Глава 7 

1701 год

1

С жизнью своей серой и тусклой, наполненной страхами, рождёнными одиночеством, а потому и недоверием к людям вообще,  он  свыкся к своим одиннадцати годам. Отцу всегда было некогда. Он был…  Он всегда был где-то. Там, далеко, что-то, наполняясь, оживало его волей. Что-то поднималось, ворочалось, шумело и грохотало. Что-то непонятное, а потому страшное. Он вообще был страшен.

Алексей помнил его пьяным, расхлюстанным, с  бешеными глазами. Тогда, когда Алёшу отняли от мамы и привезли в Коломенское. В те дни батюшка вовсе был дик. С лицом, обезображенным поминутным тиком, с беспокойными грубыми руками, мозолистыми твёрдыми ладонями и не вымывающейся из-под ногтей грязью (засохшая кровь то была).

И раньше, когда Алёшенька жил ещё с маменькой, когда длинный, с трясущейся головой человек входил в матушкины покои, неукротимый, как буря, и нельзя его было выгнать, вытолкать, как всякого другого.  Матушка его боялась, часто плакала. А иной раз, думая, что сынок маленький, не понимает, при нем, молясь, иступлёно взывала к Божьей справедливости, и тогда Алёша многое слышал об отце. И после его редких явлений оставалась в Алешенькиной душе, детской, восприимчивой, какая-то горечь, будто обидел кто дитятю. И хотелось плакать. Даже если ласков бывал. Так было и теперь. Отец его слёз не терпел, и плакать было нельзя.

Тётка была добра, но строга. Каждым словом поминала батюшку. Оттого скучна была Алёше и неприятна. Да и ей, верной последовательнице и исполнительнице братовых придумок, было некогда всматриваться в отводимые племянником глаза, в упрямой четкой линией сжатые губы. Он привык тускло улыбаться и почтительно целовать ручку. Нейгебауэр, что был к нему до недавнего времени приставлен, был зол, мелочен, придирчив и даже заносчив. Однажды, Алексей не выдержал и обозвал его:

- Холоп! Знай своё место.

- Я не есть холоп, - с расстановкой ответствовал немец. – Я есть просвещённый человек. А вот ви, все ви – есть варвар, - и мерзенько улыбнулся.

Алёша почувствовал, как ненависть, вскипая в нём, ударяет в голову. Захотелось повалить немца наземь, бить, топтать ногами, пока не запросит пощады. Захотелось сильно, до дрожи, остановить волну бешенства смог только страх: «Как батюшка!» На отца он не хотел быть похож. Аж в глотке пересохло и в животе захолодело. А на глазах выступили яростные слезы. Он убежал.

А вот Вяземского, своего дядьку, он давно поколачивал. Тот был безволен. Алексей к нему привязался, но его и призирал. Теперь Мартына от него от него убрали, и снова можно было вить из Вяземского верёвки. Можно сказаться больным, и он с потешной суетливостью начнёт хлопотать вокруг царевича и утешать его сказками. Сказки бывали не совсем пристойными, и Алексею это нравилось. В жизни было мало радости, так хоть эти бы не отбирали. Ему нравилось также, когда ему писание читали. Воровато оглядываясь, он радовался, что никто не понимал, что нравилось не само по себе, а в память о маме.

По матери он тосковал. Но с ней переписка даже была запрещена отцом. Тётка о маменьке даже не вспоминали, будто той и вовсе не было. Как-то, гостившая в Коломенском царица Прасковья сдуру обмолвилась, так тётка Наталья Алексеевна так на неё взглянула, у той лицо побелело.

-Выйди-ка, Алёша, - сказала Наталья холодно.

Алексей вышел и стал подслушивать около двери. За маменьку было горько. А над тётками потешно. Наталья так и впилась  в Парасковею, как хорь в курицу, ну её терзать, тиранить. Вдова царя Ивана плакала и винилась перед младшей родственницей. Когда свет-Натальюшка удовлетворилась и решила, что достаточно потрепала царицу, послала за Алёшенькой. Он сбежал: не хотелось теперь видеть ни одну, ни другую. Спрятался в кустах. Тощий долговязый (отцово – начал сутулиться), даже он мог спрятаться в разросшихся лопухах. Там через двор в огороде качались на качелях сестрицы Катерина Ивановна, Анна Ивановна и Прасковья Ивановна, с девами, ближними боярынями и немцем гувернёром.

- Тьфу, погань немчурова, - сплюнул на одуванчики, деваться было положительно некуда.

- Ах, вот вы где схоронились, Алексей Петрович, - раздалось над ухом, и он почувствовал себя неловко, просто по-дурацки почувствовал себя.

   Поднял глаза. У тёткиной приближённой девицы, лицо было спокойное, глаза только чуть испуганные. Ни насмешки, ни строгости. Его немного отпустило.

- Ну, - буркнул, подымаясь из лопухов. – Тётенька прислала?

- Прислала, надёжа-государь, - и снова ни капли насмешки, ни в голосе, ни во взгляде.

- Скажи, не нашла меня, - попросил он вдруг.

Даша Арсеньева с лукавой нежностью посмотрела на мальчика.

- А разве можно? – спросила.

- А нельзя? – губы у него задрожали не то от плача, не то от гнева.

- Не изволь сердитовать, государь мой. Лгать грешно. А вот ежели…

- Что?

- Ягодок хотите, Алексей Петрович? Пойдёмте, я вас ягодками попотчую. А потом, коли изволите, вместе к тётушке пойдём. Вы с куста ягоды ели когда?

- Нет, - растеряно.

- Ну, вот и пойдёмте, - рассмеялась девушка, и так это у неё получилось искренне, по-доброму, без насмешки и без подобострастия просто.

И он пошёл, неловкий и долговязый, с застенчивой улыбкой. Дичок.

2

Александр Данилович появился в Коломенском подтянутый, собранный, строгий. Глаз искрился по-молодецки, да стан был гибок по-прежнему. А в остальном…

Прибыл он в карете, выписанной за большие деньги из Лондона. И хоть был в преображенском мундире, но впечатление создавал роскошно живущего человека. Так на нём всё сидело, так подогнано было по отличной чуть худощавой фигуре. Всем на зависть и загляденье. Что больше всего раздражало, холёное лицо его выражало полное спокойствие и удовлетворённость, будто так и надо и всегда так было… Только, руки Данилыч прятал в кружевах, красивые руки с длинными пальцами, с садненными об корабельный лес и скулы подчинённых костяшками. И руки эти слегка выдавали неровность гофмейстерского настроя.

Первым делом отправился на поклон к царевне. Та приняла его чуть прохладно: перестарался Алексашка, создавая своё великолепие, слишком от него веяло духами, слишком уж тонкого полотна был выбран галстух, слишком бросалась в глаза дороговизна кружев. Слишком! Прынс заморский. Петруша рядом с ним истинно капитан бомбардирский. Не срамно ли? Вольно же ему, Петруше…

Спасибо царевне, задала верный тон. Он почувствовал, понял. Притушил строгие огонёчки в глазах, прибавил лукавой искренности, этакой  всепонимающей. Мол, по-прежнему холопы ваши, но только вот и мы не пальцем деланы. Наташа вроде приняла игру, про себя восхитилась даже: « Вот бестия! Чутьё звериное, находчив, изворотлив, что кот при ловле мышей. Тем и берёт, чертяка ».

- Веление государево, - опуская глаза, сказал, выпятил губу, развёл руками.

- Ой - ли, Александр Данилович? – усмехнулась Наталья, - Мартына-то кто тиранил? Аль не рад государеву благодеянию?

Сперва, поднялась правая бровь, потом губы собрались сердечком, после уже вскинул глаза, хлопнул ресницами, посмотрел в упор.

- А это, матушка, как посмотреть, - ответил. – Он, ты знаешь, где облагодетельствует, там и спросит. А я в сём деле…

Наталья Алексеевна рассмеялась, с удовольствием глядя на Алексашку, замахала ручками.

- Уморил, уморил. Уж тебе ли прибеднятся? – отсмеялась, посерьёзнела. – Ты тут, господин мой, не жалобись (Александра аж передернуло, уж больно сказано было по-государски). Государь тебе не просто доверяет, заслужил видно.

Он снова потупился, вопреки желанию, покраснел от удовольствия. Вот девка – а умна царевна! Как она его: не в бровь, а в глаз. И не обидно, а приятно.

- Ладно, это всё пустое. Главное, чтобы Алёшеньке к добру сие послужило, - вздохнула Наталья Алексеевна. – А мне с ним уже не справиться. Вырос.

Царевич действительно вырос. При виде его, у Александра Даниловича глаза снова замёрзли строгостью. Откуда ни возьмись, поползло тучей в душе раздражение. Нескладный, вялый, испуганный будто навечно. Сделал неловкое движение ручкой, как бы для поцелуя (привык, небось, вяземского и его свору стращать; не на того напал, малец!), но тут же её одёрнул.

- Поздорову ли, Алексей Петрович, - с достоинством поклонился отцов любимец, и рожа его надменная, ненавистная (доставалось тому от матушки Евдокии Фёдоровны, не стеснялась в выражениях схимница, понося последними словами опутавших Петрушеньку – лапушку компанию дебоширов-собутыльников), поплыла перед глазами. Аж побелел царевич. И ответствовать не может, зубы сжал. Мотнул головой, спрятал руки за спину.

 «Нет, так дело не пойдёт», - решил Данилыч.

- Я, Алексей Петрович к тебе с делом, - серьёзно сказал, дождался, когда удивление и страх на лице мальчика перерастут в подобие интереса. – Да! Батюшка берёт тебя в поход, на свеев, в Архангельск.

«Если на свеев как под Рогодев, сиречь Нарву, - Алёше подумалось с невольным злорадством к этому напыщенному болвану, - так не долгонько и в плен к Карлоусу попасть».

- Рад ли? – осведомился Данилыч с чуть излишним оживлением.

- Воля его, государя-батюшки, его помазанного величества, - выдавил из себя Алексей.

- Ну-у-у-у, - протянул господин гофмейстер, сел на лавку, затряс башкой. – Это тебя, твоё высочество, немчин этот убогий так ответствовать научал? – потянул за рукав, посадил рядом с собой.

Мальчишка осторожно, но упрямо высвободился из его рук, отодвинулся. Молчал угрюмо. Чувствовалось там что-то, в этой голове, за затравленным, ненавидящим – он это знал – взглядом, чувствовалось там что-то живое, понятливое и понятное, протяни руку достанешь! Ан, нет, не давалось, что локоть укусить, вот хоть ты тресни!

- Батюшку порадовать хочешь?

Алексей с ещё большим недоверием воззрился на докучливого этого человека, что помимо своей воли – видно ведь! – пытается залезть к нему в душу, достать оттуда нечто ценное, потаённое.

- В Архангельске море, мечтательно сказал Данилыч. – Под парусом пойдём. Ты-то, поди, и не ведаешь, что такое…

Алексей сопнул  носом.

- Так вот. Слыхал, небось, про батюшкин ботик, что противу ветра ходит? Похочешь, могу покатать тебя по Яузе, как в иные поры Пётр Алексеевич хаживал. Попривыкнешь к воде-то. А ему и радостно то будет, ежели сыне его привычным к воде человеком учиниться.

  Алексей снова сопнул.

  -Только ты живо решай, царевич. Ибо некогда мне, недосук.

«Игрушка сия, конечно не корабль, - глядя на порозовевшее на весеннем ветру лицо Алексея, размышлял Александр Данилович, играя нехитрой снастью бота и пугая стоящих на берегу Вяземского и иных неуклюжими поворотами, - но, кажется, с этим я угадал.»

Бот в очередной раз врезался в берег, Алексей приглушённо охнул и неуверенно улыбнулся Данилычу. Оказывается, с ним могло быть весело. Он вина налил, разведённого водой в достаточной мере, но вместе с качкой – Алексею хватало. Царевич заляпанными в сладостях пальцами хватался за канаты и кафтан Данилыча. Тот кивнул: ничего, мол. Всё нахваливал будущего матроса Алексея Михайлова, что зело угодно будет государю. И Алексею будто даже хорошо стало. Он смотрел на знакомые места. С реки совсем по-другому, по-новому всё виделось.  А и много ли мальчишке надобно, чтобы довериться?

 «Вот ты и приручён, зверёныш», - подумалось Александру Даниловичу, не сумел поймать, скрыть хищной улыбки.

- Вот так-то, сказал, приобнимая Алексея за плечи. – По сердцу ли забава сия?

- Домой хочу, - сбрасывая его руку с плеча, сказал царевич, зыркнул волчонком.

- Чего это? Накатался? – оторопел Данилыч.

Алексея накрывало волной бешенства,  вино распалило его смелость.

- Ты слышал ли?- прохрипел он сквозь зубы, готовый сказать больше; Меншиков закаменел лицом.

Пристали к берегу.

- Ох, ты батюшка, Алексей Петрович, - закудахтал Вяземский, - свет очей, царевич богоданный. А и славненько ты управляешься с корабликом сим.

- Замолчи, холоп! – прошипел царевич сквозь сжатые зубы, замахнулся, сунул кулачок, куда попадёт, не глядя; покосился на Меншикова. Тот холодно ухмыльнулся.

- Ты, Никифор, не серчай на царевича. У него на свежем речном ветерочке голова закружилася, - сказал, натягивая перчатки. -  Мамонов, дашь мне свою лошадь. А вы пихайте Алексея Петровича в мою карету, везите к тётке под крылышко.  Притомился он.

- Да как же ты смеешь!.. – иступлёно зарычал царевич, слёзы брызнули из глаз. – Ты… Ты – никто! Ты!.. Ты!..

Мальчик захлёбывался нервным злым плачем, его вовремя увели, не успел сказать многого.

- Не сердитуй на царевича, господин гофм… гомф… - засуетился разом глазами, руками и языком Вяземский, пытался поймать Александрову руку, лепетал несуразное.

Данилыч, брезгливо освободясь от него, вскочил на лошадь. Та, почуя чужака, строптиво взбрыкнула, но Меншиков умел обращаться с лошадьми.

- Драть тебя некому, - бросил господин гофмейстер сквозь зубы, хлестнул кобылку и ускакал прочь.

А Вяземский долго соображал, о ком это он: о нём, о лошади, о – упаси Бог – царевиче или?.. О ком?

4.

Кто-то из девиц шепнул мимоходом Даше, что Александр Данилович в Коломенском. Доброхоты! Её так вдруг заколотило, руки поднять не может. Хоть бы мельком на него посмотреть, себя порадовать!.. А ей не можется.

Прибежала Анятка, подтвердила:

- Братец к государю-царевичу пожаловали. До завтрева не уедет. Даш… Даша! Чего ты белая? – обняла её, затрясла, затеребила. Обдала смехом,  хорошим, весёлым. – Слышишь ли? Тебе кланяться велел. Ну?

- Благодарствую, Аняточка, - мягко её отстраняя, выдохнула Даша, посмотрела невидяще. – Спрятаться куда, что ли? Боюсь.

Анька бухнулась тощим задом на сундук, ушиблась больно.

- Да ты что, очумела?! Думать не смей! – прикусила язык, насупилась. – Впрочем, дело-то твоё, Дарья Михайловна… Только,  не советую. Слышишь?. Ты его ещё не знаешь. – И вставая уже, обронила, - Да  и Наталья Алексеевна тебя к себе требует. Я – то к тебе от неё и послана.

Вот так вот. Обложили…

- Скажи, сейчас непременно буду, бесцветно отозвалась Даша.

Анька подскочила, поёрзала ушибленным местом – потереть, почесать невозможно, под юбки энти и не заберёшься. Понеслась, шурша платьем. Приостановилась, обернулась.

- Ты настою какого выпила бы. На тебе лица – ну, никакого! – нетути. Нехорошо.

Когда Даша прибранная, нащипанная прислужницей своей до розовых щёк, вошла к царевне, Наташа сурово, как показалось боярышне, на неё посмотрела, кивком указала ей место её среди девушек.

- Гость у нас, девицы, нынче, - сказала. – Потому велю веселию учиняться. Чтобы кислых ликов-то подле меня отнюдь не было.

Девчонки прыснули в кулачки, покосились на Дарью. Та только бледненько улыбнулась. Велено было нынче не кланяться поясно, а в книгсене по-немецкому приседать. Учились долго. Даша и о том позабыла, когда мужчины – Александр Данилович со свитою малой – вступили в палату. Сбивая ровный строй девиц, приседавших по-новомодному, поклон отвесила, смешалась, спуталась. Но, кажется, даже этим внимания его не привлекла.

Смотреть на него не решалась она. Но исподволь, украдкой, оглаживая взглядом всю фигуру его, примечала она сделавшуюся в нём перемену . Весь, как струна, тонкий, звонкий, злой, холодный. Лик длинный суров, ноздри, чётко вырезанные, рот твёрдый. Глаза – сталь. Чем озабочен, господине? Разговаривал тихо и резко с Натальей Алексеевной, почтительно, меж тем, ей кланяясь.  «Видно, об Алёшеньке-цареевиче речь», - испугалась Даша. Алёшеньку она жалела по-сиротски…

- А я тебе об чём, Александр Данилович? – куталась в душегрею Наталья, взирала недовольно. – Стала бы я тебе просто так жаловаться, дескать, мне с ним не справиться. Так вот не справиться же!

Данилыч досадливо крякнул.

- Нет, он мальчик – то смирный послушливый, добрый, может, и слишком, - перебивая сама себя, быстро заговорила царевна. – Но…

-Но поперёк лавки-то уже не уложишь, - как – то про себя закончил Александр. – Того ради,  берёт его государь с собой в поход под Архангельск. Всё на глазах будет. Служить ему время пришло, считает.

- Гнуть – то гните, да не переломите, - тихо ответила царевна. – Петруша, поди, по себе меряет? Дескать, сам солдат, так и сын служить должен?

- Нам ли судить, царевна-матушка? – вздохнул Данилыч.

- Ой, ты ли говоришь, чего так осторожно-то?

- Да потому, не разумею я в том! – скрипнул зубами. – Ничего. Пообвыкнет, возмужает, - подобрался Меншиков, улыбнулся даже. – Там, может, в Дрезден поедет учиться. А я, матушка, знаешь, за что берусь!..

- Потому и говорю – не перегните, - перебила царевна. – Ладно, неча спорить. Воля – то его.

- Великого государя воля, - отозвался Александр.

- Пойдём, я тебя угощать стану, - пересиливая себя, улыбнулась царевна.

Наталья, к столу гостей пригласивши, пошла вперёд, проверить, всё ли изрядно. Девицы за ней последовали. Анятка в переходе лестничном дёрнула Дашу за рукав, шепнула: « Останься». Толкнула её в тёмный уголок. Даша не то, чтобы удивилась, понимала она всё. Только от понимания того и холодело всё нутро. Прижалась к стенке. Из полутьмы на неё навалились.

- Ну, здравствуй, боярышня моя, - выдохнул знакомый голос.

Больше разговаривать  он не был намерен. Руки его жадные, поцелуи горячие. Только чувствовалось, что всё это где-то между делом, повисло во времени. И сейчас упадёт, кончится. И горькое это получалось счастье, хоть и долгожданное. Не вовремя ей о том подумалось, загорчило не к месту.

- Чего же ты не живая какая?  - навис над ней, упираясь рукою в низкий свод. – Аль не рада? – тяжело дыхание переводил.

Не ответила, только глаза отвела, вовсе прикрыла.

- Может, гордость боярская заела? Так мнится мне, не поздно ли?

И после этих слов перестало всё  обрываться, уплывать и падать. Потому что упало, ухнулось с размаху на самое дно, аж дух заняло. Пусто вдруг стало и одиноко, будто в лесу заблудилась. Одна на тысячу вёрст. Посмотрела на него отчаянными глазами, брови надломила, снова отвела взгляд. Шмякнул ладонь (в ссадинах костяшки) в стенку у самого её уха, упёр руку, придвинул хищное лицо своё вплотную, в темноте видно плохо. Букли парика заелозили по её щекам, пуговица на обшлаге холодила ухо.

- Аль, может, уже и просватала родня за кого, за князька какого, как сестрицу? – пропел хрипловато, полушёпотом.  – Так вы только скажите. Мы ж не гордые.

- Зачем так-то? - еле слышное в ответ было.

- Что зачем, Дарья Михайловна?

- Пустите.

- Ну, посмотри-посмотри на меня, подыми очи-то.

  Насупротив её воле, зажал в объятьях, заставляя поднять голову.

- Пустите! – задохнулась.

  Заскрипели ступеньки где-то совсем рядом. Он отступил на шаг. Даша толкнулась в его грудь, вырвалась, убежала.

- Дурак ты, твоя милость.

Варвара отделилась от стены, как домовой, юркнула, пропала за другой.

- Нашёл перед кем гордыню свою тешить.

Зашуршала юбками, по лестнице поднимаясь.

Он саданул ладонью в стену.

- Варвара, стой!

- Ещё чего? Дворовым своим приказывать будешь! – но приостановилась, посмотрела сверху вниз (с удовольствием!).

- Ждала меня?

Догнал её.

- Я что ли? – хихикнула.

Задышал в лицо жарким, чётко вырезанные ноздри трепетали.

- Да хоть бы и ты, - ответил.

Глаза его заволоклись, улыбка была неприятна, едка и всё же раздражающе притягательна. Варвара почувствовала волнами по телу расходящееся тепло.

- Но-но! – качнулась. – Не балуй!

- Фу-у-у-ух! – выдохнул. – Ни черта сегодня не выходит. Всё сквозь пальцы, как вода в решето. Чего делать-то, Варварушка?

- Сам набедокурил, сам и исправляй, - чувствуя ещё слабость в коленках, поднимаясь на ступеньку выше, хрипло ответила девица.

За руку поймал, держал крепко.

- К Дарье проведёшь?

- Рехнулся ты, свет мой?..

5.

- Обидел тебя зря. Дурак. Забудь, слышишь?

- Слышу…

- Царевич душу разбередил, разозлил меня.

- Сиротиночка он, горемычный.

- Сопли-то размазывать!.. Наследник он. Отец жилы рвёт!

- Наследник, Богом данный. Его воля сердитовать.

- Угу… Пётр Алексеевич ужо покажет ему волю-то. Да и мне.

- Жалко Алёшеньку… Он мальчик чудной какой-то, смирный. Милосердный какой-то, что ли?

- То-то видать, что среди баб тут избаловался вконец. Ладно уж, твоё ли дело, голова соломенная. Спи уж. О себе подумай. Наталья Алексеевна, я чай, осерчает…

Она подняла на него глаза, будто защиты просила. Усмехнулся, провёл тёплыми губами по векам.

- Спи, не тревожься. Злой я. Пугаю по чём зря.

Она уснула. Тихо-тихо, уцепившись пальцами за его рубашку. Ему не спалось. По привычке. Заботы не давали уснуть, даже когда бывала такая возможность. Обычно, сие разрешал Бахус.

Но сейчас идти никуда не хотелось. Да и лишний раз встречаться с кем бы то ни было он не желал. И так шепчут лишнего. Вообще-то, к сплетням о себе он давно привык. Но в этом случае лишние разговоры просто неудобны. И вообще, с его положением в окно-то не больно налазаешься. «Бирюльки, одно слово», - покусал недовольно губы, покосился на спящую Дашу. Чем-то уж она его зацепила, надо себе сознаться… А губа у неё, и верно, оттопыривается.

- Глупая, - ухмыльнулся, провёл пальцем по пухлой нижней губе девушки. Она во сне поджала, закусила губу, нахмурила соболиные бровки. Он тихо засмеялся.

А раз уж неудобно, надобно чегой-то придумать. Он во всём полюбил комфорт. Неудобства его унижали в собственных глазах.

Мысль о комфорте увела в сторону. Надо бы велеть      расстараться об удобстве пути для Петра Алексеевича. Или самому? Написать, что ли, Ржевскому – Двинскому воеводе? Да, лучше самому. Тот индюк разобидится, ну, и чёрт с ним. «Эх, ма! Куда же без меня?» На самотёк пускать-то всё опасно. Вона, помимо его милости просклизнули купчины – ходоки к герру Питеру, ну и что? Государь во гневе, тем только тумаки, и Александр Данилович обойдён… Все огреблись. По уму всё надобно вершить, братики, по уму. Сколь повторять-то можно?! Даже боярин Борис Петрович, спесь свою позабывши, это понял уже. С поклонами да с подарками совету просит. Почему ж не помочь старичку? Он человек дельный, но стародум, Александру-то не помеха. С ним в мире хорошо жить. А купчины, люди деловые, денег пожалели. Ну, уж теперь покланяются в ноженьки, да пониже.  А он-то им – дулю! Сам займётся вывозом пеньки да ворвани из Архангельска, дело-то прибыльное! Швед бы не помешал.

Шведа бы бить надобно! Вон у Бориса Петровича мал помалу получается. И у него бы вышло, чай, не хуже! Мин херц хмурится, в тычки за мысли дерзостные гонит: «Не зарься! Он-то человек знающий». Так ведь и мы не лыком шитые. Обрати внимание, милостивец, чай, не только по провиантской должности – где достать, организовать, устроить – могём! Ругается, сердитует… «Работай там, где с тебя спросится. Оно, авось, и заслужишь». Заслужу, херц мой, дай срок. Только дозволь, я тебя в следующего года кампании так порадую!..

Гофмейстер. В няньках-то не больно выслужишься. Оно, конечно, чин выговорить сложно. Дашу, вон, пугать, да подруг её таким чином-то. Учителя к мальчонке приставили, а всё при тётке. Испортит его бабская жалость. Себя жалеючи, далеко не уйдёт. Эхма!..

Надобно присоветовать каптейну разлюбезному резиденцию царевичеву в Преображенское перевесть, чтобы недоросль своим домом зажил, за тётку чтоб не прятался. Да поторопить с наймом учителя нового. В бумагах у государя давно к рассмотрению план обучения наследника лежит. Этого, как его?!. Немчика-то!.. Ну, да Бог с ним. Говорят, дельный немец, учёный. Недосуг всё милостивцу. Оно и понятно. Дел-то сколь на себя взвалил. А кто помощники? Боро-ова! Гюйсен! Гюйсен – его прозвание, немчика Алёшкиного. Вот! Фёдор-то Алексеевич сказывал, что рекомендован отлично, и то для нас дорого, что к нам расположен. После Мартынки-то… Мартын – пакостник, немчура вшивая! Раз служишь, так ты служи честью-то, да не пакости там, где жрёшь в три горла. Как Гордон, Брюс, Крюйс и иные сотоварищи, от сердца государю преданные. А эти… Начиная с Анны Ивановны разлюбезнейшей. У-у-у-у! – постылая! Мокрохвостая.

Даша испуганно захлопала ресницами, натянула до глаз одеяло. Понял, что себя накручивая, разошёлся не на шутку, мусли предательски на язык выбежали, а с языка соскочивши, испугали лапушку.

- Что? Что вы?.. ты?.. – залепетала.

- Не тревожься, боярышня. Всё у нас будет ладом, как надо, - сказал бархатно, глаза прикрывая, лёг, постарался расслабиться.

Она прижалась, жаркая. Молчала. Не расспрашивала. Он благодарно провёл большой тёплой ладонью по спине Даши, по волосам. Хорошая она. Чуткая. Спать надо. Осталось-то часа два всего. Ох, грехи наши тяжкие! Скоро опять из Москвы – вон, а на родительских могилках так и не побывал. Эхма! – некогда. Через Анятку, что ли, денег передать тамошнему попику? Верно. Марью не след трогать, пущай к замужеству готовится. С Фёдором-то Алексеевичем уже всё договорено. Алексей не артачится, хоть и зыркает зло. Стоять! Вот оно. Перевезть Марью с Анной в дом в Мясниках, приданное готовить. Да помочь им попросить девиц Арсеньевых. По дружбе. А там, после свадьбы-то, Наталье их и не возвращать. Чего им здесь в строгости томиться? А предлог благовидный… Надобно обдумать, обмозговать хорошенько. И то! – Пётр Алексеевич на диковинку всякую падок, Варвара горбатенька, чего не бывает?! На Анну он заглядывался, на Анятку сестру. Тоже когда-никогда на Москве будет, позабавить его, потешить девичьим… А и Даша при мне. Вот… Недурная мысль…

Он наконец-то уснул, забылся. Ненадолго, правда. Привычка брала своё. Ещё до петухов очнулся, мягко отодвинул с себя тёплое женское, выбрался из-под одеял. Оделся, подмигнул спящей Даше:

- Вот так вот!

И ушёл восвояси.

6.

Уж так рядом с ним было тепло и покойно, так нежно… Он был твёрд в себе, в него верилось, как в надёжную защиту, как в нечто непреложное. Он сказал: «Всё у нас будет…»

Ей было двадцать лет. Впервые увидела его четыре года назад. И сейчас казалось, что уже тогда он как-то защищал её, незримо присутствовал. Ощущался ею, как надёжность, твердыня. Пусть весь люд говорит, что угодно, но он!.. Всё. Он её всё. И даже больше. Этого словами не скажешь!..

А люди говорили. Не без этого, конечно. Таковы уж люди. Да и сам Александр Данилович норов имел таковский, что не посудачить о нём – ну просто грех. Никогда скромность не была его добродетелью.

«Господи всепреблагий! Избави его от козней ненавидящих его, усмири злобу людскую. И даруй успокоение душе его, окажи милость свою, усмири гордыню его…»

Молитва и рукоделие – достойное занятие для девицы. Под Натальиным взглядом Даша ниже склоняла голову. Тщетно. Наташа знала, о ком она молится. От него же и знала. В прощальной приватной беседе намекнул господин гофмейстер царевне, что намерен он забрать впоследствии из Коломенского сестёр своих и девиц Арсеньевых. Для того ли при дворе царевнином воспитывались боярышни? Одному Богу и ведомо, что дальше-то станется.

Всё чаще стала оглядываться Дашенька, очнувшись от своих мыслей от шепотка беглого, от быстрых вороватых взглядов, от недружелюбных – в упор – улыбок. И как-то даже почудилось, что отрок ангелоподобный Алёшенька, с коим клубнику в теплице как-то рвала, прошептал вслед ей:

- Подстилка холопья!..

Почудилось… Алёша, между прочим, мог и пуще того сказать. Повзрослел мальчик, понимал многое. Даше стыдно сделалось, вот уж где срам-то. Благо, его высочество с батюшкой отбывал к Архангельску-городу. Не поднимая глаз ходить бы по Коломенскому дворцу Дарье Михайловне.