Странные закономерности связуют эти вроде бы несхожие на первый взгляд понятия – цивилизация знаменует собой расцвет человеческой деятельности, направленной к улучшению условий жизни, к независимости человека от стихийных сил природы, от пещерной злобы и взаимоистребления; но чем выше поднимается она на пьедестал материальной обеспеченности, тем разнузданнее, наглее становится насилие, и неписаный закон бытия диктует все та же пещерная злоба и групповщина. Куда ни глянешь – все та же вакханалия всяких союзов, групп, партий, сект, обходящих утвержденные обществом законы на том лишь основании, что им одним поведаны более верные и короткие пути ко всемирному расцвету; но теперешние ведуны насильственного прогресса мало разглагольствуют на эту тему; оснащенные новейшими образцами разрушительного оружия и изощренными формами конспирации, они действуют. История ХХ века тонет в крови бесчисленных войн и террористического произвола. На глазах наших в разных концах света одни режимы сменялись другими, но упрямство, своеволие и нетерпимость иных обновителей общественного бытия нисколько не уступали предшественникам. Основной закон пещерной древности – око за око, зуб за зуб – множится во всех своих ипостасях в геометрической прогрессии. Витки вооружения, накинутые на горло человечества, кажется, так стянули его, что дышать невозможно. Но поди ты! Находятся новые охотники и еще посильнее закручивают. Глухота к чужому горю, разъединенность на блоки, полное нежелание координировать свои действия в интересах всего человечества – все это накаляет и без того напряженную обстановку. И тут важно не упустить момента: если одна из противоборствующих сторон идет на примирение, то художник не может отсиживаться или отмалчиваться – его голос, «как колокол на башне вечевой», должен сзывать весь люд «на братский пир труда и мира».

Но смертельной опасностью грозит человечеству не только ядерная катастрофа. Как-то неотвратимо подошли мы к пределу, за которым зияет пропасть мирной погибели, так сказать; мы стоим перед опасностью всеобщего истребления ядовитыми выбросами нашего технического прогресса; загазованность наших городов, мертвая вода рек и озер, отравленных нефтью и всяческой заводской мерзостью, повальное истребление лесов, особенно в поймах рек, там, где их легче всего взять, и даже разбазаривание, истощение и бесхозная эксплуатация самой земли-кормилицы внушают серьезную тревогу.

И здесь та же глухота и неуступчивость, но уже вершителей технического прогресса; в погоне за так называемой производственной выгодой, за прибылью, за чистоганом эти прогрессисты готовы все выжать из земли, из ее недр и даже из человека – все, что можно, а там хоть трава не расти. В первую голову ставятся интересы отраслей, монополий, министерств, корпораций, всяческих союзов, а не человеческие интересы купно. Но эти временные групповые интересы где-то подспудно подогреваются более древним огнем – дело тут даже и не в отраслях, и не в корпорациях, а в той чуть ли не врожденной, по уверению некоторых мыслителей, какой-то сатанинской нетерпимости человеческой натуры, в поразительном стремлении к подавлению чужого мнения, воли, интеллекта, в безумном утверждении собственной гордыни и собственных выгод. Новейшие теории слишком увлекались социальной стороной и совершенно сбрасывали со счетов эту психологическую особенность человеческой натуры. Они натуру в расчет не берут, говорил Достоевский. Вот в чем главная ошибка.

Помочь исправить этот промах, а следовательно, сосредоточить внимание на проблемах нравственных, смягчить и очеловечить, так сказать, неумолимую железную поступь нашей цивилизации сможет в определенной степени и искусство, особенно литература, которой свыше дано действовать не только на умы, но и на сердца людские. Оттого и высока ответственность и тяжка ноша, которую добровольно взваливает на плечи свои художник.

Он обязан, невзирая ни на что, держать ориентир только на правду. «Правда выше Некрасова, - писал Достоевский, - выше Пушкина, выше народа, выше Росси, выше всего, и потому надо желать одной правды и искать ее, несмотря на все те выгоды, которые мы можем потерять из-за нее, и даже несмотря на все те преследования и гонения, которые мы можем получить из-за нее».

И Лев Толстой говорил, что за правду он готов пострадать и с радостью пойдет на каторгу и даже на эшафот. Правда является тем гребнем, тем водоразделом, который как бы сортирует литературу, делит ее на литературу истинную, глубоко и точно отражающую жизнь общества или историю души самого художника, и на литературу ложную, расхожую, подменяющую эту правдивость всякими схемами, порою модными, экстравагантными, имеющими целью потрафить или рыночному спросу, или же официозным веяниям. Я уж не говорю о том, что вокруг словотворчества, как и вокруг иных форм искусства, словно осы, роятся всякие поденщики и лакеи мысли «самого низменного подбора», по выражению Достоевского.

«Это так называемая золотая середина, - писал Достоевский, - которая, кажется, так и родится бездарно и развратно… Особенно в последнее время, вероятно с распространением полуобразования…» «При отсутствии всякой потребности в идеале и высшей мысли они тем не менее льнут к прогрессу, потому что около него им выгоднее».

Они-то и поставляют в основном расхожую низкопробную литературу, которую попросту не замечают серьезные художники. А жаль. Пушкин писал, что должно пренебрегать такой литературой; успех книги бездарной или даже пошлой должен разбираться критикой, ибо очень важно порою бывает установить, что скрывается за этим успехом? В чем причина интереса публики? Кто его подогревает? С какой целью?

Истинность этих слов достоверна и поныне. Приманчивый отблеск, на который идут косяками эти ремесленники от искусства, излучает конъюнктура. Для них совершенно неважно, какая конъюнктура, - сексуальная, социальная или даже идеологическая. Главное, попасть в денежную струю или на конвейер служебной выгоды; расхожая недолговечная продукция, рассчитанная на ослепленную рекламой нетребовательную публику, миллионными тиражами забивает книжные прилавки, навоняет журнальные полосы, театральные подмостки и кино. Как у бойких расчетливых лотошников, у этих сочинителей все можно найти для разжигания интереса к шикарной жизни и похотливых желаний, все: от телесного и нравственного стриптиза до откровенной проповеди насилия. И вся эта хитроумная затея приблудного сочинительства существует только для того, чтобы увести читателя и зрителя от реальной действительности, от ее больных сторон и тревожных вопросов. Во все времена такая литература нужна была и определенной категории честолюбивых литературных мэтров, дабы на фоне этого серого потока заметнее выделялись их собственные претенциозные творения и более оправданными становились бы их притязания на почести и бессмертие.

Художественную беспомощность этих серых произведений, скудость мысли в них пытаются компенсировать все той же рекламой или похвалой угодливой критики, или принудительным тиражированием, или даже присуждением официозных премий и наград.

Впрочем, затея старая и мало от нее проку: эти литературные поденки так же быстро умирают тысячами, как и нарождаются. Куда более серьезную тревогу вызывают проповеди людей талантливых насчет необходимости насильственного приобщения человека к счастливой жизни. Поскольку в отдельности человек слаб и глуп, утверждают они, и не видит, где прогресс и счастье, а где застой, то есть болото и грязь, то его, человека, надо силком тащить к этому счастью и прогрессу, аки быка на веревочке.

Один наш известный писатель, которого даже за границей переводят, вот что не так давно написал о своей книге в «Литературной газете», откровенно любуясь собственным героем: «Котэн имел обыкновение влезать в чужие дела. Всюду пытался привнести свое понимание даже в то, в чем ничего не смыслил. Но он порождение того нетерпения, того неравнодушия, которое я ценю в людях. Котэн торопился жить, он постоянно действовал, всех пытался насильственно сделать счастливыми. Кровельщика он учил крыть крышу, мелиоратора – правильно рыть арыки, солдат – сражаться, государей – править, палачей – рубить головы…»

Не знаю, как насчет рубки голов, - может быть, в этом деле поучения профана имеют успех; зато уж насчет мелиорации могу точно сказать: тут советы и команды людей несведущих, кроме миллионных убытков, ничего иного дать не могут. Здесь вернее говорит русская пословица: «Заставь дурака богу молиться – он лоб расшибет».

Привнести «свое понимание даже в то, в чем ничего не смыслишь», дело нехитрое; но учить и переучивать согласно таковому пониманию знающих людей – совсем скверное дело. Проще всего можно ответить на это словами Пушкина из притчи о художнике и сапожнике: «Суди, дружок, не выше сапога». Но кода этот развязный сапожник попытается насильственно заставить непослушного художника делать все по его, сапожникову, разумению и осчастливить таким образом, тут уж не до шуток, здесь в колокол бить надо. Идею о насильственном загоне в рай высмеял и развенчал Достоевский в легенде о великом инквизиторе. Не всякое же «неравнодушие» ценить надо. Великий инквизитор тоже был нетерпелив и неравнодушен. Но к чему привело его неравнодушие и нетерпение? Ко всеобщему счастью, да?

Идею о насильственном приобщении к счастью порой пытаются выдать за чисто русский феномен, при этом ссылаются на «Бесов» Достоевского. Это ошибочное мнение, это уловка; Достоевский раскусил ее еще в те годы. Соблазнительная идея о приходе добродетельного диктатора с целью осчастливить свой народ известна была давным-давно: особенно популярна стала она в прошлом веке, пущенная в свет с легкой руки французского писателя Кабэ в романе-утопии «Путешествие в Икарию». Это тот самый роман, который штудировали на кружковых сборах петрашевцы; тот самый роман, в котором описывается обретенный по принуждению добродетельного диктатора Икара рай в фаланстере, где простые люди счастливы уж тем, что ни о чем не заботятся, только работают да веселятся, а все заботы о них взяли на себя диктатор и его комитеты; эти комитеты заботятся о том, во что одеть народ (сам-то он не понимает этого), чем накормить его, и даже хлопочут о том, что следует читать народу, а что не следует и какие зрелища ему положено смотреть, а какие вредны, и от семейных неурядиц и хлопот избавили народ путем раздельного проживания мужчин и женщин и детей. Оттого-то и живется добродетельному диктатору и его комитетам хлопотно, а народу хорошо, потому как ни о чем он не думает и не заботится. Маркс называл такой рай казарменным коммунизмом. Один из петрашевцев впоследствии, пройдя каторгу, запишет о романе Кабэ: «Жить в этом фаланстере отвратительнее и гаже, чем на каторге». Имя того петрашевца – Федор Михайлович Достоевский.

Да ведь и бесы Достоевского, все эти Верховенские и Шигалевы, мечтавшие «потушить гения в младенчестве» и «сравнять горы», перепевали идеи Франсуа Бабефа и Филиппе Буонаротти, автора «Заговора равных», бросивших клич об опасности не только имущественного неравенства, но и неравенства интеллектуального. Эти прогрессисты не на словах, а на деле творили заговоры, чтобы ликвидировать все виды неравенства, в том числе умственного, особо опасного для них, путем понижения уровня образования.

То, что кипело в русской действительности и в литературе, подогревалось вселенским огнем и выплескивалось на все четыре стороны света. Идеи кочуют через границы независимо от частоты и надежности таможенных барьеров. В этом плане мир един, его пронизывают одни и те же страсти, Пора бы уяснить эту малость. Разрушительная сила оружия, неудержимая лава безнравственности угрожают гибелью не какой-то одной его части, а всему миру.

Понимая серьезность этой опасности, теперь заговорили, что нравственность вне политики мало чего стоит. Что ж, это хорошая мысль! Еще Сократ требовал политической этики, но он же требовал и этичной политики. Нельзя забывать об этом. Нельзя полагать, что законы, в том числе и нравственные, существуют только для одного слоя общества и вовсе не обязательны для другого. Соблюдение законов обязательно для всех.

В древности под единомыслием понимались преданность и повиновение законам, но отнюдь не унификация вкусов, мнений, взглядов. Независимость духа и смелость мысли являлись во все времена добродетелью.

«В Элладе повсюду постановлено законом, чтобы граждане давали клятву в единомыслии, каковой клятвой повсюду и клянутся. Но я полагаю, - говори Сократ, - что это делается не для того, чтобы граждане присуждали награды одним и тем же хорам, хвалили одних и тех же флейтистов, отдавали предпочтение одним и тем же поэтам или предавались одним и тем же удовольствиям. Это делается для того, чтобы они повиновались законам».

Соблюдение законов одинаково всеми создает монолитность общества, как бы связанного единоучастием всех граждан.

Художник не может не заботиться о создании монолитности общества, о достижении всеобщей гармонии и, если угодно, торжества справедливости и красоты.

«Красота спасет мир». Эта загадочная фаза Достоевского долгие годы будоражит умы человечества: в чем ее тайный смысл?

Вовсе не задаваясь гордым намерением отгадать эту вековую загадку, я хочу сказать только об одном непременном условии творчества, которое заметно выделяет истинного художника из общего потока сочинительства. Это непременное условие Пушкин назвал чувством гармонии.

Понятие гармонии в произведении искусства заключает в себе не только совершенство формы, красоту отделки, так сказать, но и постижение мыслью художника сущности отраженного мира. Прекрасное суть единство идеи и образа, сказал Гегель. Отсюда же, из этого понятия обей гармонии, человеческая мысль еще в древности определила и главную модель прекрасного – нашу вселенную – как организованное целое, назвав ее космосом, Космос, помимо всего прочего, понимался еще как мир согласия и красоты в противоположность хаосу. Веками величайшие умы человечества были заняты не штурмом космоса, не использованием его в военных целях, а стремлением проникнуть в потаенную сущность его, дабы понять закон согласия и приблизить к нему противоречивое и непостоянное устроение человеческого общества.

Художнику, мыслителю, как никому иному, дано это счастливое и мучительное ощущение не только красоты, но и нарушения гармонии; и он, создавая образы, облитые «горечью и злостью», трубит человечеству о надвигающейся опасности. Да, истинный художник всегда стоит на страже благоразумия и никогда не уклоняется от самых острых и крутых моментов бытия. Воссоздавая их реальную сущность, он придает общей картине яркость и глубину, благодаря чему эта отраженная жизнь становится более долговременным и действенным фактором, чем породившая ее реальность.

_________________________

Экология литературы. Борис Можаев