История русской духовной поэзии ХХ века также как и история русской тюремно-лагерной поэзии сегодня непредставима без имени есть Наталии Даниловны Ануфриевой. Смело можно присовокупить ее имя к именам Александра Солодовникова, Даниила Андреева, архиепископа Иоанна Шаховского, Анны Барковой, Варлама Шаламова и многих-многих других мучеников русской литературы.

Родилась поэтесса 26 ноября 1905 года в Санкт-Петербурге, в дальнейшем детские и юношеские годы провела в Крыму, в Симферополе, вместе с матерью и отчимом.

 По линии матери поэтесса она является внутчатой племянницей Николая Федоровича Арендта, лейб-медика Николая 1, врача, на руках которого умер Пушкин.

  Стихи начала писать очень рано, первые ее поэтические опыты были благослонно оценены Максимилианом Волошиным. После школы работала статистиком, а в 1931 г. из-за неразделенной любви к известному в те годы киноактеру и режиссеру Константину Владимировичу Эггерту (1883 - 1955) переехала в Москву, чтобы жить в одном городе рядом с любимым человеком: в ее неизданных пока мемуарах "История одной души" он выведен под именем Михаила Данина. Следует сказать, что и судьба самого Эггерта в дальнейшем сложилось не слишком счастливо: с 1938 по 1946 гг. он не по своей воле оказался в одном из многочисленных концлагерей, расположенным подле города Ухта, где руководил лагерным театром, а позже был в ссылке в Улан-Удэ, где впоследствии и умер.

25 мая 1936 г. по доносу блестящего лирического поэта, переводчика и актера Вахтанговского театра Николая Владимировича Стефановича, творчество которого высоко ценила Ахматова и Пастернак, человека, которому вполне доверяла, не зная, что он был осведомителем НКВД, была арестована. Тоже одна из маленьких трагедий того жестокого времени. Следствие инкриминировало ей антисоветские высказывания, хранящиеся у нее в архиве стихи Максимилиана Волошина, а также поэтический цикл из четырех стихотворений, посвященных А.В.Колчаку, который она читала Стефановичу. По этому делу также проходил талантливый математик Даниил Жуковский, сын поэтессы Аделаиды Герцык, позже по новому уже в лагере заведенному против него дела расстрелянный. В архиве ФСБ на Лубянке ныне погребены ее юношеские дневниковые тетради (подробнее смотри о деле Жуковского и Ануфриевой в статье Виталия Шенталинского "Осколки серебряного века", "Новый мир", 1998, №6, С.175 - 189).

Было четыре Александра, которых она поминала во время службы в храме: Пушкин, Колчак, Керенский, Блок. Уже находясь в лагере на Колыме, в декабре 1941 года она посвятит Адмиралу следующие строки:

Нет страшнее и сладостней плена.

Эту боль приняла и молчу,

И о Божьем рабе убиенном

Я молюсь, зажигая свечу…

Разгорается тихое пламя

Для тебя, для тебя одного!

Это плачет пурга над снегами,

Это скорби моей торжество.

И когда в моем сердце как смута,

Это ты меня кличешь с тоской…

Боже, Боже! Порви эти путы,

Дай душе его вечный покой…

В течении двух последующих лет была последовательно этапирована в тюрьмы Москвы, Ярославля, Нижнего Новгорода (тогда г. Горький) и Суздаля.

В апреле 1937 г. спецколлегией Московского городского суда была осуждена на 8 лет лишения свободы с поражением в правах на три года, срок отбывала на Колыме в лагере под Магаданом. В тех же краях в это же время находился в лагере под Сеймчаном и другой выдающийся русский духовный поэт Александр Александрович Солодовников (1893 - 1974). В лагере, как она писала позже в своих мемуарах, началась ее "вторая жизнь", отмеченная обретением Бога и обращением к жанру "духовной поэзии".

Мой дух возвысится или унизится?

Мне снится, Господи, что день погас,

Мне тяжко, Господи, как будто близится

Дыханьем гибели мой смертный час.

Как будто чувствует душа разлуку,

Навек сраженная глухой судьбой…

О дай мне, Господи, о дай мне руку.

Над черной пропастью пройти с Тобой!

 

В известном смысле она повторила путь поэта Александра Силина, в прошлом секретаря райкома партии, в лагере превратившегося в духовного поэта (о нем пишет А. Солженицын в "Архипелаге ГУЛАГе"). Стихи ей приходилось выучивать наизусть, и лишь в 1950-е гг. во время ссылки она смогла доверить их бумаге. Все происходившее с ней подобно Александру Солодовникову воспринимала с истинным смирением Иова без ропота и гнева.

Так, уже находясь в лагере на Колыме, в 1940 году она напишет:

Ночь томила гибелью, бедою,

Все чернее становилась тьма…

Но какой печальною звездою

Ты в ночи сияешь, Колыма!

Больше нет смирения и бреда,

Я уже предчувствую зарю,

И за всё, что Ты мне дал и не дал,

Господи, Тебя благодарю.

 

Характерно в этом смысле также ее стихотворение 1946 года, в котором она вспоминала Стефановича, уподобляя его Иуде Искариоту, как известно, по ряду богословских трактовок, лишь выполнявшему миссию, предписанную ему свыше.

Где ты теперь, предатель?

В каком изнываешь краю?

Много ль тебе, предатель,

Заплатили за душу твою?

Бессмертный твой дух поруган,

Позор твой ничем не смыт,

А крест мой во мраке над вьюгой,

Как в песне любимой горит.

Глухою идешь тропою,

Нет в мире пути темней…

Но ты - лишь орудье слепое

Судьбы вдохновенной моей.

В 1946 г. Наталия Даниловна вернулась к матери в Феодосию, в Крыму тогда был голод, и вскоре на ее руках мать фактически умерла от истощения, так как жить было совершенно не на что.

Спустя два года после возвращения в соответствии с обычной для того времени практикой как «повторница» была арестована вновь и отправлена в ссылку в Казахстан в город Актюбинск, а позже в Красноярский край. В ссылке жила в деревнях Козылган, Большой Улуй и Ново-Никольское, не имея постоянной работы и фактически перебиваясь с хлеба на квас.

Здесь сумела восстановить по памяти стихи, написанные ранее, а также написала довольно много новых.

Освободилась из ссылки в 1954 г., некоторое время жила у родственников (Арендтов) в подмосковной деревне Алексейково, а в августе 1955 г. как «минусница», не имевшая права жить в крупных городах, была направлена органами на жительство во Владимир, где не имела ни жилья, ни родственников. Но одной из главных причин выбора этого города для жительства было то, что там был действующий храм – Успенский собор. Не секрет, что в то время уже вовсю разворачивались "хрущевские" гонения против Русской Церкви, и во многих городах храмы взрывались или закрывались. Уже живя во Владимире начала хлопоты о реабилитации и в апреле 1957 г. постановлением Президиума Верховного Совета РСФСР была реабилитирована.

В дальнейшем, будучи прекрасным художником, работала на фабрике игрушек и была активной прихожанкой Успенского собора. Во Владимире писала религиозную прозу, с которой кстати был ознакомлен и тогдашний правящий во Владимире митрополит Николай. Умерла поэтесса 13 декабря 1990 г. в возрасте 85 лет. Похоронена на новом Владимирском кладбище. Ни одна строчка ее стихов при жизни так и не увидела свет, во Владимире она никому известна не была и в общественном сознании владимирский Союз писателей так и остался славен лишь поэтом-песенником Алексеем Фатьяновым и диссидентствующим писателем Владимиром Солоухиным.

После ее смерти осталось большое литературное наследие, к счастью сохраненное близкими и родственниками. За что хочется их поблагодарить, в особенности Владимира Гумберта, Юрия Арендта и Елену Павлову - ведь сколь часто бывает иначе (примерам подобного равнодушия несть числа; далеко ходит не надо). Архив Ануфриевой насчитывает несколько сотен стихотворений, литературоведческие (эта часть впрочем пребывает в лубянском архиве) и богословские статьи, а также 500-страничную мемуарную прозу «История одной души» (написана в 1960-е г г.) о поисках и обретении Бога.

В 1994 г. московское издательство «Возвращение» при посредничестве общества "Мемориал" в серии «Поэты – узники Гулага» издало крохотным тиражом маленькую книжечку ее стихотворений под названием "Жизнь развернула новую страницу".

Но подлинное открытие ее поэзии еще впереди. Смеем надеяться, что творчество этой замечательной поэтессы, сумевшей пронести сквозь все испытания Русской Голгофой глубокую веру в Господа и создать много превосходных духовных стихотворений, еще послужит России и поможет многим и многим обрести свет христовой Истины, стойко перенося неизбежные жизненные испытания.

 У Марка Твена, этого превосходного писателя-юмориста, о чем знают все, но при этом также глубокого и тонкого духовного писателя, о чем осведомлены немногие, есть рассказ про капитана корабля, после смерти попавшего в рай. И вот среди прочих райских диковин он видит Уильяма Шекспира, чистящего сапоги какому-то господину. На удивленный вопрос, а в чем же дело, ему объясняют, что при жизни этот человек был простым сапожником, жил и умер в бедности, но при этом писал гениальные пьесы, никому из земных, впрочем, неведомые. Воздаяние он смог получить только после смерти на небесах. Sic!

Ох, и много же смысла открывается в этой незамысловатой притче для любого, хоть мало-мальски знакомого с историей русской литературы нового и новейшего времени.

Не хочется думать, что Семен Бабаевский и Кирсанов чистят в небесных кущах туфельки Анне Ахматовой и Наталии Ануфриевой, но все же, все же, все же… Каким-то образом Господь обязательно должен вносить равновесие в нашу земную несправедливость. А впрочем, это всего лишь теологумен (то есть частное богословское мнение).

Знакомство широкого читателя с творчеством Ануфриевой пока что пребывает в начальной стадии. Устраняя несправедливость земной жизни поэтессы, предлагаем читателям журнала «Голос Эпохи» подборку ее стихотворений.

 

 

 


* * *

Он любил Прекрасную Даму,

Отдал душу единой мечте,

Он молился под сводами храма

Непостижной ее красоте.

 

В кабаке – визгливые скрипки,

Три свечи озаряют зал…

От его жестокой улыбки

Погасают у женщин глаза.

 

Он смеется, пьяный и грубый,

Их ласкает и мучит рука…

Осыпаются черные губы

Лепестками на пол кабака.

 

«Вы не бойтесь, я – не мучитель,

Я не тайну творю над душой,

Но вам больно, и вы кричите

И от этого мне хорошо…

 

«Мое сердце твердит упрямо,

В этом сердце – боль без конца:

Мне не надо Прекрасной Дамы,

Я умру от ее лица.

 

«И о том лишь прошу я Бога,

Лишь о том моленье мое,

Чтобы к ней не найти дорогу,

Чтоб не встретить в мире ее.»

 

А под тяжкими сводами храма

Чье-то тело простерлось с мольбой…

Это плачет Прекрасная Дама

Над жестокой и страшной судьбой.

1928, Симферополь

 

* * *

Поздно жизнь начинать мне заново,

Обрывается краткий путь…

Можно много людей обманывать,

Только Бога нельзя обмануть.

 

Истомленная снами тяжелыми,

Молча жду наступления тьмы…

Ах, Москва моя! Вешнее полымя

Средь жестокой и снежной зимы.

1931, Симферополь

 

* * *

Лучи холодного заката

Глядят в печальное окно…

Душа растоптана и смята…

Темно мне, Господи, темно.

 

Горю свечой. Горю и таю.

Мой душный мир был пьян мечтой…

Жестокость грубая, простая

И страшная. За что? За что?

 

Мою судьбу в твои ладони.

Страшна жестокость и гола…

Но кто-то мучится и стонет

И тихо плачет по углам.

 

О пусть безмерна безнадежность,

Чернее ночи бытие!

А в сердце плачет, плачет нежность

И горло стиснуло мое.

 

Мой самый близкий, мой хороший,

Как труден крестный путь любви!

А нежность волосы ерошит –

Седые, мягкие, твои…

1932, Москва

 

* * *

Помню юность. Далекие горы

За степями, и в них тишина…

И стучат пулеметы. На город

Как самум наступает весна.

 

Пролетают голодные пули,

И свистят над моей головой,

В пыльном городе сумерки, улицы,

А за городом пахнет травой…

 

И таким несказанно-прекрасным

Этот мир представляется мне,

И на кладбище вечером ясным

Панихида поет о весне.

 

И пылают далекие горы,

И полынью цветет тишина…

И стучат пулеметы. На город

Как самум наступает весна.

1935, Москва

 

* * *

Ты знаешь все. Все тайны жизни каждой,

Мою судьбу Ты видишь всю до дна,

Ты утолишь все горести, все жажды,

Когда Твоя настанет тишина.

 

Где жизнь моя? Она промчалась мимо.

Уже в душе далекий зов трубы…

Он мне всегда сиял, неугасимый,

Глубокий свет трагической судьбы.

 

Но я любить умела слишком мало,

Совсем не так, как заповедал Ты.

 И каждый раз свой путь я обрывала,

Не одолев последней высоты.

 

И все длинней прощальный луч заката,

Все горячей предсмертный трепет дня…

Ты знаешь все. И в чем я виновата,

За все, за все прости меня.

 

Прости меня. Как близок Ты, о Боже,

Близка Твоя святая тишина,

Ты там, вдали, где пламенно тревожит,

Где в небесах горит весна.

 

Где пенье птиц в лучах Твоих горячих,

Они поют, и в песнях торжество…

Прости меня. Мой путь земной оплачен

Горячей кровью сердца моего.

Май 1949, Станция Просторная Оренбургской ж. д.

 

* * *

Как темно мне от душного плена!

Жду минуты, настанет она,

С Красоты земной и нетленной

Навсегда упадет пелена.

 

Это сердце сорвется с обрыва,

Чтоб в иное лететь бытие,

Где горит лучезарное диво,

Беззакатное солнце Твое.

 

И увижу я все по иному, -

Свет вечерний и утренний свет,

Так достигну я Отчего Дома

После долгих скитальческих лет.

 

И увижу я новые зори,

Небывалую в небе звезду…

Как в прохладное, тихое море

Я в любовь Твою упаду.

Май 1949, Станция Просторная

Оренбургской ж. д.

 

* * *

Не знаю, какою дорогой

Я к Дому приду Твоему,

Приду и склонюсь у порога

И молча глаза подниму.

 

Увижу я небо ночное,

В домах пробивается свет,

И звездной объят тишиною

Твой тихий в огнях Назарет.

 

И звезды в ночи пламенеют,

И ночь не колышет листом…

Глубокая ночь Галилеи

И старого плотника дом.

 

А в мире торжественный отдых,

Блаженная тишь разлита,

И к окнам склоняются звезды

Подслушать дыханье Христа.

 

Колеблются тени ночные,

Светает, и птицы поют,

И тонкие руки Марии

Снимают с тебя кисею.

 

Но дальше, все дальше дорога,

Где даль раскаленно-пуста,

Где сердце сжимает тревога,

И зной обжигает уста…

 

За города шумным разливом,

На голой вершине горы,

Как сердце стучит торопливо,

Поспешно стучат топоры.

 

Над города шумным разливом,

Над морем дневной суеты

В полете безмерно тоскливом

Раскинулись в небе кресты.

 

И слышны рыданья глухие,

Неистовых толп торжество,

И скорбные очи Марии

Горят у креста Твоего.

Июнь 1949 г., Актюбинск

 

* * *

Это будет. И сердце готово

Перейти роковую межу.

Но, быть может, из мрака ночного

Я успею шепнуть: «Ухожу…»

 

И увижу я звезды в эфире,

В потемневшем окне небеса,

И услышу: в оставленном мире

Отдаленно звучат голоса…

 

И запомню я ветра дыханье,

И неясные звуки в ночи,

И во мраке ночном колыханье

Догорающей тихо свечи…

Июнь 1949 г., Актюбинск

 

* * *

Глух как пустыня двор оснеженный…

Наш приговор суров, -

Завтра наутро тела казненных

Бросят в глубокий ров.

 

Солнце, о солнце! Ты встанешь вскоре

В снежной родной тиши…

Будут служить панихиду в соборе

За упокой души.

 

Снова зажжется багряный вечер

Божьей незримой рукой,

Будут гореть восковые свечи

Тихо за наш упокой.

 

Скоро ль конец по воле Господней

Выстрелам, ночи, шагам?

Боже, спаси, помоги нам сегодня!

Завтра - мы будем Там.

Август 1949, Актюбинск

 

* * *

Земля снегов. Земля ночных рыданий

Над снежным полем стелющихся вьюг.

Изгнанья край. Земля твоих страданий,

Твоих предсмертных одиноких мук.

 

Четвертый раз живу на этом свете,

В последний путь, должно быть, мне пора!

Трех жизней след - разносит снежный ветер

Лишь угольки погасшего костра…

 

Но жизнь одну я вспоминаю снова,

Она к твоей приблизилась судьбе,

Она была печальной и суровой

И сладостной, как песня о тебе.

 

Прошли года, и молодость мелькнула,

И не поднять разбитых на смерть крыл…

Покойный друг, вот я опять вернулась.

Далекий друг… но больше нету сил.

 

Что впереди? Как долго жить осталось?

О чем опять поет в ночи пурга?

Я знаю лишь, что в мире есть усталость,

Таежный мрак, глубокие снега.

 

И тяжелы надломленные крылья,

И дальний путь уводит в ночь, в пургу…

Я так устала, Александр Васильич,

Мне кажется, я больше не могу.

Февраль-март 1950, Деревня Козылган Красноярского края

 

* * *

Тронул зимний холодный иней

Темный пепел волос сединой,

Только сердце мое не застынет

Этой долгой зимой ледяной.

 

Не осталось камня на камне

От жизни, сожженной бедой,

Но душа выходит из пламени

Как феникс, всегда молодой.

 

Я не верю, что близко старость,

Что печальных седин не счесть…

В небе - зарево новых пожаров

Или новых восходов - Бог весть!

 

Кто знает всю меру силы?

Далек ли конец пути?

Я в жизни мало любила…

Прости меня, Боже, прости!

 

Вновь запела сибирская вьюга…

Разгадаю ли зовы пурги?..

Есть любовь, как тлеющий уголь…

Мою Ты костром зажги!

 

Чтоб из пламени, душного дыма,

Чтоб из пепла обугленных дней

Поднялась душа невредимой

В вечный пламень Любви Твоей.

5 ноября 1950, Большой Улуй

 

* * *

…Счастливей моего ли и свободней

Или порабощенней и мертвей?

Б.Пастернак

 

О, жизнь моя! В глухих снегах дороги,

Безумство вьюг в холодной вышине…

О жизнь моя! Угрюмые остроги

И неба синь в решетчатом окне.

 

Забуду ль то, чему нельзя забыться?

В окне тюрьмы бездонна неба синь…

И в грустный час на душу тень ложится

От вековых, от каменных твердынь.

Пусть эта тень ложится молчаливо

Как тень большого черного крыла…

Ответь, душа, была ли ты счастливой?

Была ли ты свободной? - Да, была.

 

Пусть много мук таит холодный камень,

Заветных строк на нем ты не пиши…

Но в нем горит неугасимый пламень

Моей живой нескованной души…

 

В стенах тюрьмы так часто воля снится,

Простор морей, сияние зари…

Душа, вспорхнув, взовьется вольной птицей

И в небесах неведомых парит…

 

В стенах тюрьмы, веками неизменных,

Вечерний свет, и я у ног Христа…

И рухнут там незыблемые стены,

Где торжествуя шествует мечта.

8 апреля 1951, Большой Улуй

 

* * *

Богатств моих не взвесить на весах.

Прекрасен мир. Благословенно лето.

Весь мир кругом – зеленый, пышный сад,

Июльским солнцем сладостно согретый.

 

Ни тени туч в бездонных небесах,

Ни облаков, и лишь потоки света,

И в блеске их роскошные леса

Ликующими птицами воспеты…

 

А тихий вечер яркую луну

Во тьме небес затеплит как лампаду,

И я пройду по смолкнувшему саду

Благоговейно слушать тишину.

 

Так, Господи, Тебя я вспомяну,

Любовь мою, души моей Отраду.

1 августа 1951 г., Большой Улуй

 

* * *

В моем глухом, томительном изгнаньи,

Где больше нет ни радостей, ни бед,

Я сохраню в душе воспоминанье

Моих былых, давно сгоревших лет…

 

В мое окно уж не стучится вьюга,

Тоской, тревогой, гибелью дыша,

Я не зову из снежной дали друга…

Быть может, ты состарилась, душа?

 

О пусть не раз душа рвалась на части,

Взлетала ввысь и падала на дно!..

Пусть счастья нет. Но это больше счастья,

Когда судьба и музыка – одно…

 

Пусть жизнь была загублена напрасно,

Когда в ночи кипела вьюгой мгла,

И крест мечты, печальной и прекрасной,

Я в тайный час на плечи приняла.

 

Я слышу вновь забытый голос вьюги,

Хмельных снегов неистовый прибой,

Метель поет о незабвенном друге,

Моим мечтам дарованном судьбой…

 

Она поет, она стучится в стекла,

Тоски, тревоги, страсти не тая,

Стучит в окно тюрьмы где не поблекла,

Но где сгорела молодость моя.

31 марта 1953, Страстная Неделя

Ново-Никольское

 

* * *

Пусть проходят года. Пусть промчатся и канут.

Надвигается мрак, гаснут взоры мои…

Но сияющий луч прямо в сердце протянут

Неизменной вовек безграничной любви.

 

Смерть, где жало твое? Кто любовь уничтожит?

Не призывный ли свет загорелся в раю?

Безграничной любви, бесконечности Божьей

Отдаю, полюбив, бесконечность мою.

 

О не бойся, душа, ведь страдание минет

После многих веков, на далекой черте,

Где сольемся мы все, разобщенные ныне,

Все сольемся в одно в Иисусе Христе.

 

Ты, мой гаснущий взор озаряющий светом,

Дай мне видеть весь путь, пролегавший в скорбях,

Видеть древний закат над Твоим Назаретом

И вершину холма, где распяли Тебя.

 

Дай не видеть, но знать – всем, что в сердце звучало,

Что душа пронесла как любовь до конца,

Там, вдали, где слились все конца и начала,

Ослепительный лик одесную Отца.

 

Всепрощающий Свет, всемогущее Слово,

О склонись, Всеблагой, к догоревшей свече,

Дай постигнуть Тебя средь молчанья ночного,

Дай погаснуть на миг… и зажечься в луче.

26 – 27 декабря 1954 г., Алексейково

 

* * *

В этом мире, где грохочут битвы,

Черной тучей вьется воронье,

Я шепчу единую молитву:

Да приидет Царствие Твое!

 

В дальней изнуряющей дороге,

В долгие безрадостные дни

Всех бездомных, нищих и убогих

Ты в любви Своей соедини.

 

И дорога грустная земная

Озаренной в памяти встает…

Ничего я, Господи, не знаю…

Да приидет Царствие Твое!

 

Плачут дни осенними слезами,

Все больней сжимает грудь тоска…

Только Ты глубокими глазами

Поглядел на мир издалека.

 

Дивный взгляд, исполненный печали,

Снова душу миру отдает…

Этот мир, он весь слезами залит…

Да приидет Царствие Твое!

 

Грустно мне с землею расставанье,

Дорог мне земной суровый плен,

Но когда окончатся скитанья,

Отдохну я у твоих колен…

 

Тихий свет, струящийся из рая,

Озарит земное бытие,

И прошепчут губы, умирая:

Да приидет Царствие Твое!

14 сентября 1952 г., Ново-Никольское