Об Авторе: Касьянов Михаил Иванович (1902 - 1992). Советский ученый, доктор медицинских наук, автор ряда книг по патологической анатомии и судебной медицине. Работы издавались также на польском и китайском языках. Участник ВОВ, полковник мед.службы. Награжден орденом Отечественной войны 2-й степени и двумя орденами Красной Звезды. Работал в многочисленных научных медицинских учреждениях, в том числе МОНИКИ, Институте биологической и медицинской химии, Институте Авиационной и Космической Медицины. Знаток и ценитель литературы. Друг юности поэта Н.Заболоцкого. Автор нескольких стихотворных сборников.

Молодость (фрагмент из книги «Телега жизни»)[1]

(Под редакцией Марины Липатовой)

1921 - 1927 гг. Часть 2.

Будучи в 1921 году в Уржуме, я встретился с двумя окончившими учение гимназистками - Ниной Перельман (Касьяновой) и ее приятельницей Дусей Лифановой (сестрой того самого Петьки Лифанова, который играл Городничего и морил нас на субботниках сумасшедшими). Они обратились ко мне с просьбой ехать в Москву вместе, так как они нигде еще не бывали и одним им ехать страшно. Девушки сели на пароход в Цепочкине, а я присоединился к ним в Шурме. Памятуя тяжелый путь по Северной дороге, я решил поехать по Казанской. В Вятских Полянах мы все трое с трудом сели в теплушку. Нас предупреждали: «Не садитесь, в этой теплушке сыпнотифозных везли». Но деваться было некуда. С девушками ничего не случилось, а я через две недели после возвращения в Москву заболел сыпным тифом. Однако до начала болезни я успел сделать многое. Во-первых, я получил ордер и поселился в студенческом общежитии на Большой Якиманке. Во вторых, я пошел сдавать экзамен по неорганической химии за моего товарища по группе Владимира (Алексеевича) Абрамова. Это был немудрящий мелкокупеческий сынок, обитавший со своей старой мамой недалеко от вновь обретенного мною жилья. Абрамов был совсем бесталанным человеком, да притом лентяем. Неизвестно - зачем ему было нужно идти на медицинский факультет. У него были хвосты за первый курс и грозило исключение. Пошел я за него сдавать, едва перелистав учебник. На экзамене я снова вытащил тот самый билет с хромом и марганцем, за ответ по которому получил весной 3-, и на этот раз провалился. Пришлось почитать книжку целую неделю, а Абрамов всю эту неделю меня кормил. Я снова пошел сдавать эту неорганику, в третий раз вытащил билет с хромом и марганцем и сдал экзамен на пятерку. Для Абрамова это было много, никто из товарищей по группе не поверил, что он сам мог получить такую отметку. В конце второго курса Абрамова все же исключили за неуспеваемость. Он пошел работать в торговую сеть, женился и хорошо жил без всякого медицинского образования.

В-третьих, я успел сдать вступительный экзамен во вновь открывшийся Государственный Институт Слова (ГИС), где занятия должны были проходить вечером. Расчет был все тот же, что и в 1920 году: утром буду медиком, вечером - словесником. Не хвалясь скажу, что экзамен в ГИС я сдал блестяще. Вся комиссия из каких то старых профессоров удивлялась, расспрашивала меня - где я учился и как я мог в глухой провинции получить такие знания. После того, как я вышел из больницы, я попытался учиться в ГИСе, несколько раз ходил на лекции, на занятия, слушал В.Брюсова, Ю.Айхенвальда, какого-то старца, преподававшего искусство поэтического перевода с немецкого языка. Но опять-таки оказалось нельзя быть слугою двух господ.

С тифом я долго лежал в инфекционной больнице где-то в Сокольниках. Меня кормили в основном жидкой рисовой кашей-размазней. С тех пор я с трудом переношу такую кашку. Я совсем отощал. По выходе из больницы положение мое оставалось тяжелым, денег не было и взять их было неоткуда. Стипендию еще давали, но скудную. Жил я впроголодь. Немного подкармливал меня Владимир Абрамов, изредка другие товарищи.

Среди новых знакомых по общежитию отличался своим чудачеством Бонч-Бруевич, родственник того Бонч-Бруевича, который работал в Кремле в Совнаркоме. Но наш был совсем другого склада - вечным студентом. Одновременно с пребыванием на медфаке этот чудак обучался в Духовной Академии. В университете он дошел к 1921 году уже до последнего курса, но все время тянул с экзаменами. Мы с Владимиром Абрамовым (Бонч-Бруевич был его старым знакомым) как-то к нему заходим, чтобы передать этому шестикурснику весточку из деканата, что у него давнишний хвост по гинекологии. А Бонч говорит: «Некогда мне с гинекологией, мне еще в Академии патристику надо сдавать». Жил Бонч, как студент последнего курса, в отдельной маленькой комнате, где в переднем углу висела иконка, перед которой часто теплилась и лампадка. Накануне экзаменов, вместо того, чтобы к ним готовиться, Бонч молился, даже надевая епитрахиль. Со всем тем он был не дурак выпить. Раза два он брал меня на вечеринки к не очень строгим девочкам, чтобы хоть немного меня подкормить. У него самого тоже почти ничего не было, но за веселый характер и певческие способности его любили в компании. Не знаю - удалось ли ему окончить Духовную Академию, но медфак он все таки в конце концов окончил.

Примерно в феврале или в марте 1922 года была так называемая «великая чистка». Студенты пели:

Отне наш, отче наш,

я чуть-чуть не помер -

посмотри-ка: Главпрофобр

выкинул нам номер.

А во время самой чистки:

Я не гос., я не хоз., (Это значит: не гос. и не хоз. стипендиат)

Я не член профсоюза.

Скоро чистка придет,

Меня выкинут из ВУЗа.

В результате чистки из университета меня не выкинули, но со стипендии сняли. После этого мне осталось только умирать: есть нечего, работы нет, да с голодухи я и не мог заниматься физическим трудом, а для интеллигентного труда не годился из-за своего задрипанного состояния. Все, что можно, продал и ходить, собственно говоря, было не в чем. На занятия я тоже не ходил и все лежал на койке один в общежитии на Б.Якиманке, дом ?40, на восьмом этаже в маленькой комнате. В таком жалком состоянии нашел меня Володька Марков, обласкал, повел кормить к своей сестре Анне Михайловне. Она была партийным и хозяйственным работником средней руки, и муж ее - тоже. Жили они совсем неплохо. Потом Володька нашел мне дело - подготовить к вступительным экзаменам в Петровско-Разумовскую Академию одного сына народа, своего дальнего родственника и нашего земляка Егора Тимофеевича Бусыгина. Тогда я большую часть времени проводил у Егора, который снимал комнату в районе Пречистенки, служил вольнонаемным писарем в Реввоенсовете и подкармливал меня. Вскоре мы занялись кое-какой мелкой спекуляцией с папиросами, которую нам устроил по блату через своих родственников тот же Володька. Я оживел, сдал все хвосты, а потом и все экзамены за второй курс, только один раз провалившись по физике. Физику на первом курсе нам читал Аркадий Климентьевич Тимирязев, а на втором по разделу «электричество» была отдельная кафедра, возглавлявшаяся профессором Млодзеевским. На экзамене он задал мне вопрос: «Что будет, если вставить гальванометр в штепсель?» Я бодро ответил: «Перегорит». - Что же перегорит - гальванометр или штепсель?» - «Оба перегорят». После этого я был изгнан. Вернулся я в комнату Егора и снова стал заниматься этим электричеством. При изучении законов электротока я решил проверить их на практике: в одно гнездо штепселя засунул стальную швейную иглу, в другое - гвоздь. Потом, надев на руку меховую шапку Егора, стал сближать гвоздь и иглу. Послышался сильный треск, промелькнула искра, конец иглы немного оплавился. Я испугался, подумав, что пережог пробки. Проверяю. Нет. Всё в порядке, лампочка горит. Пришлось заниматься без опытов. Когда пришел Егор, я рассказал ему об этом эксперименте. Егор закричал: «Дурак. Ты пробки пережог!» Проверили снова - лампочки горят. Егор тоже сел заниматься физикой. Вдруг чёрт дернул и его под ребро. «А как ты этот опыт делал?». Я показал. - «Ну-ка, повторим!». На этот раз пробки действительно перегорели, света не обнаружилось ни в нашей комнате, ни в кухне, ни в туалете, ни в коридоре.

Было еще светло, и мы продолжали заниматься, ожидая прихода хозяев. Когда выяснилось, что света нет и в их комнате, мы начали лить лицемерные слезы: «Ах, ах! что же случилось, а мы ничего и не знали, мы на кухню не ходили, мы в уборную не ходили, в своей комнате электричества не зажигали, всё сидели и занимались». Положение осложнялось тем, что была страстная суббота. Хозяйка разволновалась: «Мальчики, мальчики! Что же делать? ведь ночью после заутрени надо разговляться. Вы уж что-нибудь устройте! Нет ли у вас знакомого монтера?». Такой у нас оказался. Это был Волька Максимов, мой бывший товарищ по реальному, который где-то учился, а подрабатывал монтером, где придется. В это время он как раз был без работы и жил тем, что повреждал пробки в подъездах дома, где сам и обитал. Ночью он спускался в лестничную клетку, привязывал к длинной палке щетку и бил по пробкам, после чего отправлялся спать. Когда на другой день выяснялось, что лампочки не горят, вспоминали, что в одном из подъездов живет монтер. Собирали некую сумму и кланялись Вольке. Он лез к пробкам, делал «жучков» и восстанавливал освещение. Все было бы хорошо, но Волька увлекся, стал бить по пробкам очень уж часто. Тогда жильцы поняли: плохо чинит, нечего такого звать или тут что то не так. Во время одной из экскурсий Вольку накрыли на месте преступления и слегка намяли бока, обещав намять побольше, если такие шалости будут повторяться. Волька был страшно рад нашему приглашению, а кроме того и заработку. Мы все трое - Волька, Егор и я приняли участие в пасхальном пире и даже слегка выпили.

Немного отъевшись, я стал смотреть и на девушек и сразу увлекся своей однокурсницей Наташей Черепановой. Чувство это развивалось постепенно, но потом овладело нами обоими, чему немало способствовала весна. Мы с Егором часто бывали у Володьки в поселке около Петровско-Разумовской академии. Ездить приходилось от Савеловского вокзала на паровичке. Владимир тогда учился на втором или на третьем курсе академии, снимая маленькую комнату на втором этаже дома Марии Петровны Роговской. Это была бывалая старушка, полька по происхождению, прожившая, по-видимому, бурную жизнь и очень любившая рассказывать скабрезные или просто похабные анекдоты. С Володькой жили еще студенты: наш земляк Колька Собакинских, рабфаковец, который серьезно учил всех относиться ко всему «скоптически» и кавказец Пачев, получавший большую стипендию от какого-то национального хозяйственного учреждения. Стипендию у него беспощадно выигрывали Володька и Егор, научившие этого дитятю гор играть в преферанс. Это сильно походило на соответствующие сцены из пьесы Горького «На дне». Володька часто излагал свою жизненную программу: окончу академию, останусь при кафедре овощеводства, когда буду ассистентом - женюсь, а до этого не буду бегать за девочками, надо только учиться и учиться. В один из воскресных майских дней мы с Егором, поехав в Петровку, решили прихватить и Наташу, а она пригласила еще одну нашу однокурсницу - Нинку. В Петровке у Володьки мы прекрасно провели день, к вечеру вернулись в Москву, и я проводил обеих девушек в Якиманское общежитие. Мое место в 32-ой квартире оставалось за мной, я не поехал к Егору и заночевал в общежитии. Утром на другой день - нечем умыться, вода не идет. Направляюсь в соседнюю 31 квартиру, где жила Нинка - может быть там найду воду. Смотрю и глазам не верю: у дверей Нинкиной комнаты стоит какая-то сильно знакомая фигура мужского пола с букетом полевых цветов. Протирая заспанные глаза... Володька!!! Он уже успел к 7 часам утра приехать сюда из Петровско-Разумовского. «Ну, думаю, у него - озарение». С тех пор - началось. Принципы пошли к черту. Володька просит Нину выйти за него замуж. Она согласна, но чтобы венчаться в церкви. Но он комсомолец! Не могу! - Тогда не пойду! В июне Владимир уезжает на Волгу, в Кимры, в гости, к ней. Отец ее - небольшой нэпман, имеет керосиновую лавочку («Петролейный синдикат», как говорил Володька). Снова разговоры о свадьбе с тем же результатом. Выполняя телеграфную директиву Володьки, мы с Егором выезжаем в Кимры и в дачном домике Нининого папы проводим на берегу Волги два веселых дня. Результатов никаких. История Владимир + Нина тянулась несколько лет. Володька часто бывал в общежитии. Нина нередко ездила к нему в Петровско-Разумовское и ночевать оставалась, и спать они вместе ложились голые, а все оставалось по-прежнему. Наконец, Владимир, убедившись в безнадежности положения и в необычайной стойкости своей возлюбленной, делает вираж и женится на Ларисе Купченко. Проходят два года после женитьбы. Владимир - уже ассистент, ведет занятия со студентами. Нина находит его в академии, сидит на ступенях, ждет, когда он закончит занятия с группой, забирает его с собой, везет в свою отдельную комнатку и дает ему безо всяких свадеб, да еще, будто бы, говорит: «Я рада, что ты меня сделал женщиной». Но это героическое решение уже ничего не изменило. Влюбленные расстались навсегда.

У меня с Наташей дело шло, по моему обыкновению, вяло, хотя и Владимир, и Егор говорили: «Пора вам с Натальей пожениться. Что вы тянете?». Занятия уже подходили к концу. Студенты разъезжались по домам. В нашей 32-ой квартире остался один я. Как-то вечером в июне появляется Егор с возмущением спрашивает: «А где Наташа? Вы до сих пор не поженились?» Он отправляется вниз на четвертый этаж, где жила Наташа, и через десять минут появляется с наташиной корзиной, а еще через полчаса приносит наташину постель и приводит саму Наташу. Мы все пьем чай, потом Егор уходит, желая нам счастья. Так началась наша семейная жизнь. Через неделю мы пошли регистрироваться в загс. Там на нас посмотрели неодобрительно: мне только-только стукнуло двадцать лет, Наташа, хотя и старше меня на шесть лет, но тогда выглядела совсем девочкой. Регистратор, поздравив нас, довольно сердито предупредила, что разводы оформляются только по четвергам. После регистрации Наташа, забрав с собою брачное свидетельство, отправилась домой к папе и маме каяться и испрашивать позволение на прибытие мужа к тестю и теще. Я остался в общежитии и стал готовиться к экзаменам в Петровку вместо Егора. Мне стало ясно, что вступительных экзаменов он сдать не сможет. Приходилось брать это на себя.

Был конец июня, жарко. Окна моей комнаты на восьмом этаже выходили на юг. Жил я беспечально: лежал целые дни на кровати в одних трусах. Над кроватью гирляндами висела вяленая вобла. Хлеб и сахар доставлял мне Егор. Чай кипятить не приходилось - примуса у меня не было, топить плиту, чтобы скипятить чайник, не имело смысла, да и топлива тоже не было. Я пил холодную воду с сахаром и ел воблу с хлебом. Егор приходил обычно к вечеру. Как-то днем я услышал шаги в пустых комнатах квартиры. Украсть там было нечего, и я не волновался. Шаги приближаются к моей двери, и женский голос просит разрешения на вход ко мне. «Ну, думаю, это какая-нибудь студентка за солью, никогда у них соли нет... Войдите!» Дверь отворяется, и входит совершенно прилично одетая барышня. Я судорожно натягиваю на себя одеяло и с трепетом спрашиваю, что ей нужно. - «Я ищу Касьянова». Тут я был готов совсем провалиться. - «Это я, а Вы кто?» - «Я Ваша родственница, Клавдия Козырина». Ни в жизнь не слыхал о такой родственнице. Выяснилось, что мой брат Владимир, отстрадавшись на мировой войне, подпоручиком явился в Екатеринбург после Брестского мира. Тут его настиг Колчак, и нашего офицерика забрали в белую армию. С ней он докатился до Владивостока и только там распростился с армейской жизнью. В начале 1921 года Владимир приехал в Пермь и вскоре женился на своей юношеской зазнобе Софье Козыриной. Таким образом Клавдия Козырина оказалась моей родственницей, и вообще все семейство Козыриных вошло в нашу родню. Кроме Софьи и Клавдии в него входили еще брат Шура (Александр Иванович) и младшая сестра Лиза. Жива была и их мама. Лиза потом училась медицине в так называемом медвузе - МОКИ и даже проходила занятия по патологической анатомии в моей группе. Клавдия пришла ко мне потому, что Софья должна была вскоре приехать в Москву. И действительно, она приехала, и я познакомился с женой брата, которого не видел с времен раннего детства. Потом мы с Софьей вместе ехали на поезде по Северной железной дороге - она обратно в Пермь к своему мужу, а я в Вятскую губернию к своей жене. Как раз ко времени отъезда из Москвы Софьи пришло письмо от Наташи с разрешением прибыть в ейный отчий дом. Я доехал до станции Оричи (первая станция за Вяткой к востоку), а потом с мешочком прошел сколько-то там километров по святой Руси, по родному Вятскому краю до села Вожгалы. Отец Наташи действительно был отцом, так как был он поп, священник, иерей - Петр Гаврилович Черепанов. В 1921 году дом был еще полной чашей, здравствовала и матушка. Детей в этом семействе было четверо, все женского пола, по старшинству: Надежда, Вера, Наталья и Зоя. Приняли меня прекрасно и сильно откармливали. Родители Наташи были хорошими людьми, уже на возрасте, и даже в своем роде либеральными: были разговоры об оформлении нашего брака в церкви, но потом они как-то заглохли, хотя я и согласился на сие церковное таинство. Ограничились тем, что нам подарили золотые кольца и сделали полуторжественное обручение.

Наташа всю жизнь была мне хорошей женой, а я, наоборот, плохим мужем. Но мы долго жили хорошо. Наташа бросила учиться и стала работать по своей старой специальности - руководительницей в детском саду. На третьем курсе осенью 1922 года я получил урок у Пресняковых. Клавдия Козырина жила в этой семье в одной комнате со взрослой дочерью хозяина. Во время нэпа сам папа Пресняков сильно ободрился, вел, по-видимому, крупные дела. Семейство имело вид сильно зажиточного. Мне пришлось готовить отстававшего в науках младшего сынка, оболтуса из 5-го класса. Я занимался с ним примерно полгода. Во время вечернего чаепития в этом семействе дочка рассказала, как над одним знакомым подшутили его друзья, послав ему телеграмму: «Всё открыто, спасайся», после чего испуганный нэпман исчез из Москвы. Она прибавила: «Это все же непонятно. Вот например, если бы папа получил такую телеграмму, он бы никуда не стал скрываться. Но произошло другое. Папа увлекся какой-то девицей и уехал с ней в Киев, бросив семью и оставив меня без урока.

Тогда мне открылось местечко в кино «Форум» на Садовой-Самотечной, где я служил месяца два контролером вместо гражданки, ушедшей в декретный отпуск. Потом мой товарищ по курсу и по общежитию Березовский предложил мне своеобразный подряд на неделю. В Москве в те времена развелось много маленьких кинотеатров - государственных, и частных. Ситуация была такая - два Госкино, одно у Покровских ворот, а другое в Армянском переулке для сокращения эксплуатационных расходов решили взять и демонстрировать одну и ту же картину. Время сеансов рассчитали так, чтобы отдельные части картины можно было успевать переносить из одного кино в другое. Мы с Березовским решили стать на время рысаками, бегали, таскали коробки с кинопленкой, встречаясь посередине пути на Покровке. В результате мы неплохо заработали. Тот же Березовский по блату достал мне профсоюзный билет в союзе кожевников, и мне даже прописали стаж с 1918 года, что вообще-то соответствовало сроку моей работы, но отнюдь не в кожевенных предприятиях.

Весной 1923 года я хорошо заработал на первой сельско-хозяйственной выставке. Подходил срок открытия, а после постройки многочисленных деревянных павильонов сильно захламленная территория требовала большой уборки. Около ворот выставки, где производился набор рабочей силы, стихийно возникла группа грузчиков, в которую удалось попасть и мне. Мы взяли подряд - за 5 суток разгрузить большую баржу, до краев наполненную деревянным мусором - стружками и обрубками, чтобы срочно вернуть баржу на выставку для новой погрузки. Баржу вывели за пределы территории выставки, и мы, бегая с носилками, выгружали мусор на берег. Нам нипочем бы не выполнить разгрузки к сроку. На наше счастье из всей округи набежало много бабочек, которые рыхлили весь мусор и забирали себе самые крупные и тяжелые обрубки, а мы легко выносили оставшиеся после женского труда стружки и щепу. Я заработал целую груду денег советскими дензнаками, сейчас же после получения этой груды на руки пошел на черную биржу к ильинским воротам и купил там девять червонцев, да еще один доллар. Самым популярным был в то время анекдот о верном средстве от импотенции: на ночь завертывают член в червонец, к утру червонец поднимается (в курсе) и тянет за собой завернутое в него содержимое.

Осенью 1923 года я сделал попытку проявить себя руководителем-экскурсоводом в этнографическом отделении Румянцевского музея, но сумел продержаться там только месяц, а потом был признан некомпетентным в этой области и изгнан. Пришлось перейти на другую специальность.

Года два - 1923 и 1924 - я работал в МКХ (Московское Коммунальное Хозяйство), дежурил у асфальтовых котлов. В те годы асфальтирование тротуаров и мостовых производилось с начала весны и до конца осени. Для этого на улицах в больших котлах днем варили асфальт, а на ночь все материалы и инструменты оставались под охраной дежурных. Дежурство, как правило, несли студенты. Это было очень удобно: ночь занята, но днем можно было ходить на занятия и лекции. Да иногда по ночам удавалось даже готовиться к экзаменам, если около поста был близко уличный фонарь. Сначала дежурные по ночам честно сторожили. Но потом мы стали использовать беспризорных. Они спали вповалку в асфальтовых котлах, которые еще долго после варки, почти всю ночь оставались теплыми. В осенние ночи для беспризорных это было очень нужно, да иногда можно было и костерчик развести. Беспризорные ночью по очереди дежурили, а студент в это время спокойно спал. Случаев пропажи инструментов или материала ни разу не было. Беспризорные свято выполняли неписаное правило «где ночуешь - не воровать!»

С начала 1925 года я получил два урока на пивном заводе (бывший Карнеева-Горшанова) на Шаболовке у директора завода и главного пивовара. Здесь мне повезло. Мальчики в обоих семействах были достаточно усердными, мамы и папы интеллигентными, и оба урока рядом, на одном из дворов этого завода, который к тому же стоял недалеко от Якиманского общежития. Директором завода работал русский, а главным пивоваром - толстый пивной немец, ярый националист. В апреле он рьяно радовался избранию Гинденбурга президентом Германии. Меня часто оставляли обедать в обоих семействах, и я поневоле приучился к пиву, так как ни воды, ни чаю в этих семьях не пили. Даже и мои ученики глотали пиво. Мне сначала оно было просто противно. Но летом в страшную жару я с отвращением залпом выпивал стакан этого холодного напитка. Потом дело дошло до того, что я стал выпивать бутылку во время одного урока, шел заниматься со вторым учеником, где пил еще одну и приходил домой уже несколько навеселе.

Возвращаюсь к 1921 году. После отдыха в Вожгалах мы вернулись в Москву. Я начал сдавать экзамены за Егора и успешно их сдал. Егор в Петровку попал, учился в ней без особого блеска, но ежегодно переходил с курса на курс и в срок окончил академию. Недаром говорят, что университет может окончить и лошадь, которая может бегать, как студент, а вот попасть туда трудно. После окончания Егор стал агрономом не хуже других, работал по картофелеводству в институте под Москвой. В 1941 году бедный Егор был убит при защите Москвы, состоя в рядах ополчения.

Жили мы с Наташей не так уж богато, но все же деньжонок от её и моего заработков нам хватало. Да в молодости житейские невзгоды переносятся легче, чем в старости. Года два после брака Наташа не беременела, и мы к этому даже привыкли. Но весной 1924 года у нее возникло тяжелое состояние, что-то в роде острого живота. Она попала в клинику, где у нее удалили один яичник по поводу кисты. После этого Наташа забеременела, и в 1925 году у нее родился сын Михаил. В полугодовом возрасте наш ребенок погиб от крупозной пневмонии. Второй наш ребенок - Ирина - умерла в трехмесячном возрасте от рожи в 1927 году.

За время нашего совместного хозяйствования мы сумели даже построить себе небольшую, 12 квадратных метров, жилплощадь, так как Наташе удалось вступить в жилстройкооператив профсоюза работников просвещения. Площадь была готова весной 1926 года и как раз вовремя, так как после окончания медфака из общежития меня должны были бы выселить, да и Наташа числилась прописанной на той же Б.Якиманке.

Годы тянулись чередой при тяжелой учебе и тяжелой работе. На лекции приходилось ходить мало, только бы успеть как то посещать практические. Но, в общем, все шло обычно. Относительно медфака осталось немного воспоминаний. После позорного провала у профессора Млодзеевского я с удовольствием вспоминаю экзамен по нормальной физиологии у профессора М.Н.Шатерникова (на третьем курсе). На этот раз я был хорошо подготовлен, кроме учебника прочел еще кое-какую литературу и отвечал, прямо сказать, с удовольствием. Сам профессор втянулся в экзамен, как в азартную игру, задавал мне много вопросов по разным отделам своего предмета и в результате с большим воодушевлением поставил мне пятерку, что делал крайне редко. На последнем курсе перед государственными я пошел сдавать последний курсовой экзамен - судебную медицину - к профессору Петру Андреевичу Минакову.

Весь этот год я где-то подрабатывал, и на лекциях по судебной медицине бывать совсем не пришлось, хотя Петр Андреевич читал очень завлекательно. У Минакова был такой обычай: если студент не ответил на вопрос - объяснять этот раздел (так как тогда хорошего учебника по судебной медицине не было), и предлагать неудачнику придти в следующий раз. На экзамене профессор спросил меня о классификации гименов, которых, по Минакову, имеется 12 форм. Я что-то напутал. Профессор записал мою фамилию в книжечку, повторил свою классификацию и попросил меня придти снова. Во второй раз он опять спросил о гименах, на что я ответил правильно. Потом он задал второй вопрос - как надо брать органы из трупа на химическое исследование и в какие банки что помещать. Я ошибся. Снова объяснение и приглашение для следующей встречи. В третий мой приход Петр Андреевич задает вопросы о гименах и банках, а затем спрашивает - что такое жировоск? Это я знал. - «А видели вы его?». Я откровенно ответил, что нет. Оказывается нужно было ответить: «Видел, Вы на лекции показывали». Профессор зовет препаратора: «Иван, неси сюда верхнюю конечность». Иван приносит человеческую руку в состоянии жировоска и показывает мне. - «Видели?» - «Да, видел». - «Ну, так вот, придете еще раз», но мне пришлось придти еще три раза, сдал я судебную медицину только при шестой попытке. Группы студентов проходили мимо, а я оставался. Я уже объяснял все классификации, которые внедрил в меня Минаков. меня уже стали звать профессором гименологии и считать как бы незаменимой принадлежностью этой кафедры. Но все имеет конец, кончилась и эта судебно-медицинская эпопея. Да и пора было готовиться к государственным экзаменам.

На шестом курсе возникло второе и последнее в мое жизни «озарение». В сентябре 1925 года наша старая группа собралась, начиная учебный год, в клинике уха, горла и носа на Калужской улице. Почти все студенты пришли рано, чтобы до начала занятий успеть потрепаться и обменяться летними впечатлениями. Среди старых знакомых в группе обнаружилось новое существо - черноволосая круглолицая девушка редкого обаяния. Это была Маруся Крестникова, перешедшая к нам из так называемого третьего московского университета, который в это время расформировывался. Сердце мое дрогнуло сразу. Всё происходило по писаниям Катулла:

...Лишь тебя я увижу, Лесбия,

Владеть я бессилен сердцем, рта не раскрою.

Бедный нем язык. А по жилам пламень

Тонкой струею скользит. Покрывает очи черная полночь.

День ото дня я пылал все больше. Ленивая грация Марии сводила меня с ума, и ничто не мешало нарастанию страсти. Бедная Наташа начала догадываться о неладах в моем сердце. На встрече нового 1926 года у Владимира Маркова и его жены Ларисы Купченко после изрядного подпития я предложил тост за Марию со словами:

Пью за здравие Мери,

милой Мери моей...

Пошли семейные неудовольствия. А Мария между тем относилась ко мне лишь снисходительно дружески. Только после долгих месяцев страсти она весной 1926 года в своей отдельной комнатке на Самарском переулке она уступила моим желаниям, сказав извиняющимся тоном: «У меня раньше был один». Такие слова я слышал потом и от других девушек. Связь эта продолжалась долго.

В июне 1926 года я окончил медфак, и мы с Наташей поехали к ее родителям. Наташа была беременна Ириной. Я пожил в Вожгалах недели две, а потом отправился в Шурму повидать моих старых воспитателей. Все это семейство - дядю, тетку, Ваню и маленького Володю (Ваниного сына) мне больше увидеть не пришлось. Только вдову Вани - Марию Васильевну и ее дочку Нину я встречал уже после войны в Риге и в Москве. В конце июля мы с Наташей вернулись в Москву, и я сейчас же уехал работать врачом в Архангельскую больницу Истринского района московской области, где и пробыл три месяца. Там впервые прикоснулся к участковой медицине - вел амбулаторный прием, выезжал к больным в окрестные деревни, принимал роды. Не все было гладко, так как сказывался недостаток практических навыков. На нашем курсе было столько студентов, что не каждому удавалось научиться хотя бы инфекции делать. Во время этой работы пришлось пополнять свои знания. Заведующий больницей был хорошим опытным врачом на все руки. В ноябре я вернулся в Москву, так как должен был явиться на призыв в армию. Я привез довольно много денег, - получал в больнице 88 рублей в месяц, а тратил очень мало, только на питание, которое тогда было дешево. На призывной комиссии мне повезло. Меня назначили в 61 кавалерийский полк 1-ой особой отдельной имени тов.Сталина кавбригады. Полк стоял в Москве. Я служил там в качестве так называемого врача-одногодичника Попал в первый эскадрон, где меня два месяца обучали, как красноармейца. Утром, еще до завтрака два часа нужно было чистить и холить свою лошадку, да вечером перед сном еще полтора часа повторять то же самое. Старшина ходил по конюшне и кричал: «Что ты ее гладишь? Это кобыла, а не баба. Чистить надо, чистить!». После завтрака обучали верховой езде. Это было довольно мучительно. Кроме меня в первом эскадроне служил Александр Федорович Прорубщиков, фармацевт, только что закончивший специальный вуз. И я, и он - никогда раньше с лошадьми дела не имели, мне ни разу в жизни вообще никогда не приходилось даже верхом на лошадь садиться. Наши молодые товарищи по эскадрону - мужички из Тамбовской губернии - никаких особых затруднений от ухода за конями и от езды на них не испытывали. Обучали ездить верхом на седле, но без стремян и без возможности держаться за уздечку. Надо было крепко стиснуть лошадку коленями, а мышцы бедер быстро ослабевали. Трясешься, бывало, на рыси, натираешь себе колени и задницу и думаешь - а скоро ли все это кончится? - а сзади трюхает таким же манером Прорубщиков и время от времени вскрикивает: «Михаил Иванович, а скоро ли все это кончится?». При езде шагом и рысью мне и Прорубщикову удавалось держаться на своих конях, но при галопе, тем более при прыжках через препятствие, я неотвратимо падал. Хорошо, что на дворе было много снега. Я падал в сугроб, моя кобыла по кличке «Золотая Аврора» бодрым галопчиком убегала в конюшню. Я не спеша поднимался, отряхивался и шажком плелся за лошадкой, словом, всячески тянул время. Пока, бывало, приведешь свою «Аврору» обратно, да сядешь не нее,- глядишь, занятия и окончились. Командир взвода Прахов заметил мои уловки, кобылу у меня отобрал и дал мне старого конька, ветерана гражданской войны, называвшегося почему то «Моссельпром». Очень умный был этот конек, знал все трубные и словесные сигналы. Закричит комвзвода: «Р-р-рысью!», а «Моссельпром» сам начинает рысить без всякого моего участия. Конек был небольшого росточка, садиться на него было легко. Однако, в характере его было и неудачное для меня свойство - спокойствие. После моих падений конь не бежал в конюшню, а оставался возле и смотрел на меня укоряющим взором. На это, собственно, и рассчитывал комвзвода. Пришлось мне обучаться верховой езде все время, отведенное для занятий целиком. В результате обучения лихого кавалериста из меня не вышло, но я привык ездить верхом в течение длительного времени, не набивая спины лошади и не натирая себе бедер и зада. Больше от меня, как от медика, ничего и не требовалось. Среди всяких занятий - политучебы, изучения оружий, уставов - проходило все время. На этом фоне были светлые промежутки - дневальства по казарме и дежурство рабочим по кухне. Как то я был назначен таким рабочим и, сидя в углу вместе с другими красноармейцами, спокойно чистил картошку и одновременно соображал, что сейчас из супа должны вытащить печенку. Эту самую печенку я очень любил, а ее, по традиции, раздавали поварам и рабочим по кухне. Я уже мечтал, что сейчас наверну горячей печеночки с хлебцем. Вдруг дверь отворяется, и в кухню врывается старший врач полка Шапиро. Он сейчас же набрасывается на поваров - зачем они врача, понимает, врача заставляют работать на кухне. Повара резонно отвечают: «Его приказом по полку назначили, мы и заставляем» - «Сейчас же освободите, а вы, Касьянов, немедленно явитесь в санчасть.» Старший врач полка Цалэ Моисеевич Шапиро за время моего двухмесячного обучения в эскадроне мною не интересовался и ни разу меня даже не видел. В санчасти полка работал младший врач Александр Иванович Кураев, который накануне пробуждения ко мне интереса со стороны Шапиро был откомандирован на курсы усовершенствования по офтальмологии. Именно поэтому я был срочно извлечен из кухни, оторван от печенки, принужден был сразу надеть медицинский халат и вести амбулаторный прием. С тех пор я уже не чистил коней, не обучался верховой езде и прочим премудростям. Почти одновременно со мной был отозван из эскадрона и Прорубщиков, который стал ведать аптекой. Мы достигли высот и прикрепили к воротникам чаши со змеями. Из эскадрона мы перебрались на жительство - я в санчасть, а Прорубщиков - в аптеку. Потом стало возможно уезжать на ночь в город. Иногда я ночевал и у Марии.

Однажды утром нас разбудил стук в дверь комнаты - приехала марусина сестра. Пока моя подружка объяснялась с гостьей на кухне, я быстро оделся и выскользнул на улицу, не желая быть участником в семейной сцене.

Наша бригада находилась в несколько привилегированном положении, частенько бывал в полках и сам С.М.Буденный. В 61 полку какой-то поэт сочинил песню с припевом:

Жура, жура, журавель,

Журавушка молодой.

Песня была написана с умом: милая лесть начальству, легкая издевка над полковым врачом и более могучая критика по отношению к тому, кто на данном отрезке времени - не в милости у командования. Начиналась песня по-деловому:

Кто служить всегда готов?

Комполка наш Соколов.

Потом шли строки об одном командире эскадрона:

Эскадрон совсем без блеска

Коромыслова комэска.

По-видимому, в этом двустишии учитывались указания комполка по поводу данного комэска и его эскадрона. В конце доставалось и врачу:

Кому надо сбавить жира?

Это доктору Шапиро.

На счет жира - было правильно, т.к. Цалэ Моисеевич для своих лет был толстоват. С этой песней мы совершили переход в Климентьевские лагеря, километрах в 120 от Москвы, сделав по дороге одну ночевку.

В лагерях были каждодневные выезды, дневные и ночные учебные тревоги. Медицинской работы было немного, т.к. кавалерийские полки имели небольшой личный состав, народ все был здоровый, а несчастных случаев за все время лагерного периода не было. Я, будучи на положении врача, жил не в лагере, а в соседней деревне, куда ко мне приехала и Наташа.

После возвращения из лагерей любовная история с Марией продолжалась. Однако развестись с Наташей я не решился, слишком много счастья и горя нас связывало. Но жить стало тяжело. После увольнения из армии я пошел в Наркомздрав и попросил назначить меня на стаж по венерологии. Мне предложили отъезд «в деревню, к тетке, в глушь, в Саратов». Я согласился и бежал от этих двух милых женщин, «бежал, как трепетный квирит, творя обеты и молитвы».

Перед моим отъездом из Москвы удалось через каких-то знакомых списаться с одной семьей в Саратове. Хозяева согласились сдать мне комнату в собственном доме, где я и жил все время пребывания в Саратове.