Об Авторе: Богучаров Павел Иосифович - 5.03.51 г.р. Сталинградская обл. Нехаевский р-он. хутор Нижняя Речка. Закончил Волгоградское Культпросвет училище, Московский Институт Культуры, ВГИК -сценарный ф-т. 1995 г. – лауреат Международного Кинофестиваля «Золотой витязь» за литературный сценарий «По-над садом». Пел в профессиональном фольк. ансамбле «Радуйся!» Снимается в фильме М.Хуциева «Невечерняя». Сценарист док.худ. фильма «Прикосновение» (часть 1. «Оптина»). Работает в московском Детском телевизионном учебном центре. Режиссер телепередачи РИТАТУЙ!

Иосиф

…в слуховое окно выставилось свиное

Рыло и хрюкнуло так, что у него мороз

Подрал по коже.

Рассказ этот, ещё «перестроечный», давно просился наружу, и время его, кажется, приспело. В юбилейные торжества Михаила Сергеевича Горбачева, история, когда-то рассказанная моим отцом, и которая имеет отношение к планетарному юбиляру, ну! … просто требует выплеска!

Но, сначала, о моем отце.

Родился он в Хоперском округе Всевеликой области Войска Донского, в 1908 году, 22 сентября - на Иосифа Волоцкого. И нарекли его Иосифом. – Нам трем сынам, отца нашего Иосифа, имя его, в разных ситуациях, не раз выводило на определённые пути-дорожки. Иосифович! – это же – звучит!  Но, об этих путях-дорожках - другие истории. Сначала – о самом Иосифе.

Место географическое, где прошло детство отца, - нынешняя Волгоградская область - граница с Воронежской областью  и Ростовской – с Вешками. Хутор – Водины. Его уже нынче нет. На месте прадедовского подворья - заброшенное уже и забытое кладбище. По рассказам отца и тетки нашей - Серафимы - прапрадед Осип переехал на Водины из станицы Тишанской.

Жил отец в семье своего деда Богучарова Ивана Осиповича. Подворье было большое и огороженное частоколом. Отец говорил, что жили, как в крепости!

В лет десять или одиннадцать – он сам об это не мог точно сказать, - его… подстрелили. Какой-то лихой человек прострелил мальчишке коленную чашечку. Попал прямо в средину. Пуля прошла навылет. И навсегда остался отец хромым. Но всю жизнь он скрывал настоящую причину своего увечья. И если мать обучала нас школьным наукам, то отец, - житейским ремеслам и самой жизни.

 Однажды, это ещё в школьные годы было, - колол я дрова в своем дворе.  Вечерело. В хате уже горел свет. Отец, за своим сапожным верстаком, который выходил к окошку, а окошко – во двор, - нет-нет, да и наблюдал за мной, улыбался. Я наколол большую кучу, лихо вонзил топор в плаху и пошел в хату. Шел, по- взрослому размахивал натруженными руками, думал: отец сейчас похвалит. Скажет:

- Хорошую, ты нынче, кучечку дровец набухал!

Только я через порог:

- Убери топор в катух! – приказал он.

Я редко видел отца таким строгим! Топор убрал,  но губы надул – не понял, за что он так на меня.… Уже за ужином отец подмигнул и сказал:

- А кучечку дровец хорошую ты нынче набухал. Но вот я тебе расскажу! И ты на всю жизнь запомни! Ты знаешь, у нас на Водиных история, какая вышла? В революцию. Власти тогда уже никакой не было, или она уже пришла, новая? Ну, вот!  Недалеко от нас Харламовы жили. Оставили вот так топор, в дровосеке, а этим же топором их всех и порубили. Зашли во двор, эти – в кожаных тужурках, с бантами красными! взяли хозяйский топор – он тут же им, на глаза попался! Взяли и всех! И старого, и малого! А семья, знаешь, какая большая была?! Человек – двадцать! Снох, детей – всех! Так что, нарубил и убери топор подальше от греха.

- А они чего? Белые были? – спросил я.

- Кто?!- не понял отец.

- Ну, Харламовы? … Белогвардейцы?

- Какие – белогвардейцы?! Они родственники наши были! Грудные дети остались! Бабки! Я же тебе говорю, - снохи. Аким там ещё был, ровесник мой, и мы с ним ещё дружили. И его – всех! Подчистую! А взрослые – воевали…

- В тужурках, между прочим, и с бантами красными ходили чекисты, па! – заносчиво проинформировал я отца и огородил чекистов от несправедливых нападок - И зачем им топор, они с маузерами ходили! Может, бандиты какие-нибудь, переодетые зашли?

Отец долго и в упор «понимал» меня, и свирепо выдавил:

- Ты, «маузер!» слухай отца своего и не болтай, что не надо! Они у меня – вот! В глазах стоят! «Переодетые!» На всю жизнь остались! Они, эти, переодетые, знаешь, сколько в тот раз в нашем хуторе почикали «чикисты»?! Не болтай лишнего, нигде и никогда!

- А зачем же они их тогда? – не унимался я.

- Табе, комсомольцу, пока это не понять! – взорвался отец, - Чикист, ещё мне тут!

Не помню, чем закончился тот диалог наш с отцом. Наверное, я ещё больше стал дерзить, заступаться за «чикистов.» В то время я действительно в комсомол вступил. И больше всего любил историю. … А отец, вообще-то, очень редко затрагивал политику и всего того, что было с ним. Я же, отличник по истории, с тайным и грустным неудовольствием считал тогда, что ничегошеньки он, отец мой, безграмотный и не знает! Ни про благородных чекистов, ни про настоящих красноармейцев…

Прошло не одно десятилетие. Имею свой дом, баню с дровами. Живу на выглядке, где с одной стороны путь-дорожка пролегает, по которой ходит и шастает всякий люд.  И,  в последнее, неспокойное время, стал чаще вспоминать эту историю, рассказанную отцом…. Вспоминать и за топором присматривать.

Но, про коленную чашечку.

 До восьмидесяти лет нам, детям своим,  рассказывал про какую-то горочку:

- Да вот катались мы с горочки, на коньках. А у меня такие хорошенькие были коньки – СНЕГУРКИ! Завернутые такие … носики, - при этом отец умилялся, говоря про носики, - а внизу, канавка была. И как я её и не заметил и кэ-эк!... Об канавку … и вот, вышло как…

- А горочка большая была? – спрашивали мы.

- О-о, крута-ая! - важно тянул отец.

Я представлял горку, но почему-то свою, канавку, на которой я как-то запнулся и больно стукнулся. Но горка моя была – так себе, - не такая уж крутая. Но было больно. А отцовская?! Ведь, он так стукнулся, что нога не стала гнуться! … выходила ужасная картина!

 Года за два до своей смерти он рассказал про настоящую «горку».

- Какие там коньки?! Я даже не понял, с какой стороны стрельнули: спереди или сзади! Коленку обожгло и всё. А на горочке мы стояли! Это точно! С братом Тишкой. Петро ещё малой был, а Иван - грудной. Спереди - лесок, а сзади – яр…

Примерно в то же время, когда его подстрелили, умерла его мать – Варвара Григорьевна.  А был это 19 год. В семье осталось пятеро детей. Ещё сестра у отца была, тетка наша – Серафима Павловна. Отец – Иосиф, был старшим. Дед наш, Павел Иванович, как вспоминал отец, в это время рядился во все одежды! Был и белым, и в бандах ходил, а потом, стал красным и раскулачил своего отца – Ивана Осиповича. Он раскатал дом, в котором сам когда-то жил и вывез его в станицу Шумилинскую. Отец рассказывал, что из этого материала выстроили школу, в Шумилинской.…Вскоре умер Иван Осипович, а дед, Павел Иванович, потом переехал в соседний хутор - Кривой. Кстати, хутор Кривой упоминается у М.А. Шолохова. Здесь была расстреляна «банда» Фомина. Сейчас в Кривовском тоже никто не живет. Ни одного человечка, а вот крест там недавно поставили, - «банде» Фомина.

Вышло так, что в 19, 20 –е годы, до отцовской прострелянной коленки никому не было дела. И отдали Иосифа в селение Солонка, хохлам, как не годного к строю казака, на обучение сапожному делу. Весь социализм отец видел и испытал от начала его и до конца. А начало построения социализма для Иосифа было довольно оригинальным.

- Я не могу точно вспомнить, - рассказывал отец, - в каком году это было. Но было это до женитьбы. А женили меня на Нюрушке - в восемнадцать. Я не умел ни читать, ни писать, но руками и головой много чего делал и соображал. В то время отец наш, Павло, перевез семью в Кривой. Потом уж этот хутор стал называться – Кривовский. Так вот!  Приехали к нам в Кривовский два чекиста, с винтовками. Отца, почему то не было. Приехали! Заходят в хату. Ага:

- Богучаров Иосиф?

- Богучаров Иосиф…

- Бери все свои отмычки и собирайся с нами!

- Какие отмычки?!

- Какими сейфы открывают!

- Нет у меня никаких отмычек.

- Но, но! Нет у него отмычек! А замки, чем вскрываешь? Подлец такой!

Собирайся! Советская власть ему доверяет, а он ещё кобеница! Живо!

Откуда они узнали, что я замок открывал?! Сложный, правда. Отец меня возил в Нехаево, и я одной бабке сундук открывал. Она была богатая и жила одна, - вдова. Я таких сундуков сроду не видел! Замудреный! И со сложным механизмом – замком. Долго я с ним возился – открыл всё же! Во-от. Взяли эти чекисты меня и повезли, не знаю куда. Я ничего не понимаю и дрожу, как заяц! С винтовками шутки не шутят! Какой сейф? Привозят в Нехаевский сбербанк. А хозяин сбербанка уехал или – сбежал, не знаю! И, понятное дело, ключи с собой взял. Подводят к сейфу! Но это сейф, не тот, какой в уголочке стоит в нашей конторе, в клубе. Этот - здоровенный! Со сложным механизмом! Спрашивают:

- Жить хочешь?

- Хочу! – говорю, а чего тут скажешь?

- Открывай! – приказывают, - Не откроешь, расстреляем! – говорят, как в шутку, а там, что у них на уме?! Тогда человеческая жизнь ничего не стоила! Ну, я немного успокоился, понял, хоть за что расстреливать будут! Ха-ха…. Говорю, мне нужна тугая проволока, стальная! Достали, стали сзади с винтовками, смотрят, что я делаю. Не сразу я сообразил, что тут в чём. Не спеша  работаю. А они, как эти – сзади толкутся! Я:

- Не дышите мне в спину и отойдите подальше, - говорю, - Я так не могу работать!

- Но ты, контра, сейчас ты додышисси у нас! мы тебя хлопнем, с проволокой стальной, и всё тут табе! Отдышисси! – лаются, а отходят дальше.

- Открыл?

- Открыл! Но они все пальцы мои потом перемазали – отпечатки брали! А потом заставили расписаться. А я говорю:

-Так я же писать не могу!

- Ставь крестик!

- Какой крестик?! – я и вправду не знал, что нужно где-то расписываться! И как расписываться! А они подумали, что я дурака валяю!

- В общем, чуть не расстреляли!

- Ха-ха! Нужен был ещё! Оставили! Потом, эти же чекисты опять к нам приехали:

- Богучаров Иосиф?

Я говорю:

- Сами видите Богучаров Иосиф я! Вы же один раз брали меня!

Один другому говорит:

- Гляди, какой разговорчивый?

Другой:

- Собирайся и поехали!

- Куды?

- На кудыкину гору! Собирайся! Подлец такой! Спра-ашивает он ещё!

А это был 24 год. Это я запомнил. Мы ещё относились к станице Тишанской! Голод начинался и полная разруха стояла. Все моторы, дизеля вся техника была собрана со всех хуторов на Бык гору. Они там стояли и мокли под дождями. Зачем это сделали? Технику всю угробить? А дальше – что? И людей?! И вот, на горе этой, комсомолки собрались, а дождик – лупить – страсть! А там же ни одного кустика нету, где спрятаться. И стоять эти комсомолки, мокрые, как курицы и щщастливые!

- А зачем они на гору залезли?

- А почем я знаю? Комсомольцы! Везде голод, холод, а они гогочут! Зубы скалят! Весело им, понимаешь?! Социализьму они строють! Я вот обратил внимание, каждое время выбирает своих чудаков. Тогда были комсомольцы. Смешные – до упаду! Они, ведь, никто ничего делать не мог! Только – языком!

- Они были местные?

- Были и местные, и всякие! Их поначалу было мало, но были. – Отец вздохнул, - Там же, среди них, и Пашаня была, жана моя вторая, с какой я до тюрьмы да и после 12 лет прожил. Уж как она на собрания любила ходить! Медом не корми!... Да. Комсомольцы и комсомолки! Горлопаны – до упаду! Один – гармонист у них был, Иван Пунцов. Да лучше бы он эту гармошку в руки не брал, не мучил её. Рвет меха, тянет изо всех сил, а музыки никакой путевой нету.

- Пап! – решил я пошутить, - признайся, может ты сам комсомолец был? Тайный?

- Кто?! – отец не понял моего «тонкого» юмора и продолжил дальше, - Мне приказывают: выбрать из всех двигателей – наилучший и запустить его. Опробовать, а там – будем строить мельницу! Привезли то меня, в одной холщевой рубахе. Надеть нечего было, и холод был, и я уже промок, но я был, Паша, без портков!

- Без штанов!?

- Да нет, на мне, стыдно признаться, но на мне ничего нижнего не было! Я нагнуться не мог! Там же, сзади стояли веселые и зубастые! Комсомолки эти - Пашани! И Ваня с гармошкой! А я решил свой двигатель отыскать, я его хорошо знал. Ну и – свой! Понимаешь? Свой, родной! Его Иван Осьпович выбирал, привозил!  Я иду, а комсомольцы за мной, и Ваня Пунцов наяривает! Пашаня потом рассказала, что они мне так силы придавали! Им приказали, - петь и плясать вовсю! Искал, искал я движок свой и нашел. И деда вспомнил, и баз наш, полный живности, и мать покойницу вспомнил! Слезы, как полились! Хорошо, дождик шел…Комсомольцы эти….

Эту историю отец вспоминал не раз и каждый раз, горько плакал… Таким – жалким и страдающим я его не видел….

- Мельницу запустил?

- Запустил, Паша, запустил, - вздыхал отец.

Вышло так, что на нем социализм – в лице Михаила Сергеевича - и закончился. До самой смерти отец лудил, паял худые, «латанные-перелатанные» предперестроечные совхозные радиаторы тракторов.  

Если бы не коленка, прострелянная, куда бы повернул его Всевышний? …

 Отец был сапожником, мельником, портным, столяром. …. На похоронах отца, а умер он 5 августа, до смерти, неделю лил ужасный дождь. А как умер, дождь прекратился. Выглянуло солнце. За три дня, до похорон, подсохло. И уже к вечеру, на поминках – за столами, накрытыми во дворе, было 100 человек. Ровно сто! Старики, старухи, кто любил и уважал Иосифа Павловича – (в страшный голод 1947 года, когда отец работал в Нижней Речке на мельнице, он спас не одну семью) - собрались со всех близлежащих забытых, разрушенных хуторов. И кто-то заметил:

- А глядите! Мы ведь все пришли в чириках, какие пошил нам Иосиф Палыч!

И все, 100 человек, поглядели вниз, под столы, на свою обувку. И все закивали, - согласились, а мама громко заплакала…

Когда заканчивались летнее-осенние сезонные работы, - заготовленное сено стояло в стогу, корова и овцы с козами определены были в свои катухи, а огород был уже вспахан под зиму,  отец садился за сапожный верстак и шил на заказ тапочки-чирики всех размеров. К следующему лету. Каких только колодок у него не было?! От ноги на годовалых ребятишек и до сорок шестого размера! Заказывали – семьями. Подошва тапочек была ременная, а верх – суконный. И сносу им не было! По росе, стерне, по грязи…

 В родительском пятистенке: и в хате, и в горнице висели старинные часы. Например, фирмы МОЗЕР и К. Отцу привозили хлам, а он восстанавливал его . … И такая была причуда, что часы звенели у отца по порядку: сначала, мягко шипя, начинали отзванивать старинные, резные, подточенные древесными жучками, темно-вишневые часы, потом, те самые – МОЗЕР и К, через секунды три четыре начинали бить следующие, восьмигранные - тоже старинные. Они звенели громче. В конце всего этого перезвона, вдруг, выскакивала нахальная кукушка из часов, что висели у печки, - часы мамы нашей. Кукушка по-хозяйски отсчитывала, сколько положено ей было, - без всяких там шипений (она была уже советской) и прекращала весь перезвон. Обычно, отец проверял часы в 12 дня. До того, сидел в своем маленьком кабинете, заваленном колодками, тапочками, выкройками и уж машинально посматривал на свои ручные часы, ждал – боя…

В двенадцать, как известно, передавали новости по телевизору, и я, беззаботный отпускник,  если и не сидел где-нибудь с удочкой, на пруду или на речке, и если не косили мы сено с отцом, и если не гребли, не сушили, не копнили  - то бывало, смотрел-слушал новости. А это было – начало правления генсека Горбачева, - беспечное время! Люди и не предполагали, ЧТО на них надвигается!

 Вспоминается смешная и грустная история! В то время я учился во ВГИКЕ – заочно, на сценарном факультете и работал в котельной, - в деревне Брёхово. Да! Есть такая, в Одинцовском районе. Котельная была маленькой, находилась на территории сельскохозяйственного участка, значит и отапливала его. А ещё, мы отапливали молочно-товарную ферму. Мы, кочегары, работали по системе «Сутки - трое». Сутки работаешь, трое отдыхаешь. Всё наше хозяйство относилось к знаменитой Петелинской Птицефабрике, на которой, в то время, я уже отработал четыре года. В культуре. Народу в сельскохозяйственном участке было… человек около пятидесяти. Чудилы и балагуры: трактористы, слесаря, сварщики. Они были такие наивные и по-детски доверчивые! Удивительно! Как и вся птицефабрика это был приезжий, со всех уголков Советского Союза сельский люд, -  «хрущевские ошмётки!» - как мрачно обозначил себя и свое окружение один из работников птицефабрики.

 И вот, однажды, утром, я уже отстоял 24 часа, умылся, переоделся, - ждал смену. И пришла она – ввалилась целая толпа с бригадиром Семёном. Шустрый, худой и жилистый рыжий Семен – явленный харизматик! - с порога поставил мне вопрос перпендикуляром:

- А ответь ты нам, студент! Ты у нас во втором институте учишься! А имею ли я право, стать депутатом Верховного Совета СССР?!

- Ммг!...- поскольку я не спал уже больше суток, то, вероятнее всего, был слегка приторможен и, не исключаю того, что имел глуповатый вид.

 Весёлая глумливая компания за спиной Семёна делала всяческие знаки, - Дай добро! Дай!!

А лет ему тогда было – около сорока, и имел он, бригадир Сеня, высшее техническое образование, и талант к технике имел, а характер - неизлечимый, - не со всеми уживчивый. Хвастал, что дед его был революционером – из еврейско-польских «ошметков», носил маузер и в своё время стрелял крепко. А внук революционера был ужасный спорщик и любил, чтобы всё было по его разумению. Такое положение, мягко говоря, не всех в сельхозучастке устраивало.

- Фактически, каждый гражданин имеет право быть избранным, - ответил я ему как-то так.

- Фактически! – Семён торжественно пожал мне руку и стремительно двинулся на территорию участка. С этого же дня он развил бурную деятельность по сбору подписей в «первичной» организации!... Каждому трактористу, в случае, если его выберут депутатом в Верховный Совет, он обещал новый трактор. Кузнецу Лёне – новую кувалду, наковальню и горно с новыми мехами. Даже, доверчивому простаку Алексею, дворнику по участку, пообещал привезти с юга густые, крепкие сибирьковые веники! Не то чтобы продвинуть по службе, а веники! … Где тут, правда, а где выдумка, я не мог разобрать. И допускаю, что выдумка тут была! Днем в котельной проходило много народу. Со всеми я был хорошо знаком, все знали, где я учусь, и каждому хотелось рассказать что-нибудь невероятное и смешное. Тема выборов, в тот момент, оказалась самой востребованной! Забегали, при случае, рассказывали про веники, трактора и прочее. Все приняли участие в этой комедии, и все ждали конца её. Настал день, когда в ленинской комнате агроном собрал своих работников для решения Сениного вопроса. Удивительно! Но, почти все поставили свои подписи в поддержку своего бригадира. Одни придерживались такой линии:

- Да на кой он нам нужен?! Забодал всех!

- Без него спокойнее будет! Пусть, куда хочет, идет!

- Хоть в РОНО, хоть в ООН!

Было и другое течение, но близкое к этому! Не знаю кто, но вспомнили известный старый анекдот про генерала, к которому пришел его денщик и говорит: - Товарищ генерал, табе пакет»! «Не табе, а Вам»! – поправляет генерал. «Да на кой он мне нужон? – противится денщик, - «Табе пакет»! «И прислали же ко мне такого гольного дурака!» - бурчит генерал и принимает пакет. «Так! Товарищ генерал! Умных к умным, а дураков к дуракам!», – весело ответствует денщик.

При этом, трактористы себя за дураков уж - не считали… В выступлениях же многих депутатов – по телевизору – ума не наблюдали. Поэтому и предлагали «послать» своего бригадира ТУДА – к депутатам.

А Лешка Солдатов, грустный романтик и тракторист, тот придерживался иной линии.

- Всю жизнь мечтал увидеть знакомого человека в большой власти! – в мечтаниях, беззлобный Лешка тянул слова, - Представляя-а-аете?! Выбирают нашего Сеню депута-атом! и дают ему, какую-нибудь, - должности-и-ишку! М-м-м - умилялся Лешка, - И посадят его рядом с Горбачё-о-о-м?!  А мы, - смотрим все, по телевизору и диву даёмся: - «Так это же наш, Се-еня! Из наших рядов! …И рядом с Горбачё-о-м!»

Но линия Лешки, как я догадываюсь, выходила из вещего сна слесаря участка - дяди Сани Золотанина. О-о-о, дядя Саня!... Царство им всем Небесное! Почти все участники тех событий уже померли. Но все они были такие разные, такие жизнелюбивые и, в общем-то, беззлобные люди. Но, о дяде Сане. Это… сначала, дядя Саня был фронтовиком. И имел награды боевые. Прошел всю Великую Отечественную – разведчиком. Помимо всех достоинств, дядя Саня был  великий фантазер! В отличие от других, с ним мы не были знакомы. И он «поймал» меня в первый день моей работы в сельхозучастке. В столовой, за обедом, мы встретились с ним глазами – сидели за разными столами. Он смотрел на меня как-то пронзительно, даже – строго, а потом подсел с вопросом:

- У тебя старший брат есть? – дядя Саня имел благородный вид. Длинноволосый блондин, да ещё и с сединой, высокий, подтянутый. Слегка удлиненное лицо, с тонким хищным носом, с пронзительными серыми глазами придавало значение, - о, дядька особый!

- Есть! Два брата!

- Старший?

- И старший есть! Он сорок седьмого года! Музыкант он.

- А-а, нет, - дядя Саня собрался уходить, но добавил, указывая на меня - в войну, такое лицо помню – копия! – встал, уже и спиной ко мне повернулся.

- Но у меня дядька родной был! Петр, – остановил я его, - и он – погиб.

Дядя Саня резко повернулся, подсел вновь.

- А где он воевал?

- На финской! Там и погиб!

- На финской и я воевал! Но, ладно, я к тебе вечером зайду. Ты сегодня на сутки заступаешь?

- Заступаю!

Я не успел опомниться, как дядя Саня вышел из столовой.  Помню, сердце у меня в тот раз забилось, заколотилось – ужас! О родном дядьке, который погиб на финской войне, отец наш, да и мы все родные, - ничего почти не знали. И тут – вдруг! Вечером дядя Саня не зашел, и утром его не было. И трое суток – до своей смены – я мучился неизвестностью. И опять мы встретились в столовой. Тут я уже сам к нему подсел, решительно:

- Дядя Саня, расскажи про дядьку! Вы знакомы с ним были?

- Нет, - вяло ответил тот, - просто, я помню, мы шли в штыковую, и помню, рядом со мной упал, вот такой боец, как ты. Один в один! Я к нему:

- Браток! А он уже – всё! Грудь вся в крови уже была! Я его вот так взял, на руки, голову. Держал его … А там надо же было идти в бой! Дальше! Оставил его и пошел…Но лицо твоё…

Я, почему-то, поверил тогда дяде Сане, и сейчас – верю, что именно так оно и было. Отцу рассказывал эту историю. И, помню, после того, мы долго и молча, сидели с ним. Отец, видать, сам представил ту картину, - картину смерти своего родного брата. Потом он просил передать привет дяде Сане. Я передал, и мы с дядей Саней стали дружить. Он мог принести мне яблок. Целое ведро один раз принес! А, однажды, зашел и молча, подал мне конфетку – карамельку. Одну. Улыбнулся и молча, ушел. …

 И всё же! Дядя Саня был великий фантазер! Да, там, в нашем сельхозучастке, была могучая «кучка» фантазёров! Когда же начинал говорить дядя Саня, все замирали и ждали грани, которая плавно, а то и сразу – скачком, переходила в ту самую потрясающую выдумку, какую, можно сказать и не выдумаешь! Но зачем она ему нужна была?! Ну, например! Дядя Саня был охотником, поэтому у него была масса историй про охоту. И вот, одна из них, свидетелем которой я был.

Летом, наша котельная не топилась, - стояла на ремонте, так что все кочегары ходили каждый день на работу. И как-то раз, после обеда, мы – кочегары и слесари – человек пять, шесть, по пути в котельную, забрели в аккумуляторную. Дядя Саня находился там, а «погонялы» - бригадира Семёна, рядом не было, так, что мы затормозили на какое-то время у аккумуляторщика Леонида. Не помню, как разговор вышел на тему охоты, но слово взял дядя Саня Золотанин.

- Когда я жил в Тульской области, был у меня кобель – Трезор! Таких кобелей уже нету! О-о, - не-а! Умный, гад! Только не говорил!

- А какой жепороды был твой Трезор? – вкрадчиво спросил аккумуляторщик Леонид.

- Породы?! – дядя Саня задумался на одну секунду, - да обыкновенный кобель и обыкновенной породы! И не гончая и не борзая! Я же в собаках разбираюсь! А Трезор был – обыкновенный,… Правда, такой, - костистый! – дядя Саня показал, каких размеров был Трезор.

- Да это, прям, телёнок, - ехидно засомневался аккумуляторщик.

- Теленок! – воскликнул дядя Саня! – Вот я тебе и хочу рассказать, как с ним мы на кабанов ходили! ….Мы! – рассказчик таинственно усмехнулся, неспешно достал сигареты, неспешно прикурил. И все курящие вокруг дяди Сани тоже задымили. – Вот, выходили мы с ним рано утром, - дядя Саня посмотрел на часы, - В три сорок пять! Но, вот так мы с ним выходили – ровно в три сорок пять! Так заведено у нас с ним было!

- С Трезором?

- С Трезором!

- А он, чего же, в хате с тобой жил? – опять тот же вкрадчиво-ехидный голос.

- В чулане! – резал дядя Саня, - в чулане он жил и на волчьей шкуре спал!

Так вот! Я открывал ворота, нараспашку, - рассказчик посмотрел всем в глаза, а дольше всех – аккумуляторщику, наверное, чтобы тот не лез с глупыми вопросами. А смотрел дядя Саня так, будто хотел сказать: - «Вы, даже, не представляете, как это открыть дверь – нараспашку! – Открывал я ворота нараспашку и говорил: - «Трезор! Фас!» - и Трезор мой тут же уходил в лес, а я…- Дядя Саня выдержал мучительную паузу, - правильно ты думаешь! – рассказчик ткнул пальцем в аккумуляторщика, - в чулан. В чулан! Повторяю! Садился на эту самую волчью шкуру и закуривал. А ружьё-то – вот оно, рядом! Курки взведенные! Жакан! Всё! Как положено! ... Курил я тогда… самосад. Сам его выращивал, намешивал туда дойничку - изумительный был душистый самосад!

- О! я тоже отцу так делал! – обрадовался я.

Дядя Саня поднял в мою сторону руку, мол, - тебе слова не давали.

- Я искуривал пару, ну, от силы…- рассказчик опять посмотрел на часы, - Три цигарки! И тут, брат – не шути! Дикий кабан – зверь страшный! Веперь!! Я брал ружьё и тихо-тихо спускался с крыльца, - дядя Саня тихо-тихо показал, как он спускался с крыльца и замер. И мы все замерли и перестали дышать. Кто-то, даже, поперхнулся дымом.

- Ха!! – неожиданно громко выдохнул дядя Саня, так что все вздрогнули, кроме аккумуляторщика. Оказывается, аккумуляторщик Лёня уже слышал эту историю – про Трезора…

- Ха!! – выпалил дядя Саня, - Мой Трезор не любил задерживаться, он приходил, как по часам! С левой стороны шел вепрь, а с правой – мой Трезор! В зубах Трезор держал клык этого самого дикого веперя и вел его – за клык! И где он находил таких здоровых кабанов?! Я теряюсь в догадках! Шли - бок в бок! Ха! А хвостиком его Трезор ещё и подгонял!... И прямо – в ворота и ко мне во двор!... Мы встречались с ним глазами – вот так! – дядя Саня стремительно рисовал прямые линии, - Глаз в глаз! Я давал головой ему знак, мол, сигай, Трезор! И Трезор мой сигал в сторону, метра на два … и становился, как вкопанный… Мол, Саня, я свое дело сделал, теперь ты – лупи!...

 Боюсь, моя мысль свернула куда-то в сторону. Буду краток. Итак, накануне голосования, дяде Сане приснился сон: столы, столы, а за ними сидят два человека – генеральный секретарь ЦК КПСС М.С.Горбачев и наш бригадир Семен. Дядя Саня решил, что это вещий сон, что Сеню нашего надо срочно выбирать в депутаты и что Сеня может стать у Горбачева секретарём. Не генеральным, а просто – секретарём. Снился ли сон, на самом деле,  дяде Сане, никому, сами понимаете, неизвестно. Тогда же, кто-то заметил, что столы снятся к покойникам, и как бы наш Семён, но ещё хуже, сам генеральный, а ещё страшнее – оба, в один день, как бы ни того… ага! «Лапки не отбросили».

В общем, выражаясь словесным багажом Михаила Сергеевича, - «плюрализма» в нашем сельхозучастке – пёрла, как опара из квашни! ….

Один из немногих,  тоже тракторист, - Михаил Иваныч Камешков, противостоял ТАКОМУ – легкомысленному действию своих сотоварищей:

- Да что же вы делаете, ребята?! Вы кого хотите во власть подсунуть? – Михаил Иванович был передовиком, а ещё и коммунистом. И для него высшее начальство в лице Горбачева было недосягаемым. Но, помню, как он страшно возмущался по другому поводу. После популярной в то время передачи ВЗГЛЯД, где режиссёр Марк Захаров публично сжег свой партийный билет, Михаил Иваныч пришел в котельную, крайне возбужденный и стал мне выговаривать, будто ближайшему родственнику этого самого Захарова:

- Ты же ведь тоже, Паша, ТАМ, в культуре! Да как он мог?! Как он мог, подлец такой! Жечь перед всем миром партийный билет?! Где совесть у таких людей!? Ты мне ответь! Где? Они же и страну так продадут! А?!

- Михаил Иваныч, а я чего? Я беспартийный и Захаров мне, слава Богу! - и не сват, и не брат, - оправдывался я.

- Знаю, что не брат! Ему партия доверила, допустила его до этой работы! А кто бы он без неё был?! Партия ему имя дала! Он же – предатель! А?! …

Не буду пересказывать всех деталей и тонкостей, но выборная компания для Семена закончилась неудачно. Дальше сельхозучастка она так и не двинулась. Хотя, хуже какого-нибудь выбранного в то время депутата, типа Николая Ильича Травкина, наш Семён не выглядел бы. Говорун он был хороший! И с Горбачевым бы – сошлись! Но, мысль другая. Тогда меня поразила легкость, с какой наши трактористы выбирали своего бригадира в Верховный Совет. А резюме местным выборам подвел кузнец и сварщик Лёня. (Леонидов у нас, почему-то, было много).. Как-то, вечером, уже после рабочего дня, и уже по осени, зашел он в котельную, грузный такой, колченогий, - Лёня хромал, - присел на тахту мою, пару раз вздохнул громко и сощурился в хитрой улыбке:

- Пишешь? Про чё?

Я не успел ему ответить, а Леня продолжил:

- А ты слыхал, чего тут наш Сеня отчубучил? Слыхал?… Вот – чуда-ак! Я ведь тоже на гармошке играю, Паша. Ты слыхал, как я играю? Не слыхал?! Как же ты в культуре и не слыхал, как я играю?!

- Да нет, не слыхал…

- Да и не надо слухать. Хе-хе… Я, Паша, играю, но не на каждой свадьбе отважусь сыграть!… Я же знаю, КАК играю! А он – рядом с Горбачем! О-о! Вот бывают …гольные чудаки!... Про чё пишешь-то?

Да, с приходом Миши Меченого, в огромной нашей, «необъятной» стране, подул ветерок. …С ядовитым запашком, как потом оказалось. Все начали просыпаться. В телевизоре появились молодые шустрые ребята.  На радио образовались новые программы с гогочущими, как лошади, ведущими женского пола. В общем-то, в спокойной, установленной временем и определёнными порядками жизни, вдруг выскочили, как из известных табакерок нахальные, юркие личики. Они, - совсем малое количество их, - быстро определили дальнейшее русло лениво текущей огромной реки и с нарастающим грохотом пустили её по своим порогам. … Старухи  зашептали, что вот он – и конец всему скоро! Михаил Меченый пришел, значит скоро – труба. Давно, мол, всё это было известно…

Отец, в очках, с клейстером в стакане, или с выкройкой тапочка, приходил к 12-ти, слушал часы. А потом, снимал очки, становился в дверном проёме, в горницу, где стоял телевизор как бы – мимолётно, не присаживаясь, и с повышенным интересом, как чудо негаданное, рассматривал Горбачёва в телевизоре. Который каждый день, всё более вдохновляясь, начинал говорить о перестройке, гласности.… И как только картинка менялась, появлялись иные лица, отец терял всякий интерес к другому, происходящему на экране, и уходил к себе. И вот, однажды, отец воскликнул:

- Может это его сын!?

- Чей сын? – не понял я, - это наш – генсек!

- Ген-сек! Генсек то я понял, что он генсек! а кто у тваво генсека отец? Вот в чем вопрос?

- Пап, ну, ответ простой, - какой-то Сергей!

 - Мг! – хмыкнул отец, - а может он нагульный, генсек твой? ты знаешь, как  он похож?!

- На кого?

- На Гришку, на Гришку! А вот фамилию я его забыл. Хоть убей! - не могу вспомнить. …Звали – Гришка, как деда нашего. А фамилия? Какая-то чудная фамилия у него была! Но не Горбачев! А Гришка – вылитый! И пятно на лбу – точь в точь!... И руками – так же! – отец обозначил жесты Михаила Сергеевича.

- Может, это не Мишка, а твой Гришка? – посмеялся я.

- Мой Гришка, - отец странно на меня покосился и ушел с клейстером в стакане.

И как-то, косили мы с ним, внизу луга, в вишнях. Почему-то, мы были вдвоём. Без братьев и зятя. И мамы с нами не было. А косарь мама была искуснейший!…

 Ну вот, опять! Как тут не отступить от главного? Расскажу интереснейший эпизод из жизни моих родителей?!

Примерно в эти годы, о которых идет наше повествование, чуть ранее, приехал к нам в хутор мой тесть, к сватам своим в гости. А тесть был самый настоящий перс. В то время он жил в Душанбе и был известен в СССР как актер – Латфи Атаула сын Мехти. По-русски, – Анатолий Михалыч. Анатолий Михалыч являлся ещё и режиссером, драматургом, знал до десятка восточных языков. В известные времена был репрессирован и отсидел в Сибири десять лет. В молодости, Михалыч, как говорят в народе, - имел бычью силу! В цирке, даже, силовиком работал!… Встретили его родители мои – хорошо, - перс остался «очень даже» доволен. И больше всего его сразила сваха – Нина Дмитриевна! Царство им всем Небесное! И не тем, что мама прекрасно пела, - а пела она действительно, прекрасно, и не тем, что она была замечательная хозяйка, а тем, как она умела косить траву. Смотрел, смотрел перс Атаула, как хоперская казачка, однажды на семейном покосе, машет косой, да и решил тоже попробовать:

- Сваха, много чего я в жизни повидал, много чего умею делать, но всегда думал, что косьба – чисто мужское занятие. А ты это так легко делаешь! Дай, попробую!

- О, да, а то – чего же, сваток! На-на, попробуй! Тут особого ума и не надо, - мать охотно передала косу своему свату. Перед тем, правда, отец любезно подвел жало косы. Помню, как вся  наша семья умиленно застыла в моменте рождения нового косаря. Сын Мехти даже засмущался, как на премьере, перед выходом на сцену. Мама, конечно, проинструктировала: как махать, на чего налегать, и Атаула понял. Первый решительный взмах, и коса наполовину воткнулась в землю.

- Ой, сваток, да ты полегше, полегшее! – мягко всколыхнулась мать, - Ты пяточкой- то к земле, пяточкой! И полегше. Вот, гляди! Отец, дай мне, - мать отняла косу у отца, - Р-раз! И всё! Рраз и всё! Это – «Рраз и всё» продолжалось минут десять! Коса Михалыча никак не хотела косить! Она, то птицей взмывала к небу, то колом втыкалась в землю. Пару раз косьё опасно хряснуло, и отец слегка приуныл. А мать оптимистически продолжала вдохновлять дорогого гостя:

- Сваточек, сваточек! Да ты не рви дуриком-то! Пупок сорвёшь! Смотри, вот, - пяточкой прижимай, а носок-то не задира-ай! И легше, легше – Рраз и всё!

Словно в обострение данной ситуации, появился Сашок, племянник. Он ездил на велосипеде купаться на пруд. Приехал, взял свою косу и влился в смущенное общество. Учился тогда Сашка в четвертом классе, косил же, как взрослый косарь. А учили его косить – дед с бабкой, а косу – пятёрку – дед ладил специально для внука.

- Вот, Сашочек! – обрадовалась бабушка. – Покажи деду Толе, как ты легко косишь! - В другую минуту бабушка Нина подумала бы, что она предложила, - баба Нина была тонкий человек, - но, сегодня… - Смотри, Сват, смотри, как он пяточкой прижимает! Взъерошенный, с красными от купания глазами, и с облупленным носом Сашок не косил, а брил! Так искусно у него выходило!

Крайне смущенный большой, грузный Анатолий Михалыч обливаясь потом, обратился к отцу, - Веришь, сват, я на сцене никогда так не позорился! У меня есть шанс ещё раз? Дай попробую!

- Шанец есть! хучь два! – мать сознательно, для смягчения ситуации поменяла букву, - Глянь, ее, сколько травы!

«Два» не вышло. На первом же, косьё хрястнуло, и тесть мой едва не рухнул с обломком в руках.

- Слава Табе, Господи! – спешно и облегченно перекрестился отец, - Пойдем, сват, и выпьем!

Надо отдать должное упорству Анатолия Михайловича. Он вставал каждое утро рано-рано, снимал одну из кос с клёна у крыльца и шел, один, на луг. А на лугу он долго не задерживался, - крайне удрученный возвращался быстро, с обломками. Он сломал три косовища, но так и не научился косить. За порчу имущества предлагал деньги. Отец, конечно же, отказывался и даже придумал оправдание поломкам:

- Да они же старые, сват! Косья! Я их, как раз и хотел поменять, Глянь они какие? Хрясть и всё!

Мне, до отъезда тестя, пришлось на велосипеде съездить в ближайший лесок и срубить штук пять кленков для новых косовищ. Тестю же очень по душе пришелся наш хуторок, и он даже присмотрел себе заброшенную хату, в которой когда-то жил немой пастух Петя. Михалыч серьёзно намеревался переехать к нам – на постоянное место жительства. Но, как говорится, мы предполагаем, а Господь Бог располагает.

 Но возвратимся к нашим с отцом вишням. Тут я выкосил птичье гнездо.

- Пап, смотри! Наверное, соловьиное - позвал я его и начал философствовать. Время шло – к обеду. А косить мы начали с раннего утра. Со двора нашего, от летней кухни вился легкий дымок – мама что-то готовила. Надо было заканчивать дообеденный сенокос - Прошлогоднее, па, а может и позапрошлогоднее…

- А с чего ты решил?

- Да – труха, смотри! Кладка не свежая - одна труха!

Отец, пальцем ткнул мне в грудь и как можно шире открыл узкие щелочки глазные – Точно, Паш! Перетрухин! Пе-ре-трухин … Гришка! Ну, какой похож на Горбачева! Точно – Гришка Перетрухин! Голову сабе сломал! Садись, покурим! И я табе расскажу.

Я всегда радовался своему приезду домой! За плечами отца и матери, хоть уже и стареньких, на две, три недели! невольно становился беззаботным дитём. Даже, самый тяжелый труд: сенокос, уборка сена, огород, приносил радость. Эти две, три недели отпуска со стариками-родителями остались в жизни, как самыми радостными! Я отказывался от льготных путёвок, от различных путешествий, - брал в фабкоме лодку резиновую двухместную и ехал домой! Рядом был пруд – Кулиновский, с красными карасями, раками, с карпятами и карпом до пудовых размеров… А ещё, во время учебы во ВГИКЕ, темы для свои рассказов, сценариев, я брал здесь, на Родине. Мои герои поют песни наших дедов, говорят их языком: табе, сабе, солнца. …Как там сказано? Плох тот кулик, который не хвалит своего болота?!

- И как ты меня надоумил – вспомнить про этого Гришку Перетрухина?! Давай, присядем! – Отец зачикилял к заросшей колее, где стояла наша банка с водой. Присели, попили. Вода уже стала теплой, но, сдобренная лимонной кислотой, показалась наивкуснейшей! Всё тело приятно ныло и гудело.

Накосились мы нынче – славно! И отец, будто поймав мою мысль, продолжил её.

- Сколько сенца будет, а? Прям – хорошо! А ты знаешь, как у нас на Водиных этот – Перетрухин на Смоленскую сено собирал? - Ого-го! Я тебе расскажу! Я не знаю, откуда он к нам в хутор попал, но он был ненашенский, не из казаков.

- Молодой он, что ли был? – поинтересовался я.

- Перетрухин? – отец задумался, по-своему что-то высчитывал, - Не знаю, не знаю!  Может тридцать, может – сорок. А может и... – не знаю.

- Ну, пап, у тебя и прикид!

- Не могу точно сказать, не могу. Но, с ним всякие чудные истории приключались! Поэтому, наверное, я его так хорошо запомнил. Ну, вот, про сено! ... Мать наша, всегда меня ругает, когда я тапочки по воскресеньям шью. А ведь, - нельзя! До обеда – точно нельзя. А уж в такие праздники, в церковные, - тут и не говори! На моей жизни – столько примеров! У этого Гришки Перетрухина, не помню, жана была? дети? Убей - не помню! Хату помню, на краю стояла хутора… Ну, вот! Как-то накосил он сена, сено высохло. Это был уже второй покос - отава. И стал он собирать, да не на какой-то там простой день, а на Смоленскую. Она. Смоленская – когда? После Ильи? Она и раньше и сейчас говорят, - на Илью Пророка, на Смоленскую – отдыхай! А он – хоть бы что! Гребёт и посмеивается. Люди ему:

- Гришка, да ты чего делаешь? Смоленская – присмолит! А он и байдюже! Сложил стожок. Стожок хороший получился. Не помню, почему, но он успел поставить его недалеко от  наших. Мы же там, детишки, потом смотрели! … А наши стога были – о-о-о, не шути! Знаешь, сколько скотины прадед твой Иван Осьпович держал?! Быков, лошадей, коров, не говоря уж об овцах и козах…

Отец перешел на приятные детские воспоминания. А уж как мне приятно, было всё это слышать! … Но, о Перетрухине с его стожком.

- Ага! Ты, Паша, не поверишь! Пока Гришка сено грёб, на небе не было – ни тучки. А как стал собирать в стожок, образовалась, одна, ма-аленькая, черная, правда. И повисла над Гришкиным стогом! Гришка то-олько закончил, грабли свои собрал и вилы и отошел, ну, - полюбоваться сеном своим. Хорошо, что вовремя отошел! Из тучки – гром, и молонья бьет, прям в его стог! Ты, Паш, когда-нибудь видел, как сено горит?

- Видел, пап!

Теперь я припомнил. Однажды летом, когда мы, около десятка школьников, после пыльной работы на нашем, хуторском току, ехали на речку купаться. Ехали на машине, в открытом кузове и видели, как в сотне метров от дороги занимался пожар. Загоралось совхозное сено – пять огромных приклада! Это была жутко красивая картина! Сюрреализм! При полном безветрии, огромное пламя, оторвавшись от первого, загоревшего стога, перелетало на пятый стог. Поднялся огромный огненный вихрь, и все пять прикладов вспыхнули, как порох. Моментально! Это – страшно!

- Сено горит – а-а, - не дай Бог! А Гришкино, Паша, - отец от удивления как-то помолодел, - горело, как свечка! Ни один скирд не пострадал. Весь хутор сбежался, смотреть на чуду! Бежали тушить, а увидали чуду! … Вокруг – сена! Скирды! Они должны были пыхнуть тут же! Ни один не пострадал, а Гришкин, так свечкой и догорел, дотла! Во-от, тут и подумай, как с Богом играться. Говорили уж тогда, что Гришка черную магию почитывает, а это уже дело темное. Не от Бога. Как Дед наш, Иван Осьпович, сказывал.

- Но я тебе другую историю хочу рассказать про этого Гришку. Уж, какой он говорун был - до упаду! Но беззубый!

- Как – беззубый?

- Ну – зубов у него не было! Два клыка торчало!

- Беззубый говорун!

- О-о, говорун, каких поискать! Не знаю – почему, но он вместе с нами, ребятишками, в ночную стерёг быков, лошадей. Может, его нанимали? Бывало – хе-хе … и по головке погладит, и цыбарку табе скрутит – табачку туда, и в рот её сунет, да ещё и спичку черканет, - Ну-ка, ну-ка, - подзадорит, - Набери поболее дымку и скажи в себя, - Эх, мама! … А опосля, деду Ивану донесет, что внук его, Оська, покуривает и покашливает!  И всё со смешком, всё со смешком. Ну, мы ему тоже – устраивали! Он был страшно трусливый! Особо – змей боялся. А змей у нас было!!

- Змей?!

- О-о, Па-ша! У нас столько всякого дикого зверья было! И зайцев, и куропаток, и диких уток и гусей. Дудака – мерено-немерено! А уж змей!? Раз весной я быка одного искал и в ложбинку спустился, а нога у меня как-то подвернулась. И я – падать! А луна полная была, светло так! И вот я лечу – вот-вот рукой коснусь земли! Гляжу – мать честная!! А он – клубок катится, живой! И прям, на меня! А этот клубок в диаметре примерно метр, или больше!

- Какой клубок?

- Змеиный! Представляешь, из него головы торчат и шевелятся! А он сам шипит и катится на меня, как верблюжья колючка! Медленно катится. Как я в него головой не воткнулся, - не знаю! Рванулся!

- Какой-то ужастик!

- Чего-чего? Ну, я ж тебе и говорю! У деда нашего Ивана батраки были – Жуковы. Молодая пара. Муж с жаной. Воронежские они были. Эта жана, она вообще змей не боялась! Идет, например, вдоль обрыва, а змеи головы из норок повысунут, а она поймает её, змею, и шею свою обмотает, или грудь. И две змеи могла поймать, тогда две груди обмотает и идет по хутору. Змеи сипят и язычки высовывают. Люди стали жаловаться деду Ивану:

- Иван Осьпович! Что это у вас за революционерка такая! Детей пугает!

Иван Осьпович ей запретил так по хутору ходить. Во-от, а ты говоришь, змей! А Гришка, он вообще боялся ночью ходить! И пропади они пропадом хоть все быки! Он ложился в свою телегу и засыпал, а лошадь свою он путал и она возле нас, стреножная, и ходила. Спал, как убитый! Мы его, сонного, вместе с телегой и в яр спускали. Бывало, проснется и не поймет – где и чё с ним! Как начнет дуриком орать! А лошадь у него была старая и смирная. Один раз, старшие ребята взяли и обмазали её откидным молоком. Ну, кислым!

- Знаю-знаю, пап! Откидное – знаю!

- Ага! Не поленились же! Всю ночь, пока он спал, мазали её! Ха-ха! Рано утром Гришка проснулся, а мы тут все – рядом! Ждем, не дождемся, когда он пятно своё высунет!

- Пап, ну неужели уж так похож на Горбачева? – сомневаюсь я.

- Как в зеркале! – без тени сомнения заверяет отец, - Я его, Горбача, когда первый раз увидал, аж присел - Гришка!! А фамилию – вспоминал, вспоминал! Ты, вот, помог! Хе-хе! …  Ну, вот! Из телеги голову поднял, пятно свое почесал, глядь, а лошади нету! Туда! Суда! Нету лошади!!

- Рябятки! А вы мою лошадку не видали?»

- Лошадку?! – отвечаем мы, - Какую-такую лошадку?!

- Мою лошадку! Вы, чё? Лошадку мою не знаете?

- А-а-а, твою, дядя Гришка! Знаем…

А кто-то и скажи:

- Да тут татары проежжяли!

- Какие-такие татары?! – Гришка, аж из телеги выпрыгнул.

- Какие лошадок любят на колбасу пускать!

Эх! Как спохватился наш Гришка!

- На какую-такую колбасу??!

- На кониную, дядя Гришка!

- Да куды ж энти татары поехали?

- А вон – туды!- показывает один.

- Да нет – туды! – показывает другой, в другую сторону.

- А может и цыгане, - третий льёт огонь в масло.

- Цыгане?!

А до этого вышла история – цыгане лошадь у нас из хутора украли!

- Ой! Да чаво жа вы, нехорошие рябята меня не разбудили? – носится наш Гришка туда-суда.

- Дядя Гришка, да мы тебя будили, будили! Но тебя же не разбудишь!

- Тряхнули бы покрепше!...

Мы уж тут за животы все ухватились, как бы в голос не засмеяться! Гришка-то вокруг своей лошадки бегает и не поймет! Была лошадь гнедая, а тут какая-то пегая перед его носом! Она же лупиться стала! Солнце вылезло! И он тут прям уткнулся в неё!

- Ой! А чья жа эта лошадка, чужая и страшная какая?

А лошадка – Иго-го! - Зубы ему оскалила, мол, и какая же я табе чужая? Гришаня! Я жа, подлец ты такой, родная твоя!

Тут Гришка признал её, и аж всплакнул!

Конечно, приходилось ему ночами темными ходить. Не всё лежал. И вот раз, наш Гришка забрел, сам не понял куда забрел – далеко! Быка искал! А ночь это была, Паша, особая! Она бывает один раз в году, когда папоротник цветёт!

- Пап, это у Гоголя есть, - посмеялся я.

- Ну вот, опять ты про своего Гоголя! – обиделся отец, - Сто раз я табе говорил и говорю – Не знаю я тваво Гоголя! И книжек его не читал, и никто и ничего мне не рассказывал…

Отец и раньше рассказывал истории из своего детства, удивительно похожие на истории классика. И каждый раз я пытал его: кто рассказал тебе, где услышал? С годами я удостоверился, что действительно, отец не мог знать произведений Николая Васильевича. Откуда?! Грамоты не знал, Арины Родионовны под боком у него не было, - не те времена были. Не до сказов и сказок, - лихие!  А история с пастухом Перетрухиным уж… «очень» оригинальная!

- Пап, пап, - поспешил я, - рассказывай! Я буду молчать!

- Ага! – легко отошел отец, - И вот в ту ночь, когда папоротник цветёт, Гришка потерял быка и пришел один. Злой и какой-то не такой! Мы к нему:

- Дядя Гришка, где бык, какого ты искал!

Гришка, молчал, молчал и вдруг, ощепырил свои два зуба и захохотал:

- А я вижу! Он в Каменском яру!

Мы аж, все содрогнулись от его хохота!

Я табе рассказывал, как в тридцатых годах я работал на мельнице в хуторе Павловском? Это перед МТС-ом…

- Да… Пап, что-то рассказывал, но про что ты хочешь рассказать?

- Слухай! Мельница стояла в конце Павловского, а жил я, вначале Нехаевского. И чтобы попасть домой, надо по мостику было переходить речку. Уже, наверное, месяц ноябрь был, ледок на Тишанке. А там, такая гущина! Где мостик! И терин, и верба, и тополь, и грушенки, яблоньки! Место неспокойное! И про энтот мостик  дурные слухи ходили! Мол, ведьма там появляется и за мущщинами охотится!

- Как охотится?!

-Да вот так и охотится! Откуда я знаю? Охотится и всё! А молодой! Иду и думаю, да какая ведьма!? Сказки какие! Иду! И земелька уже схватилась морозцем. Веточки похрустывают, а тишина-а! Уже ночь, а луна светит вовсю. Ага! То-олько я на энтот мостик, - под ноги же смотрю, - и чую, что-то не то! Голову поднимаю вот так, а с той стороны, тоже на мостик - баба, голая…

- Совсем голая, что ли?

- Совсем! С длинными седыми волосами. Я, вот веришь, Паша, как говорят, чуть в штаны не наложил! Ноги стали ватными, ну не владею ими! Но, всё же, как - никак – двинусь чуть влево, а она там тоже двигается, только вправо. Я вправо, она – влево, - как в зеркале. И я даже, вижу, как она жутко лыбится. В голове тут всё вертится, сразу история - в башку темяшется. А про неё так и говорил: голая, и с длинными седыми волосами. Говорили, так же, что она одного уже защекотала…

- Как защекотала?!

- Насмерть!

- Как это она могла его защекотать?

- Да откуда же я могу знать, Паша? Я – чё? Смотрел что ли, как она его щекотала? Чудной ты какой! Защекотала и всё! Я тут смекаю, Оськя, заднюю включай. Но главное, талы-то я прошел, все эти заросли, и мне никак назад нельзя! Маханет за мной, - думаю, - и Царства Небесная, табе Оськя? А за мостиком, на той стороне, где эта баба - вон они – хаты виднеются. Во-о, Паша! Путя она мне отрезала! Ну, я – задом, задом. Тут и молитву вспомнил. Перекрестился и как заорал: - Господи! Спаси и сохрани! И как с этого мостика на лед сиганул, а он – хрясь! Ледок-то тоненький, - прогнулся! А я опять – Господи, помилуй, Господи, помилуй! – и - наискосок! Ногой своей хромой, как стеклорезом по стеклу! Жуткий треск стоит! Она, хоть я и молодой был, да не такой скорый! Ты же – понимаешь? –  Под мостиком – там мелко, а куда я бегу – на яму, а она - глубоченная! Как я её перебег?! Господь знает! Только слышу за спиной:

- Оськя, не попадайся боле! И – хохот.

Она когда захохотала, я тут же Гришку с быком вспомнил, как он хохотал – Ужас! Точь-в-точь!

- Спасся?

- Ну, видишь, сижу перед тобой! – посмеялся отец. – И вот – слухай ты про Гришку. С ним такие чудеса стали происходить – уму непостижимо! Ну, бык точно в Каменском яру был! Это от нашего хутора далеко. Но, не бык главное. Хотя, как он, Гришка, мог узнать, что бык туда забрёл?! Дальше. У нас была дальняя родственница тетя Клавдя. Я, даже, не помню, кем она и как приходилась, - знаю, что родственница. А муж у ней… кажется, его звали Николаем. Оставим – Николай, ага! Муж Николай в германскую погиб. Не вернулся. Это ж, сколько лет прошло! И все смирились – погиб и всё тут. Наш Гришка, в этих же днях, после папоротника, заходит к тетке Клавде, в хату, да и говорит ей:

- Клавдя, накрывай столы, Николай твой завтра должон возвратиться из Германии!

А тетя Клавдя была грозная такая! И голос у ней был мущщинский, да и сама - не мелкая! Как вскричала:

- Ты что это шутки со мной пришел шутковать?! – схватила его за шкирку.

А Гришка:

- Постой, постой, Клавдя, погоди, погоди! – орёт.

 Клавдя замешкалась, а Гришка к столу подбегает и пальцем указывает:

- Завтра, я вот тут тоже буду сидеть и винцо с тобой попивать!

- Что-о?!

- Завтра я…. О-о-о, Клавдя, Клавдя! ….

Говорят, кубарем летел из хаты Гришка, из Клавдиной. А на завтра – Николай пришел из плена Германского! Так, веришь или нет, Клавдя на коленях перед этим Гришкой стояла, со слязами:

- Прости, Григорий!

И сидел Гришка на том самом месте, где сам пальцем указал, когда народ собрался на встречу с Николаем. Сидел и винцо с Клавдей попивал! И с тех пор, Паша, стал наш Гришка жить, как кум королю и сват министру! Он знал всё, что завтра будет, или что было, да никому не было известно. Тогда же ужасная война стояла! Враги меж собой в семьях были. Дядьки мои – матери нашей Варвары братья – Семен, Карпо, Анисим, Костя вечером, собираются у отца своего! Сидят за столом – душа в душу! И песни вместе играют, и шуткуют, а утром, разъезжаются, и друг дружку предупреждают: - Ну, браток Карпо, или там – Семён, лучше не попадайся! Голову снесу! Не пожалею! Вот, как. Кто им втемяшил, что они враги?! Я всю жизнь об этом думаю и не могу понять! Люди гибли – почем зря! За идею! Какая – такая идея?! И где она эта идея? Где хутора?! Станицы? Зачем гибли?! Да-а…

И стали к Гришке нашему обращаться: Где наш брат? А где сват? И Гришка всё знал.

 Была и такая история. У одной бабенки муж пропал, а сказали ей, что муж погиб. Ну, бабенка платок черный надела, ходит, тоскует. А тут! Такой человек объявился! Всё про всех знает! Приходит к Гришке, узнать, где костушки  разлюбезного мужанькя покоятся, чтоб земелюшке их предать, по-христиански! А он ей с порога:

- Сними ты, дурочка, платок! Живой твой мужанек!

- Как живой?! Что с ним?! Где он?! – несказанно радуется бабенка.

- Да лучше табе бы и не знать! Что с ним, и где он.

- Как так?!

-Да так! В хохлах он, в Собацком!

- Это в Воронежской? – перебиваю я отца.

- Ну, да! В Собацком, говорит Гришка.

- А что же он там делает, в Собацком?

 - В плену!

- В каком-таком плену, Григорий? Собацкий – вон, под Калачом! Рази ж там враг находится?

- Для тебя энтот враг – хуже любого врага! У жалмерки твой мужанек, усы свои распушил на подушке пуховой!

- Да что ты такое говоришь?!

- А то и говорю! – разошелся Гришка, - Хошь, я табе и хату подскажу, где она находиться, в Собацком!

- А подскажи, подскажи! – не уступает бабенка.

И что ты думаешь? Описал ей Гришка путь-дорожку, хату, где её законный мужанек потяшается на чужих подушках. И пошла та бабенка в Собацкий, и нашла сваво подлого мужанькя в объятиях той самой жалмерки! …

 Как он мог знать, Паша?! До мелочей! Со всех хуторов к нему стали ходить! Он стал, как эта слепая, в Болгарии!

- Ванга?

- Ага-ага! Я у себя по радио иногда слухаю про неё, Вангу эту, и Гришку нашего вспоминаю. О-о, как он выпрямился! Покрикивать стал, ногой топать. Я вот всё жду, когда твой Горбачев затопает! Аха-ха-! Ага! С пастухов Гришка ушел. Ему же платить стали. Кто чем! Видать и денежку давали. Он сабе, в Калаче, рубаху новую купил, картуз с лаковым козырьком. И вслух заявил, что скоро наденет сапоги с напуском и с рыпом! А знаешь, что это за сапоги, с рыпом да с напуском?! Они дороже коровы стоили! Что там корова, как добрый конь! Я потом шил такие! О-о, это труд! Материал! Но пока Гришка наш в чувяках своих ходил, в каких за быками с нами бегал. Командовать стал! Идет по хутору, бывало, к какой-нибудь одинокой бабе пристанет:

- Это поччччиму у тебя плетень покосилси?! А??!

И вышло тут - вот что! Как-то раз к нему пришли два его товарищи. Они тоже из мужиков были, ненашенские. Пришли и говорят:

- Гришка! Ты же у нас – вон какой человек стал! Все люди тебя в округе почитают. Картуз ты сабе купил, с козырьком с лаковым, рубаху расшитую, а на ногах?! Что у тебя на ногах? Да табе в наилучшей обувке ходить надобно! Чтоб тебя миллионы людей видели и говорили:

- Кто это идет в сапогах рыпучих?

- О-о, это идет великий человек! Григорий Перетрухин!

На! От наилучших дружков! – И подают ему совсем новые и блескучие сапоги с напуском и с рыпом. Картиночку! Гришка, аж растерялси! Ему бы, дураку, – сообразить: откуда у его бедных наилучших товарищей такие сапоги богатые?! Но, видать похвала, всё замстила! И он принял подарок. Примерил. Сапожки оказались ему - точь в точь! А товарищи ему:

- Вот, Гришаня, как мы тебя любим и ценим ! Хо-хо-хо, ха-ха-ха, - похохатывают, - отдавай-ка нам свои чирички! А то будешь жалеть новые, - так и не снимешь старые!

Посмеялись, посмеялись, да как-то сразу и ушли, и чирички прихватили. А Гришаня остался, да притопывать стал сапожками, - новыми, блескучими, с напуском да с рыпом! Шажок мелкий сотворит, а сапожок у него - рып, а он – ха-ха-ха-ха-ха! - порадуется вслух - погогочет. Рыпнет другой, пуще прежнего гогочет. Скольки уж там он рыпел и гоготал, - никому не известно. Вдруг, сапожок один стал у него поджимать. А носок у другого – в сторону куда-то повело! Как он об этом сам рассказывал:

- Повернулси на моих глазах в левую сторону! И рыпнул!

Конечно, он сразу понял, кто к нему приходил, но на всякий случай на улицу – шасть! Чтоб друзей-товарищей своих догнать, да и сказать, что за подлецы, мол, какие! Друзья вы мои наилучшие? Что за шутки и за подарки такие?! А на крыльце каблуки у него так и отлетели! А как вышел на Божий свет, во двор, они и вовсе рассыпались. В труху!

- Сапоги?!

- Сапоги!

- Как это – в труху?! – недоумеваю я, - Они же были – новые, «блескучие»! И рыпели?

- Э-э-э, Паша, погоди, рыпеть то они можа и рыпели! – останавливает меня отец, - дослухай до конца! Он, Гришка, до своих товарищей – искать! А их и нету! Нашел же одного, в поле, и с кулаками на него, подлец ты, мол, какой! Что же ты со мной такие шутки шуткуешь?

- Отдай чирики мои старые, видишь, я разумши! Подлец ты окончательный!

 А товарищ его:

- Ты, чё, лаисси на меня, друг Гришка?! Какие чирики? Я цельный день нонча в поле!

 Нашли другова, - тот – тоже – ни слухом, ни духом про обувку. И не были они у Гришки! Товарища свово наилучшего!

- А кто же тогда был?! – вновь выступаю я уже в полном недоумении?

Отец огляделся по сторонам…

- Ребяты! – неожиданно донеслось от нашего дома. Мать позвала, - А ну марш домой! Я уже блины стала печь!

- И вот так, Паша, всегда! – вздохнул отец, - только до самого главного добираисси – Нина Димитриевна – тут как тут!

- Мам, ну, сейчас! Идем! - прошу я.

- Никаких – щас! А щас!! У меня уж поджижки прогорають! – категорически заявила мать!

Ну, что же, дорогой ты мой читатель! Родителей надо слушать. Да и блинов, честно говоря, очень хочется! Прошу всех в наш двор! Я опишу его с великой радостью! И живность его перечислю. Тем более, отец с матерью гостей нынче ждут! Бог даст, может, в конце сего дня и песню казачью услышим?! Ну а Гришка Перетрухин – он на закуску.