1.

Царевич Алексей Петрович был тоже в походе… Ребёнок ещё более побледнел и осунулся. Беспрестанно молился и испуганно пучил глаза на мёртвых. Не скулил, не просился в Москву. Он вообще мало разговаривал. Только молился, только молился. Страшен Алёше был этот переход. По прибытии на место отец решил-таки отправить его домой в Москву, сжалился.

- Ты, твоё высочество, - прощаясь, говорил Александр Данилович без усмешки, - почитай, самое многотрудное дело со всеми прошёл. А боевое крещение, что ж, воспримешь в следующего года кампании. А на Москве тебя новый учитель дожидается – барон Гюйсен. Ученье – это для твоей милости ноне наиважнейшее, – прибавил.

Алексей смотрел на него без улыбки: «Избавился от меня? Рад-радёшенек? Ну, так и мне не без той же печали, погань ты этакая».

А Пётр Алексеевич усмехнулся недобро:

- Как заливается! – чистый соловей. Может, тебя вместе с воспитанником отправить, господин обер-гофмейстер, а?

У Александра Даниловича длинное его лицо ещё более вытянулось, Пётр Алексеевич засмеялся обидно: знал он, что Алексашка спит и видит себя на стенах «Орешка», с одной тоненькой шпагой берущим на аккорд древнюю крепость. Впрочем, спал-то он столько же, сколько и сам государь, а тому высыпаться давно не приходилось. Пётр осунулся, посерел лицом от усталости и хвори. Здоровьем он особо крепок никогда не был (только, может, в сравнении со старшими братьями), била его лихорадка. Но до конца пути держался в строю, подбадривая людей не столько понуканиями, сколько примером и делом. Зная, что бесполезно – и небезопасно может быть – лезть к нему с просьбами о том, чтобы поберёг себя, ежели не для здоровья своего, то хотя для нас, сирых. Александр шикал на иных доброхотов, чтобы не раздражали, сам угрюмо помалкивал. Его тоже, как и Петра Алексеевича, видели то тут, то там. Суровое слово, увесистый тумак или забористая шутка, и так же сильные руки, и известная всем смекалка Данилыча, приложенные к месту – он это хорошо понимал – были куда как действеннее, чем любые уговоры и слёзные просьбы. И он не жалел себя, а ночами в походном их наскоро поставленном жилище не отходил от бредившего Петра. Спал вполглаза. Чего в таком разе не привидится?

Алексей был отправлен с Вяземским, Дмитриевым-Мамоновым и прочей свитой в Белокаменную, где ждал его новый учитель. С души камень ушёл. В Пов…це ждал гонец, о радости нечаянной известие имевший: отряд казаков под командой полковника Тыртова на лодках атаковал на Ладоге эскадру шведского вице-адмирала Нумерса. С потерями Нумерс сей отступил и ушёл в Выборг. Ладога была свободна. Радостной новостью поделился и Шереметев – на Чудском озере взяли на абордаж 12-пушечную шведскую яхту «Виват».

- Сей «Виват» - им не в виват вышел, - устало пошутил Пётр Алексеевич, в деревенской избе, проверенной и перепроверенной денщиками на предмет насекомых, наконец, в более или менее сносных условиях отходя ко сну.

- Он зато нам в виват. Мин херц…

- Спать, спать, спать, – ответствовал государь. – Завтра собираю совет. Решать будем про «Орех», как его грызть. Потому ноне – спать, Алексаша.

- Я насчёт «Орешка» и говорю…

- Завтра будешь говорить, не зуди. Спи. Али больно сладко спалось на лапнике в шалаше?

- Ни сладко, ни солоно. Вовсе никак, - признался.

- Вот. Чего ж ты жилы мои тянешь?

- Пётр Алексеевич, дай мне хоть казачьи соединения под руку, хоть калмыков, а? А то – преображенцев…

- Запела! Спи, говорю, Аника-воин.

- Мин херц, я оправдаю, ей-же-ей!

- Алексаха! – рявкнул, отвернулся.

Александр Данилович повозился под овчиной – тёпло было непривычно. Покусал губы, повздыхал.

- Резервом командовать будешь, - глухо буркнул Пётр Алексеевич.

- Но…

- Я сказал! – и, помолчав ещё, - Спи уже.

Обстрел артиллерийский длился целых две недели. Стоящая на острову посреди Невы крепость была строена в 13 веке пращурами добротно. Стены её были высоки и мощны. Гарнизон крепости, хоть и немногочисленный, надёжно защищён от нападения. Поперву коменданту от имени Шереметева – главнокомандующего – (руководивший операцией государь, как обычно, предпочитал оставаться в тени) было послано предложение о сдаче, де- превосходство сил на нашей стороне подавляющее. Но тот попросил на раздумье четыре дня, связаться с комендантом Нарвы Горном, которому он, комендант Шлипенбах, подчиняется, и просить его о совете. В лагере решили – сикурса ждёт, лиса. И на совете приняли решение – бомбить.

Так вот, бомбили уже две недели. Бомбардиры старались отменно. Так даже, что из города пришла петиция от местных дам, с тем, чтобы их от пожарищ и дыма выпустили бы из крепости. Война войной, но это же не женское дело…

В палатке у Шереметева читали это послание ввечеру за ужином с непомерными возлияниями. Читали, похохатывали.

- Смешного мало, - тоненько улыбаясь, сказал Кениксек, недавно принятый на русскую службу (ходил героем: под его командой небольшой отряд переправился на другой берег Невы и разорил шведские шанцы; государь к нему благоволил), - рыцарское отношение к женщине отличает настоящего воина.

Русские обидно рассмеялись.

- Это, может быть, при дворе высокочтимого нами короля Августа, прозванного Сильным, - съязвил Меншиков, - оно и так. А у нас издревле воина отличало со-о-всем другое.

Его поддержали дружным гоготом. И, оглядываясь на Петра Алексеевича, что пристраивался что-то писать на столе – сердился, что не было места, Александр Данилович продолжал:

- И политес тут разводить нам невместно, - подошёл к Петру, подставил спину вместо стола, - а коли хотят выйти, так и мужиков своих пущай забирают. На том и сговоримся.

- Вот чёрт! – буркнул Пётр Алексеевич. Александр было обернулся к нему, но тот только пхнул его в затылок, чтобы не мешал, и продолжал скрипеть пером. Потом передал бумагу Репнину. Тот пробежал глазами. Захихикал.

- Чти вслух, – сказал Пётр.

- Так, так, так, - Аникита Иванович ещё раз всхрапнул смехом и возгласил: - Дамам свейским ответствует некий бомбардирский капитан Пётр Михайлов и заявляет, что просьбу их передать господину своему фельдмаршалу не отважится, «понеже ведает подлинно, что господин его фельдмаршал тем разлучением их опечалить не изволит, а если изволят выехать, изволили бы и любезных супружников своих с собою вывести купно».

Дружный хохот снова взорвался в палатке. Шереметев хмуро посмотрел на государя, потом тоже закрутил тяжёлой головой, заухал.

- Так что и мы могём быть галантными, Алексаша. – хохотнул Пётр.

- Слышь, Кениксек, - сидя на корточках у ног государя, споймал Александр Кениксека за полу кафтана. – Мы тоже того, галантными могём быть, коли надоба будет.

- О, уи, - любезно подтвердил Ламбер, генерал-инженер, что осматривал перед осадой крепость, и под чьим командованием рыли апории.

Кениксек бросил тревожный взгляд вниз. «Что имеет в виду этот выскочка?» Данилыч улыбался от уха до уха разлюбезнейшим образом. На Москве у саксонца сложилась слава под стать самому Августу. Говорили разное… На Кукуе у Анны Ивановны его видели часто. Александр чувствовал, что Монсиха с прошествием времени стала тяготиться своим положением. Кто помогал ей скрашивать безрадостные вечера? Уж не этот ли галантный во всех отношениях кавалер, втиравшийся в доверие всё более и более ноне к государю?

Александр Данилович разлюбезно улыбался, а Кениксек думал, что этот Меншиков, этот царёв комрад, опасный он человек, и раздражать его не следует, может навредить и преизряднейше.

С седьмого октября стали готовиться к штурму, охотникам раздали лестницы, комплектовали по командам на лодки.

- И что нам авантажу, что мы внезапно под носом у свеев из лесу откуда ни возьмись объявимся, - видя, как замкнулся, построжел Пётр Алексеевич, осторожно делился Александр Данилович с Ламбером.

- Внезапность есть хорошо, – уверенно возразил Осип Каспарыч, - Есть залог успеха. Да.

- Плевали они со стен своих несокрушимых на наши залоги. Деды наши не дураки были, крепко Орешек ставили, мать ети так-то…

- Что?

- Не важно.

- Крепость хорошая, – согласился Ламбер. – Да манёвр касударя с флотом посуху тоже дорогого стоит.

- Ай, - махнул рукой Данилыч.

И сам он не раз певал эту же песню. Пётр Алексеевич отмалчивался, покусывал ноготь на пальце. Видно было, как раздражался, но сдерживал себя. Чего это ему стоило, Александр хорошо знал. Штурм назначили на 11 октября, воскресенье.

Накануне Пётр велел раздать солдатам по чарке. В холодном октябрьском тумане жгли костры, варили едово в кострах, готовились. Днём Пётр осматривал крепость. Взял с собой Александра, Ламбера, Кениксека, Михаила Голицына. Ехали молча. Меншиков несколько раз про себя успел недобрым словом помянуть нарвскую конфузию, глядя, как сжимает зубы государь, и как оттого напрягается подбородок и дёргается ус петровский. Хотелось по-старинке выкинуть штуку какую дурацкую, разрядить обставновк, но знал, что не поможет. Испортит только. Да и Мишка Галицин, князь, свой-потешный, годом моложе, что чин имел подполковника, смотрел по сторонам с таким спокойствием и сознанием собственной значительности, стервец…

- Проломы-то высоки, - резко вдруг обернулся Пётр Алексеевич к Ламберу. - А, генерал от инженерии?

И, не ставши слушать ответа, отвернулся. И вот вечером, отпустив от себя всех (отогнав), ходил по лагерю, от костра к костру, сурово и скупо разговаривал с солдатами – многих из них помнил в лицо, по именам, – требовал каши из котла, чарку водки. Смотрел в лица долгим неприятным взглядом. Иные из потешных смотрели на него с обожанием. Обожания он не хотел.

- Мин херц, поздно, а?

- Иди спать, смола.

Александр Данилович не слушался, спать не шёл. Но, чтобы не раздражать Петра Алексеевича, держался поодаль, время от времени только подходил к костру:

- Пётр Алексеевич, чай не железный. И тебе когда-никогда отдыхать треба.

Протягивал озябшие руки к яркому в холодном воздухе пламени. Не дождавшись даже и взгляда, снова отступал в тень, кутаясь в плащ. Шёл к своим резервным, перепроверить наличие и надёжность лестниц, исправность фузей.

Штурм был объявлен троекратным выстрелом мортир. Александр Данилович от батарей с холма над Невой следил за тем, как от берега одна за одной отходят лодки. Как последние капли в чарке, опорожнённой не тобой! Раздражался, но, косясь на Петра Алексеевича, только скрипел зубами.

Пётр закрылся от всех подзорной трубой, ни на кого не смотрел. Смотрел только туда, на остров, где его тысячная армия, собранная и приведённая под стены древнего «Орешка» с такой изобретательностью и дерзостью, держать изволила ответ: стоит она чего или всё ещё способна только побеждать в мелких стычках. Шереметев с Репниным стояли тут же. Солидные, надутые, но с потупленными тревожными взглядами: непредсказуем государь!

Штурм продолжался. Приступ за приступом защитники крепости (гарнизон в 450 человек) отбивали с лёгкостью. Штурмовые лестницы оказались короткими. До разломов не добрался ещё ни один нападающий. Они карабкались отчаянно, вставая друг другу на плечи, но шквал огня сметал их прочь.

- Да что же вы, сиволапые! – не выдержал Меншиков.

Пётр только притопнул ботфортом.

- Говорить-то легко, Александр Данилович, - осторожно отозвался Аникита Иванович.

- Я хоть сейчас, - сорвал с себя Данилыч парик, но так и остался с фальшивыми этими волосами в руках.

Пётр Алексеевич зыркнул на него страшно и опять уставился в трубу.

Наши несли огромные потери. У Петра от напряжения нелепо тряслась ляжка. Александр уткнулся в парик лицом, выматерился, рванул зубами, сплюнул, отбросил испорченную дорогую вещь в сторону. Ушёл куда-то.

Атака за атакой захлёбывалась, казалось, бессмысленно гибли люди. Час за часом. Борис Петрович, не смея говорить, засопел где-то за плечом у государя, завозился, переминаясь с ноги на ногу.

- Ну, что? – бешено выкрикнул ему Пётр. – Говори!

- Людишки гибнут, Пётр Алексеевич, – округляя рачьи глаза, просипел Шереметев – главнокомандующий. – А толку – чуть. Может оно…

- Знаю, знаю! – не дослушал, крикнул преображенца, стоявшего неподалёку. Лупоглазый детина, веснушчатое лицо, рыжий.

- Отправляйся. Найдёшь господина подполковника князя Голицына Михал Михалыча, скажешь, я отступление приказал. Уразумел?

Тот только головой мотнул – в горле со страху пересохло.

Подошёл Александр Данилович с остекленевшим взглядом. Пётр посмотрел на него. Тут же отвернулся.

- Барабанам бить отступление. – сказал.

Данилыч раздул ноздри, поправил на голове треуголку.

- И то, - выдавил из себя. – Почитай, как часов восемь уж бьются.

Пётр пошёл в палатку, растянутую у батареи, ни на кого не глядя.

- Вот так вот, Ламберка, - оскалил зубы Меншиков, хлопнул по плечу Ламбера, тупо глядевшего на клубящуюся едким дымом крепость. Отсюда казалось, что какие-то маленькие существа непонятно копошатся вокруг неё, смешно и неестественно двигаются, дёргают конечностями, спотыкаются, падают.

- Как есть рюсский поговорка: На миру и смерть красный, есть?

- Красна, Ламберка, красна, – вздохнул Данилыч, стёр усмешку с лица. – Смотри, как красна. Весь остров зелёными кафтанами усеяли. Мать твою не так-то… Эх, ма! – Мин херц! – побежал догонять Петра.

Но скоро вышел из палатки один, обозлённый, как чёрт, красный и шипящий себе под нос что-то непонятное, но злое. Бухнулся на пригорок, уставился невидящими глазами на крепость.

«Мишка Голицын, он герой, конечно! Сколь людей положили. Половину… Половину! И теперь отступать?! Господи… Неужели?.. Ничего?.. А? Вот так всё и?..»

- Что он делает, что он делает? – услышал над собой удивлённый шёпот Бориса Петровича, взглянул на него, потом на крепость.

Там, пригибаясь под шквалом огня, несколько Преображенцев споро и сноровисто сталкивали лодки с берега в реку. Их подхватывало течение, уносило прочь.

- Петрович, видишь? Это князенька велел, чтобы не отступать. Ай, да Мишаня, друг разлюбезный! Настырный, а?

- Но государь велел…

- Знаю! Он может не знать! А может и знать, а?

- Ну-у-у, - пожал главнокомандующий плечами.

- Пётр Алексеевич, - беспокойно позвал Репнин.

Пётр вышел из палатки смурной, в крайнем раздражении. К нему подбежали сразу несколько человек, окружили, загалдели, указывая на остров.

- Кажись, не получается отступления, - виновато как-то протянул Аникита Иванович, развёл руки в стороны.

Пётр Алексеевич, щурясь, вглядывался в происходящее на острову – трубу в палатке оставил. Александр дерзко возник перед ним, закрывая собой панораму штурма, посмотрел в упор долгим взглядом, и, заорав: «Авдеев, за мной!», - умчался вниз по склону к оставшимся лодкам.

Там уже стояли его ребята из резерва, держали лестницы, связанные попарно крепко-накрепко. Разбились по лодкам. Алексашка ещё успевал что-то им объяснять, говорить, втолковывать. Отчалили. Пётр видел, как он, толкнув одного из преображенцев, скинув кафтан в воду, сам сел на вёсла. Его лодка быстро обошла остальные. И не было, видно, ему зябко в вечереющей октябрьской прохладе – река была упряма, не хотела их пускать против течения.

- Трубу мне! – велел Пётр.

Судьбу штурма решили трое: подполковник князь Михаил Голицын, не услышавший (или не пожелавший услышать) команду к отступлению; поручик Александр Меншиков, приведший к крепости новые силы и с таким азартом демонстрировавший своим и противнику безудержную и отчаянную отвагу, что наши приободрились невольно, а свеи дрогнули перед этим натиском; и рыжий верзила преображенец, который так и не добрался до Голицына и не передал ему волю государеву.

Государь назначил Александра комендантом отвоёванной крепости. Крепость назвали «Шлиссельбург», то есть «Ключ-город».

2.

Первый снег выпал ещё в конце октября. Грязь и слякоть осеннюю прикрыл, серость тоскливую сменил на ослепительную пушистую белизну. Тихо стало, покойно. Душе радостно…

Роща дубовая походила на храм с белыми куполами, а церковь Казанской Божьей матери казалась большой и громоздкой посреди снежного сего величия. Даше всегда более нравилась суровая красота церкви Христова Вознесения, что поставлена повелением государя Василия Ивановича в год рождения сына его, царя Грозного. И всегда при взгляде на неё захватывало дух, так за душу брала её строгая и стройная устремлённость вверх, к небу, к Создателю. И не привыкнуть никак. Но даже она не так ноне радовала. Видно, всё же, чего бы ни создал человек дерзновением своим во имя Божие, а Божья красота всё же слаще душе человеческой. Мы только дети его…

Даша гуляла по роще, любовалась узорами белых ветвей по тёмному серому небесному своду. По детской ещё привычке, украдкой оглянувшись, снявши варежку, брала пригоршню чистого колючего холодом своим снега и пробовала его на вкус.

Заутреню она отстояла. Чуть раньше выбежала из церкви, пошла на «Лукошко» - родник, что бил из недр и не замерзал даже зимой. Только по краям «лукошка» была крошка некрепкого ещё льда.

Наталья Алексеевна забранит, что сбежала зараньше. Ну и пусть! Ныне всё Дашеньке в радость. Наташа вчера объявила о счастливом государевом возвращении из-под стен «Орешковых», да с победою. Их с сестрой, да с девицами Меншиковыми особо отозвала, передала им поклон от Александра Даниловича. Даша вскинула на неё глаза. Наталья глядела суровенько. Дарья потупилась, губы кусала, да радость сильнее стыда – щёки горели, глаза блестели лукавством, не спрячешь! И понимала, что не надолго приедет свет-Алексашенька, да только одним глазком бы поглядеть, удостовериться, что жив-здоров радость пресветлая, услышать хоть одно слово ласковое!..

В Москве готовились встречать победителей. Роман Юрьич с Тихоном Никитичем расстарались, нашли умельцев, чтобы триумфальные ворота поставили, и потешные огни чтоб были, как государь любит. Наталья Алексеевна тоже рук не складывала, вместе с Кунштом обдумывала, где лучше всего установить потешную хоромину, да подарком братцу киятру учинить в день празднования преславной виктории.

Потому с первым снегом и засобиралась со всей своей свитой на зимнее жительство в Белокаменную. Туда же велела прибыть и царице Прасковье с дочками, да царице Марфе Матвеевне. Дабы шествие смогли посмотреть царские особы женского полу из специально освобождаемых для этого домов. И нечего им затворничать! Петруша велел.

Даша готовилась увидеть Александра Даниловича.

Перед самой Москвой решено было остановиться в Данилычевом имении селе Алексеевском. Пётр взял с собой Фёдора Алексеевича, Гавриила Ивановича, Кениксека, Ламбера среди прочих.

Ламбер был поражён дикой красотой хозяйского терема, напоминавшего всего больше изукрашенную табакерку или музыкальный ящик. Было это странно приятное зрелище и добавляло колорита вместе со снегом и, пожалуй, водкой в общую картину его впечатлений о Московии.

Карьер он здесь желал бы сделать, и были сделаны им верные шаги, и Фортуна была благосклонна, но… Где-то в глубине души он понимал, что среди этих людей, обаятельных и опасных своей непредсказуемостью, жить не сможет.

Так вот, всё имение и сам дом этого в высшей степени обладающего перечисленными «русскими» качествами, странным образом благоволившего ему царского фаворита, были устроены роскошно, замысловато и удивительно. Попросту говоря, Жозеф Гаспар ходил с раскрытым ртом. Лукаво поглядывая на него, склонивши многодумную голову к плечу, Фёдор Алексеевич, будущий свойственник Меншикова, заметил, что по весне здесь и того милее и глазу приятнее. А какая здесь рыбалка, какая рыбалка!.. Фёдор Алексеевич ценил удобства выше «эстетик».

Благоволение государя к французу не знало пределов, он брал его с собой везде, тормошил, заваливал вопросами, иной раз столь прямыми, что ставил Ламбера в тупик. Александр Данилович откровенно подсмеивался над Осипом Гаспарычем.

- Что, француз, попал, как кур в ощип!

Смущённого Ламбера позвали париться в баню.

- Могу я отказаться? У нас сие не принято…

- Не советую, - подмигнул Данилыч, поднял брови, покосился на Петра. – Как можно?

И эти двое дружно враз рассмеялись. Странные они были. Иной раз казалось, что у них между собой имеется свой особый язык, который только они и понимают. И сейчас показалось Ламберу, они договорились тайно о какой-то каверзе. Памятуя о шутке царя с моржами в Архангельске, Жозеф Гаспар почувствовал брезгливое опасение.

- Чего хмуришься? – свысока прищурился на него Пётр, - али желаешь отказаться от сей чести: поглазеть на великого государя Всея Великия и Малыя и Белыя в чём мать родила?

И снова они загоготали. Над чем? В чём тут глумление? И над кем?

- Алексаша, распорядись о бане, чтобы жар стоял, чтоб до костей пробирало.

- Уже, мин херц.

Александр Данилович здесь был хозяин. Ламбер отметил, что едва заметное движение бровей барина понимается ключником и всей дворней влёт и точно. У ключаря глаза навыкате, видно, на всё готов за милостивый взгляд. Рабски…

- А то он глазеть-то станет на протодьякона Петерима, Пётр Алексеич, а?

И снова гогот.

Не понять царя: то он на верфи, как последний работяга, то он капитан роты бомбандирной, то он за столом с матросней голландской, как грубейший и неотёсаннейший из них, а то… не хотелось вспоминать Ламберу. Грозного государя московского ему довелось повидать тоже. И величие в нём неподдельное, знает, что повелевает по праву своему, просто знает. А то вот всепьянейший и всешутейший собор! Слыхано ль? Шумят, шутят так, что любой версальский циник сгорел бы со стыда, а пьют, мон дьё, как русские пью!.. И отказаться нельзя – проверено… Заметит царь, что пропускаешь – сам видит всё, будто и не пьянеет – ждёт тебя кубок «большого орла», чаша с полведра. Упьются все до полусмерти всё равно. А с утра (утро у него раннее) уже понукания во все стороны:

- Гляди, Ламберка, каковы помощники у меня лежебоки! Борова! – искренне расстраивается.

Не понять!.. Понимать не надо. Надо поверить. Как вон этот, с синими холодными глазами, да повадками крупного хищника. Диковинный экземпляр. Ламбер присматривался к Меншикову, как к красивому и опасному зверю. И не смотря на то, что вокруг чувствовалась некая пустота (никто не любит выскочек и фаворитов), чем-то он всё-таки подкупал… Вот этой уверенностью, преданностью даже не собачьей, нет… Он, как тень Петрова, как альтер эго его. Ну, вот не за страх он служит и не за совесть! Он… Говорят с детства, как привычка; привычка – вторая натура. Натура, природа, естество… Интересно чертовски!

Размышления на сей счёт (и на любой другой) быстро были выбиты из француза дубовыми веничками, да душистым квасным парком. О, каким он чувствовал себя голым и беззащитным. Наверное, более, чем – пардон – в первый свой амурный опыт.

- Хорошо!

- Молодца! Молодца, Ламберка!

Они над ним издевались… И, прежде, чем он успел впасть в забытьё окончательно, его закутали в душистую простыню и вынесли почти, не вытолкали, на – о, ужас! – снег и мороз. Дикие люди…

Они, взвизгивая и взрыкивая, с разбегё прыгали в небольшое озерцо, прямо в полынью, как были, голые. Поодаль стояли царские денщики и Данилычевы служители с непроницаемыми лицами, готовые к услужению. На той стороне озерца безучастные бабы колотили бельё.

Когда подошли к Ламберу, пьяные, весёлые, пар во все стороны, у француза зуб на заб не попадал.

- Э-э-э, греть тебя надо, Ламберка, - протянул Пётр.

- А лучшее всего согрела бы баба. – подхватил Данилыч.- Хошь бабу, Осип Каспарыч, а? Бабы у нас ядрёные! Эх, мА!

Ламбер испугался.

- Но, но, но! Не надо бабу…

- А чего так? Мы тебе самую чистую подберём. А так простынешь, я чай, совсем.

Перемигнулись и ухнули француза прямо в сугроб. И давай снежком натирать.

Округа огласилась истошными воплями, брань была непереводима. А так хотелось узнать, какими словами крыл француз его царское величество!..

Потом уже, изрядно подвыпив, сиречь воздав довольно Бахусовой чести, сидели в лучших покоях тесным кружком в дурацких волосах и бородах из пакли. Ламбера уже не удивляла эта дурашливость в самых даже рассудительных из царских приближённых. Фёдор Алексеевич гнусил что-то вовсе непотребное себе под нос. Пётр грубо похохатывал. А Ламбер, умильно улыбаясь, щурясь на свечи, мурлыкал песенку непристойного содержания, и с чувством, и даже смаком, переводил.

- Здесь ля фам у вас, - начал он вдруг беззастенчиво, - не обладают той тонкостью обхождения, коя достойна вашего величества.

- Вот как?! – поджал маленький рот свой Пётр, подбородок у него затрясся смехом.

- Уи, уи, - подтвердил Ламбер. – И это не есть безделица. Труды тяжкие должны достойно вознаграждены есть.

- Ну-ну! – поощрил его Пётр, угрожая своим всем кулаком, чтобы не смели перебить.

- Женщина есть источник наслаждения. А это искусство.

- Не хитрое сие искусство, - брякнул Данилыч, за что тут же схлопотал подзатыльник, молчи-де.

Ламбер пространно и со вкусом высказывался на сей счёт, пока русские, не выдержав, не попадали со смеху с лавок.

- Ой, Ламберка, насмешил, - оттирая влажные глаза, сказал Пётр Алексеевич. – Ладно, посмеялись, и будет. Неча пустое болтать.

Тема была скользкая, хоть на первый взгляд и пустая. Александр Данилович подумал о матери Алексея, о Монсихе… Вспомнились вдруг почему-то ему глаза матери его собственной – давно не вспоминал. Мотнул головой, отгоняя морок сей. Потянулся к штофу. Проклятый француз!..

Это так, просто. На Москве давно не был. А вот теперь она приближается, вползает в душу. У-у-у, постылая!

По указу государеву именуется он теперь Шлиссельбургским губернатором. И вскоре возвращаться ему в завоёванный край и хозяйствовать там и хозяйничать. Бумаги из Вены пришли на графство его… Во!

Подумал о Даше. Представил её на месте тех, о ком говорил Ламбер. Рассмеялся, смех получился грубый, резкий.

- Чего гогочешь-то? – прерывая разговор с Кенигсеком, обернулся к нему Пётр.

«А вот, к примеру, сестрицы царские…» - мелькнуло у Данилыча в голове. Он вспомнил сперва Наталью, а затем и – испугался даже – Софью Алексеевну. Прикрыл глаза. «Бабы-бабы! Не-е-е, Ламберка, бабы, они тоже разные бывают».

Пётр пристал, расскажи да расскажи ему, об чём смеялся. В голове шумело уже преизрядно, никак не находилось, чем от него откреститься.

- Аль по «большому орлу» стосковался, знатный пропойца? – подзуживал Пётр.

Уж лучше «большого орла кубок», чем произнесть вслух все воровские сии мыслишки. Представил, как выкладывает во всеуслышание мысли о Даше, Наталье и – упаси боже! – Софье. Ухмыльнулся снова. Молча. Блажь одна.

- Гляди на него! – разошёлся ещё больше государь. – Чего ты лыбишься-то? Выкладывай, говорю, чего башкой своей непутёвой там себе думаешь, - затряс его Пётр.

- Ш-ш-ш-ш, - приложив к губам палец, зашипел Данилыч, - Тише, мин херц, не надо. Блажь одна, - попробовал усадить.

- Нет, ты скажи!.. – не унимался тот.

Сошлись-таки на кубке.

- Ладно, пёс с тобой! Пей.

- За твоё здоровье, государь.

После того он стал безобразно пьян и почти уже ничего не помнил. Помнил только, будто пхнул его, нетвёрдо стоящего на чужих вовсе ногах, легонечко в грудь Пётр Алексеевич и сказал откуда-то сверху:

- Башка упрямая! Об Дашке он думал.

После ничего не было. Было утро.

- На Москве заждались тебя, государь, глазоньки все проглядели, - голос был вьедливый, исключительной приторности голосочичек. От князя-кесаря, поди, посланничек, вышколенный в древней старозаветной манере. От кого другого Пётр Алексеевич того не потерпел бы. Не любит велеречивости, дельность любит. Но уж Романа Юрьича надо бы уважить.

И уже через несколько минут в доме всё задвигалось, заходило ходуном. Александр Данилович, ещё не совсем в себя пришедши, толком не соображая, где он, и что с ним, болезненно сморщился, попробовал продрать глаз.

- Хозяин где?! – загремело где-то за стенкой, и, повторяемое несколькими голосами денщиков, разлетелось по дому.

- Да здесь я, мин херц, здесь, - себе под нос пробурчал Данилыч, - чего же так надрываться-то? Вот сейчас сам разберусь, где…

Ещё до полудня ускакали на Коломенское. Оттуда решено было выходить в Москву победным маршем.

Вся Алексеевская дворня, в раз размашисто и счастливо – до слёз счастливо! - перекрестилась. И только ключарь раздумчиво подсчитывал уроны и убытки, да в какой срок он сможет всё исправить, ибо – хозяин велел. А он суровенький.