Переименова имя граду своему змием изъяден умре

Хронограф 1679 года

Горький. Так назывался мой родной город в годы с 1932 по 1990.

Соответствовало ли это реалиям его жизни? Вряд ли.

Хватало, разумеется, в те времена и горького в жизни города. Но приходилось на них и другое всяческое. Великое …и смешное; и – сладкое; и – вообще весь спектр течения жизни, как она есть.

И было этого всего в тот период истории города далеко не меньше. Свидетельствую, как потомственный коренной житель.

И было бы даже странно, случись иначе.

Наш город, как только был он основан в 1221 году святым благоверным князем Юрием Всеволодовичем при слиянии двух великих рек Волги и Оки сразу стали называть Нижний НОВГОРОД. Название потому и прижилось, что значение новорожденный оплот сразу же приобрел не меньшее, чем тогдашний Новгород «верхний», «старый».

С течением же веков стяжал Нижний даже и ещё большее государственное значение. Всегда был центром, а не периферией. Поэтому на протяжении всей истории своей более благоденствовал, чем терпел.

В особенности процветал Нижний Новгород «в эпоху царизма», о чём красноречиво повествуют обильные документальными фактами беспристрастные романы Мельникова-Печерского «На горах» (это про правый берег Волги) и «В лесах» (про левый). Тогда и поговорка сложилась: «Нижний – карман России» (слова «карман» и «карма», кстати, не случайно созвучны). И веками держалась.

Наш город и при советской власти не перестал играть эту роль. Только высказывания типа «Горький карман России» могли в тридцатые годы минувшего века весьма нежелательно шутнику аукнуться. Так, что лично у него жизнь на несколько лет уж точно бы стала горькой!

Теперь всерьёз. Причина, по какой Нижний Новгород более полувека носил название странноватое, большинству известна. Хапнули большевики власть в 1917 году и варварский завели обычай: переназывать беспощадно русские города в честь представителей своей партийной верхушки, как и в честь её приближенных.

Причем, как правило, даже ещё и не умерших – славно или хотя бы бесславно. Нет – городам беззастенчиво навязывались имена здравствующих «борцов»!

Впрочем, зачем я говорю «ВАРВАРСКИЙ обычай»? Варвары в этом смысле были цивилизованнее ЦК ВКП(б). Когда, например, вандал Гейзерих захватил власть в Риме (в 455 году по Р.Х.), он его грабил так же, как через полтора тысячелетия большевики грабили русские столицы, но этот вандал и не подумал переназвать «вечный город» в какой-нибудь Гейзерихск или, скажем, Вандальск.

А вот большевицкий ЦК переименовал в 1924 году «Петра творение» в Ленинград. Ладно, хоть в данном случае название благозвучное получилось.

А годом ранее Гатчину – в город Троцк. Ради прославления наркома Льва Троцкого (Бронштейна). Спасибо хоть – не в Бронштейнчину!

Похоже, этот славолюбивый Лев и был застрельщиком всей петрушки с переименованиями. Троцкий вообще был застрельщик: во всяческом смысле слова. Историки подсчитали: слово, наиболее часто встречающееся в речах Бронштейна, есть «кровь». Любил этот нарком выражения вроде «дымящийся свежей кровью революционный опыт»…

Годом же поздней ленианизации северной столицы еще и Царицын был переименован в Сталинград. Сами знаете, в честь кого.

А вслед за тем и повысыпали на карте, как грибы после дождика, такие названьица населенных пунктов, как Сталино, Зиновьевск, Ворошиловск (у некоторых, слыхал, ассоциировалось не с «первым красным офицером», а с местным вором каким-то, всегда носившим в кармане шило), Калининград и даже… Беднодемьянск!

Калинин, кстати, был среди большевиков человек более-менее интеллигентный и против такого вар… извините, революционного увековечивания памяти своей при жизни – робко, но возражал. Однако… какое там! Это же была ПОЛИТИКА ПАРТИИ.

Ну, так вот. Не отвертеться было, естественно, и «великому пролетарскому писателю», «основоположнику социалистического реализма», «выдающемуся гуманисту эпохи» Алеше Пешкову. Известному в литературных и политических кругах больше по своему творческому псевдониму, то есть как Максим ГОРЬКИЙ.

Творческий псевдоним для писателя есть дело естественное. Он может быть употреблён, скажем, для акцентирования позиции. Так, например, Зинаида Гиппиус подписывала свои философские произведения (в отличие от стихов) именем Антон Крайний.

Но вот определение «горький» лично у меня почему-то упорно ассоциируется прежде всего прочего со словом «пьяница». Хотя ни ваш покорный слуга, поверьте, ни, тем более, пролетарский писатель в злоупотреблении алкоголем никогда замечены не были.

Впрочем, ПИСАТЕЛЬ Горький – тут хотя бы понятна подразумеваемая риторика: говорю горькое, но говорю правду, и это лучше, чем писать сладенькую, да ложь! А вот уж ГОРОД Горький… Был, правда, на западных рубежах России такой городок Пропойск. Но и его тоже переименовали. В Славгород. И в данном случае, вероятно, к лучшему.

Супруга Горького, урожденная Пешкова Е.П., свидетельствует – писатель, принимая навязанные гротескные лавры, сказал: вот, горожане теперь будут говорить «жизнь горькая – и город назвали Горьким», но приходится подчиниться…

Ну, и как завершение вводной части – момент мистический. Почему-то почти все люди, которых имена были навязаны городам, скончались после этого либо вскоре, либо – не своей смертью. А чаще не «либо – либо», а то и другое сразу.

ПАМЯТНИК

Максим Горький, например, после того как его родной город произвели ему в тезки, не прожил и четырех лет.

Своей ли смертью он умер? Это теперь едва ли кто разберет, естественно, но существует стойкое мнение: правильный ответ отрицателен.

И странно было бы такому мнению не сложиться. Яркий, самобытный русский писатель, прославившийся на весь мир задолго до переворота 1917-го, Горький поначалу критиковал методы большевиков. Хотя и с позиций левых, то есть революционных же.

Ленин терпел-терпел, а потом как «посоветовал» – и вылетел в момент «Буревестник революции» из России в Италию!

Выслал, вы говорите? Да что вы, что вы! Как можно – мировую-то знаменитость? Владимир Ильич туда «подлечиться» сплавил пролетарского писателя (чтобы со своим гуманизмом под ногами нового режима не путался). Ленин ведь «к товарищу милел людскою лаской», как напишет об этом «самом человечном человеке» другой Владимир: Маяковский.

Но еще более возмилел к Буревестнику ленинский преемник. Иосиф Виссарионович сумел приманить гордо реявшую на чужбине птицу назад в гнездо. Как? Распропагандировал! Расхвалил (то есть даже разВОСхвалил)! Прикормил (поднеся писателю аж особняк Рябушинского на Спиридоновке, а также правительственные дачи в единоличное и постоянное пользование как в Горках, так и в Крыму)!

И Горький миссию выполнил. Основал социалистический реализм. Возглавил официальный союз… писателей (Сигизмунд Кржижановский о большинстве из них, правда, написал: «это – АВТОРЫ?! это – ВТОРЫ! благосклонны к вторящим воры…»). И, главное, Буревестник стал адвокатом и культурным парадным фасадом красного режима на международной арене.

Но только вот… остатки совести Алексей Максимович сохранил. При всем своем, так сказать, ницшеанстве. Ходатайствовал, бывало, за узников этой самой совести (хотя теперь уже лишь за отдельных лиц, а методы большевиков вообще – то есть гостеррор – даже и славословил). Супруга, Екатерина Павловна, помогала Горькому в заступничестве за обиженных новой властью. И даже много результативней получалось у неё заступаться, чем у самого гуманиста. Низкий за то её памяти поклон.

И в переписке пребывал Горький постоянно с разными видными деятелями западноевропейской культуры. Узких идеологических рамок в этом смысле не признавал. И в гости к заграничным друзьям норовил поехать (такому не запретишь – обидится).

Подумывали вожди, наверное: а ну как еще возьмет пророк революции, да и «разочаруется» в большевицкой линии на весь мир?! Творческий человек ведь непредсказуем. И как мы тогда, товарищи, лицо сохранить сумеем? К тому же ведь уже и «мавр сделал своё дело». Не лучше ли было б, если…

При Сталине говорили, что Горькому сыпанул яду Ягода по поручению Троцкого. При Хрущёве – что Берия по распоряжению Сталина. И та, и другая версия, может быть, заслуживают внимания.

Но предлагаю третью. Возможно, что и никто не травил. А просто… «неисповедимый рок», мистика!

Попробую пояснить. Вот… негоже, чтобы при жизни человека именем его звали город. По крайней мере – не им основанный. Века спокойно без него простоявший. Древнюю и живую душу свою имеющий…

Кто-нибудь поймет, быть может, что я такими словами сказать пытаюсь; кто-то, наверняка, – нет.

Но, так оно или иначе, а в 1936 году писатель скончался. И сразу же поступило распоряжение об установке в г. Горьком памятника Буревестнику Революции.

Да, уже давно пора пояснить: этим величальным именем – Буревестник Революции – Горький был обязан, во-первых, силе своего литературного дарования и, во-вторых, Ленину.

В 1901 году Горький написал «Песню о Буревестнике». Яркую, в мощном ритме, полную предреволюционного задора и незамысловатых символов. Эта «Песня», растиражированная энтузиастами, мгновенно стала известной на всю Россию:

«…Это смелый Буревестник

гордо реет между молний

над ревущим гневно морем;

то кричит пророк победы:

- Буря! Скоро грянет буря!..»

Ленин же в 1906 году написал статью «Перед бурей», где страстно клеймил своих политических противников, вовсю используя в качестве клея для ярлыков образы из горьковского «Буревестника».

Реакционеры тогда хохмили, что ленинской статье лучше бы подошло заглавие «После драки» (намекая на «кулаками не машут» и 1905 год), а Горького не постеснялись обозвать ДУРИвестником.

Но шли годы. Реакционеры складывали головы в рядах добровольцев на великих войнах и, после, – в колоннах невольников на великих стройках… Случайные же статейки лидера одной из мелких экстремистских партий преобразовывались во многотомное и непререкаемое ПСС Вождя.

Итак, памятник Буревестнику.

Ради его возведения был организован в 1939 г. Всесоюзный конкурс проектов скульпторов. И победил на нем проект Веры Мухиной, известной почти не менее, чем сам Горький.

«Визитная карточка» Мухиной – монумент «Рабочий и колхозница», установленный в 1937 г. перед павильоном СССР на Всемирной выставке в Париже и вызвавший там всеобщее восхищение. Композиция всем известна: в едином порыве рабочий, он выше, и колхозница победно вскинули вверх серп и молот – символ социализма.

Ровно через полвека после презентации монумента – в 1987 году – великий русский поэт Юрий Кузнецов скажет:

«Занесли на Бога серп и молот,

Повернули реки не в ту степь…»

Но это будет, конечно же, выпад против режима – безбожного, а значит и бесчеловечного по сути своей. А вовсе не против искусства скульптора Мухиной, с естественной, сдержанной и выразительной экспрессией которого мало что может спорить!

Что интересно, некоторое своеобразное и отдаленное подобие «Рабочего и колхозницы» имеется в США. Тоже двухфигурный монумент, запечатлевший порыв: огромные два спортсмена вытянулись, лицом друг к другу, вверх за чем-то невидимым: мне! нет – мне!! Один спортсмен белый, а другой чёрный, он чуть пониже.

Итак, создание памятника Горькому было поручено лучшему из известных скульпторов молодого СССР. Однако реализацию проекта задержала война. Лишь в 1947 году в Ленинграде на заводе «Монументскульптура» произведение Мухиной было воплощено в бронзе.

Описание композиции памятника имеется в книге Р. Аболиной «Вера Игнатьевна Мухина» (М.: Искусство, 1954), привожу цитату (не зачем устраивать конкурс еще и описаний): молодой Горький «стоит, распрямившись, заложив руки за спину, подставив лицо и грудь встречному ветру, который шевелит наброшенный на плечи плащ. Крупные складки плаща создают красивый силуэт памятника, обогащают подчеркнуто строгую вертикаль фигуры. Очень выразительны спина и руки, перехватившие одна другую. Это жест выдает огромную внутреннюю взволнованность, сдерживаемую волевым усилием».

В 1951 г. был изготовлен и постамент высотою в 7,7 м. Весною того же года начались подготовительные работы к установке памятника на площади 1-го Мая.

Уточняю на всякий случай. Не в смысле, что работы стартовали в этот праздничный в советской стране день весны – место это так в городе называлось: Имени Первого Мая. Потому что и его тоже переназвали.

Вот так. Пешков переименовался в Горького. Город был переназван в писателя. Для монумента последнему, изготовленному в переименованной северной столице, было выбрано место, переназванное во время (в дату).

…В какой-то мере нам свойственно воспринимать памятник, поставленный человеку, как его самого – живого. Как некую продолжающуюся по сию сторону его проекцию, ипостась таинственного потустороннего, посмертного бытия.

По крайней мере, такое восприятие складывается, когда скульптурный портрет вышел характерным, передающим узнаваемые душевные человеческие черты… живым.

С великой убедительностью подобное восприятие передано в поэме Пушкина. Помните: «За ним повсюду всадник медный…»? Герой поэмы ощущает конную статую не как отлитого истукана, а в качестве… самого Петра. Впрочем – как и автор поэмы, что невозможно не чувствовать!

Такое же отношение мы видим и к памятнику самому Пушкину в известном стихотворении «Александр Сергеевич, разрешите представиться, Маяковский». У Маяковского там перед последним четверостишием строки:

«На Тверском бульваре очень к вам привыкли.

Ну, давайте, подсажу на пьедестал!»

Улица Тверская в Москве – главная её улица – тоже, между прочим, не избежала переназвания. Она именовалась улицей… Горького (горького для живущих на ней… чего? – не смешите) с того же самого 1932-го и по тот же 1990-й год, как носил это имя город при слиянии Волги и Оки.

Последнее позволяет нам плавно вернуться к теме нижегородского писателя. И – памятника ему, столь мастерски выполненного, что воспринимается он, подчас, как нечто одушевленное.

Я лично, по крайней мере, когда случается проходить мимо, ловлю нередко себя на таком вот чувстве: здесь, на просторе в центре площади, среди со вкусом подобранной зелени… писателю хорошо.

Такое настроение охватывает еще и потому, вероятно, что с площадью и её окрестностями ведь были связаны главные вехи творческого да и вообще жизненного пути этого человека.

На улице Канатной (была переименована в Короленко) в доме 42 прошло детство Алеши Пешкова под опекой сурового и прижимистого деда. Про эти годы свои (с 1872 по 1874) писатель поведал в повести, которую так именно и назвал: «Детство». Концовка там выразительная:

«…Через несколько дней после похорон матери дед сказал мне:

– Ну, Лексей, ты – не медаль, на шее у меня – не место тебе, а иди-ка ты в люди...

И пошел я в люди».

Идти пришлось недалёко. Жизнь молодого Горького в людях протекала на улице Полевой (переименована в Горького) в доме 74 в 1879 году. А также и на улице Звездинка (как она избежала переименования? в какую-нибудь, например, КРАСНОзвездинку?) в доме 11 в годы с 1879 по 1882. Горький и об этом периоде своей жизни написал повесть. Как она называется, дети? Вы угадали: «В людях»!

Почти двумя десятилетиями позже, проживая в доме тоже номер 11, но уже по Канатной, писатель создал ту самую «Песню о Буревестнике». В доме же 82 по улице Полевой – «Песню о Соколе», повести, романы, рассказы, очерки.

То был период знакомства Горького с Чеховым и Толстым. А также время изданий произведений писателя из народа весьма немалыми, по тем годам, тиражами. То есть период славы, соразмерной таланту и честному литературному труду. А не такой гротескной, ходульной, инспирированной большевицким режимом по политическим соображениям, какая «светила» в будущем.

Вообще-то у Горького три произведения с птичьими названиями. Много позднее «Сокола» и «Буревестника» появился ещё такой «Воробьишко». Уже не «Песня» – маленький рассказ и написанный, вроде как, для детей. Однако тоже небезыскусно сотканный весь из незамысловатых символов.

Есть там, например, такое: «Он сидел на самом краю гнезда и во всё горло распевал стихи собственного сочинения… Пел, пел да и вывалился из гнезда, а воробьиха за ним, а кошка – рыжая, зеленые глаза – тут как тут. Испугался Воробьишко, растопырил крылья, чирикает: – Честь имею... имею честь...» Потом еще раз повторено, для чего-то, про, именно, зеленые глаза рыжей кошки.

Случайное совпадение, или нет, а очень уж поражали знакомых лично глаза у Сталина. В мемуарах таких знакомцев о глазах вождя прочесть можно: «зеленые», «рыжие», «янтарные с траурной каймой», «глаза хищника», «рысьи»…

Пушкин сказал: «Поэт, ты сам свой высший суд: всех строже оценить сумеешь ты свой труд». Наверное, Горький все же был поэт (хотя и в основном творил в прозе).

Легко глядеть Соколом среди Бедных Демьянов. А вот какое впечатление будет, если поставить рядом с настоящими величинами русской литературы? С Иваном Буниным, например – современником, подвизавшимся в том же литературном направлении (реализм). С такими в сопоставлении будет уже не Сокол, пожалуй, а… Воробьишко.

Но, тем не менее, Горький МОЖЕТ быть в принципе поставлен рядом с реальными величинами русской литературы. В отличие от тех же Демьянов, которые, сколь бы нескромно ни напрягали скромные мышцы своих пролеткультуристских талантов, с настоящими величинами «на одну доску» никаким образом поставлены быть не могут.

Еще одно совпадение. В рассказе Воробьишку от кошки спасает мать. Ценою того, что кошка ей отрывает хвост. «Мать» – так называется роман Горького пролетарско-революционный чуть ли не до лубочности. Но – написанный очень искренне, за десятилетие до победы революции, до «диктатуры пролетариата».

И есть у этого романа особенность, отмечаемая всеми литературными критиками: «Мать» не окончена. У неё нет финала, нет вообще какого-либо намека на завязку концовки. Роман «Мать» в этом смысле напоминает бойкую воробьиху с оторванным хвостом.

Отношение Горького к революции, вспомним, претерпело ряд изменений. Для молодого Буревестника она была прекрасной мечтой и он её искренне воспевал. Но вот диктатуру «пролетариата», которую революция вдруг породила, сделавшись суровой реальностью, Горький, пока сидел заграницей – чем дальше, тем всё больше критиковал.

И впору предположить: а уж не писал ли тогда и там этот возмужавший русский писатель неожиданный финал к своей «Матери»? Такой, благодаря которому бы роман сразу обрел объем, перспективу и нелинейность – свойственные, вообще-то, в той или иной степени остальным произведениям Горького?

Финал, что не только придал бы завершённость явно неоконченному труду, но и превратил бы его в исследование: ПОЧЕМУ вдруг «за здравие» свободы, равенства, братства – перетекло на практике в их жестокий «за упокой»?

Возможно, Горький такой финал и привез в Россию. Возможно, он ехал с миссией…

Но, приехав, Горький убедился воочию, НАСКОЛЬКО далеко зашла эта самая критикованная им издали диктатура т.н. «пролетариата» (СЛОН осмотрел, к примеру). Сколь методично «копают» подо всех и вся её антирусские сатрапы. Почувствовал Буревестник, что спасает его в красной России от путешествия в «места не столь отдаленные» только вот именно этот его схематичный, плоский, НЕОКОНЧЕННЫЙ роман «Мать»…

И – отказался ангажированный писатель от идеи публиковать концовку? Сжёг, аки Гоголь последний том своих «Мертвых душ»?

Вот только Гоголь-то свой финал сжёг по прямо противоположной причине. Да и вообще – Горькому до Гоголя…

К тому же и предположение моё это только и неизвестно, существовал ли на деле он хотя бы в проекте – «от воробьихи хвост»?

Но трудолюбие и талант пролетарского писателя несомненны. Какое-то ведь особое выражение, какую-то – хоть и не первозначимую, естественно, – грань русского лица показывают именно произведения Горького, как никого другого.

«Крупный и неровный талант»… говорила о Горьком даже не уважавшая его лично, как человека, Зинаида Гиппиус. А талант заслуживает пьедестала. За талант, коль уж на то пошло, этого писателя из народа мимоходом похвалил однажды даже сам великий и непреклонно-честный Булгаков.

Итак, достоин Горький Максим стоять на площади города своего родного на пьедестале крупном и неровном и… хорошо ему на этой площади стоять, думаю.

ПЛОЩАДЬ

Горький, надо сказать, как чувствовал при жизни: стоять ему на этой площади в бронзе! Не утверждаю, конечно, что вот прямо так дословно и чувствовал, но… приглядывался к будущей «своей» площади весьма внимательно и оставил её подробное описание.

Вот выдержка из него: «Широко развертывается… площадь, замкнутая желтым корпусом арестантских рот и пожарной каланчой свинцового цвета. Вокруг глазастой вышки каланчи вертится пожарный сторож, как собака на цепи. Вся площадь изрезана оврагами, в одном на дне его стоит зеленоватая жижа».

«Глазастая вышка каланчи», «вертится пожарный сторож, как собака на цепи» – скажет, и не забудешь! Мастер.

«Вся площадь изрезана оврагами». Да, овраги. С ними боролись… У площади вообще интересная история, но давайте начнем с оврагов.

Только лишь они и были, собственно говоря, на месте современной площади Горького в начале XIX столетия. Овраги – да еще частично заполненные водой. Когда наносил Нижнему Новгороду визит кто-либо из августейших особ – он по этому поводу справедливо морщился.

К середине позапрошлого века наметили городские власти на карте поверх оврагов контуры площади. На бумаге выглядело красиво, на практике – как подступишься?

Это во времена, когда город именовался Горький, дело было бы за немногим. Организовали бы череду добровольно-обязательных коммунистических субботников, и… В эпоху же царизма надо было работающим платить. Другой вопрос – много или мало тогда платили, но – задарма заставлять работать не позволялось.

Опять же – где-то надо раздобывать щебенку, землю, песок засыпать овраги. Тоже надо платить. А ведь городская казна – не бездонная. Даже и у «кармана России».

Подумали городские власти, да и пришли к решению, которому не откажешь в изящности. Учли, что многие состоятельные горожане в то время строились. Как непосредственно вокруг запланированной площади – то есть вокруг оврагов, – так и вообще в городе. Кто каменный дом себе ладил вместо деревянного, кто – другое чего.

А всем отстраивающимся надо девать куда-нибудь землю, вынутую ради закладки фундамента, вывозить строительный мусор. Куда же? Хозяева новостроя все эти вопросы могут решить, конечно, но это будут им дополнительные статьи расходов.

И тут городские власти со своим предложением: если станете вывозить землю, битый кирпич, бревна, прочее в этот вот конкретно овраг – не только позволяем избавляться от мусора тут бесплатно, но и расходы на перевозку сюда покроем, и сверху чуть-чуть приплатим! Понятно, что никто не отказывался.

И постепенно все овраги были засыпаны. Кому не хватило сухих – по собственной инициативе отводили воду из мокрых, чтобы тоже воспользоваться льготой. Так силами наиболее состоятельных сделали полезное для всех дело. Причём – без какой-либо обязаловки, без никаких налогов! Умели. Было когда-то…

С 60-х годов XIX века по средам на новой площади города проходил базар. Многолюднейший. Вся территория площади была занята крестьянскими возами с продуктами. Нередко продавцы из окрестных деревень приезжали накануне – дабы захватить наиболее бойкие торговые места – и устраивались на ночлег под открытым небом.

Город, радуясь изобилию сельхозпродуктов, деревенских на эти среды базарные привлекал всячески. Площадь решено было замостить ради удобства продавцам и хода торговли вообще.

Тогда, правда, жители окрестных домов стали жаловаться: стук колес по булыжникам ночью мешал им спать.

Выдумывать от себя названия властные структуры в те времена, как правило, не спешили. Пусть само сложится. Глас народа – глас Божий.

В быту перекликались наименования: Новая, Базарная, Новобазарная… Но возобладали, пожалуй, Базарная и Средная. Так люди сами себе напоминали, по-видимому: базар – по средам.

Впрочем, средь кой-кого прозывалась площадь и Арестантскою. Потому как расположилась на ней, со временем, пересыльная тюрьма.

Эти корпуса тюремного острога с арестантской ротой (с выходом на улицу Полевую) стали первыми казенными домами, воздвигнутыми на площади. Фактически, они образовывали тогда южную границу города. Дальше них, вроде как, начинались уже предместья…

Немного поздней на стыке улиц Новой и Костиной было построено здание Детского приюта на 300 сирот – заботами и на средства графини О.В. Кутайсовой, тогдашней городничихи. Приют принимал для призрения детей с 2-х и до 12-и лет.

Благотворительное заведение это содержалось как на ренту с капитала, так и на частные пожертвования. Сама Кутайсова жертвовала в 1874 году 25 000 рублей – немалая, по тому времени, сумма. Знать Нижнего Новгорода считала делом чести от жены градоначальника в этом смысле не отставать. А если отставать – не на много. Имел приют и доходы с торговых корпусов, которые организовал себе у Оки. Все это позволяло нанимать для преподавания в приютском начальном женском училище лучших педагогов.

Именовался приют в полном соответствии с тем, чем он реально и был: приютом Кутайсовой. Основательницы, попечительницы, наиболее щедрой жертвовательницы.

Училище приюта находилось в выходящем на площадь 2-хэтажном каменном здании улицы Новой. В этом здании был еще лазарет.

На втором этаже помещалась также в нескольких комнатах бесплатная лечебница для бедных (официальное название ее было 2-я Верхне-Базарная) и при ней находилась двухкомнатная казённая квартира фельдшера. Основной штат лечебницы составляли врач (который именовался «лекарь»), фельдшер (помощник лекаря) и санитар (брат милосердия).

В начале ХХ века при приюте была построена церковь Иоанна Богослова.

В 1903 году на стыке площади и улицы Прядильной (переименованной при советской власти в Маслякова) было построено городское мужское начальное училище. Оно звалось Александровское, хотя монарх этот, естественно, к его возведению отношения не имел.

И все же можно понять такое название. Строительство училища было завершено ровно к сорокалетию отмены крепостного права царём Александром II, который был прозван за это Освободитель и который был убит террористом по фамилии Березовский. (Для сравнения: в «прогрессивной» Америке времен Александра II процветало не то, что крепостничество, а откровенное рабовладение.)

Александровское училище считалось лучшим по техническому оснащению.

С 1905 года на Базарной площади собирались митинги и демонстрации. Народ «базарил» (как бы это сказали сейчас) против Царского манифеста, против самодержавия вообще, против ареста политических… Власти городские горлодёров особо не разгоняли. Следили только, чтобы не дрались и стёкол в домах не били.

В годы же послереволюционной разрухи, голода – на площади бывшие обеспеченные, чтобы прокормиться, распродавали или меняли на съестное всё, что могли. Тогда-то волею новой – советской – власти площадь эта стала «имени Первого Мая». Пожалуй, что справедливо даже получилось: именно пролетарские майовки не в последнюю очередь надо было «благодарить» за текущее трагическое положение дел и на площади, и вообще в стране.

Поздней на площади были возведены трибуны, устраивались шествия, митинги, торжества. А также и организовывались массовые спортивные выступления. Эти последние проходили всегда с неподдельным энтузиазмом всех участников и болельщиков, с живой фантазией и с размахом.

Затем по площади пустили трамваи. В 30-е годы на ней воздвигли солидные здания Дома связи (Главпочтамт) и Авиационного техникума – для Горьковского авиазавода. Такое можно было бы только приветствовать, если бы не «помешала», якобы, церковь Иоанна Богослова строительству здания для техникума и под этим предлогом красивый приютский храм безжалостно снесли.

После войны базар и трамвайные пути были перенесены с площади, а все её пространство заасфальтировано. Тюрьму закрыли. На её месте было построено здание для Высшей школы милиции. (Преемственность, можно сказать.)

Читатель задается уже, наверное, вопросом, откуда автор столь подробно знает историю площади. Возможно, у читателя появилось и кое-какое подозрение.

Правильное подозрение. Я родился в семье потомственных старожилов на этой площади. В той самой квартире при лечебнице (см. выше) жила многодетная семья моего деда по матери Фёдора Фёдоровича Кириллова, «помощника лекаря», то есть фельдшера, 1864 года рождения. Трудился мой дед Фёдор в лечебнице с 1891 года и до самой своей смерти, которую и принял на этом посту: борясь с эпидемией тифа 1919 года.

В квартире деда было редкое тогда новшество: водопровод и канализация. Тогдашний водопровод еще не предусматривал стока в канализацию, с ней сообщался только ватерклозет (как всегда именовал его торжественно Фёдор Фёдорович) и территория этого ватерклозета тщательно была отгорожена ширмами в очень тёмной прихожей. Туда выносили ведро из-под раковины умывальника и помойный таз из кухни, где возвышался таз этот на красивой медной треноге.

Устроением в квартире туалета и водопровода дед Фёдор подчеркивал свою образованность, прогрессивность и высочайшую профпригодность. Он был убежденный сторонник образования и стремился дать его всем своим многочисленным детям – не только среднее, но затем и высшее.

А ведь в то время, заметим, весьма многие из ремесленников и даже купцов не считали зазорным ограничиваться начальным образованием. Последнее же могло быть представлено в объеме всего двух классов Воскресной церковно-приходской школы.

Правда, тогдашнее начальное образование было, пожалуй, более толковым, чем нынешнее. Вот, например, передо мной лежит пожелтевши бланк старинного Свидетельства успехов и поведения ученицы начального женского училища. Графы: Поведение, Закон Божий, Чтение (Русское, Церковно-славянское), Правописание, Чистописание, Арифметика, Пение, Рукоделие.

В случае начального мужского училища графа «Рукоделие» в Свидетельстве, разумеется, отсутствовала. По прочим же дисциплинам давали материала больше и спрашивали серьезнее.

Пожалуй, имея ТАКОЕ начальное образование, действительно можно было тогда толково и ремесленничать и купечествовать, и в церкви не просто так находиться, а – понимая ход службы. Как только советская власть не стыдилась говорить о какой-то, будто бы до нее бывшей, повальной у всего народа «безграмотности»?

Названия отметок в успехах: 5 – отличные, 4 – хорошие, 3 – удовлетворительные, 2 – не совсем удовлетворительные, 1 – вовсе неудовлетворительные, а в поведении: 5 – отлично, 4 - хорошо, 3 – добропорядочно, 2 – не совсем одобрительно, 1 – худо.

На мой взгляд, это звучит «психологичнее», добрее принятых теперь названий: 5 – отлично. 4 – хорошо, 3 – посредственно, 2 – плохо, 1 - очень плохо.

Учебные четверти назывались: «До Рождественского Поста», «До Рождества Христова», «До Пасхи» и «До конца учебных занятий».

«К сведению родителей» на обратной стороне Свидетельства в частности говорилось, уважительно и требовательно:

«1) Ученик или ученица, получивши это Свидетельство, обязаны в тот же день предъявить его своим родителям…

2) В случае неудов. успехов учащихся родители должны всеми зависящими от них мерами содействовать преподавателям к возвышению слабых успехов».

Семь дочерей Фёдора Фёдоровича учились в основном с хорошими и отличными успехами, судя по их Свидетельствам.

Было два случая при переходе из младшего в среднее отделение, когда в августе Любе по арифметике, а Гале по правописанию пришлось отчитаться в знаниях, успешно выполнив работу, подробно расписанную весной на обороте Свидетельства.

Младшая дочь Кирилловых Галина 1904 г. рождения, моя мать, постоянно участвовала в массовых спортивных выступлениях на площади. Она была капитаном женской баскетбольной команды спортобщества «Динамо».

По 1937 год моя бабушка Мария Алексеевна Кириллова водила меня (я родился в 1934-м) в близкую небольшую церковь Иоанна Богослова из тёмно красного кирпича. У меня до сих пор сохранилось ощущение от этих походов как от чего-то праздничного, торжественного и благостного.

Уже пожилым узнал, что бабушка меня окрестила – дома, то есть моё крещение было тайным. Верование в Бога и, тем более, совершение церковных обрядов тогда каралось.

В государстве воинствующего атеизма существовал даже специальный плакат: «Спаси ребенка от бабушки»! На нем был изображен этот самый ребенок и фанатичная зловещего вида старуха, насильно тянущая его в храм.

Мне помнится сама церковь, а внутри неё яркие колеблющиеся огни на тёмном фоне; вливающаяся в мой рот сладкая жидкость из большой ложки в огромной руке в широчайшем рукаве; хруст ржаных сухариков.

В первые лето и осень Великой Отечественной Войны я ещё был в детском саду. Если объявлялась воздушная тревога, дети бежали в щель – выкопанный во дворе узкий ров – со второго этажа деревянного дома. Если не успевали – оставались на лестнице с большими окнами над дверью и смотрели на небо, на маленькие ярко-белые от солнца самолётики. Не боялись.

Нас – меня, мать и тётю Любу уплотнили в самом начале войны, вселив в одну из двух комнат эвакуированных: молодую литовку с маленькой девочкой. Мать с тётей оставили им одну из двух буржуек. Помогали ей. Иногда присматривали за малышкой.

Буржуйка – железная бочка с дверцей, стоящая на железном листе, на кирпичах, с трубой, выведенной в форточку, заделанную фанерой. Когда буржуйка топилась, быстро становилось теплее, но так же быстро тепло и улетучивалось, как только кончались дрова.

Помню, как тёмной осенней ночью долго смотрели из окна мы все на ярчайшее бело-розовое зарево с чёрными шатающимися в нём прогалами – на стену огня во всё небо, стоящую на противоположном берегу Оки. То есть на горящий Горьковский автомобильный завод.

Его разбомбили фашистские юнкерсы.

Мы все были захвачены одним чувством: ужасом. Мой детский ужас имел тогда в себе, помню, еще и примесь какого-то мрачного восторга перед неукротимостью и огромностью буйства пламени.

Это уже теперь, когда вспоминаю, думается: что испытали люди, оказавшиеся там тогда у станков? А люди на заводе той ночью, скорей всего, были. Работа велась в три смены. Завод ведь выпускал танки, естественно: Т-60, Т-70 и Т-80. И самоходную пушку калибра 76-мм. И легкий элегантный (иначе не скажешь) броневичок БА-64. И минометы. В том числе и гвардейские, т.е. знаменитые «Катюши».

Словом, завод был кузницей нашей великой победы в той ужасной войне. Чудо, что серьёзно повредить завод бомбардировщикам противника удалось только дважды. И даже после тех случаев он быстро восстанавливал свои цеха и продолжал работать на протяжении всего времени войны, и в этом несомненна заслуга защищавших город зенитчиков, о которых я еще скажу ниже.

Опасность с воздуха. Деятельное участие в защите собственного дома от неё принимал практически каждый, живущий в городе. Моя мать и тётя ночью дежурили на крыше, вооружившись против зажигательных бомб длинными тяжёлыми железными щипцами. На боку на случай химической атаки они носили противогазы.

Воздушные тревоги в основном были ночью. Помню гул самолётов. Метания лучей боевых прожекторов по чёрному небу. Яркий пунктир трассирующих снарядов к освещённым самолётам от малокалиберных зенитных пушек. Разрывы же от более мощного – 85-милиметрового – калибра зениток похожи были на праздничные фейерверки белого цвета.

Помню аэростаты, поднятые везде над землей на тросах. Предназначением их было не позволить бомбардировщикам пикировать, заходя на цель, чтобы наверняка попасть в неё сброшенными бомбами.

Правда, обыкновенно немецкие пилоты особо и не старались. Скидывали зажигалки на город, куда придется, и поскорей улетали, покуда целы. (Зенитчики свое дело знали.)

Немецкая зажигательная бомба той войны выглядела так. Метровый узкий металлический цилиндр. На одном его конце – стабилизатор в виде утолщенного кольца, удерживающий «зажигалку» (так прозвали эти бомбы в народе) вниз конусообразным другим концом, в котором и помещался, собственно, термитный заряд. Этот конусообразный конец втыкался в крышу дома, заряд воспламенялся от удара и буквально за несколько секунд прожигал её.

Единственное спасение от пожара – суметь немедленно по скользкой покатой крыше подбежать к зажигалке, схватить клещами далеко и больно плюющуюся искрами бомбу, норовящую провалиться внутрь, вытащить её из прожжённого уже ею углубления. Затем – подбежать к краю крыши и отшвырнуть зажигалку на землю подальше от дома, чтобы не подожгла стену.

На чердаке стоял большой ящик с песком и совковые лопаты – забрасывать пламя.

Работа прикрывавших город зенитчиков требовала мастерства и мужества. Снаряд 85-милиметровой пушки следовало направить так, чтобы он разорвался как можно ближе от самолёта. Тогда цель будет поражена ударной волной и осколками. Но эти же самые осколки, при падении их на землю, могли убить или ранить людей из орудийного расчета. Зенитчицы – а защищали город от воздушных атак в основном женщины – на время ведения огня надевали стальные шлемы.

Мы, мальчишки, собирали осколки от зенитных снарядов, хвастались их количеством и величиной.

На площади располагались и малокалиберные зенитные скорострелки. Наводчик такой пушки оперирует двумя рукоятями. Одна вращает платформу пушки, другая – поднимает-опускает ствол. Трассирующие снаряды должны прошить самолёт. Зенитчик наводит по трассам снаряды к цели.

Опасность голода. Отоваривание продуктов в «прикреплённом» магазине велось по продкарточкам. На их центральной части указывалось Ф.И.О., причем обязательно КРАСНЫМИ чернилами, чтобы исключить возможность подделки. (Красные чернила выдавались только чиновникам под расписку и хранились в сейфах.) По краям карточки располагались отрезные талоны.

На хлеб талоны были предусмотрены ежедневные. На всё прочее было на карточке лишь один или несколько талонов. Продавщица отрезает и прячет талон и после этого выдаёт, например, крупу.

Перечни продуктов и нормы отпуска таяли. Нередки были незавозы продукта и тогда талоны на этот день просто пропадали. При завозе же выстраивались длиннущие очереди – часто с переходом на следующий вечер или редкий выходной. Для возможности на время уйти из очереди на ладони чернильным карандашом ставился порядковый номер.

Мне, как и всем, приходилось долго стоять в очереди, помню темноту и мороз и как я едва стою, цепляясь варежками за стоящую впереди женщину. Мать или тётя обязательно поспевали до моего входа в магазин.

Гигиена военного времени. Расположенная на площади тюремная баня работала не только для заключённых, но и – один день в неделю – для свободного населения близлежащих домов. Как в мирное время, так и в войну. Походы в неё были счастьем. Несмотря на обшарпанность её стен, тусклый свет из забранных решётками слабой лампочки и маленького окошечка. Отчётливо сохранился в памяти, почему-то, вид этих банных стен, выкрашенных небрежно тёмно-зелёной краской.

Свободные места на каменных скамейках и шайки моей матери приходилось занимать, бросаясь на опережение. Номерок от одежды привязывали к руке (а не к ноге, между прочим, как это в рассказе М. Зощенко – к ногам номерки привязывают не в том заведении, где моются, а где обмывают).

И вот какое ещё воспоминание неотступно сидит во мне: глаза, каким их выражение было у людей военного времени. Будучи уже студентом увидел я в Третьяковке картину Репина «Иван Грозный с сыном» (народное название – «Иван Грозный убивает сына»). Передо мной сразу встали глаза домашних времён ВОВ, похожие на глаза картины: безумные у царя и угасающие у царевича. Самые страшные глаза были у тёти Риммы – после того, как она проводила на фронт мужа, оставшись с двумя детьми…

Но хватит о военной истории города и площади. Возвратимся к основной теме: к Максиму Горькому. Историю же площади завершим описанием весьма своеобразных перипетий, с которыми произошла на ней установка памятника писателю.

УСТАНОВКА ПАМЯТНИКА НА ПЛОЩАДИ

К ней начали готовится, как я упомянул выше, весной 1951 года. Выразилась эта подготовка конкретно в том, что появился на площади макет памятника писателю в натуральную величину. Длинный, фанерный, чёрный.

Он состоял из двух вертикальных силуэтов скульптуры на пьедестале – анфас и профиль – встроенных друг в друга крест-накрест. Подобная незамысловатая конструкция позволяла создать объёмное представление о монументе.

И вот, этот макет переставляли несколько раз под скрупулезным руководством лично В. Мухиной. Определяли точку, в которой памятник оптимально смотрится со всех улиц, пересекающих площадь.

Потом этот макет с площади увезли. Весна минула. Близилось уже к концу лето, но никакого логического продолжения, ожидаемого народом после манипуляций с макетом, на площади не случалось.

Но, наконец и вдруг, в один очень солнечный августовский день состоялось нечто, которое не поворачивается язык иначе называть, как мероприятие грандиозное и… сюрреалистическое.

Судите сами. Жители близлежащих улиц и, в том числе, автор этих строк наблюдали следующее. Центр площади оцепила милиция – как для поддержания порядка, так и ля того, чтобы туда, то есть в самый центр, не проникли не удостоенные.

Там, под ниспадающим тяжелыми складками покрывалом, таился и возвышался загадочный объект, к которому постоянно вновь возвращался взор каждого из присутствующих.

У основания завуалированного объекта выступали ораторы, темпераментно размахивая руками. Толпа вокруг ликовала. Кидали в воздух цветы. В определенный момент полетели кверху надутые водородом шарики.

И вот: мановение руки какого-то большого начальника – и покрывало сползает вниз…

Надрывно играет музыка. Несут нескончаемые цветы. Происходящее исступленно фотографируется. Жужжащие большие черные камеры на треногах запечатлевают свершающееся на кинопленку.

И взорам всех предстаёт, медленно выпрастываясь из-под покрывала… что бы вы думали? – МАКЕТ.

Этот самый. Знакомый гражданам ещё по весне. Черный, крестообразно сочетающий силуэты анфас и профиль, фанерный…

Собравшиеся недоуменно переглядываются. Но им уже предлагают разойтись: мероприятие окончено – хорошего понемножку, повосторгались и будет, граждане!

Так в августе 51-го года – то есть ровно за сорок лет до знаменитого теперь августа 91-го – ТОРЖЕСТВЕННО БЫЛ ОТКРЫТ МУЛЯЖ памятника Буревестнику революции.

Впрочем… чему же тут особенно удивляться: на протяжении почти всего минувшего века на 1/6 части суши существовал ведь грандиозный муляж свободы, равенства, братства. И кто-то верил. И некоторым иногда и давалось, даже, по вере их… Но это уже особенная совсем тема.

Через пару дней в документальном киножурнале «Поволжье» произошедшее «открытие памятника Горькому» было показано в кинотеатре «Палас» перед художественным фильмом. И всё прекрасно смотрелось: быстро промелькнувший на экране макет глядел настоящим памятником!

Да… в чем-то наш коммунизм-социализм представлял собой великий сюрреализм, до которого далеко Дали!

Каковы могли быть реальные причины, повлекшие такой «сюр»? Теперь об этом остаётся только гадать, что мы и попробуем сделать.

Версия 1. Это была РЕПЕТИЦИЯ настоящего открытия. Чтобы, когда прибудет какое-то очень высокое начальство, всё точно-точно уж прошло совсем гладко.

Версия 2. Это была СИМУЛЯЦИЯ открытия в срок, предпринятая затем, что местное начальство пугалось понести ответственность за срыв плановых сроков открытия памятника.

Со срывом сроков пуска или открытия чего-либо, надо сказать, в то десятилетие очень даже ещё «боролись». И отвечать обвинённым нередко доводилось по всей максимальной строгости.

И тем не менее всевозможные срывы не переставали происходить. Как в довоенные годы, так и в послевоенные. Ведь экономика у нас была плановая, а ВСЕГО спланировать невозможно. Просто по той причине, что человек предполагает, а Бог – располагает. В Бога же коммунистическому и производственному начальству верить категорически воспрещалось и, следовательно…

Это уже потом, после «Хрущевской оттепели» придумали обтекаемое словечко «перенос». В смысле, что как спланировали, так потом и перепланируем. Диалектика. Отрицание отрицания…

Пуск, например, знаменитой Горьковской ГЭС негласно перенесли на год. Как это выглядело? Проще простого: сначала писали и говорили в этом смысле про 1961 год, а потом вдруг однажды все хором стали называть эти же месяц и число, но уже 1962 года. Без какого-либо оглашения причин, а будто бы оно изначально так и планировалось. И даже спраздновали в этом 1962-м «досрочный», то есть на месяц раньше, чем ПЕРЕзапланировали, пуск этой ГЭС!

Но возвратимся на площадь. Так оно или иначе, а после 2 ноября 1952 года стал возвышаться на ней уже, наконец, сам памятник. Произошло пришествие бронзового Горького как-то вкрадчиво, без какой-либо помпы. Присутствовала, говорят, Мухина.

В следующем же году площади присвоили имя стоящего на ней писателя, то есть уже пере-ПЕРЕназвали место. Сотрудницы Ботанического сада Горьковского государственного университета разбили по всему её немалому незастроенному пространству прекрасные клумбы, и приняла площадь Горького тот радующий глаз ухоженный вид, какой она и по сей день имеет.

…Всякое бывало, как видим. У каждой эпохи есть и свои достоинства, и свои выкрутасы. Но каждая оставляет после себя в наследство, как правило, всё-таки что-либо гармоничное. Это радует.