голгофу. Но денег на памятник, увы, не удалось собрать. Отказали на Мосфильме и в приёме заявки на сценарий «о дочери всех россиян, повторившей подвиг Жанны д’Арк», как писалось в одной из центральных газет. Не нашлось, к сожалению, места этому трагическому образу и у телевизионщиков Москвы. Они, наверное, не всё ещё поведали доверчивому зрителю о жизни своих столичных «штучек», которые упорно не сходят с экранов телевидения уже, почитай, третье десятилетие…  Да простит мне читатель мои отступления!

По восприятию Георгием Ивановым Николая Клюева (заметим: через четверть века эти воспоминания писались в Париже),  он появился в номере гостиницы, который занимал Клюев: «Ну, Николай Алексеевич, как устроились Вы в Питере?»

- Как твой лебедь умирающий, который со своим прошлым говорит, - на распев отвечает Клюев.

- Это не моё, это Бальмонта.

- А я и твоё помню: «Балтийское море дымилось и словно рвалось на закат»… Вот ведь как у вас, городских, даже море дымится!

- Завидую вашей памяти, Николай Алексеевич!

- Слава те, Господи, не обделил хоть этим!.. А устроился я, раб божий, ничего. Не оставляет нас заступница, спасибо ей! Вот, сыскал клетушку. Проходи, сынок, осчастливь…

Между прочим, «клетушка была номером «Отель де Франс», что на Большой Морской, с цельным ковром и широкой турецкой тахтой. Клюев, привстав с приходом гостя, снова уселся на неё. Был он при воротничке и галстуке и читал Гейне в подлиннике.- «Маракую малость по басурмаскому, - заметил он удивлённый взгляд Иванова. – Маракую, а душа не лежит. Наши соловьи голосистей, ох, голосистей! Да и что это за поэзия? – ткнул он пальцем в середину листа: «…и железные дороги для семейной жизни благо, с ними легче нам держаться от родных своих подальше»… Пожевав губами, Клюев задумчиво повторил: «от родных своих подальше…».- Басурмане, они и есть басурмане. Заблудились в своих  городах, родню не хотят знать!

Он вдруг взволновался: «Да что ж это я дорогого гостя так принимаю? Садись, сынок, садись, голубь. Чем угощать прикажешь? Чаю не пью, сигар не курю, пряника медового не припас. -  Картинно разводя руками, он вдруг подмигнул, - а то, если не торопишься, пополдничаем вместе, есть тут один трактирчик, хозяин хороший человек, хоть и француз.

Иванов никуда не торопился.

- Вот и ладно, вот и чудесно, сейчас обряжусь.

- Зачем же Вам переодеваться, и так всё в порядке.

Из-за ширмы Клюев вышел в поддевке, смазных сапогах и малиновой рубашке: «Ну вот, так-то лучше».

- Да ведь в ресторан в таком виде как раз не пустят!

- А в общую и не просимся. Куда нам, мужичкам, промеж господ. Зная сверчок свой шесток! А мы в клетушку-комнатушку отдельную. Туда и нам можно…

Георгий Владимирович Иванов, поэт серебряного века, один из ведущих «Цеха поэтов», заявивший в своё время, что «…легки оковы бытия.//Так не томясь и не скучая,//всю жизнь свою провёл бы я//за Пушкиным и чашкой чая», всегда отдавал должное поэтам-самородкам из народа… Да, они были совсем разными – и в жизни, и в поэзии. По мнению Георгия Иванова, он, Николай Клюев, иногда перегибал палку, ладясь под олонецкого мужичка, эдакого простачка – травести, близкого к пародии, умышленно эпатажного с намерением запомниться людям, его окружающим. О нём за глаза  говорили: «Умён да хитёр, а для чего-то держится как клоун»… Клюев и Есенин даже на своих выступлениях в ту предвоенную пору выходили на публику в запоминающихся алых или голубых (Есенин) рубашках, с балалайками в руках. Выступления в таком виде лучше давались Есенину. Но у него и репертуар был несколько иным, более прозрачным, лиричным, чем то, что читал, окая, Клюев.

Он всегда видел в крестьянине не только могущественную силу, но и высший, так сказать, нравственный авторитет, «его весы духовные, своего рода чистилище, где всё ложное умирает, всё же справедливое становится бессмертным». Какая уж тут клоунада?...

Возражая тем, кто «подобно публицисту М.А.Энгельгардту» утверждал, что народ «остался равнодушным к крестным жертвам революционной интеллигенции», Клюев пишет о тысячах казнённых крестьян в любом народном бунте. И как бы от имени самого крестьянина поэт говорит, что на Руси даже «сосны шепчут про мрак и тюрьму,//про мерцание звёзд за решёткой…».

Подчёркивая всегда и везде своё духовное (и даже генетическое!) родство с несгибаемым протопопом Аввакумом, Клюев был столь же несгибаем в неравной борьбе с власть предержащими, особенно со второй половины двадцатых годов. В той же «Погорельщине» под видом исторически давних врагов Руси – половцев и сарацин (кочующее разбойническое племя) – поэт широкими мазками набрасывает обобщённые портреты разрушителей её нынешней духовности и его, Клюева, «берестяного Сирина»... А ещё позже, в начале 30-х, он в гневном памфлете «Клеветникам искусства» берёт под свою защиту от погромщиков русской поэзии наиболее преследуемых официальной властью Есенина, Клычкова, Ахматову и Васильева. Следом, буквально через несколько месяцев, Клюев пишет свою «Разруху», в которой выводит широкую панораму народного страдания в лице вывезенных на Вологодчину раскулаченных крестьян, которым местные власти всучили в руки широкозахватные лопаты:

 

«То беломорский смерть – канал,

Его Акимушка копал,

С Ветлуги Пров да тётка Фёкла, -

Великороссия промокла

Под красным ливнем до костей

И слёзы скрыла от людей,

От глаз чужих в глухие топи»…

 

Известно, что по официальной версии этот «смерть – канал» сооружался как одна из первых  народных строек коммунизма. Сейчас можно только представить себе всю глубину ненависти властей к тем, кто своими виршами опошлял «всенародное дело». В то время население отдалённых от стройки областей могло только смутно догадываться о том, чьими руками он возводился… Как тут не вспомнить некрасовские строки: «…а по бокам-то всё косточки русские»… Известно и другое: 227 километров канала с его 19-тью шлюзами отняли жизнь почти у 20-ти тысяч его строителей. А в газете «Известия» был напечатан довольно большой список лиц, награждённых по завершении строительства. Больше половины этого списка составили «прорабы» с наганами на боку.

Однажды, после чтения «Разрухи» и «Погорельщины» в рабочем клубе Москвы, к поэту подошла одна из первых распространительниц  ленинской «Искры». Она положила руку на плечо Клюева: «Николай Алексеевич, я прошу Вас от лица таких же, как я, старых большевиков, - не читайте на публике свои «Погорельщину» и «Разруху»!.. Да, я понимаю, что не всё у нас получилось, как хотели. И нам, «искровцам», порой бывает грустно и стыдно.

- Вам стыдно, а нам-то горше некуда! – воскликнул Клюев и осторожно снял с плеча её сухонькую руку.- Да, горько, хоть плачь!

… Это началось, между прочим, задолго до публичных выступлений Николая Клюева и других новокрестьянских поэтов. Неприятие их поэзии родилось не на пустом месте. Вспомним, что ещё до революции влиятельное большинство российских социал-демократов относились к таким поэтам уничижительно, называя их «низшей прослойкой» в русской поэзии. Прозванием этим гневно возмущались и Ширяевец, и Клюев, и Есенин.

- Мы, Николай, - запальчиво говорил он Клюеву, - не должны соглашаться с подобными кличками! Мы не низы, а самоцветная маковка на златоверхом тереме России!

Но как было объяснить Сергею, что через толщу подобных отчуждений сразу так не пробиться? Клюев сунул ему в руки книжицу с философствованиями Дмитрия Мережковского по поводу того, что ощущение светлого равенства всех людей должно зиждиться на византийском сознании иерархичности при мысли не только о Боге, но и Базилевсе (т.е. царе! – В.М.)… Через несколько лет Мережковский вместе с женой – поэтессой Зинаидой Гиппиус – покинут Россию и осядут в другом, без революций, сытом и спокойном мире. На вопрос парижского журналиста, как им живётся на чужбине, Зинаида Гиппиус ответит не без подтекста: «Мы-то с вами знаем, кто не был в нашем круге, тот никогда не поймёт нас…».

Ещё более прямо, без экивоков, выразится по такому же поводу будущий военный комиссар Урала  Шая Ицкович Голощёкин, по приказу которого была расстреляна царская семья… В письме из ссылки своей жене Берте Перельман он посетует: «…против нас в оппозицию деревня и другие и, конечно, Иван…»…

Нет, в будущем, безусловно, от таких комиссаров Клюеву и всей честной компании ждать хорошего было нечего!.. Как говорил один из биографов поэта Николай Хардиков, старожил Томска, в журнале «Наш современник»: начинала «лязгать засовами тюремных камер машина репрессий… С визгом буравили человеческие черепа тупоносые револьверные пули. Не рассуждающие «органы», возглаляемые фанатичными интернационалистами, выбивали вместе с мозгом малейшее сомнение в правильности курса великого вождя мирового пролетариата…».

 

- Я сгорел на своей «Погорельщине», - писал Клюев в Москву друзьям из Нарыма, в котором до революции сидел тот же Голощёкин  и, судя по его письмам, не очень-то бедствовал, заняв через несколько лет, при Ленине, высокий пост в новой России.

 


http://t-smertina.narod.ru/litphoto/talent-poet/nikolay-klyev-9ts.jpg

Часть 3.

 

«Оставиша мя чада зверям на снедение».

             («Житие». Аввакум)

 

Михаил Бакунин, революционер и анархист, отсидевший в сибирской ссылке почти четыре года и бежавший из неё за рубеж, оставил потомкам свой «Катехизис революционера». В этом кратком наставлении, точном и прямом как росчерк пули,Бакунин провозгласил: «Революционер есть человек обречённый. Он должен порвать с законами и условностями цивилизованного мира, презирать общество, быть к нему беспощадным…».

Серьёзный документ, ничего не скажешь! Умещавшийся на одной страничке, истёртый до дыр, он был обнаружен в кармане Клюева, когда того арестовали впервые при советской власти… Помогло вмешательство Крупской, мятежного поэта вскоре отпустили. Но так ли уж революционен был на то время сам Клюев? И зачем ему было носить в кармане бакунинский «Катехизис»?

Мы знаем, как принял он революцию 1917 года. Поначалу – восторженно, ошибочно предполагая в ней воплощение идеи крестьянского социализма, который был провозглашён в его поэзии как «берестяной рай» и мужицкое царство. Он и Ленина чуть позже наградит в своих стихах, назвав его «игуменом мужицко-раскольничьей России». (Цикл «Ленин» и «Сермяжные советские власти»). Поэт надеялся, что «грозовый Ленин» возлюбит «пестрядинный клюевский стих»…

Но вождь остался равнодушен к пестрядинной тканине Клюева. Вождю была больше по душе позиция Маяковского, хотя и в ней он видел прежде всего не поэзию, а мощную агитацию «в пользу советской власти».

А что же Клюев? Он с 1918 года член партии большевиков, через три года из неё изгнанный, как и прежде противопоставляет свою деревню городу: «Маяковскому грезится гудок над Зимним, а мне, песнетворцу, радеть ли о кранах подъёмных?»

 

Я люблю цыганские кочевья,

Свет костра и ржанье жеребят.

Под луной как призраки деревья

И ночной железный листопад…

 

Я люблю кладбищенской сторожки

Нежилой, пугающий уют,

Дольный звон и с крестиками ложки,

В чьей резьбе заклятия живут…

 

Зорькой тишь, гармонику в потёмки,

Дым овина, в росах коноплю.

Подивятся дальние потомки

Моему безбрежному люблю…

 

Но суровой стране, вздыбленной всеобщим пожаром, такой любви, особенно – к цыганским кочевьям, было уже мало… В сентябре 1922 года в газете «Правда»(№224) появляется статья Льва Троцкого под названием «Внеоктябрьская литература», в которой автор практически выбьет из рук Клюева его поэтическое оружие:

« Духовная замкнутость и эстетическая замкнутость деревни явно на ущербе. На ущербе как будто и Клюев.»...  Клеймо «кулацкий поэт», навешенное на него, теперь он будет носить до конца жизни.

И тут же (по заказу, конечно!)  является на свет рецензия некой Н.Павлович: «…врага нужно знать и смотреть ему прямо в лицо…».

С целью разоблачения мистицизма «пахотной идеологии» Клюева (во как! – В.М.) следом выходит книга В.Князева «Ржаные апостолы. Клюев и клюевщина»… Заранее уже знавший о подготовке этой книги в печать, Николай Клюев пишет Есенину: «…порывая с нами, Советская власть порывает с самым нежным, с самым глубоким в народе!...».

Надо отметить, что из-за этой травли поэта  всего три вещи – «Плач о Сергее Есенине, «Деревня» и «Заозерье» были опубликованы при его жизни. И только через  п о л в е к а  после  гибели появились на свет его поэмы и стихи, перешагнув через целое поколение читателей…

Что же касается главного закопёрщика травли новокрестьянских, тот, годы спустя, навсегда убудет за границу. В своих последующих мемуарах Троцкий выразит активную неприязнь «тенденциям национально-деревенской ограниченности в России». И далее: «… международная интеллигенция» всегда остро чувствовала «крестьянскую неторопливость там, где необходимо было действовать быстро и решительно»… в результате чего было бы «гораздо меньше человеческих жертв».

Трудно сейчас судить, что подразумевал Троцкий под этой жертвенностью. Но, наверное, не так уж и случайно главный раввин Московской синагоги Лейб Медалье спросил у него в ту пору, зачем он вдруг явился в храм Божий?

- Если ты пришёл заказать кадишь (поминальная молитва. – В.М.), давай полный список и помни: делал революцию Троцкий, а расплачиваются за это тысячи Бронштейнов…                 

Говорят, из Севастополя, перед своей высылкой на остров Принкипо в Эгейском море, где с давних пор процветала большая еврейская община, Троцкому помогли связаться по телефону со Сталиным:

- Почему пароходом? У меня же морская болезнь!

-Плыви спокойно, из каюты не высовывайся, сам знаешь, почему.

- Понимаю, тише едешь, дальше будешь?

- Я бы сказал так: «дальше едешь, тише будешь»…

Вся эта сценка сошла бы за анекдот, но очень уж в ней всё органично, в духе той эпохи и очень похоже на Сталина с его убийственными шутками. Оставим всё без изменений!

Необходимо отметить, что в последующих предисловиях к сборникам Николая Клюева, нет-нет, да и проскочит мысль о том, что в своей упорной борьбе с режимом он терял свои поэтические струны… Но вот, читаю воспоминания Анны Андреевны Ахматовой, последние в её жизни: «…он прислал мне четыре стихотворения. Три из них забыла совершенно, четвёртое помню наизусть: Гумилёвой –

 

Мне сказали, что ты умерла

Заодно с золотым листопадом

И теперь лучезарно светла,

Правишь горним, неведомым градом.

Я нездешним забыться готов,

Ты всегда баснословной казалась

И багрянцем осенних листов

Не однажды со мной любовалась.

Говорят, что не стало тебя,

Но любви иссякаемы ль струи?

Разве зори – не ласка твоя,

И лучи – не твои поцелуи.

 

Дальше Анна Ахматова пишет: «Это, конечно, не мне… Но я уверена, что у него была мысль сделать из меня небесную градоправительницу, как он сделал Блока «нареченным Руси»…(26 марта 1964 г.).

Не будем сомневаться, это стихотворение, очень похожее на возвышенный романс, запоминается сразу.          А, может быть, оно давно переложено на музыку? «Небесная градоправительница»… Звучит!..

Узнав от друзей о том, что Клюева больше нет, Ахматова так и не заснёт до утра в эту душную ташкентскую ночь, а потом на чистой странице школьной тетради появится начало будущего стихотворения: «Непогребенных всех – я хоронила их,//я всех оплакала, а кто меня оплачет?»…

Думаю вот о чём: известно свыше 60 писем опального протопопа Аввакума, дошедших до нас. В своих посланиях  царю Алексею Михайловичу он называл того не иначе, как «блядин сын». Терпел повелитель земли русской! Потому и письма эти дошли до нас, хоть автор их был сожжён заживо… А вот писем Павла Васильева, Андрея Платонова, Клюева, Мандельштама и других репрессированнных поэтов и писателей сохранилось мало. Что, они редко общались с волей? Нет, конечно.

«Арестованное слово, - писал Виталий Шенталинский в книге о Николае Клюеве и Андрее Платонове, - во многом “ д л я  н а с  у ж е  н а в с е г д а   п о т е р я н о,   п р е в р а щ е н о  в  п е п е л  и  д ы м “. Это слово методически уничтожал всесильный режим. И только часть этого наследия, составляющего по существу нашу  историю, сохранилось у родственников и друзей. Но и в этих посланиях из-за решётки, следователи, читая их, вычёркивали целые фразы.

Вот и в двух письмах из Томска, накануне своего расстрела, Клюев упоминал об Аваче – вулкане и сопке как о предвестнице всех его бед… Вычеркнули! А вдруг это слово звучит как пароль?.. Одно из них было адресовано другу, учителю истории Николаю Ильичу Архипову в Петергоф… Пароль, не пароль, а друга  арестовали и допросили с пристрастием в присутствии жены…

Тут требуется пояснение. Выйдя на свободу, Клюев был плох, болели суставы ног, отнималась рука. И он остался пока в Томске. Наступал 1937 год. Кто-то из ссыльных навесил ему точный ярлык: «Год – мясорубка».

В каждом городе, каждом районе, области и крае требовались новые жертвы для красного Молоха. В том же Томске кандидатов в политические преступники хватало с избытком. Не было на ту пору только одного – преступной организации, которую необходимо было выдумать! А это – шпалы и ромбы в петлицы, ордена на грудь.

И выдумали! Грандиозная фальсификация эта у сибирских контрразведчиков превратилась в «Союз спасения России»… Первую скрипку в задуманном спектакле должны были сыграть, в начале 30-х сосланные в Томск, ленинградский архитектор, князь Андрей Владимирович Волконский и его супруга, княгиня Елизавета Александровна.

Между прочим, высчитать, в каком колене они приходятся роднёй первым Волконским, декабристам, оказалось делом затруднительным. Автор этих строк пытался разобраться и тут же запутался в списке полутора тысяч князей и княгинь Волконских. Короче говоря, лучше согласиться с сайтом Тамбовской областной научной библиотеки им. А.С.Пушкина (Тамбовский библиотечный портал), что «дворяне – все родня друг другу».

Не поэтому ли при пресловутом царском режиме хоть и изгоняли в далёких рудниках мысли о свободе, но не истребляли поголовно целые фамилии? А вот в жесточайшие времена революционных репрессий, начиная с самого царя, старались выкорчевать фамилии целых поколений. У этих Волконских, проживавших тогда в Томске, не осталось в живых прямых потомков. Не осталось их и у Николая Клюева, Осипа Мандельштама, Павла Васильева и многих других писателей и поэтов, шагнувших на новую Голгофу.

…  Итак, руководитель «Союза спасения» в Сибири найден! Кто бы сомневался? Конечно, это князь Волконский. Княгиня, естественно, его помощница. Факты?  Да, пожалуйста!... Купили себе двухквартирный домик на краю города в целях конспирации. Дальше только ипподром и кладбище. Княгиня получает письма из Мюнхена, где проживает её сестра Евгения Лихонина. Сестра осуществляет ей материальную помощь через ТОРГСИН (специальные магазины торговли с иностранцами).

А князь недавно встречался с приезжавшим в Томск датским подданным, который служит на международном телеграфе во Владивостоке и передал князю какую-то посылку. Этот Гансен, скорее всего, подходит на роль белогвардейского, или японского связного…

В краевом ОГПУ Новосибирска потирают руки: вот – вот капкан захлопнется! Осталось пополнить эту организацию главным идеологом и рядовыми членами… На свою беду немощный Клюев всё ещё не может выехать из города. Его тут же вновь арестовывают и под маркой идеолога «Союза спасения России» водворяют в тюремную больницу… И всё же удобно возведённая пирамида эта чуть не дала трещину: подвёл князь, неожиданно скончавшийся накануне.

И пришлось сибирским контрразведчикам срочно переставлять кубики  в их шаткой постройке. На самый верх пирамиды переместили графиню, её подручным поставили Клюева. А за ночь подняли с постелей около пятидесяти преподавателей томских вузов, препроводив их за решётку… Всё! Оставалось скомандовать: «Музыка, туш!»

И Москва скомандовала: вместо музыки  р а з д а л и с ь   р е в о л ь в е р н ы е  в ы с т р е л ы.

Томский писатель Лев Пичурин очень точно охарактеризовал историю  грандиозной фальсификации ведомства Малюты Скуратова: «Этот мощный антисоветский заговор ещё ждёт и своего исследователя, и, быть может, своего Шекспира»…

На письмах Николая Алексеевича Клюева непосредственно из Нарыма, а потом и из Томска, наверное, не стоит здесь останавливаться. Они сейчас широко известны, печатались в журналах, выложены в Интернете. Уверен, что половина из них ещё ждёт своих исследователей и изыскателей.

В последнем своём произведении (в последнем ли? - В.М.), не сразу найденном и, казалось, навсегда утраченном – «Песнь о Великой матери», - поэт говорит с нами доверительно, заглядывая в будущее:

 

Кто пречист и слухом золот,

Злым безверьем не расколот,

Как берёза острым клином.

И кто жребием единым

Связан с родиной – вдовицей,

Тот слезами на странице

Выжжет крест неопалимый

И, таинственно водимый,

По тропинкам междустрочий,

Красоте заглянет в очи.

 

Что ж, тот священный огонь, который вместе с христианством “перешёл на Русь от высоких светильников Эллады и Византии”, неопалимо горел в душе замученного поэта, всегда верившего, что «не железом, а красотой купится русская радость!»

…Выползая из беспамятства и снова впадая в него, он шептал ничего не понимающему тюремному врачу о какой-то предвестнице, которая в день кончины его взметнёт к небу пудовые камни, и что душа какой-то мученицы найдёт свою сопочку и успокоится…

А бывают ли вообще спокойны души, долго ищущие то, чего нет на белом свете?

http://old.novayagazeta.ru/ai/article.336593/pics.5.jpg

 

 

Tags: 

Project: 

Author: 

Год выпуска: 

2012

Выпуск: 

3