На светлой пасхальной неделе пустырь, что против церкви через шоссе, расцветился вдруг похожими на конфеты в броских обертках фургончиками, и сквозь младенческую зелень придорожных акаций зазывно заиграли под солнцем их жестяные бока, сплошь размалёванные фигурками зверей, клоунов, мячами, кеглями и прочим, знакомым каждому с детства, реквизитом.

Ольга ещё издали отметила их. Но сперва завернула в храм постоять недолго на службе. С недавних пор это у неё повелось: войти, затеплить свечку, постоять в углу за колонной, исподволь наблюдая за чувствами и осваивая новое пространство.

Из церкви нужно было спешить по магазинам успеть захватить продукты подешевле, но она пустилась всё же через шоссе, хотя слегка и коробило от неискусной аляповатости зрелища.

Пустырь, где остановился зооцирк, ещё на памяти многих был ухоженным совхозным полем. Да однажды его передали под застройку городу, а заодно упразднили и совхоз. Но план застройщиков не состоялся. Едва довершили прилегающие кварталы – возведение бесплатного жилья для народа свернули. Поле же задичало, утрамбовалось не хуже асфальта в сухую погоду. Правда, раз попробовало самовольно ожить…

В одно из утр местных поразили наспех укрытые драным разлохмаченным полиэтиленом балаганы и предстала на погляд известная прежде лишь по телепередачам из зарубежья трущоба: природный черноголовый люд в долгополых засаленных до вида старинных доспехов одеждах, да снующая меж костров чумазая детвора с удивленными глазищами человечков без будущего, - военные беженцы из бывшей Средней Азии. Вот такое неожиданное соседство получил на своей окраине последний благоустроенный микрорайон – бело-голубая мечта многих обывателей.

Обыватель же поперву растерялся. Но уже скоро на пустырь, привычно как в церковь, потянулись старушки: кто – с узелком муки из аварийных запасов; кто – с пачкой печенья; а кто-то – и с ветхим кожушком.

Да недолго простоял тот лагерь. Начальство распорядилось и однажды пустырь так же внезапно вымер, вернул надлежащий вид, какой пустырю иметь и полагается. А смуглый гортанноголосый люд растворился поздней ноябрьской стынью в близко подступивших к домам лесистых далях, таких далях, куда осёдлым городским, отягощённым заботами о насущном, не добраться.

Ольге надолго запал тогда в душу тот диковатый образ. И главное – запомнилось, как пришлось тупиться, минуя однажды трущобу. И надо бы людям помочь, да у самой – ничего лишнего. А ещё, неловко от непривычно-унизительной мысли о подаянии. Так и миновала тогда. И с той поры всё чаще тупится, встречая прибывающую на улицах нужду. И гвоздем в сердце торчит какая-то без явной вины виноватость, навязанная невольным соучастием в распаде общей жизни. Как тут спастись? Оттого и стало её тянуть чаще заворачивать в храм и хоть ненадолго забываться у икон, этих светлых окон души.

Бродячий зооцирк представлений пока не открывал. Служители ещё только растягивали неширокий потрепанный шатер шапито, ещё только выстраивали надлежащим порядком фургоны, но на главной кассовой кабине уже висело расписание часов работы и цен.

Ольга порадовалась. Нет, она не была поклонницей манежа, хотя пара ярких детских впечатлений сохранялась. Но и не более. Когда-то, видно, ребячьего веселья доставало даже без клоунов. Сегодня же цирк приходился ко двору из-за сына-четырёхлетки – поразвлечь да перебить влияние недобрых, грохочущих вроде пустых кастрюль мультиков, главной потехи детворы. А радовалась она всего лишь из-за невысоких цен на билеты. Эта вынужденная скупость тоже вошла уже в натуру вместе с той навязанной смутной виной.

Так складывалась жизнь. Едва они с мужем завели семью, те перемены в общей жизни, такие сперва желанные, обернулись распадом. Молодые потеряли в заработке и возможности роста, но свой научный институт ради прибытков или найма заграницей не бросали – до последнего надеялись на государственный разум, против которого поперву митинговали, и опасались остаться вне школы, без цели и самоуважения. А затем родилась дочка с тяжёлой наследственной болезнью. К привычной скудости быта добавились безвылазная тоска клиник, разорительные поиски лекарств, случайные приработки: то дворницкие, то грузчицкие. Когда же попытки медицины переломить болезнь сменились простым поддержанием жизни, они узнали, что значит в замкнутых стенах дожидаться у детской кроватки неизбежного. Правда, оставалась несообразная для них как насмешка возможность лечения заграницей. Но где им, неудачникам, добыть таких денег? Даже их однокомнатная квартира далеко того не стоила, а больше ничем особенным они не владели. В том отчаянии Ольга могла бы, наверное, и на улицу выйти побираться, реши это их беду, или и вовсе собой торговать. Но к счастью, у этой домашней, ничем не приметной женщины с округло-спокойными движеньями и манерами хватало смысла сознавать: скорее она сдохнет, чем наберёт в сжатый срок нужную сумму! Да и промысел такой временным не бывает – потянет человека к полному вырождению.

Вот в том до предела натянутом ожидании Ольга впервые на памяти и завернула в церковь. Завернула, ни на что особо не надеясь. Разве, чуть-чуть обречённость отступит?..

В полутьме после службы поделилась немногословно с сердобольным священником. Тот первым делом вызнал, крещён ли ребенок, а затем долго разъяснял что-то о первородном грехе, Промысле и бессмертии. Но слова те Ольгу не взбадривали, проходили поверху, тогда как вся она оставалась в земном. Её могла обнадежить лишь помощь предметная и немедленная, а такой не предвиделось.

Наконец, батюшка подвел её, как ребенка, за руку к большой, в рост, иконе:

- Вот твоя святая. Помолись, поплачь.

Из тех наставлений она только и исполнила, что на сердце легло – взяла у матери денег и заказала девочке крещенье. Пришлось тогда машину для священника оплачивать до дому и обратно.

Смерть дочки смирила Ольгу. Видимо, пережила это прежде самого исхода, когда беспомощная жизнь, часть твоих сил, боли и крови, твоей любви, истаивая, капля за каплей истощает тебя. А это значит – незачем пить, есть и двигаться и вообще топтать эту землю.

Вот в этом междувремении молчаливого отрицанья всякого смысла женщину и смиряло незамысловатое на общий взгляд раздумье, соотносимое отчего-то с той её, в рост, иконой. Да, жизнь часто бывает жестокой и тогда забывается, сколько минуло уже мучительных веков и поколений, а ведь любой человек принимает свое горе как самое наибольнейшее. Но все наши беды сила жизни побеждала и донесена до нас, чтобы перелиться в следующие поколения.

Так, обдумывая раз за разом этот закон и обязанность, женщина копила силы и решалась начинать всё заново.

А мужа её та потеря сломила. Прежде внимательный, но несколько замкнутый, он лишь временами поддавался мрачному самокопанию. Теперь погрузился в какое-то болезненное смакование беды полностью: раскапывал корни, переоценивал прожитое. В конце-концов, извлёк расхожее: «Так, значит, и надо, раз жить не научились».

Ольге не нравилась эта склонность к самоуничижению, поглощённость собой, когда самый близкий сострадалец и друг напрочь переставал замечать её. Но хотелось надеяться – состоится семья. Здоровая воля не может не победить, и это уныние растворится в заботах и радостях о народившейся жизни. И неопытная Ольга пыталась исцелять его слабовольную текучесть чисто по-женски: на откровения не набивалась и в меру сил сохраняла уют.

Но исцелить не сумела: когда уже донашивала Вовку, муж сбежал. Бросил её, без того дрожащую от страха, унизительно, тайком. Оставил записку с приговором их будущему: появления другого больного ребенка не вынесет. И ни прощенья не просил, ни оправданий не подыскивал, сообразив, насколько это невозможно. Хотя, скорее, не счел её способной понять – с каких-то пор мнил жену, в выгораживании собственной совести, нечуткой, горделивой. И вот, предав их мир, канул в поисках облегчённой жизни где-то в теснотах микрорайона, города, за пределами её судьбы.

А Вовка, наперекор всему, родился легко и совершенно здоровым. Даже диатез особо не донимал. Не проявлялось нехороших отклонений и после. И вместе с мальчиком начинала жить наново его мать. Она выстояла, но усохла теперь вдвое и прежняя одежда обвисала на ней, что облаченье на истовой монашенке. Вместо былой округлости, плавности пришла чужая какая-то угловатость, торопливая сбивчивость.

Впрочем, внешность занимала её немного. К чему? Всё главное, худо ли – бедно, уже состоялось. Она выстрадала надежду и должна растить человека. А растет он трудно. Сколько мнится повсюду опасностей! И какую нужно иметь волю, чтобы одной совмещать ласку со строгостью, быть последовательной и замечать собственные ошибки! И пусть сын растет хоть и небогатым – вырос бы отзывчивым и нелживым. А чтобы прошлое не могло помешать, она решила вычеркнуть его из памяти, избегать созвучных ему настроений.

Первым делом ограничила себя кругом сиюминутности, отдалилась от общих с мужем знакомых. Те же немногие, ещё с юности, задушевные подруги, раз за разом натыкаясь на скованность, часто беспокоить её стеснялись, лишь изредка завозили для мальчика подержанные вещички, прикупленные книжки или игрушки. Но Ольга и тогда принимала их сдержанно. Конечно, она нуждалась во всем и была им благодарна. Да развилась досадная мнительность, будто вынуждена жить взаймы у людей, а отплачивать пока нечем. Но пуще всего боялась, как бы не накрыла беспечальных глазок сына тень побирушничества и несчастья. И не встретить бы ей тогда снова тот взгляд человечка без будущего. А тут сын стал такие вопросы задавать:

- Мам, а это кто нам подарил? А это кто принес?

Ко всему, Ольга обострившемся на разную напасть чутьем угадывала: нынешнее сочувствие бедности, не испившейся или уже озолотившейся нищете-промыслу, а скудости с претензией на равное достоинство человека, вот-вот может смениться характерным для такого устройства общества раздражением и даже презрением. Но, вопреки всему, надеялась ещё прожить по-старинке – ровно и тихо. Ведь она очутилась далеко не в худшем положении среди многих. Имеет жильё, кое-что на пропитание. Скоро зачислят на работу – после декретного обязаны пока по закону восстановить. Тогда и на детский сад можно будет наскрести. На худой конец, если в институте совсем свернут разработки, придется переехать к матери, а квартиру сдавать внаём. Переселяться, правда, не радует, хотя и без помощи материнской уже сейчас не прожить. Но так донимают всхлипы да вздохи той! Такой уж она человек: слишком впечатляется плохим, в людях привыкла подозревать негодное и всегда ожидает худшего. Потому, Ольга, при всех для себя неудобствах, придерживала мать на расстоянии. Ничего, как-нибудь выживут… А чтоб не слишком унывать, она старалась иногда устраивать необходимые праздники. И появление зооцирка давало прекрасный повод.

Праздника не бывает без ожиданий. Поэтому, Ольга ещё с вечера нарассказывала сыну разных красивостей о цирке – так хочется передать лучшее из своего детства! – а утром всё оттягивала поход. Заодно, постаралась выудить из положения воспитательную пользу. Сперва заставила вести себя за столом по всей форме приличий, осилить полную миску каши. Затем – учить буквы. А дальше села подшивать его единственную выходную, на вырост, одёжку. И перемудрила со своим оттягиванием – он ждал, ждал и заигрался.

Игра вышла странноватая: Вовка будто ездил на грузовике в магазин-кухню, привозил много чего-то вкусного и потчевал маму. Та благодарила, приучала отвечать «пожалуйста». А когда вздумала узнать, чем сынок потчует, оказалось – вином. Ольга озадачилась и игре наступил конец. И она задумчиво засмотрелась в высокое окошко своего свободно взмахивающего над грузными кирпичами девятиэтажек дома-башни, что выстроился на самой границе города и лесистых далей, тех далей, где всё одушевленное, как и в жизни, скоро исчезает из глаз, растворяется, оставляя по себе неизбежную память.

Первой уличной радостью их праздника стало мороженое. Она следила, чтоб увлеченный лакомством сын не споткнулся, не заляпался и слизывал пристойно. И сама осторожничала: держала брикет кончиками пальцев на отлёте – всё же надела под плащ бережёный свой костюмчик, что мать на тридцатилетие дарила. Пускай сынок запоминает её нарядной… От доброго настроя к Ольге даже плавность, сходная с прежней, вернулась. Так и выступали они, точно забредшие на асфальт утица с утенком, до самого цирка.

Дальше, по задуманной программе, нужно купить воздушный шар. Но у балаганов оказалось почему-то пусто: ни зазывал, ни торговли, ни посетителей. Только из-за откинутого полога шапито густо несло гарью – это завершился аттракцион с ездой на мотоцикле по дощатой стене. Ольга обошла шатёр подальше и у самых фургонов, составленных в плотное каре, увидала первых людей: служитель прокатывал на пони мальчишку.

Она заплатила, и вскоре счастливый Вовка тоже поплыл верхом на смирной лохматой лошадке. Круг показался маленьким, он не накатался – ведь всё у него в жизни случалось пока впервые – и ей пришлось силой отрывать его от понурой коняги.

В кассе было прохладно. Зверями не воняло и брезгливая Ольга свободно перевела дух. Перед ними долго никто не заходил и кассир – молоденькая женщина с короткой стрижкой, в джинсах и потёртом дорожном свитере – глубоко зачиталась книгой. Почувствовала посетителей, лишь когда те вплотную придвинулись. Взглянула: совсем не по-кассирски – приморённо и растерянно, как бы «из дальних странствий воротясь». А мальчику по-домашнему просто, естественно улыбнулась. Задушевностью она напомнила Ольге ту юную актрису из старого милого фильма «Когда деревья были большими» - приятно, что такие лица ещё встречаются. Даже поболтать о чём-нибудь захотелось.

Но тут, пока Ольга брала билеты, случилось замешательство. Вовка углядел за спиной кассирши полку с безделушками, призами лотереи, и заканючил у матери «чего-нибудь». А мать, не зная цены, непроизвольно напряглась, как напрягалась при встречах с нищими или с пузатыми медными кружками, назойливо поблёскивающими на самых видных местах их церкви. Жаль было тратиться. Вдруг, не выиграют? Придётся опять раскошеливаться – без приза от Вовки не отделаешься. В этой проклятой мелочности она совсем упустила: лотерея-то - счастливая, беспроигрышная!

Женщина разгадала её напряжённость. Так же просто, как перед тем улыбалась, успокоила:

- У нас всё очень недорого.

Ольга постаралась не выдать смущения и в лотерею сыграла. Но праздничный настрой от такой мелочи поугас. Зато Вовка остался доволен – ему перепала дешёвенькая ручка-четырёхцветка из серой пластмассы. Он тут же попробовал выклянчить что-нибудь ещё, но мать уже с полным правом повела его во внутренний двор.

А там праздник вовсе оставил её. Не было никаких клоунов, жонглёров, ничего – одни тесно набитые зверьём клетки-фургоны со снятыми стенками. Обычный зоопарк на колёсах, но звери всё старые, больные. И тоскующие по манежу, аплодисментам, по той жизни, что стала единственно «настоящей» и необходимой.

Посреди двора выгуливали слониху. Заморенная переездами, она тяжко переминалась, довольно жмурилась и косила умным глазом на служителя, длинным скребком сдирающего с неё лохмотья сухой кожи. По ногам со сбитыми коленями до самых лопаток часто бежала дрожь, но и такое довольство не прибавляло бодрости вялому животному.

Ещё печальней смотрелись зарешёченные сидельцы. Медведи – бурый и два белогрудых – лежали, тупо уставясь в пространство, едва не друг на дружке. А волки, те даже не маялись, а как-то испуганно посверкивали зрачками. Ну и остальные прочие – в таком же виде: изнурённые, шерсть войлочная, без блеска, хотя вычесана прилежно. И притом, все куда-то в одну сторону выжидательно глазеют и явно отдыхают на вольном воздухе и нежарком солнце.

Но все же больней и жалостней всех выглядели обезьяны. Оттого, что ли, что на людей смахивают и пуще других чахнут без простора? Их, лысеющих от старости, набили в фургон целых семь: по паре шимпанзе, макак и гамадрилов и мартышку. От елозанья по тряскому дощатому полу на задах и ляжках у многих открылись целые гирлянды ран. Впрочем, нельзя сказать, чтоб за ними не ухаживали – видны следы леченья и в клетке чистенько.

От этого зрелища звериной скорби Ольгу забрала обида. Припуталась и мелкая месть. Она даже лицом ожесточела – кругом обман! Да ещё за их деньги! Понятно, почему посетителей нет, кроме дур вроде неё! Бедным по-дешёвке – одни отходы. И расстройство лишнее, напоминание ненужное о переломанной нашей жизни вместо хоть какого-то отвлечения! Лучше бы тогда в кинцо дурацкое сходить! И как теперь Вовку отсюда вытаскивать? Он мальчик возбудимый. Придётся как-то отвлекать…

И ей удавалось забалтывать его до самого обезьянника. Но у той проклятой клетки струпья сразу поразили мальчика. Милое личико его вытянулось и он часто заморгал. И на грани слёз посыпались на Ольгу досадные «отчего да почему». Пришлось объясняться, успокаивать скорым их выздоровлением.

С невольными этими объяснениями ей пришлось отстраниться от своей обиды. И она вдруг начала постигать то скрытое за нарядными стенками главное, чего до сих пор не ухватывала…

- Ну, Дэсюшка? Загрустила? Скоро, скоро Таня придёт, - сбила Ольгу с мыслей обходящая клетки уборщица. Ручьём разжурчалась, поглаживая прильнувшую к решётке мартышку: - Проголодались, бедные. Старость – не радость, - это уже для Ольги смущённо-улыбчиво уточнила.

Ей на вид было за пятьдесят. В линялом сатиновом халате и белой, затянутой под затылком, косынке, с размочаленной от воды щёткой, представала она явно надорванной жизнью, тщедушной, а обращалась так ласково, что Ольга вгляделась в неё пристально, как правду выпытывала.

- Мамочка! Давай обезьянкам что-то дадим? Они кушать хотят! – совсем расчувствовался Вовка.

- Дадим, сыночка, обязательно дадим. Но не сейчас. У нас нет с собой ничего. Вот возьмем дома что-нибудь и дадим, - и она, пользуясь предлогом, повлекла сына к выходу.

Поздним вечером, когда мальчик давно спал, а дела переделаны и надо бы ложиться, Ольга всё сидела на кухне подпершись ладонью и не хотела освободиться от дневных впечатлений. Тренированная науками мысль полностью одолела, наконец, обыденщину. И как она сразу не сообразила со зверями? Списали стариков с довольствия в цирках всё по той же навязанной нищете одних и алчности других. Потешили когда-то публику на славу, а одряхлели – так и подыхайте с голоду! Вот уж кому безысходней всех и кто не имеет никакой возможности выжить в людских безумствах, потому что лишён постоянной

потребности взаимопомощи. Хорошо, ещё находятся среди тех цирковых добровольцы-бродяги и, выбрав такой старинный способ спасения без выклянчивания от избытков и паясничанья, отрываются от домов и катят себе сквозь равнодушие и злость, вроде той, какую она в себе открыла. Опираясь на скудеющую людскую отзывчивость, ухаживают за зверьём, а те отрабатывают своими сбитыми боками прокорм и себе, и своим друзьям.

Конечно, найдутся в публике такие, кто назовёт это жалкой сентиментальностью и даже углядит в ней прикрытие привычных уже наживы и жестокости. Но какие там нажива и жестокость, она сама видела!

А может, действительно, гуманней всю эту бессловесность умертвить, как ежедневно миллионами умертвляют животных ради нужд и потребностей человечества, и никто о том не печалится? Но все же, разве не достойней, когда среди рассудительного человечьего племени находятся беспокойные чудаки, кому противен любой распад, кто в ущерб своему интересу непрактично берётся выхаживать самое безнадёжное и, казалось бы, ненужное и кто привязан не ко внешнему, а к сути жизни, и готов как чуткий врач следить за токами этого существа, в сопротивлении смерти утверждать назначение человека и будить сострадание?

Ольга расплакалась. Впервые за долгое время плакала не от тоски саможаления. Острая боязнь новой беды, потери последнего почти подвели её к границе бесчувствия. И оттого вдвойне совестно и больно за дневные расхожие настроения, за свою огрубелость и замкнутость. Окажись она поотзывчивей – догадалась бы какую-нибудь корку прихватить. Ведь к зверям шла, с ребенком! Сколько б ему радости перепало мартышку угостить! Или, может, ручку ту в кассе догадалась бы оставить незаметно от Вовки. Он ещё маленький, без неё поживёт. А им – хоть капелька экономии…

Её вдохновила эта возможность. Потянуло непременно исполнить. Даже утра невмочь стало дожидаться! Похожее чувство только в детстве случалось: под Новый год, день рождения или ещё какой-то праздник с ожиданием подарков, чудесных походов и доброты всех.

Воодушевлённая Ольга перешла в комнату. Вова спал, смешно оттопырив губу и неплотно смежив веки, будто за матерью хитро следил. Она склонилась, улыбнулась этому будущему оправданию своей жизни. Состоится ли? Должно, обязано состояться. Как он заморгал сегодня! Сердечко чистое. И такие переживания тоже нужны. Как узнать полноту и цену жизни, не постигнув и печали, и радости? Вот ещё бы меру знать этого соединения, чтоб человека не перекашивало – ведь, именно этим детям заново утверждать изрядно растерянное старшим поколением достоинство жизни.

На тумбочке у кровати Ольга нашла, что искала – ставшую такой дорогой копеечную, ещё советского производства, ручку. Но оказалось – Вовка успел её сломать. Придется выдумать что-то другое. Отступаться от возникшего чувства не хотелось.

На следующий день, дождавшись матери, она отправилась по магазинам таким путем, чтобы под конец оказаться у фургонов. Придумать, ничего не придумала, а решила купить билеты, просто так. Народу к ним ходит мало – пусть хоть чуть-чуть выручки прибавится. Отделила от денег на продукты две зелёные лопухастые бумажки и зачем-то крепко зажала в кулаке. Её сентиментальный порыв не свернулся при свете дня вроде ночного цветка, и оттого Ольга не задерживалась у прилавков, привычно сравнивая цены, а стремилась, заминая сапожками новую поросль пробивной полыни, скорей на пустырь к людям, с которыми тайно пережила сродство души.

Но опоздала Ольга – словно чуяла, зачем спешить. Пустырь оказался гол. Зооцирк неурочно откочевал: не уплатили местным властям очередной дани, и с вечера приказано было убираться.

Они покидали город на восходе. Тронулись при мутно-красном заспанном солнце, а вытягивались на простор, когда оно просияло жаром, играло и купалось в студёной синеве, предсказывая добрую весну.

1996 г.