1.

Ночью над озером разразилась настоящая буря. Ветер выл, грохотал o крышу оторвавшимся куском железа, швырял в окно крупные дождевые капли, царапал стекло сломанной веткой сирени.

Под утро всё стихло. Озеро натянулось, как сырая скатерть. На пляже, среди тины и мелкого мусора валялась мёртвая чайка. Серые облака спешно сворачивались и улетали за горизонт.

К пристани причалила моторная лодка.

– Инночка, кто там приехал? – Антонина Николаевна взялась рукой за подоконник и попыталась придвинуться поближе к окну.

– Девушка какая-то, – отозвалась с веранды медсестра Инна Марковна, – к вам, наверное, вместо Жени.

В окно было видно, как молодая женщина в светлой куртке и джинсах, прошла по парковой дорожке в сторону административного корпуса. В руке она держала небольшую дорожную сумку.

– А как там Женя, вы не знаете? – спросила Антонина Николаевна, глядя вслед девушке.

– Всё хорошо, не беспокойтесь, – Инна Марковна уложила в футляр тонометр, достала из кармана маленькое зеркальце, посмотрелась, придирчиво поджимая губы и хмурясь, – аппендицит – это, по нынешним временам, такие пустяки. Через две недели вернётся, опять будете гулять, читать… ругать её опять будете…

Она спрятала зеркало обратно, защёлкнула сумку и, по привычке, усвоенной от долгого общения с пожилыми пациентами, громко и отчётливо проговорила, слегка наклоняясь к старухе:

– Всё, моя дорогая, я вас покидаю. Сейчас кто-нибудь за вами придёт, пойдёте на завтрак. Не скучайте! – Инна Марковна взяла сумку, и через веранду вышла на улицу.

***

Главврач пансионата бегло просмотрел стандартный набор документов, сложил в замок пальцы и вздохнул.

– Видите ли, наши подопечные – это такая особенная публика.… Впрочем, что я вам объясняю, вам же приходилось?

Соня кивнула и слегка улыбнулась.

Доктор говорил смешным сипловатым тенорком, глаза за стёклами очков в тонкой оправе казались усталыми, но взгляд был цепким, внимательным.

- А с практикой как же?

- В августе, по месту жительства.

- А, ну замечательно, замечательно….

У него была странная манера внезапно задумываться и менять выражение лица. Вот и сейчас, он забыл о Соне, глядел в открытое окно и морщил лоб, как от возникшей вдруг головной боли.

С улицы сильно пахло смятой листвой. К краешку белой занавески прицепился тёмный сухой лист.

– Ну что же, – доктор неожиданно взбодрился и повеселел, – тогда сразу к делу? Итак, наша Антонина Николаевна – женщина более чем пожилая, вы знаете…

– Да-да, мне говорили. – Соня снова кивнула и опустила глаза, сдерживая улыбку.

– …характер сложный – девяносто восемь лет, что ж вы хотите! Да и дело уже не столько в характере: изменения в сосудах, соответственно – проблемы с памятью.

Кроме того – парамнезии имеют место быть, а так же – капризы обыкновенные…

Он снова посмотрел в окно. Где-то под крышей бормотали голуби, прицепившийся к занавеске сухой лист расправил крылышки и оказался бабочкой-шоколадницей.

Виктор Захарович взглянул на часы, поднялся, суетливо поискал что-то в карманах и неожиданно предложил:

– Пойдёмте завтракать, Софья Аркадьевна? По дороге поговорим, а то через двадцать минут нас с вами уже не накормят. Впрочем, – он хитро улыбнулся, – меня-то накормят, разумеется, а вот вы будете голодной до обеда. Пойдёмте! Будем есть кашу.

Вы любите кашу? Нет? Напрасно! Для перистальтики полезно. Вам сколько лет?

– Двадцать пять.

– О-о… Двадцать пять лет! О чём я… Кто в двадцать пять лет думает о перистальтике!

Соседний кабинет, звеня связкой ключей, открывала строгая дама с медицинской сумкой в руках. На Соню она безразлично взглянула поверх очков, с главврачом поздоровалась строго, как с пациентом:

– Здравствуйте, Виктор Захарович.

– Доброе утро, Инна Марковна. Что там на завтрак?

– Овсянка.

– Ну вот, видите, как замечательно! Овсянка…

Он вышел на улицу и, не оборачиваясь, быстро зашагал по парковой дорожке, усыпанной мелкими ветками лип и тополей.

***

Позавтракать вместе не получилось. Возле столовой двое рабочих распиливали длинный сук, сломанный ночной бурей. Они окликнули Виктора Захаровича и, отчаянно жестикулируя, увели его с собой, показывать, как упавший ночью клён снёс угол крыши бойлерной.

Соня одна вошла в обеденный зал и села за крайний столик. Народу в столовой было немного. В кафельных стенах играло эхо большой кухни: позванивало, покрикивало высокими голосами поваров, обрушивалось внезапными водопадами из больших кастрюль в раковины, шипело вздымающимся паром.

От стойки, отделяющей кухню от обеденного зала, к Соне подошла женщина в белом халате с маленьким блокнотом в руках.

– Здравствуйте. Вы кто?

От её строгости Соня вдруг заволновалась и всё объяснила так сбивчиво, что сама себе показалась неубедительной. Однако объяснения совпали с какой-то таинственной записью в блокноте, и строгая дама удовлетворённо кивнула.

–Завтракать будете?

–Я бы чаю выпила. С чем-нибудь.

–Сейчас принесу вам чай. С чем-нибудь.

Она пошла обратно к стойке, серьёзная и пугающе деловитая.

На столе через минуту возникла чашка с чаем и тарелочка с хлебом, кубиком масла и двумя кусочками бледного сыра.

– Если что-то понадобится – обращайтесь, – неожиданно ласково сказала дама с блокнотом, – меня зовут Рая.

Соня сдержанно поблагодарила, снова удивившись странному свойству местных обитателей быстро менять настроение.

Она огляделась. Неподалёку, скучно поедая овсянку, сидела компания старух в пёстрых платьях и шерстяных кофтах. Чуть дальше одинокий дед, чем-то напоминающий сельского учителя, допивал чай, на соседнем стуле лежала его шляпа, похожая на смирного белого кролика. Вдоль окон тянулась оранжерейная череда пальм и фикусов, из кадок грустными водорослями свисали традесканции.

– Ах, не уговаривайте меня, я не могу! – донеслось откуда-то слева.

Голос был старческий, но низкий, мощный, с отчётливой театральной интонацией. Соня обернулась и замерла, забыв про завтрак.

За дальним столиком в самом углу зала сидела в кресле-каталке маленькая старуха в чёрном платье с глухим воротом – седые волосы собраны в аккуратный пучок, голова по-птичьи запрокинута назад, так что профиль с породисто изогнутым маленьким носом устремлён почти вверх, в руках стиснут крошечный белый платок.

Над столиком нависали тёмные листья пальмы, не хватало только медленного распева румынских скрипок и вазы с фиалками. Старуха склонила голову к плечу, и показалось, что она сейчас раскроет веер из чёрных страусовых перьев, но веера не было - на запястье у странной дамы висел вязаный ридикюль на плетёном шнурке.

Рядом с ней заботливо суетились две женщины: Рая, и ещё одна – молодая миловидная блондинка.

–Я не могу это есть! – страдальчески говорила старуха молодой женщине, медленно и аккуратно сервирующей перед ней стол, – это не-воз-мож-но!

–Вас никто не заставляет съедать всё, но совсем немножко! с– ласково упрашивала блондинка, при этом в её руках холодно, как медицинский инструмент, сверкнула десертнаяложка и легла на скатерть рядом с тарелкой.

–Давайте я принесу вам омлет? – предложила Рая.

Старуха заломила маленькие руки и неожиданно громким, густым, заполняющим всё пространство зала голосом, проговорила:

–Что вы, деточка, какой омлет! Мне девяносто восемь лет!

Женщины участливо защебетали про правильное питание, на что сиятельная дама взревела так, что, пожалуй, и на улице стало слышно:

–О чём вы? У меня же такие запоры! – и манерно застонала: ах, это такое мучение!

Компания скучноватых бабушек в шерстяных кофтах недовольно обернулась и забубнила что-то укоризненное, соглашаясь друг с другом и негодуя. При этом ложками они заработали чуть быстрее, и до Сони донеслось едкое «Актриса!»

Через пару минут капризную барыню аккуратно, как музейную реликвию, вывезли из зала. Глаза её были скорбно опущены. В морщинистой мочке уха серой апрельской льдинкой мерцал прозрачный камень в тёмной оправе.

***

После завтрака Соня вышла на улицу.

Вверху между кронами лип скользило что-то светло-голубое, поверхность озера уже блестела солнечными бликами, у берега кружилась стая чаек. На фоне улетающих серых облаков птицы казались ослепительно-белыми.

Присев на скамейку, Соня достала телефон, быстро набрала текст: «уехала, позвоню позже». Виртуальный листочеквспорхнул и аккуратно влетел в конверт. Часы показывали десять утра – у Вадима в это время обход, вряд ли он станет сейчас читать сообщение. Может это и к лучшему. Соня отключила телефон и убрала его в карман сумки.

Вокруг всё выглядело странно, как сон или старый фильм. Время здесь как будто текло с другой скоростью – медленно, позволяя разглядеть и услышать то, что ещё вчера могло показаться незначительным и почти лишним. Воздух в парке был влажным и чистым. На дне безводного фонтана, слегка поросшего сквозь трещины мелкой травой, прыгали воробьи.

Соня вспомнила, как в детстве, просыпаясь после болезни, открывала глаза и подолгу разглядывала предметы, стоящие на придвинутом стуле – чашку, желтоватый листок рецепта, картонный футляр градусника. Обыкновенность простых вещей успокаивала, удерживала в привычном мире, где нет ни ночного температурного бреда, ни удушливой липкой темноты – только белый утренний свет и медленное тиканье будильника.

– Ну что, позавтракали? – Виктор Захарович легко прошагал мимо и вдруг обернулся:

– Пойдёмте-пойдёмте! Я вас к Антонине Николаевне провожу.

Соня подхватила сумку и быстро пошла следом.

2.

Дверь захлопнулась, ключ в замке повернулся два раза. Послышались удаляющиеся шаги горничной. Нина упала на кровать и заплакала от бессилия и злости.

Она слышала, как по коридору мимо её двери бегали слуги, скрипя сапогами, прошагал отец, давая на ходу какие-то распоряжения. Пробежала горничная мачехи, Таня, шурша юбками и приговаривая «несу-несу-несу…».Потом отец хрипло прокричал из окна:

– Тихон! Запрягай!

Нина поднялась, вытерла слёзы. В комнате уже была тень наступающих летних сумерек, а за окном, между двумя кустами черёмухи, было видно поле с уходящей за горизонт дорогой, перелесок, и над ним – светящийся закатным солнцем крест деревенской церкви.

Девушка мельком взглянула на себя в зеркало, ещё раз вытерла глаза и открыла дверцу туалетного столика. Там, в шляпной коробке, рядом с пустыми флаконами от духов, моточками лент и кружев, лежали мамины вуали. Нина выбрала чёрную, накинула её на голову и замерла, присматриваясь к себе. Сквозь плотный узор сверкнули два ярких заплаканных глаза. Она коснулась пальцами виска, приподняла подбородок. На фоне чёрного кружева рука казалась тоньше, изящней.

Во дворе заскрипели ворота каретного сарая. Испуганно закудахтали куры. Послышался невнятный разговор отца с кем-то из дворни и отчётливое:

– Лошадей ей не давать. Понял, что сказано?

– Н-но пошёл!

Раздался хлёсткий шлепок вожжей, потом скрип колёс, лошадиное фырканье и неспешный, удаляющийся стук копыт. Уехали.

Стянув с головы вуаль, Нина уткнулась в неё лицом, задыхаясь от унижения и давясь слезами.

– Не могу так больше, не могу, не могу…

В дверь постучали.

– Барышня…

Нина вздрогнула и подняла голову.

***

– Здравствуйте, Антонина Николаевна! Заснули? Ай-яй-яй, кто же спит после завтрака…

В комнату вошёл Виктор Захарович, и следом за ним - та самая девушка, которая утром шла через парк.

– Вот, познакомьтесь, это Софья Аркадьевна, она будет за вами ухаживать, пока Женя не поправится.

Девушка тихо поздоровалась и поставила сумку на пол.

Антонина Николаевна никак не могла отойти ото сна и по-старушечьи испуганно моргала.

– Я не спала всю ночь, – наконец выговорила она, глядя на доктора снизу вверх, – такая буря… Ветер. Мне нехорошо в такую погоду.

– Да-да, – закивал Виктор Захарович, – сегодня многие не выспались. Давайте ручку, – врач привычным движением взялся за её запястье и нахмурился, считая пульс.

Антонина Николаевна со странным выражением посмотрела на свою руку – маленькую, жилистую как лапка ящерицы, потом закрыла глаза и отвернулась.

***

За тонкой стенкой обнаружилась узкая комнатка-пенал, вся обстановка – кровать с панцирной сеткой, на ней свёрнутый полосатый матрас, тумбочка, встроенный шкаф. Вторая дверь выходила на веранду, тесно заставленную цветами во всевозможных кашпо, от приличных глиняных горшков до консервных банок с тропической рассадой. Под развесистым фикусом стояло низкое кресло, рядом – маленький стол и два венских стула.

Соня разобрала сумку, разложила вещи по полкам, застелила постель, нашла в шкафу кофеварку, а в ящике тумбочки колоду карт.

Через приоткрытую дверь она слышала, как Актриса жаловалась на головную боль, бессонницу, погоду, на какую-то Галю, которая совершенно не умеет готовить.

Виктор Захарович несерьёзно сочувствовал, посмеивался, утешал, устало вздыхал, тихонько бормотал «да-да-да», рассеянно барабанил пальцами по подоконнику и, наконец, ушёл.

Стало тихо. Девушка немного постояла перед зеркалом, поправила волосы и вышла в соседнюю комнату.

Антонина Николаевна сидела у окна. Соня, глядя на неё,решила, что та спит: голова старухи была склонена к плечу, маленькая рука неподвижно лежала на подлокотнике кресла.

–Вы приехали сюда на катере? – не оборачиваясь, неожиданно спросила Актриса.

–Да, на моторной лодке, – девушка подошла и присела на подоконник, – опоздала на автобус, а следующий только через час. Мне сказали, что там можно нанять лодку.

–Это дорого, наверное?

–Дороже, чем автобус, – улыбнулась Соня.

–Здесь есть тропинка, – Актриса вдруг оживилась, – я вам потом покажу. За полчаса дойдёте пешком.

–В самом деле?

–Да-да… Я здесь всё знаю, я же родилась здесь.

Соня внимательно посмотрела на Антонину Николаевну.

–Вы прямо здесь родились, в этом самом месте? Или я глупости какие-то спрашиваю, извините…

–Ну отчего же глупости? Никакие не глупости. Вот здесь, рядом, было имение моего отца, – Антонина Николаевна, медленно приподняв руку, указала в сторону берега.

–Я здесь прожила девятнадцать лет. Всё рвалась отсюда,хотела уехать, хотела стать актрисой,…а умирать буду здесь, у озера.

Они помолчали.

– Давайте пойдём гулять? – предложила Соня, – погода, кажется, наладилась.

– Да, пойдёмте. Я вам всё здесь покажу.

Пока Соня заправляла постель, по подоконнику разлилось солнце, на сирени заблестели листья.

Актриса задумалась. За окном снова протянулось поле с тропинкой, на маленькой церкви за рощей заблестел крест…

–Антонина Николаевна… Вы опять уснули.

–Катя?

–Меня Соня зовут.

–Да, Соня. Простите меня, Сонечка…простите.

–За что? Почему вы плачете? Вам что-то приснилось?

–Да, приснилось: отец, мачеха, моя комната. Всё время хочу убежать и не успеваю, так и просыпаюсь, как в западне.

Актриса заметно волновалась и говорила так торопливо и беспокойно, как будто боялась забыть только что приснившийся сон.

– Отец меня не любил. В детстве я боялась его, он так страшно горевал, когда умерла мама, сделался худым, оброс, перестал разговаривать. Мне было тяжело с ним, а ему – со мной… Сонечка, посмотрите вон в том ящике, в комоде…да, вот здесь. Там фотокарточки, достаньте их.

Девушка вынула из ящика перевязанную голубой лентой стопку старых снимков.

Развязав ленту, Актриса протянула Соне небольшое фото в коричневом паспарту с виньеткой. На фотографии женщина в белом платье с пышными рукавами стояла у мраморной балюстрады.

…высокая причёска, зонтик, кружевной воротник. Черты лица почти неразличимы.

– Это моя мать. Я плохо помню её. Помню только, что при ней в столовой были занавески фисташкового цвета и ореховый буфет. На нижней полке стояла посуда, купленная специально для меня: блюдо с немецким домиком, кофейная и чайная чашки, несколько тарелок. Потом мачеха всё переделала, всё в доме стало ярким,появились какие-то картины в дорогих рамах. И сама она была такая яркая, щёки румяные-румяные…

Антонина Николаевна долго молча смотрела прямо перед собой и вдруг встрепенулась:

– О чём я? Ах, да, мачеха… Меня из детской переселили в бывшую мамину комнату. В детской мне нравилось больше – там всегда было светло, и за окнами – озеро. А в маминой комнате по утрам было хорошо, а к вечеру накатывала такая тоска…

Соня укрыла пледом колени Актрисы и повезла кресло по наклонному спуску с террасы.

Дорожка шла наискосок через край парка – всё время в тени, между толстыми стволами лип и разросшимися кустами жасмина, а за железными воротами открывалось голубое пространство озера с серой линией дальнего берега на горизонте. Вдоль парковой решётки тянулась неровная полоса асфальта.

У скамейки под кустом боярышника Соня развернула кресло так, чтобы Актриса сидела лицом к озеру, сама села рядом на скамью.

Начинало припекать. В траве стрекотали кузнечики, в розовых султанчиках иван-чая возились пчёлы.

– Здесь всё изменилось, наверное? – спросила Соня.

– Конечно, а как же! – живо откликнулась Антонина Николаевна. - Озеро обмелело, раньше вода доходила до вот этих деревьев. Вон там была купальня. А вот здесь, у самого берега, росли огромные ивы. Деревенские мальчишки ныряли с них в воду. Вечерами тут катались на лодках, устраивали фейерверки…

Однажды отец по делам поехал в соседнее имение и взял меня с собой. Это вон там, чуть дальше вдоль берега. Хозяйкой имения была очень красивая, элегантная дама – известная актриса Потехина. На сцене она выступала под другой фамилией, более звучной. Отец принялся с ней обсуждать какие-то дела, а её сын пригласил меня прогуляться по саду. Мы с ним разговорились, оказалось, что он пишет стихи, пытается переводить английских поэтов. Спросил, чем я занимаюсь, что читаю – а мне совсем нечего было ему ответить – пожимала плечами и улыбалась.

На прощание Потехинапротянула отцу руку для поцелуя, а он смутился, молча сжал её пальцы и не сразу отпустил. Она смеялась, велела приезжать ещё, а отец вдруг надвинул картуз, быстро вскочил в пролетку (он всегда сам правил лошадью) –»пошёл!» – и мы уехали.

Дома он сделался раздражительным, обругал за что-то мачеху, потом меня, заявил, что у Потехиных «богема» и запретил мне к ним ездить.

А я всё равно любила там бывать. Совсем другая семья, другие отношения…

Там все были в кого-то влюблены, даже пожилой дядюшка. Он так радовался, когда видел меня. У него были больные ноги. Я катала его кресло по дорожкам сада, мы разговаривали, я с ним кокетничала, он смеялся…. Да… А теперь вот я сама сижу в таком же кресле.

Как это странно, не правда ли?

Вопрос вывел Соню из оцепенения. Она вдруг поняла, что, не вникая в смысл, плыла за мягкими модуляциями голоса,следила за едва заметными жестами маленьких рук, любовалась аристократично изогнутым мизинцем, тёмным кольцом, крошечным уголком белого платка, выглядывающим из рукава чёрного платья.

– Извините, - сказала она смущённо, - я всё прослушала. Задумалась.

Актриса чуть отстранилась, оглядела девушку с каким-то новым интересом, почти с восхищением, и торжественно изрекла, обращаясь непонятно к кому:

– Это очень хорошо!

– Что именно?

– Ничего-ничего. Просто мне понравилось, как вы слушали.

Старуха ласково улыбалась, а Соня торопливо вспоминала обрывки фраз, чтобы восстановить нить разговора.

– А… как звали сына Потехиной?

Актриса долго смотрела вдаль, гордо вскинув подбородок. и вдруг, не меняя позы, строго и медленно заговорила:

– А почему вы, Соня, спросили меня об этом? Ах, да, - она сделала краткий брезгливый жест,- не надо, не объясняйте. Вам уже, должно быть, наговорили всякого. Конечно, ведь надо предупредить, похвастаться своей осведомлённостью! Разве вам не сказали, что у меня проблемы с памятью, и что я не в состоянии ничего запомнить – ни имен, ни событий?! Ну хорошо, давайте сюда хлеб.

Старуха требовательно протянула ладонь.

– Какой хлеб?

– Ну, вы ведь взяли хлеб с завтрака, чтобы сумасшедшая старуха могла кормить чаек? Да-да, «кормить чаек, а не молоть всякую чушь»! Обязательно надо брать с собой хлеб, а то старая дура надоест своей болтовнёй…

– Антонина Николаевна, прекратите это, – строго прервала её Соня.

– Простите. – Добавила она тихо, – мне никто не говорил, что вы кормите чаек.

Видимо, со старухой давно никто не позволял себе разговаривать в таком тоне. Она испуганно умолкла, и взгляд стал как у старой собаки – влажный, любопытный и жалобный.

– И впрямь - старая дура! – Актриса виновато вздохнула и тронула Сонину руку, – не обижайтесь на меня. Я вот сейчас взглянула на ваше лицо и поняла: я вас обидела.

Она отвернулась, погладила кончиками пальцев подлокотник кресла.

– Знаете Сонечка, эта история стала слишком известной. Я хотела славы, но не такой. Она волочилась за мной всю жизнь, как шлейф, на который каждый норовит наступить.

Я раньше не могла говорить об этом, а сейчас, кажется, надо сказать. Потому, что у слов есть особенность притягивать суть. Понимаете о чём я?

– Нет…

– Ну как же, ведь неназванное – может быть любым, но, назвав – присваиваешь смысл, именуешь и приговариваешь. Или оправдываешь.

– Хотите назвать вещи своими именами? – Соня не вполне понимала, что пытается ей сказать эта странная женщина, но, похоже, старуху это не очень заботило. Она отвечала так, будто все вопросы знала наперёд и все ответы были давно готовы.

– А у вещей нет никаких имён, – быстро возразила Актриса, - имена появляются, когда ставишь одну вещь в ряд с другими. Возьми её оттуда и поставь в другой ряд – и имя ей будет другое.

Я многое помню: слова, поступки, взгляды, выражения лиц – у них тысячи толкований, а я уже слишком стара, чтобы гоняться мыслью за многими смыслами. Я хочу, чтобы всё было определено и названо. Так я смогу …так мне будет спокойнее.

Только мне кажется, что вы чем-то расстроены?

Соня чуть замешкалась, но кивнула.

– Да. Только это скучная история, Антонина Николаевна.

Старуха смотрела выжидательно, чуть наклонив голову и приподняв редкие брови. Пауза затянулась. Соня разволновалась, сорвала травинку и завязала узелком вокруг пальца.

– Я, кажется, ушла от мужа…

– Вам кажется? – сдержанно удивилась Актриса, - вот как. И давно это случилось?

– Вчера.

Антонина Николаевна отвернулась, и, прищурившись, посмотрела на воду.

– Вчера…, а сегодня утром вы приехали сюда, – произнесла она задумчиво. – Значит, вы решили, что, живя здесь, сможете примириться с собой? Или, может быть, с ним?

Соня мелко изорвала стебелёк, отбросила в сторону и отряхнула ладони.

– Скорее – первое. На второе у нас уже нет времени.

Старуха изумлённо покачала головой.

– Это у меня уже ни на что нет времени, дорогая Соня, – сказала она после небольшой паузы. Хотя, должна вам сказать, что эта мысль не даёт мне покоя последние лет сорок.

Актриса засмеялась добродушно и просто, совсем как обыкновенная старушка. Девушка убрала за ухо развевающуюся от ветра тонкую прядь волос и улыбнулась.

 Из ворот пансионата вышла Инна Марковна и остановилась, глядя в их сторону.

– Антонина Николаевна, нас, кажется, зовут.

Соня заслонилась рукой от солнца, и кивнула: идём, идём!

–Наверное, пора обедать. Я совсем не голодна, но так надо, – Актриса строго подняла вверх палец, –режим!

Травинки тихо стрекотали, задевая спицы, впереди плыла по асфальту тень странных очертаний. У входа в парк Антонина Николаевна слегка повернула голову и жестом попросила Соню приблизиться.

– Алекс. Сына Потехиной звали Алекс. Это не настоящее имя, так он подписывал свои стихи, в ту пору, когда мы познакомились. А как его звали на самом деле – сейчас уже не так важно, не правда ли?

Соня кивнула, так и не придумав, что ответить.

– …и ещё вот что: завтра захватите, пожалуйста, с завтрака хлеб. Знаете, я ведь действительно привыкла кормить чаек.

3.

От крыльца узкая тропка сворачивала за угол флигеля, и шла между стеной и мокрыми зарослями георгинов.

Из низкого цокольного окна поперёк тропинки вился чёрный садовый шланг; вода еле слышно журчала под листьями и вытекала узким ручейком с другой стороны клумбы, оставляя на асфальте тёмный извилистый след. Дальше, за флигелем, начинался сквер с фонарями, скамейками, кривыми кустами акации, с большой неуютной беседкой у парковой ограды. Из середины сквера, от круглой, бледно-лиловой, засвеченной солнцем клумбы, к центральному входу тянулась аллея старых, сумрачно-зелёных елей.

Час был, как и обозначено в распорядке – тихий.

Соня села на скамью, раскинула руки вдоль спинки. Где-то вверху, в ветках молодой липы тонко и беспокойно чирикала птица, из глубины парка эхом отзывалась другая.Пахло влажной еловой корой и молодой хвоей, солнце рисовало сквозь закрытые веки что-то вулканическое, горячее, красно-оранжевое…

В памяти лениво всплывала одна и та же, зачем-то запомнившаяся фраза: «Как это странно, не правда ли?»

Рядом под чьими-то шагами тихо скрипнул гравий.

Девушка открыла глаза. Строгий пожилой мужчина в форме подошёл и остановился напротив.

–Добрый день. Вы кто?

–Здравствуйте. Я здесь работаю... временно. У Антонины Николаевны.

–Вы сиделка?

–Ну…. Да, я сиделка.

Охранник удовлетворённо кивнул и медленно пошел к центральному входу. Рация в его руке прохрипела что-то вопросительное, ответ прозвучал коротко и неразборчиво.

–Вот и хорошо, – Соня снова закрыла глаза и усмехнулась, вспомнив утренний разговор с Актрисой – наконец-то всё «определено и названо»

***

Вадим сказал однажды: «Научиться можно всему, но интуиция как талант, она либо есть – либо нет. А у тебя один талант – сострадание, из тебя пациенты будут верёвки вить. Ты, по сути – сестра милосердия, сиделка».

Соня быстро нашла в кармане куртки начатую упаковку бумажных платков, встала и пошла по аллее, шмыгая носом и комкая в руке салфетку.

«Конечно, он прав. А мне просто долго не хотелось в это верить. Зато теперь – вот, пожалуйста: ели, озеро, сумасшедшая старуха со своими монологами. Лето какое-то нелепое, как платье с чужого плеча. Да разве одно только лето… Год прошёл. «Как это странно, не правда ли?»«

***

Как всё было тогда хорошо и просто: утренняя зеленоватая тень под ветками клёнов, тропинка от подъезда через двор, сначала между гаражами-ракушками, потом в обход детской площадки… Три остановки на троллейбусе, а потом – густо опушённый тополями сквер возле клиники, витающий в отделении запах краски, маслянистый лоск недавно окрашенных стен, овальное зеркало в ординаторской, графитовый оттенок отражения…

То июньское утро начиналось как обычно – серьёзный взгляд из серого зеркала, совещание, температурный лист, лекарства, капельницы... Медленное, тягучее, размеченное больничным распорядком время.

Перед обходом мимо сестринского поста бодро прошагал заведующий отделением, Геннадий Николаевич Шульц (что-то договаривая на ходу, удивляясь, посмеиваясь). Рядом с ним шёл кто-то ещё – высокий, в новом белом халате с остро заглаженными складками на рукавах.

…отставленный локоть, потёртый ремень кожаной сумки на плече, коротко стриженные светлые волосы. Больше Соня ничего не успела увидеть. Хлопнула дверь, от сквозняка на столе шевельнулись мелкие листочки для записей и тут же в окне с грохотом распахнулась тяжёлая фрамуга, впустив в холл разлетающийся в воздухе комок тополиного пуха.

Позже, в кабинете, принимая из Сониных рук стопку историй, Шульц представил гостя:

– Это Вадим Алексеевич, хирург-травматолог, мой давний знакомый, он у нас поработает пару дней.

«Давний знакомый» сидел у окна, читал. На Соню он едва взглянул, а потом, как будто передумав, закрыл журнал, приподнялся и церемонно склонил голову, показав густой ёж русых волос на макушке.

Вечером, в сотый раз перечитывая одну и ту же страницу учебника, она вдруг услышала над самым ухом:

– Какой курс?

Лицо было так близко, что она разглядела выгоревшие кончики ресниц и светлые щетинки на подбородке.

– Третий.

Вадим понимающе улыбнулся, кивнул – до завтра! – и быстро пошёл по коридору.

По палатам разносили ужин; радио в наушниках счастливой скороговоркой обещало, что жаркая погода продержится ещё несколько дней, и предсказывало грозовые ливни…

– А почему «до завтра»? – запоздало удивилась Соня, – завтра я не работаю.

Всё могло случиться иначе, или вообще – не случиться, но совпадения уже складывались в странный, пока ещё непонятный рисунок, в котором каждое событие, даже самое незначительное, имело и смысл и продолжение.

И уже на следующий день, Бог знает зачем оказавшись в центре города, свернув из узкого переулка, разделённого вдоль полуденной тенью, на главную улицу – солнечную, в мелькающих бликах, в развевающихся от ветра воланах на зонтиках уличных кафе – Соня вдруг увидела Вадима. Ну да, это был именно он – в белой рубашке с закатанными рукавами и линялых джинсах… Он быстро шёл ей навстречу и говорил по телефону.

Смутившись от неожиданности, и от резкого тона долетевшей фразы – «давай не будем это обсуждать!» –девушка юркнула в ближайшую кофейню и села за первый попавшийся столик.

По открывающейся стеклянной двери тут же проплыло отражение улицы с тонким искусственным деревцем и проехавшим мимо велосипедистом; Вадим остановился у входа, посмотрел в сторону бара. Неожиданно для себя, Соня подняла руку и приветственно помахала.

Кажется, он вспомнил её только когда сел напротив – зажмурился, медленно провёл указательным пальцем в воздухе закруглённую линию и поставил точку – Соня! – будто отыскал что-то на невидимой карте.

–Вадим Алексеевич.

–Совершенно верно, – он обернулся, ища глазами официантку, – но лучше без отчества.

Что-то в нём в тот день было неспокойное, почти жалкое – быстро исчезающая улыбка, невнимательный взгляд... Он как будто не мог решить, остаться ему здесь, или ещё не поздно уйти. И разговор получался скучноватым – сначала о работе (Вадим ответил нехотя, только назвал тему статьи для медицинского журнала), потом о Соне – о её знакомых из клиники, об учёбе.

Удивился:

–Вы так далеко ездите. Это же, наверное, часа полтора на электричке?

–Час пятнадцать. Да ничего страшного, я уже привыкла. Правда, вставать приходится рано, а в дороге я что-нибудь читаю. В каком-то смысле даже удобно…

Соня помешивала соломинкой в узком бокале зеленоватое ледяное крошево с утонувшим листиком мяты, а из стеклянной дверцы посудного шкафа с чередой бледных, условно-антикварных тарелок украдкой поглядывало её отражение – улыбалось, наклоняло голову, медленно поправляло тонкую бретельку платья, убирало за ухо вьющуюся прядь светлых волос.

«А что, пожалуй, всё хорошо», – решила она и с удивительной для самой себя лёгкостью заговорила о всякой чепухе –

…о том, что послезавтра, наконец, последний экзамен,

–и что мы сдаём?

–общую хирургию сдаём,

…а потом, после практики, надо обязательно уехать куда-нибудь в незнакомое место, и чтобы вокруг - ни больных, ни врачей. Если так бывает, конечно. Хотя, медики везде друг-друга обнаружат, по запаху, наверное - «девушка, от вас так нежно пахнет фенолом».

Хорошо бы пожить у тёплого моря недели две - плавать, загорать, есть фрукты, пить вино, закрутить роман, и хотя бы пару недель не думать ни об учебе, ни о работе.

А то уже почти четыре недели, как лето, и погода замечательная, а в голове одни рецепты, формулы, дозировки… словом – имитация клинического мышления, а всё почему? потому что в жизни ничего интересного не происходит и вот это – совершенно неправильно.

Вадим сидел, подперев щёку ладонью, недоуменно смотрел на Соню.

– Знаете что, - медленно и серьёзно начал он, но тут же зажмурился, потёр глаза рукой, едва не зевнул и рассмеялся.

–Я вчера утром подумал, что вы такая строгая девица… Извините, не выспался, несу какую-то ерунду.

 Он обернулся, жестом попросил счёт и продолжил:

–Мне к пяти часам нужно вернуться в клинику, у меня ещё уйма времени. Может пойдём куда-нибудь?

Из-за яркого солнца город напоминал выцветшую фотографию – белел асфальт, синели короткие тени, мерцали блики на стёклах проезжающих мимо машин. В сквере возле драмтеатра от фонтана летели холодные брызги, у продавца попкорна ветром уносило пакеты, а на верхушке липы качался зацепившийся за ветку тускло блестящий воздушный шар.

О чём говорили – почти не запомнилось, в памяти осталось только ощущение лёгкого шага, праздности, стремительно и беззаботно ускользающего времени.

Обратно возвращались в медленном, как будто уставшем от жары троллейбусе. Вадим вышел возле клиники, и – уже отдаляясь, уплывая вместе с пыльным павильоном остановки, газетным киоском и застывшим в воздухе тополиным пухом– оглянулся и поднял ладонь с растопыренными пальцами.

Соня позвонила ему сразу после экзамена, как договаривались. Он отвечал торопливо, словно опять, как и два дня назад, шёл по улице:

–Сдала? Отлично. Никуда не уходи, я скоро подъеду.

Подъехал, действительно, скоро. Объявил:

–Идём праздновать, – решительно взял Соню за руку и быстро повёл через перекрёсток, расспрашивая на ходу, кто принимал экзамен, как всё прошло и любит ли она итальянскую кухню.

–Дома не будут волноваться, если поздно вернёшься?

–Нет, – беспечно ответила Соня, – кому волноваться, я живу одна.

–А родители?

– У меня только отец. Но мы с ним редко видимся, у него своя семья – жена красавица, дочки-двойняшки, кот-британец …

– Он у тебя кто?

– Физику преподаёт в университете. А мама в школе работала.

– Вот как.., – Вадим проводил взглядом мягко проскользнувшее в потоке автомобилей приземистое спортивное чудо, и вдруг, поменяв тон, деловито спросил:

– Сонь, скажи, а почему именно медицина?

Они остановились на середине дороги. Мимо, грохоча и позванивая, проехал трамвай – весь в рекламных надписях и картинках, неказистый, но яркий, как коробка с леденцами.

Говорить о серьёзном не хотелось. Соня пожала плечами:

– Так получилось.

Домой в тот день она так и не попала. Во-первых, потому что к вечеру всё вокруг неожиданно и густо потемнело, и начался тот самый, обещанный ливень с грозой – прямой, белый, с бурными потоками воды вдоль тротуаров, с тонкой полосой пара над асфальтом, с трескучими раскатами и ухающими взрывами в сером небе.

А во-вторых – казалось, что всё происходит именно так, как нужно и совсем не хотелось нарушать так нечаянно и удачно складывающийся сюжет, в котором всё было и к месту и вовремя, даже дождь.

***

Отец тоже спрашивал – почему именно медицина? – спрашивал давно, когда узнал, что Соня раздумала поступать в институт, и подала документы в медучилище.

- Хочешь теперь всех спасти? – он разводил руками, - не понимаю!

От этих запоздалых попыток задушевных разговоров у Сони начинало щипать глаза, поэтому отвечала быстро и холодно – «так получилось».

Правда в этом была. Действительно - будто течением прибило к тому самому берегу, от которого хотелось оказаться подальше, спрятаться в другой жизни, не вспоминать.

Мама болела долго, с сентября до начала июня. Лежала то в клинике, то дома, то снова в клинике. К весне она так похудела, что стала похожа на одну из своих детских фотографий, лицо как будто посветлело, обтянулось, незнакомо заострились скулы. Кольцо, которое раньше никак не удавалось снять, теперь легко соскальзывало с её пальца.

Поначалу, заходя к ней, Соня старалась не смотреть на название отделения, почему-то набранное красивыми хромированными буквами. Всё это было слишком похоже на медленный, безжалостно-подробный бред – и эти гладкие буквы, и повязанные платками тихие бледные женщины, и деловитые медсёстры с непроницаемым выражением глаз.

Незаметно чувство опасности у Сони притупилось, будто в её сознании действовала какая-то неведомая анестезия - не позволяла задумываться, отвлекала на мелочи и даже обещала, что всё ещё может исправиться.

Иногда Соня отстранённо удивлялась собственной бесчувственности, но, едва приблизившись мыслью к опасному краю, за которым никакая анестезия не спасёт, тут же торопливо отступала и начинала думать об экзаменах, о платье для выпускного вечера, и - снова о том, что, в сущности, хороший исход вполне возможен… Да что там возможен, он почти очевиден, а вот вздыхать со скорбным лицом – «Сонечка, ну как там мама?» – вовсе не обязательно. Кстати, о платье…

Платье так и не пригодилось. Его потом взяла себе медсестра Света, та, что приходила делать маме уколы.

Родственники разъехались на третий день после похорон, накануне так тщательно убрав квартиру, будто старались смыть малейшие следы и собственного присутствия и самого события. Сразу стало тихо и пусто. На кухне остался укрытый полотенцем поднос с чужими стаканами, а на вешалке в коридоре висела чья-то серая ветровка.

В тот же день приехал отец. Обнял Соню в дверях, торопливо забормотал утешения -бессвязные, жалкие - отстранился, зачем-то пошарил в карманах пиджака, и, тяжело дыша, стал разуваться. Спросил:

- Ничего, если я останусь до завтра?

Соня кивнула:

- Конечно, оставайся.

Предложенных тапок он не заметил, так и ходил по квартире в носках -разглядывал фотографии и книги на полках, всё повторял «давно, давно я здесь не был…», часто моргал, сморкался в мятый платок, а потом надолго заперся в ванной.

Уехал он в этот же день, оставив Соне конверт с деньгами и взяв с неё обещание приезжать, звонить и вообще - не пропадать.

Вечером её затянувшуюся задумчивость, неподвижностью мысли больше похожую на гипноз, прервал звонок в дверь. Явились две одноклассницы, по-летнему нарядные и яркие, но притихшие, испуганные. Почему-то принесли торт. За их спинами с невозмутимостью конвоира возвышалсяКостя Тураев - тоже одноклассник, сосед по подъезду.

Сидели на кухне, ели торт, запивая оставшимся с поминок красным вином. Чуть позже пришла и медсестра Света. От торта и вина она отказалась, сама сварила себе кофе, поговорила с Соней – тихо, вполголоса, а потом собрала в пакет для мусора все ставшие теперь ненужными лекарства, шприцы, положила туда же пустую коробку от торта и ушла, забрав пакет с собой. Девчонки вскоре тоже ушли, а Костик остался. С ним всё-таки было немного лучше.

К концу июня почти все одноклассники разъехались из города – одни поступать, другие искать работу. Соня всё медлила, запутываясь в мелких дневных делах, ждала не то чьих-то слов, не то внезапного озарения или подсказки, и вдруг с изумлением поняла, что опоздала.

Сожаления не было. Выбор её казался теперь нелепым, не имеющей к ней лично никакого отношения, как то самое синее платье, купленное для выпускного.

Только было очень тоскливо, вертелось в голове обидное «так тебе и надо», и ничего не оставалось, кроме как согласиться – так и надо.

Светка зашла утром. Взяла из рук Сони прозрачный пакет, достала из него платье, полюбовалась, отложила в сторону и стала расстёгивать мелкие пуговицы на блузке…

Она вынырнула из круглого выреза, расправила сверху вниз мягко облегающие складки кружева и подошла к зеркалу. Взглянув через плечо, спросила: «ты точно не будешь его носить?» и, получив окончательный ответ, аккуратно, с удовольствием отстригла ценник.

Скользнув на дно пакета, вещица снова стала просто синим ажурным лоскутом, слишком ярким, ни в чём не виноватым, ненужным.

Соня сидела на диване, обняв колени, и наблюдала за происходящим без всякого интереса. Светка, одеваясь, как бы невзначай спрашивала о делах, планах... На Сонины бесцветные «не хочу» и «не знаю» реагировала сдержанным кивком - не то и впрямь соглашалась, не то думала о чём-то своём.

Она села на диван рядом с Соней. Пригляделась, оценила прозрачное безразличие взгляда, медлительность наивно-бестолковых ответов и после недолгого разговора решительно отвела её в медучилище, заявив:

- Поступишь, куда ты денешься! А если найдёшь занятие получше – бросишь, вот и всё.

***

От дома Вадима до больницы, где Соня проходила практику, было всего четыре остановки на метро. Новые ощущения: вставать по утрам на два часа позже, чем обычно, пить кофе из узкой чёрной чашки с рыжим нутром (Вадим говорил – «Сонькина чашка»), видеть из окна целое море крыш.

Непременное целование у двери, вскользь – касание холодноватой гладкой щеки, строгий шёпот в ухо:

– Не вздумай удрать!

Вадиму тогда всё нравилось в ней: и то, что Соня ростом чуть выше его плеча, и что когда они складывали ладони, её пальцы едва доставали до его первой фаланги, и её светлые, вьющиеся на висках волосы, и серьёзный взгляд. И ещё – как она цепко хваталась за его за руку, когда оказывалась с ним в незнакомом месте.

Весь июль, неожиданно холодный, сырой, запомнился как один бесконечный дождливый день. В будни – дежурства в больнице: уколы, капельницы, градусники – всё знакомо. За окнами дождь, в палатах и коридорах синеватый дневной свет, в кармане халата шоколадка.

В выходные – дачные шашлыки, запах дыма, мокрой травы и клубники, привезённой из города в пятнистых от сока лукошках.

Или блуждания под зонтом по старым переулкам в центре – от фотовыставки до кофейни и дальше, до сувенирной лавки, торгующей жестяными ангелами, стеклянными рыбами и разноцветной глиняной чепухой.

И, наконец, отпуск… Море, песчаный пляж с длинным разбегом прибоя на мелководье, горсть янтаря, похожего на свечные огарки, фото: Вадим смотрит сквозь сетку теннисной ракетки, на лице клетчатая тень. Соня улыбается лиловыми от черники губами.

Домой они вернулись в середине августа. Ещё было по-летнему тепло, а за окном сквозь два голых, рано облетевших тополя просвечивало бледное небо.

На следующий день после приезда, разбирая вещи из дорожных сумок, Соня вдруг услышала, как кто-то открывает ключом входную дверь. Вадим час назад уехал играть в теннис, никаких гостей не предвиделось... Утренняя безмятежность мгновенно исчезла, дверь открылась и захлопнулась. В прихожей перед растерянной Сонечкой стояла невысокая изящная женщина в светло-зелёном брючном костюме: гладкие тёмные волосы, лаковая сумка на сгибе локтя, маленькие ухоженные руки, взгляд явно оценивающий, с ноткой нескрываемой ревности.

–Добрый день. – Строго произнесла она, и, полюбовавшись произведённым эффектом, добавила:

–Я мама Вадима. Меня зовут Алла.

Через минуту гостья уже звенела посудой на кухне, что-то наскоро помыла, выключила воду и очень знакомым движением вытерла руки полотенцем, бесстрастно приговаривая:

–Не надо меня бояться, я не кусаюсь.

–Вы врач? – догадалась Соня.

–Совершенно верно. Вы тоже медик, как я понимаю? Я уже наслышана. – Алла улыбнулась ярко нарисованными губами, – Ну, так будем знакомиться, и пить чай с конфетами.

Она жила в этом же районе, совсем близко. По воскресеньям забегала на чашку чая, всегда ненадолго – только поболтать, узнать новости – как будто следовала какой-то давней традиции наносить визиты. Вадима традиции не занимали, он в это время обычно бывал на корте и ничего менять в своих привычках не собирался.

Алла всегда являлась без звонка. Усаживалась на высокий стул, закинув ногу на ногу, закуривала, и за разговором небрежно стряхивала пепел во всё, что попадалось под руку: чашки, блюдца, цветочные горшки.

– Вадим человек увлекающийся, азартный, – сказала она однажды. – Я, честно говоря, опасалась, что всё закончится несколько иначе, –она горестно затянулась и тихо добавила, –…или вообще никогда не закончится.

– Это вы о чём? – Соня насторожилась.

Алла быстро отвела глаза, потянулась сигаретой к подоконнику, осыпала пеплом колючки маленького кактуса.

–Неважно. Словом, он меня удивил. Привёз тихоню, провинциалку, белую мышку. Хорошенькая – ну и что? – этого мало…

И вдруг, спохватившись, поинтересовалась:

–Не обиделась? Правильно, не на что. Наверное, всё к лучшему.

–Наверное, – осторожно согласилась Соня.

После длинной осени, как нарочно – тёплой, насквозь жёлтой, солнечной, наступило странное время года, похожее на выжидание. Город стоял хмурый, бесснежный, замерший. По краям тротуаров лежала мёртвая пыль, газоны ещё зеленели, а на улицах уже появились страшноватые ёлки в блестящих гирляндах.

Что-то тогда разладилось, пошло не так. Отчуждение было еле-заметным, иногда похожим на обычную усталость и это сбивало с толку – казалось, что всё ещё может измениться, надо только подождать. Однако ничего не менялось, а становилось всё более привычным – и отстранённость, и односложные ответы, и плохо скрытое раздражение. Кажется, именно тогда Вадим и сказал: «ты, по сути – сестра милосердия, сиделка…»

Сразу вспомнился короткий разговор с Шульцем в день увольнения.

Он скучно взглянул на заявление, потом – точно так же – на Соню.

–Хорошо подумала?

Не дожидаясь ответа, начеркал размашистую подпись и вернул лист.

–Заходи, если что.

Да, Шульц – он такой, всё видит, всё понимает. Потому и «диагност от Бога», Вадим так говорил. А ведь в тот момент Соня почти обиделась.

«Как это странно, не правда ли?»

Фраза не отпускала, вертелась в голове, отвлекая вкрадчивой вопросительной интонацией.

Небо над озером стало совсем чистым, невидимый самолёт беззвучно и медленно чертил в вышине сдвоенную белую линию.

Соня взглянула на часы в телефоне – пора возвращаться, потом не удержалась и просмотрела список звонков. Ничего.

На тропинку села трясогузка, засеменила, качая хвостиком, остановилась, вспорхнула и исчезла.

– Сонечка…,– послышалось из открытого окна веранды.

Набрав в ладонь холодной воды из шланга, Соня плеснула на лицо, достала из кармана салфетку и, разворачивая её на ходу, быстро пошла во флигель.

4.

Первые несколько дней, куда бы Соня ни пошла одна, она попадала в тонкую паутинку странного ласкового внимания. Сквозь любопытные взгляды, улыбки, заботливо заданные вопросы, просвечивало ожидание рассказов о странностях Актрисы.

– Ну, что наша барыня? – интересовалась по утрам Инна Марковна, – ещё не замучила вас своими капризами?

В столовой строгая Рая слишком долго выбирала подходящую булочку, чтобы спросить невзначай:

– Антонина Николаевна там одна? Смотрите, будет на вас жаловаться. Женя от неё наплакалась – не дай бог! Держите, – она протягивала Соне пакет, – молоко немного подогрейте, а то наша Актриса всё голос бережёт.

По утрам Соня просыпалась рано, её будили то редкие голоса птиц в пустом парке, то доносящийся со стороны озера шум моторной лодки.

На фоне непривычной для неё утренней тишины все звуки казались отчётливей и громче.

Стараясь не шуметь, она умывалась, варила себе кофе и выходила с чашкой на веранду. Долго сидела там, смотрела на озеро, пока из комнаты не доносилось томное:

–Сонечка!

И начиналось обычное утро с умыванием, одеванием, неловкими попаданиями маленьких рук в рукава неудобно сшитого платья...

– Ах, Соня, как вы это делаете, вы сломаете мне локоть!

Сосредоточенные перебирания сокровищ, притаившиеся в лаковой шкатулке с перламутровой балериной на крышке...

– Вот эти, с топазом.

И наконец, Антонина Николаевна замирала в скорбной царственной неподвижности, глядя на результат превращения маленькой взлохмаченной старушки в барыню-Актрису.

После завтрака приходила тётя Маша, – энергичная и ворчливая нянечка-уборщица. Ловко орудуя шваброй под кроватью, она тихо поучала Соню:

– А ты её не балуй. Это она по молодости была актриса, а сейчас её дело кошачье: покормили-погладили – и спасибо. Это хорошо, что она Виктору Захаровичу родственница, а так бы сидела как все, в обычной палате. Он уж пять лет как на пенсии, а не уходит. А уйдёт –кому она нужна будет? Нет, никто с ней возиться не станет…

Тётя Маша отжимала тряпку, бросала её на пол у входной двери и подбоченившись, командовала:

– Ноги вытирай. И колёса у кресла обтирай, как с прогулки приходите, а то следы по всей комнате…

Вечера были длинными и тёплыми. Соня с Антониной Николаевной подолгу сидели на веранде. Иногда приходила Инна Марковна, делала Актрисе маникюр, громко беседовала с ней, и нехотя, коротко – с Соней, пила чай и часов в девять уходила к себе.

В служебном корпусе у неё была комната с двумя окнами, обставленная казённой мебелью, на стене – фото молодой белокурой красавицы с подведёнными глазами, в которой с трудом угадывалась строгая медсестра.

Часам к десяти в пансионате всё стихало. Актриса принимала лекарства и с Сониной помощью устраивалась спать.

–Ну что, тур вальса? – обычно говорила Антонина Николаевна. Глядя вниз, она опускала ноги на пол – осторожно, как будто ступала в ручей с ледяной водой –потом протягивала обе руки и цепко хваталась за Сонины пальцы. Сил хватало как раз, на то, чтобы подняться и сделать пару неловких шагов до кровати.

– …раз-два-три, – слегка задыхаясь, повторяла Актриса, – раз-два-три..

Тело не слушалось, ослабевшие колени подгибались, но всегда рядом оказывался спасительный край жесткой кровати. Соня, наклонившись к Антонине Николаевне, выпутывала её из байкового халата, приговаривая: «вот так руку… осторожней, и вот сюда. Всё, ложимся».

Потом укрывала её одеялом и прощалась, почему-то всегда с вопросительной интонацией

– Спокойной ночи?

***

По утрам, после завтрака Соня и Антонина Николаевна обычно гуляли на набережной.

Сначала сворачивали от парковых ворот к лодочному причалу – широкому дощатому помосту с перилами вдоль левого края. На самой его середине Соня останавливала кресло, закрепляла тормоз, устраивала на коленях у Актрисы пакет с хлебом и отступала на полшага в сторону.

С причала открывался вид на дальние заводи; вокруг бежали волны, и возникало обманчивое ощущение медленного и плавного скольжения от берега к горизонту. Внизу, под помостом, тихо плескалась вода, среди зарослей череды и осоки плескались и крякали утки.

Соня потягивалась, расправляя плечи, и несколько минут смотрела вдаль, прикрывая ладонью глаза от солнца.

Над причалом уже начинали кружить чайки, с каждой секундой их становилось всё больше и больше, будто они возникали из воздуха. Птицы летали кругами, вскрикивали, снижались, почти касались помоста и снова взмывали вверх.

Актриса протягивала руку в сторону, медлила, наблюдая за птичьей суетой и, наконец, кидала хлеб в воду. Тут же пространство вокруг превращалось в шелестящий белый купол: всё мелькало и хлопало, чайки косыми тенями проносились рядом, сталкивались, кричали, висели в воздухе, быстро и шумно хлопая большими, раскрытыми как веер крыльями.

Соня смеялась, заслонялась руками и испуганно зажмуривалась, когда жесткие перья вскользь задевали её волосы.

Когда хлеб заканчивался, Актриса передавала пустой пакет Соне, вынимала из рукава белый платочек, смахивала с тёмного платья крошки, и птицы, как будто понимая условный знак, одна за другой разлетались над озером, оставив на сером помосте несколько белых перьев и крапинки помёта.

***

Позже Соня вязала, сидя на скамейке под кустом боярышника, а Антонина Николаевна, откинувшись на спинку кресла, наблюдала за рыболовами. Их занятие она считала пустой тратой времени, но всё равно доставала из ридикюля театральный бинокль и держала его наготове. Когда в воздух взмывала удочка, старуха прищуривалась, подносила бинокль к глазам и ехидно посмеивалась, если оказывалось, что крючок пуст.

– Когда-то я знала одного человека, – сказала однажды Актриса, –он любил удить рыбу больше всего на свете. Рано утром приходил на береги часами сидел у воды с удочкой.

Я стояла за деревом, совсем близко, наряженная как кукла – в белом вышитом платье, с чёрным шелковым бантом в косе, в новеньких туфлях, надетых только ради того, чтобы пройтись с ним рядом по тропинке от озера до беседки. Довольно глупо, правда?

Он никогда не оборачивался, всё смотрел на поплавок да отгонял комаров сломанной веткой.

Кажется, я тогда была почти счастлива. От предчувствия любви, может быть…

Соня расправила пряжу, пересчитала петли и снова начала бесшумно шевелить спицами.

– Это тот самый молодой человек, сын актрисы Потехиной?

– Да что вы, Сонечка.…С чего вы взяли.…

Разумеется, я тогда была влюблена во всё: в их сад, дом, в старого дядюшку, в книжные полки, в букет засохших мимоз в библиотеке. Но ведь это совсем другое, при чём тут любовь?

Мне нравился каждый уголок их дома, вид из каждого окна, скрип каждой половицы. Бывало, Потехина проходила мимо меня, когда я читала что-нибудь, сидя на кожаном диване в кабинете – её платье тихо шуршало, и потом в воздухе ещё несколько минут витал запах каких-то особенных духов. Я думала: боже мой! Никогда мне не стать такой как она, никогда я не научусь так грациозно поправлять шаль на плечах или делать неуловимый такой жест… «ах, я не знаю»…

Антонина Николаевна подняла руку и чуть шевельнула в воздухе пальцами.

Соня быстро взглянула и опустила глаза, пряча улыбку.

– Я бывала у них каждый день. Привязывала лошадей у калитки и шла по тропинке к дому. Иногда Алекс встречал меня в саду, он как будто чувствовал, когда я приеду, а может быть, просто подолгу сидел на скамье в аллее, ждал. Он и правда был влюблён.

А мне интересно было играть этим неожиданно обнаруженным в себе свойством: как это – заставить себя любить? Сначала мне нужны были какие-то слова, доказательства любви – я их получала, а потом всё наскучило. Бедный поэт оказался лёгкой добычей. А хотелось чего-то безумного, смелого, романтичного, хотелось даже страдать – столько у меня было сил!

В сущности, я была обычной провинциальной девицей…Алекс видел во мне что-то возвышенное, трепетное. А на самом деле ничего такого не было. Только белое платье, кокетство и страстное желание прожить необыкновенную жизнь.

Дома, я запиралась в своей комнате и репетировала перед зеркалом то Маргариту, то Джульетту, то бог знает кого ещё. Но Алекс сказал: оставь, это всё пыльный хлам, я скоро закончу перевод – вот это будет отличная роль для тебя.

У него что-то не получалось, он долго искал слова, чтобы не нарушить ритм длинных фраз, чтобы монолог оставался похожим на ворожбу или заклинание.

Наконец, однажды утром он вручил мне несколько исписанных листков.

Я прочла и еле удержалась от слёз – так была разочарована. Он всё понял, вырвал из моих рук листы, стал что-то вычёркивать, бормотать, ходить по комнате. А я сидела на диване, смотрела в окно и думала, что несчастней меня нет никого на свете.

Из всей этой затеи, разумеется, ничего не вышло. Публики было немного – все свои –слушали невнимательно, смеялись, переговаривались… Кажется, никто ничего не понял.

Но я была довольна – мне не пришлось выпрашивать у Потехиной комплименты, я услышала от неё то, что хотела услышать: «вам надо на сцену!».

– Знаете, Сонечка, в этот момент меня не волновала искренность её слов. Казалось бы – небольшой помост да десяток зрителей, но я всё про себя поняла. Потом ночь не спала –думала, представляла себе какие-то невероятные страсти, цветы, аплодисменты…

Старуха покачала головой и тихо засмеялась.

Соня, отложив вязание, смотрела в сторону берега. Небо, ива у воды, камыши – всё это слишком напоминало задник театральной декорации, во всём ощущался какой-то подвох, искусная подделка, игра. Впрочем, рыбаки были вполне настоящими. Одинвстал, поднял удочку и вёрткий серебристый блик, описав короткую дугу, плавно угодил в его ладонь.

Актриса опустила бинокль и задумалась.

***

От солнца слегка припекало плечи; возле купальни громко, наперебой, квакали лягушки. Тропинка шла через сад. Сквозь листья вишен пробивалось солнце, выхватывая из тени приметы жаркого июньского утра: розовый цветок лесной герани, объеденный гусеницей лист лопуха, нить паутины, протянутую меж тёмными стволами деревьев, от сухой ветки– к прозрачному красноватому потёку вишнёвой смолы.

В ведёрке резко плеснул ерш, прыгнул, забился, и вдруг замер, высунув на поверхность скользкую зеленоватую спину с колючим гребнем плавника. Снизу, широко раскрывая жабры, выплыл серый обморочный карась.

– Вам не жалко их? – спросила Нина

Борис быстро, с любопытством взглянул на девушку.

– А вам разве жалко?

– Нет.., – опустив голову, Нина осторожно ступала по траве новыми туфлями цвета топлёных сливок, – я просто так спросила.

Борис шёл рядом, неся в руке удочки и ведро с рыбой.

– Антонина Николаевна…

Актриса открыла глаза. Прямо перед ней по бледно-голубой поверхности озера катились пологие волны; вдали, у горизонта, в небе протянулась узкая синяя полоска, а над ней – серая стая кучевых облаков с белым, очерченным солнцем краем.

Голова немного кружилась.

– Вам не надо спать до обеда, а то потом снова в тихий час не заснёте, и ночью будете мучиться…, – тихо говорила Соня.

Старуха невнимательно слушала, и думала о том, что всё это очень скучно, но вместе с тем – и разумно, и понятно. Знакомые слова, голос, интонация, само присутствие этой маленькой светловолосой девушки – всё это не вызывало никаких возражений.

Непонятно и неправильно было совсем другое, например– вот этот серый асфальт в мелких трещинах, илистый берег обмелевшего озера, огромная ива, неведомо когда выросшая у самой воды – с толстыми сучьями, с огромной кроной, серебрящейся от лёгкого ветра…

А эти неподвижные, затекшие ноги с постоянной глухой болью в коленях, руки с тёмными пятнами старческого загара (левая всегда немного немеет после сна), как примириться с тем, что это и есть собственное тело?

Шум в голове немного стих и теперь она слышала, как в траве размеренно стрекотали кузнечики, а в парке пела птица, снова и снова высвистывая одну и ту же фразу с радостным началом и наивным вопросом в конце.

Перед глазами снова возник утренний сад, пёстрый от солнца и тени.

Актриса вздохнула, обернулась к Соне и несколько секунд наблюдала за мельканием спиц в её руках.

– Что это вы всё вяжете? –сухо поинтересовалась она.

Соня, насторожилась. Она уже привыкла к тому, что у Актрисы часто менялось настроение, и что от лёгкой обиды всегда недалеко до слёз, жалоб и ночной мигрени.

– Вы уже спрашивали – свитер, – девушка старалась говорить тихо и ласково, но старуха не унималась:

– Почему именно чёрный? вы что, монахиня?

Ответ возник сам собой – чужие слова, Соня едва не произнесла их (как и положено, с мрачноватой усмешкой), но удержалась и сказала другое:

– Я подумала, что мне пойдёт.

Антонина Николаевна постучала пальцами по подлокотнику кресла, помолчала, но вдруг раздраженно продолжила:

– С каких это пор блондинкам идёт чёрный цвет? Вы же не станете красить губы ярко-красной помадой? Тогда зачем вам чёрное, я не понимаю.

– И ещё вот что, – Актриса брезгливо указала пальцем на клубок шерсти, – когда вы рядом со мной вяжете что-то такое траурное, вы похожи… на нетерпеливую наследницу!

– Просто у вас сегодня настроение плохое. – Соня устало вздохнула, –ну хорошо, я куплю что-нибудь другое. Синего цвета, может быть…

– Светло-серого, дорогая моя. Или голубого.

Старуха назидательно подняла палец, выдержала маленькую паузу и отвернулась.

Девушка расправила на коленях черный лоскут, ещё рыхлый, но с уже проступившим узором.

– Да, действительно, мрачновато.

Она решительно оторвала нить, обернула клубок связанным краем, и, скрепив всё спицами, убрала в пакет. – Тогда мне придётся идти в город.

– Вот и пойдите, – быстро согласилась Антонина Николаевна, – вам надо больше двигаться. Вы молодая, здоровая, а всё сидите возле меня. Ничего хорошего в этом нет. Я расскажу, как идти, а вы, пожалуйста, после обеда пришлите ко мне Инну Марковну, скажите, что она мне нужна.

Актриса отвернулась к озеру, склонила набок голову, рассеянно коснулась виска кончиками пальцев и замерла.

5.

Во время обеда Инна Марковна сама подошла к их столику. Она отодвинула стул, мрачно произнесла «приятного аппетита» села напротив Сони, но повернулась к Антонине Николаевне.

– Ну, как вы, моя дорогая?

Та кивнула:

–Спасибо, Инночка… Что-то голова кружится с самого утра.

–И не говорите, мне тоже нехорошо, – медсестра вытащила за уголок салфетку из жёлтого пластикового стакана, сложила её вчетверо и короткими быстрыми движениями промокнула лоб.

–Дождь, наверное, будет.

Рядом возникла Рая, склонилась к Инне Марковне, скользнув маленькой ладонью вдоль никелированной спинки её стула, спросила:

–Обедать будете?

–Нет, Раечка, я не хочу. А что там?

–Суп на курином бульоне, гречка, зразы, кисель из чёрной смородины.

–На курином бульоне…– Инна Марковна уныло и недоверчиво посмотрела на Раю поверх очков: откуда у них куры? Кисель буду, а больше ничего не буду.

Антонина Николаевна, не переставая медленно шевелить ложкой гречневые крупинки на тарелке, ехидно поинтересовалась:

–А откуда у них чёрная смородина?

Инна Марковна манерно прикрыла глаза и вздохнула:

–И не говорите! всюду обман.

–Да. – Охотно согласилась старуха.

Соне вдруг стало не по себе, захотелось выйти на улицу. Над пальмой, вдоль оконной рамы летал и тревожно чирикал воробей. По другую сторону зала, за стойкой, в извивах горячего воздуха дрожало серое кухонное нутро: тёмный квадрат плиты, огромный колпак вытяжки, мутное от пара окно за диагональной решёткой.

За средним столом два молчаливых старика, закончив обед, наблюдали за угодившей в западню птицей. Мимо них, опираясь на две трости, медленно двигалась к выходу маленькая седая женщина в растянутой синей кофте.

Соня собрала со столапустые тарелки и понесла к окошку судомойки.

Возле стойки Рая и беседовала с поварихой, разливающей по кружкам кисель.

– …на площади в молочном брала – совсем не тот вкус, суховатый такой, знаешь…

– Я на рынке беру у автостанции.

– На рынке дорого.

Заметив Соню, Рая окинула её быстрым оценивающим взглядом и ласково поинтересовалась:

– Ну, как там ваши дела?

– Всюду обман. – Последовал хмурый ответ.

Из окошка появились две руки в оранжевых резиновых перчатках, звякнули букетом ложек и вилок, собрали посуду и исчезли.

– Всё понятно, – улыбнулась Рая, и, доверительно понизив голос, сообщила: это погода, перед дождём у Антонины Николаевны всегда капризы. Захватите кисель, пожалуйста.

Когда Соня вернулась к столику, оказалось, что женщины без неё уже обо всём договорились.

–Вы идите прямо сейчас, – сказала Инна Марковна, – а я с Антониной Николаевной побуду.

Она с сомнением взглянула на густую лиловую жидкость в кружке, попробовала, состроила недовольную гримасу и махнула рукой:

– Идите, не ждите нас, только постарайтесь вернуться хотя бы за полчаса до ужина.

И… купите там конфет каких-нибудь к чаю.

– Да-да, пусть прогуляется, – согласилась Актриса, безучастно глядя в сторону.

***

От набережной тропинка сначала тянулась вдоль берега, потом забирала правее и, удаляясь от озера, шла наискосок через луг.

Вокруг летали ласточки, стремительно перечёркивая все, на что падал взгляд: пышные белые облака, густую синеву у горизонта, несколько лодок, косо уткнувшихся носами в берег.

Трещали кузнечики, в воздухе плыл сладковатый запах мелких белых цветов; кое-где, из невысокой травы торчали острые листья осоки – луг местами был заболочен.

Позади сквозь кроны деревьев просвечивали жёлтые здания пансионата, в окнах флигеля темнело синее отражение неба.

«Всё обман, – думала Соня, – вот подует ветер, разлетится старая усадьба как фанерный домик, не будет ни высохшего фонтана, ни скамеек, ни парка. Останется одно озеро, и над ним будет кружить стая чаек…»

«Уж не сон ли всё это?» – мелькнула соблазнительная мысль.

Вспомнилось, как утром Вадим мгновенно просыпался по звонку будильника, через минуту в ванной уже шумела вода… В комнате радио вполголоса пугало пробками на дорогах и пело что-нибудь ободряющее.

Уже через полчаса, торопливо отвечая кому-то по телефону, Вадим накидывал куртку в прихожей, не прекращая разговор - возвращался к столу, отпивал из чашки пару глотков кофе и убегал на работу. С некоторых пор Соня даже не пыталась понять, к кому относится брошенное на ходу «пока», к ней или к неведомому телефонному собеседнику.

Наверное можно и так, почему бы нет.

Если бы только время от времени не попадалась на глаза всякая памятная чепуха: путаные лоскутки купальника в бельевом ящике, янтарь в коробке от духов, так никогда и не обработанный, не собранный на нитку, не замкнутый медным замочком.

Если не вспоминать белую комнату недалеко от моря, и две последних, неожиданно холодных ночи, когда сосны гудели, а балконная дверь со сломанной задвижкой скрипела и стучала от ветра. Спали под ворохом тонких одеял, пытались согреться, сплетаясь, опутывая и стискивая друг-друга. А наутро – тишина, тёплое дыхание в затылок, прямо перед глазами - предплечье с просвечивающими на солнце тонкими волосками гладко стелющимися у запястья и воздушно привстающими на середине. Если медленно провести по ним коготками, туда – и обратно, то можно услышать предостерегающее, дремотно-строгое «Сонька!»…

И ещё кое-что вспоминать не следовало.

… начало марта, загородный посёлок, дорожка, усыпанная уголками сосновых игл, какое-то поскрипывание и потрескивание высоко в кронах, желтоватое закатное небо – прозрачное и уже совсем не зимнее.

Соня тогда опаздывала в гости, спешила, распутывала на ходу шарф, каблуки хрустко проваливались в снег. Накануне она сказала Вадиму, что не поедет – лекции заканчивались поздно, но вернулась домой, заскучала и передумала.

У знакомой калитки бегали два лабрадора, под окнами дома стояла подтаявшая снежная баба, рядом валялись опрокинутые детские санки.

Повесив в прихожей шубу, Соня вошла в тёмный холл, остановилась у зеркала.

В комнате громко разговаривали, тонко и жалобно звякнуло стекло, кто-то вскрикнул - сразу засмеялись, заговорили громче… Отражённый пролёт деревянной лестницы заканчивался площадкой с узким окном.

Там, у окна, стоял Вадим с какой-то женщиной – высокой, почти одного с ним роста, тонкой, темноволосой. Оба молчали, хотя, определённо, был задан какой-то вопрос и с ответом определённо медлили. Его никак не удавалось получить, этот ответ, даже пристально глядя в лицо, даже жестко удерживая сопротивляющиеся ломкие руки с беспомощно сжатыми кулаками…Женщина сделала какое-то русалочье движение плечами, чтобы освободиться – или наоборот? – выгнулась, быстро отвернула голову, мелькнули острые азиатские глаза… Руки разжались и обхватили, прижали, спутали волосы…

Длинные пальцы впились в его свитер чуть ниже лопатки.

– Ирка! – крикнули из комнаты. Скрипнула дверь, – Ира! – повторили тихо и требовательно.

Соня забрала шубу и вышла на улицу… Лабрадоры вились и прыгали рядом, не давали закрыть калитку.

Ира, Ирка, Ирина…знакомое имя, упругое, быстрое, как мелькание бусин, стук, россыпь с подскоками… Это о ней говорила Алла горестно прикрывая глаза и стряхивая пепел куда попало: «я думала, что всё закончится иначе… или вообще никогда не закончится».

О ней иногда упоминали в компании друзей Вадима, но всегда мельком, вполголоса и между делом, как будто тема была под запретом: красотка русско-китайских кровей, журналистка, муж – немец, спортивный фотограф…

Где-то дома хранится журнал, где на десятой странице интервью с Вадимом, фото, подпись: беседу вела Ирина Чен. Три года журнальчику, целых три года. Вот такие бусинки.

Потом зима потихоньку иссякла, растаяла. На улицах уже продавали бледные, будто сделанные из парафина нарциссы и тюльпаны с острыми, наглухо закрытыми красными бутонами. Каждый год Соне казалось, что она пропустила самую любимую свою весеннюю пору- когда ручьи на асфальте, холодок в тени, первое тепло на солнце. А в этот раз всё было именно так - солнечно, немного ветрено, но хорошо. Припекало, слепило, таяло … Одно было плохо – что-то в ней самой уменьшилось, поблёкло. И совсем было непонятно, когда это она, Соня, успела стать такой терпеливой, покладистой, так незаметно свыклась с небрежно очерченным для неё неуютным и тесным пространством…

Шульц говорил «Сонечка у нас умница», только это, кажется, было в другой жизни, а в этой всё по-другому.

***

Антонина Николаевна, объясняя дорогу, говорила, что за лугом есть длинный овраг – русло давно обмелевшей речки. Перейти его можно по старой мельничной плотине, а оттуда до города уже рукой подать.

Тропинка пошла вниз, огибая кусты орешника и стволы старых ольховых деревьев, и Соня увидела впереди плотину из красного кирпича с арочным сводом. Кладка кое-где разрушилась, осыпи поросли мхом и крапивой, но поверху, повторяя неровный рельеф, петляла узкая тропка. Из-под свода, где тихо журчала вода, тянуло холодком и сыростью.

Вдали ударил колокол; звук отлетел и затих. Раздался второй удар, потом ещё и ещё. Девушка выбежала по склону наверх и остановилась. За полем белели стены монастыря, а сразу за монастырём, на возвышении, виднелись первые городские строения – трёхэтажные блочные дома. Чуть левее, на берегу, уже можно было разглядеть пристань, где неделю назад Соня нанимала лодку.

Главная площадь города выглядела вполне обыкновенно, так выглядят площади многих захолустных городков: собор, торговый центр, кинотеатр, сквер с осевшими лавочками, автостанция. Возле ступеней собора, поклёвывая что-то на асфальте, прогуливались ленивые голуби, со стороны автостанции доносились невнятные объявления диспетчера, шум моторов и сигналы отходящих автобусов.

На втором этаже торгового центра Соня долго разглядывала мотки с пряжей и, наконец, отыскала то, что нужно: ровную серо-голубую нить, оттенком напоминающую выгоревшие джинсы.

Ленивая продавщица сонно вздохнула и одобрила:

– Состав хороший – лён с шелком, и цвет вам пойдёт.

Она сложила пряжу в пакет и долго не могла сосчитать сдачу.

– Совсем ничего не соображаю, душно… Дождь, наверное, будет.

***

Соне почему-то нравился этот городок с неторопливыми прохожими, с цветниками за низкими изгородями, с сырым озёрным ветром, продувающим улицы.

Она рассматривала фасады старых домов – деревянных, с широкими наличниками и резьбой вдоль карнизов; каменных, с осыпающейся лепниной и едва различимыми вензелями на фронтонах – и пыталась представить: как это - жить в комнате за любым из этих окон? Утром, идя на работу, привычно останавливаться на крутом подъёме между старым тополем и соборной оградой, оборачиваться к озеру и смотреть на облака у горизонта, пытаясь угадать, какая будет погода…

У поворота в переулок она оглянулась. Отсюда можно было пройти знакомой уже дорогой до пансионата, или вернуться к площади и уехать на автобусе.

Взгляд скользнул вдоль торцевой стены кирпичного дома и остановился на театральной афише – новой, с полосами ещё непросохшего клея, проступающими сквозь бумагу.

Соня подошла ближе.

…светло-коричневый фон, виньетка, репертуарный список, стилизованные под старину фото со сценами из спектаклей. Среди фотографий промелькнуло что-то знакомое... Вот: женщина в плетёном кресле - голова задумчиво склонена набок, пальцы касаются виска, в руке закрытый веер, на запястье тонкий браслет; шёлк длинной юбки соскальзывает с колена и струится вдоль лодыжки до узкого мыска изящной туфельки.

Вспомнилось: «…её платье тихо шуршало, и потом в воздухе ещё несколько минут витал запах каких–то особенных духов…»

Из-за поворота выехала машина и остановилась неподалёку. Хлопнула дверь. Соня обернулась.

От автомобиля, припаркованного на другой стороне переулка, к ней направлялся Виктор Захарович. Она привыкла видеть главврача в белом халате и теперь не могла сдержать улыбки – в лёгкой клетчатой рубашке и светлых брюках он казался моложе и выше ростом.

– Здравствуйте, Софья Аркадьевна, – приблизившись, сказал доктор. – Ну что, «афиша на заборе гласила»? Смотрите-ка, не забывают наше захолустье, приезжают с гастролями.

И тут же, слегка нахмурившись и поменяв тон, быстро спросил:

–А вы что же, свою подопечную одну оставили?

–Она с Инной Марковной. – Соня качнула пакетом с покупками, – а я в магазин ходила.

–Понятно. Вы сейчас обратно или у вас ещё есть дела в городе?

–Нет, больше никаких дел.

–А, ну тогда я вас подвезу. Пойдёмте…

На заднем сиденье высилась гора белых полиэтиленовых пакетов с упаковками столовых салфеток и туалетной бумаги. На переднем, пристёгнутое пассажирским ремнём, гордо торчало из керамического горшка пестролистое лопоухое растение.

Виктор Захарович освободил сзади место для Сони, сел за руль, захлопнул дверь и кивнул в сторону цветка:

–Это нам банк подарил. Нам часто цветы дарят. Или книги… У нас, между прочим, большая библиотека. Только дарят всё одно: Цвейг, Мопассан, русскую классику тоже...

- Читают?

- Да, есть любители.

Они объехали сквер, миновали автостанцию, длинной улицей из частных домов с палисадниками и гаражами и выехали на дорогу, что шла в обход заливного луга.

–Видите, до нашей богадельни расстояние – всего ничего, а объезд вон какой длинный, – охотно объяснял Виктор Захарович. – Сыро здесь, а весной весь луг заливает водой, едешь как по озеру, берега не видно.

Он бросил короткий взгляд в зеркало:

–А вас тут разыскивали, между прочим. Что же это вы телефон отключаете?

–Кто разыскивал?

–Алла Сергеевна, – весело сообщил доктор, – ваша свекровь, как я понимаю. Просила передать, что ждёт звонка.

Соня промолчала. «Нелепое какое-то слово - «свекровь», – думала она, глядя на мелькающую за окном пыльную траву, – и не идёт оно ей совсем. Нет, звонить не буду. Может потом когда-нибудь».

***

В середине июня Алла вернулась из отпуска простуженная, охрипшая, с температурой и сильным кашлем. Постельный режим она переносила плохо – капризничала, маялась без сигарет, без привычных занятий, и вообще – скучала. Спустя неделю дела постепенно пошли на поправку.

Соня была у неё накануне отъезда, вечером. Алла выглядела уже вполне здоровой, сидела в пижаме у телевизора, лицо блестело от недавно нанесённого крема. На придвинутом к креслу маленьком столике стояла кофейная чашка, на дне белели два скрюченных окурка.

–Ты знаешь, - говорила Алла, порхая быстрыми пальцами возле лоснящихся скул, - моя соседка – та, что малину приносила – приняла тебя за медсестру из поликлиники. Она видела, как ты мне укол делала. Умилилась! Между прочим, попросила у меня твой телефон. У неё сейчас одна забота – срочно ищет сиделку для своей родственницы. Та живёт в пансионате для пожилых… Старая – просто ужас, но в своём уме и даже с манерами.

Алла посмотрелась в зеркальце и пробежалась подушечками пальцев вокруг глаз.

– И всё равно – для чего люди столько живут? Не понимаю…А твой телефон я дала. Ничего?

–Ничего. – Соня холодновато усмехнулась, - может и пригодится. Вот и Вадим как-то сказал, что я не врач, а сестра милосердия.

–Это с какой же стати? Ладно, не бери в голову, это у него бывает. Он сегодня ночью дежурит?

–Дежурит. Ещё как дежурит!

–Не поняла… А что тут смешного? Ты странная какая-то сегодня. Куда ты, Соня?

Вдоль улицы плыла густая смесь летних запахов – горячего битума, недавно скошенного газона и пыли. В верхних окнах домов плавилось рыжее небо. Во дворе, за сеткой спортивной площадки происходило какое-то подобие баскетбола с суетой вокруг мяча, неловкими прыжками, выкриками. Мяч летел, отскакивал от щита, тяжко и медленно ударялся об асфальт и катился к сетке, снова и снова… Заходило солнце. Всё было чужим - двор, подъезд, двери лифта, связка ключей на ладони.

Дома Соня бросила сумку на пол, легла на диван и прикрыла глаза рукой. Думала: как всё просто и скучно… Даже оскорбляться глупо. Сама виновата: решила однажды, что объяснение – чему угодно, даже той, случайно увиденной сцене на лестнице – лучше придумать самой, поверить в него и забыть. Однако – нет, не забывалось.

Как нарочно, время от времени попадались на глаза похожие пары, как будто кто-то дразнил, намекал… Сходство всегда было ошеломляющим, но лишь в первую секунду, потом от него мало что оставалось, стоило только приглядеться.

Одни обгоняли её на улице, ведя за руки чужого малыша лет трёх, другие изучали меню в японском ресторане – эти были похожи меньше, третьи … нет, третьи были самой неудачной подделкой. А четвёртые – сегодня, всего час назад – на стоянке возле супермаркета укладывали в багажник автомобиля пакеты с продуктами, воду, уголь для мангала – основательно, по-семейному. Спешили...Вот эти были настоящими.

Вадим обернулся. Увидел? Не мог не увидеть.

В сумке глухо запиликал телефон.

–Здравствуйте Сонечка, – торопливо заговорил в трубке мягкий, почти заискивающий голос, – мы с вами виделись у Аллы, я её соседка…

–Да-да, я помню.

–Видите ли, в чём дело…

Соня встала, закрыла балконную дверь, чтобы заглушить уличный шум. Нашла на столе возле компьютера ручку, придвинула блокнот.

– Я приеду. Говорите адрес.

***

На асфальте уже появлялись редкие отметины дождевых капель. Соня вышла из машины, на ходу раскрыла зонт, ускорила шаг, и тут же побежала, потому что дождь вдруг усилился, и, будто надумав и собравшись с силами, пошёл стеной. Всё зашуршало, посерело, заблестела трава, потемнела дорожка.

На веранде Инна Марковна развешивала бельё. С верёвки, протянутой вдоль окна, свисали белые, голубые, мелко-цветочные мелочи старушечьего гардероба; коричневые чулки с набухшими мысками роняли редкие капли на линолеум. Медсестра обернулась и взглянула через плечо:

– А, Сонечка… ну как, не намокли? Мы тут помылись, постель поменяли.

Инна Марковна встряхнула и перекинула через верёвку ночную рубашку в мелкий горошек.

–Зачем вы, я бы сама…, – начала, было, Соня, но медсестра коротко махнула рукой и сердито зашептала:

–Ой, да бросьте вы ради бога! – и одними губами проговорила: она же стесняется,

поэтому и отправила вас в город. Ко мне-то она привыкла… Ничего, это дело обычное. А в другой раз тогда сами справитесь.

– Да, Соня, я все цветы с веранды вынесла на улицу, пусть подышат, потом обратно занесём.

Антонина Николаевна в банном халате, с тонкими рядами от мелкой расчёски во влажных волосах, сидела у подоконника и раскладывала пасьянс. В комнате пахло кремом и только что выглаженным постельным бельём.

Вошла Инна Марковна, достала из сумки складной зонтик, взглянула в окно и покачала головой:

– У-уу, какой дождь! Не зря у меня с утра голова болела. Ну всё, я вас покидаю, дорогие мои, не скучайте!

На веранде хлопнула дверь. Мимо окон проплыл красный зонт с белыми ромашками.

6.

Чёрная смородина с тихим стуком посыпалась в дуршлаг. Соня перемешала ягоды под струёй холодной воды, встряхнула, осторожно придерживая ладонью, пересыпала в глубокую тарелку и поставила на стол.

Закипал чайник, на оконном стекле от пара вытягивалось длинное матовое пятно.

Из-за дождя на улице стемнело раньше, чем обычно. Возле крыльца журчала и плескалась вода, стекающая по жёлобу с угла крыши.

Соня включила свет на веранде, достала из шкафа две чашки – белую, без рисунка, и тёмно-синюю с золотистым орнаментом.

Заварив чай, она забрала из комнаты пакет с пряжей и устроилась в низком кресле в углу веранды.

Антонина Николаевна сидела у стола, медленно тасовала карты и наблюдала, как по мокро блестящим ягодам ползет зелёная садовая мошка, пробираясь в тень маленького смородинового листа, прилипшего к краю тарелки.

Сняв листок, старуха растерла его в пальцах, поднесла к лицу, вдохнула.

– Хорошо… Я уже забыла этот запах.

Она отложила карты и подвинула поближе чашку с чаем.

Соня сматывала пряжу в клубок, время от времени вытягивая из шуршащего пакета серую шелковистую нить. Один раз она мельком взглянула на Актрису и тайком улыбнулась, заметив, как та заинтересованно копается в тарелке со смородиной, выбирая ягоды покрупнее.

– Антонина Николаевна, – спросила девушка, – а вы загадываете желание, когда раскладываете пасьянс?

– Да что вы, дорогая моя, какие желания, – Актриса поставила чашку на блюдце и сделала едва заметный жест, шевельнув только кончиками пальцев, – ничего не загадываю. Когда всё сойдётся, я, пожалуй, забуду, что загадала. Я никогда не помню, положила ли сахар в чай, а вы говорите – «желания»…

– Память странно устроена…, –продолжила она, – когда мне было лет пять или меньше – ещё жива была моя матушка – к нам в усадьбу приходили деревенские дети. Мама учила их читать, считать, иногда разучивала с ними стихи. Я тогда всё легко запоминала – и до сих пор помню! – и те стихи, и детские лица, и голоса. Помню, как мы сидели на поляне в саду: мама в плетёном кресле, я рядом, на турецкой подушке с кисточкой, а дети на траве, полукругом.

Один мальчишка – рыжий, в серой рубахе – сидел чуть в стороне от всех. Я наблюдала за ним – он скучал, всё смотрел по сторонам, мял картуз в руках. Потом насторожился, замер…и вдруг метнулся в траву – быстро, как кошка – упал и накрыл что-то ладонями. Он принёс мне в своём картузе пойманную бабочку – оранжевую с чёрным узором. Я взяла её, немного подержала и отпустила. У меня на руках осталась пыльца с её крылышек – оранжевая и чёрная. Вот это я помню хорошо.

Антонина Николаевна нашла в тарелке с ягодами ещё один листик, рассмотрела его и положила возле чайного блюдца.

– Знаете, Сонечка, я очень скучала по нашей усадьбе, когда уехала отсюда. Не сразу, нет. Сначала я была слишком счастлива: всё сбывалось! Я стала свободной, поступила на сцену, бралась за любые роли, играла, конечно, плохо, но ничего не боялась – во мне было столько сил, решимости, уверенности!

И ещё – я была влюблена и знала, что я любима. Ведь это всё меняет, правда? Думаешь, что так будет всегда, или нет, вовсе ничего не думаешь, просто чувствуешь, как невидимые крылья обнимают тебя, а весь мир – только иллюстрация к твоему роману. И тогда всё, что происходит – имеет смысл, во всём можно разглядеть тайные знаки. Но потом, когда связь исчезает – как странно всё распадается, как отчуждены все люди, предметы и звуки, как отдельны, как равнодушны!

Весной до меня стали доходить слухи о том, что Борис снова бывает у Потехиной. Я делала вид, что не верю, а сама мучилась подозрениями, наблюдала за ним, пытаясь разглядеть какие-то доказательства измены. Доказательства, разумеется, находились.

Ревность очень похожа на отвращение: она тоже сделана из страха и брезгливости. Да-да, именно отвращение – к плохо сыгранным отговоркам, к бегающему взгляду, к торопливым оправданиям, а ещё – к себе самой, к своему голосу, отражению в зеркале. Я подурнела, в глазах появилось что-то настороженное, опасное. К тому же я была беременна, и одна только мысль о том, что он может уйти…

Впрочем, всё это так обыкновенно, что скучно рассказывать.

Я то молчала целыми днями, то плакала, то устраивала сцены, умоляя его не оставлять меня, но от всего этого становилось только хуже.

Часто, попадая в пошлый сюжет, мы и сами часто становимся пошлыми. Вы не замечали?

– Да-да, именно так.– Соня отложила пряжу, встала, раскрыла дверь и вышла на крыльцо.

Дождь перестал, дневная духота отступила. Сквозь тёмную листву светились окна административного корпуса: два внизу, в кабинете Виктора Захаровича и одно – во втором этаже, в комнате Инны Марковны.

«Всё обман» – вспомнила Соня, и снова возникло то же странное, глухое раздражение, как и сегодня днём, во время разговора за обедом.

–Всё обман, – повторила она шёпотом и протянула ладонь под капель, падающую с козырька над входом.

–О чём вы, я не слышу.

–Ни о чём, так… И что же было дальше? – спросила Соня и обернулась.

Старуха, чуть склонив набок голову, задумчиво смотрела куда-то в сторону, руки спокойно лежали на подлокотниках кресла. Услышав вопрос, она пожала плечами и сделала неопределённый жест.

– Дальше… Ничего особенного, Борис меня бросил. Через неделю после Рождества уехал с Потехиной на гастроли в Ярославль, не сказав мне ни слова – вот и всё.

Со мною тогда что-то сделалось – сама себя не узнавала.

Я, наверное, поехала бы вслед за ним, если бы не ребёнок.

Соня подошла к столу, налила себе чаю и села на подлокотник кресла.

– А кто у вас родился?

Актриса нахмурилась, как бы припоминая что-то другое, не имеющее отношения к разговору, но вдруг встрепенулась и ответила:

– Мальчик. Разве я не сказала? Он вскоре умер от скарлатины… Двух месяцев не прожил.

Ко мне тогда приходили актрисы из нашего театра. Старуха Волоцкая была, Алла Каримова – инженю – тёмненькая такая, с испуганным личиком, Протасовы – две сестры, тихие, набожные, ещё кто-то... забыла.

Они все обступали меня, обнимали, просили что-то сказать, велели плакать, плакали сами, а я всматривалась в их лица и ждала какого-то объяснения – почему, почему это происходит именно со мной, да и вообще – правда ли всё это?

…его лицо, тень от белого кружева, приоткрытые обветренные губы – у маленького был жар до последней минуты, и пальцы – крошечные, с синеватыми лунками ноготков – мизинчик отогнут вот так...

Я молчала, не плакала. Тлело что-то в груди, дышать было больно. Все думали, что я помешалась. Наверное, так и было.

Соня украдкой взглянула на Актрису, опасаясь увидеть в её мимике или движениях нечто настораживающее, из-за чего следовало бы перевести разговор на другую тему, или принести лекарство, но та выглядела очень спокойной, голос звучал ровно, жесты – как всегда – были сдержанными и точными.

–А что же Борис? Он разве, не заходил к вам, не пытался вас поддержать?

–Ну отчего же, – возразила Актриса, – он бывал у меня... Но я чувствовала, как он отдалился, как ему тесно и неловко со мной, как его уносит от меня всё дальше, и уже ничего нельзя сделать – ни догнать, ни заставить вернуться.

Однажды я сказала, что мне тяжело его видеть и чтобы он больше не приходил.

Иногда, знаете ли, безвольному человеку не хватает одного слова, чтобы принять решение. Он ушёл.

Та весна была поздней. В середине апреля на кладбище ещё лежал снег, между могилами гуляли грачи, пахло сырым деревом, холодной, ещё не оттаявшей землёй.

Я вернулась домой, прошла в комнату, села у зеркала. Долго пыталась снять намокшую перчатку, и вдруг подумала – это же так просто: перестать быть, не чувствовать больше ничего – отдохнуть! Почему это раньше не пришло мне в голову?

Быстро, чтобы не передумать, я выдвинула ящик туалетного столика – выкатились склянки с лекарствами, флаконы. Мешала коробка с гримом – я отставила её наверх, к зеркалу, подняла вуаль и стала шарить рукой у дальней стенки ящика. Стеклянная крышка пузырька с морфием оказалась надколотой. Я прижала к губам порезанный палец, подняла глаза, и только тогда увидела себя в зеркале: заплаканные глаза, чёрное кружево, и рука – худая, белая…

Это всё уже было! Я вспомнила: моя комната в отцовском доме, открытое настежь окно, и я перед зеркалом примеряю чёрную вуаль – вот эту же самую. Кажется, я тогда играла какую–то роль. Какую? Не помню… В то лето я убежала из дому. Полтора года прошло.

Я долго смотрела на своё отражение – то наклонялась и вглядывалась в самые зрачки, то отстранялась, трогала ладонями лицо. Потом сняла шляпу, убрала волосы, раскрыла коробку с гримом, взяла жжёную пробку, подвела глаза…

Соня опустила на колени клубок и с сомнением посмотрела на Антонину Николаевну.

– Вы подвели глаза?

Актриса вздохнула, развела руками, затем снова сцепила пальцы в замок и отвернулась к окну.

В профиль она была похожа на странную тёмную птицу. Шаль спадала с плеча и касалась углом пола, как опущенное крыло. Она долго молчала, перебирала в руках краешек маленького платка, смотрела на мокрое синее окно и едва заметно кивала головой, как бы соглашаясь с чем-то, или прислушиваясь к слышной только ей одной музыке.

Соня задумавшись, смотрела на длинную царапину на деревянном подлокотнике кресла. Мысли расплывались, как облака после дождя, меняли очертания, сливались. Вспомнилась увиденная в городе театральная афиша, красная кирпичная стена старинного дома, сырой запах георгинов из палисадника и – совсем уже непонятно почему – вдруг захотелось заплакать, и чтобы медленно гладили по волосам и говорили – ничего, ничего… всё будет хорошо, всё будет хорошо.

Не поднимая глаз, она быстро собрала со стола чашки, ополоснула холодной водой из-под крана и потом долго вытирала каждую маленьким жестким полотенцем.

«Актриса, – думала Соня – просто актриса, и ничего больше. Не будет меня – расскажет кому-нибудь другому. Интересно, она заметила, что я чуть не расплакалась? Она, кажется, не смотрела в мою сторону. Впрочем, зачем ей …»

– Смотрите-ка, Сонечка, как облака светятся. Луна взошла.

Девушка обернулась. В небе над озером тянулась светлая неровная линия. Под ней клубилось призрачно-серое облако с зеленоватым краем.

Антонина Николаевна чему-то улыбнулась и тихо продекламировала:

Сегодня, О Душа, даю тебе чудесное зерцало.

Столь долго в темноте, под спудом туч и пыли покоилось оно –

Но тучи минули – пропал и пыли след...

Вглядись теперь, Душа, в его прозрачное сиянье,

Оно не скроет от тебя и самой малой из черт Земли и Неба.

– Знаете, Соня, в мае здесь чудесно! Сирень цветёт, ночью от лунного света всё белое, соловьи поют под самыми окнами. Весной мне всегда хотелось приехать сюда. Но я долго не могла решиться. Да и некогда было, надо было начинать работать…

–Вы вернулись на сцену? – спросила Соня.

–Вернулась, а как же иначе! Я никогда и не мыслила себя никем другим, только актрисой. Я, конечно, очень изменилась. Уже не было этого легкомыслия, когда кажется – я только начну, а там как-нибудь, само собой, я смогу! а на сцене вдруг понимаешь – нет, не смогу – не умею.… Наступает растерянность, нервность и тогда всё, что делаешь и говоришь – пошло, бессмысленно…

Актриса покачала головой.

– Ужасное чувство, как будто тебя прилюдно уличают в обмане, а ты торопишься оправдаться, но запутываешься всё больше и больше.

Она задумалась на минуту. В матовом абажуре мелькала и тихо стучалась о стенки серая тень мотылька.

–О чём это я? – старуха нахмурилась и потёрла лоб.

–Не знаю, Антонина Николаевна, – вздохнула Соня, – о театре, наверное.

–Да... О театре. Я теперь вспомнила.

Актриса снова заговорила–сначала так медленно, как будто она с трудом разбирала неразборчивый текст, потом всё увереннее, спокойнее.

Она то улыбалась, то хмурилась, иногда доставала из рукава платок, перебирала его в пальцах, расстилала на коленях, потом аккуратно складывала и убирала обратно.

– Когда чувствуешь образ, живёшь в нём – понимаешь, что взгляд, жест, пауза – это и есть та самая ткань, из которой состоит главное. Надо только научиться держать зал, притянуть к себе все взгляды и уже не отпускать до конца – чтобы ловили каждое слово, чтобы даже не понимая – чувствовали. Тут нужен опыт, терпение, вера в себя – без этого невозможно.

Я решила уехать в провинцию, поработать там. Как раз осенью в Москве проездом был антрепренёр из одного южного театра, набирал труппу.

Перед отъездом вдруг потянуло домой, так захотелось выбежать на берег озера, раскинуть руки…

Появилось обманчивое чувство, что возвращение изменит что-то во мне, придаст силы.

Отец узнал, что я приехала в город и остановилась на постоялом дворе. Должно быть, кто-то меня узнал и рассказал ему. В тот же день принесли от него записку. Он писал, что не хочет меня видеть, и чтобы я даже не пыталась пройти в имение – меня не пропустят.

Что ж, я и не ожидала, что он ко мне переменился. Но почему-то представляла себе, что вернусь домой, войду в свою комнату, поплачу. А потом подумала, что и моей комнаты, наверное, уже нет.

Утром я выходила из города, гуляла по окрестностям и разговаривала сама с собой – вспоминала все, что произошло за последние два года, и говорила, говорила…

Я решила, что нужно «сыграть» свою жизнь, сделать из неё роль, трагический монолог. Бог знает, почему мне это пришло в голову, но я вскоре почувствовала, что мне легче от этого.

Каждый день я бродила вдоль берега, сидела у мельничной плотины, стояла на мостике, глядя на воду, и обращалась к кому-то невидимому, всё понимающему, готовому выслушать. Кажется, я и впрямь тогда верила, что существует мировая душа, в которой слились все жизни.

Вечером возвращалась на постоялый двор, опустошенная и, кажется, успокоенная. Но наступало утро, и всё начиналось сначала – наваливалась тоска и мучительное, постыдное чувство одиночества, более острое, чем голод. Я снова шла к озеру и произносила свои монологи.

Иногда слова лились сами собой и складывались так хорошо, как я раньше никогда не смогла бы придумать. Я всё-таки была почти безумна: говорила и наблюдала за собой, вспоминала подробности и прислушивалась к интонациям своего голоса.

На другой день после приезда ко мне приходил Алекс, потом была дочка их управляющего, моя старая знакомая, но я никого не хотела видеть. Они могли мне помешать, удержать меня, а я ещё была слишком слаба. Мне надо было копить силы и идти дальше, иначе – зачем всё это?

Так и ходила дней пять или шесть...

А в последний вечер перед отъездом забрела в потехинскую усадьбу. Вошла через садовую калитку, постояла у старой ивы возле купальни. Вода у берега была тёмная, усыпанная опавшими листьями – узкими, серыми, похожими на маленьких мёртвых рыбок. Возле мостков плавал обрывок лески и сломанный поплавок из крашеного гусиного пера.

Вокруг мало что изменилось, но всё как будто стало меньше, проще… Мои страхи отступили, поблёкли, мне уже дышалось спокойней, и казалось – ну вот, наконец всё закончилось – свободна!

 От берега я свернула на тропинку и пошла через сад к аллее.

Возле дома залаяла собака, послышались голоса, смех – кто-то приехал, должно быть, «великая актриса», её всегда встречала целая свита! В окнах зажегся свет, незнакомый кучер провел лошадей на конюшню. Потом стало тихо.

Похолодало, начал накрапывать дождь, от ветра всё зашумело, между стволами полетели тёмные листья. Я уже хотела уйти, но тут в доме хлопнула дверь, и кто-то пошёл по аллее прямо мне навстречу. Мне показалось, что это Борис, я встала за дерево, замерла.

Сердце билось так сильно, что я прижала руки к груди.

Это был учитель из деревенской школы, зять управляющего – скучный человек, вечно везде лишний, жалкий. Он прошагал совсем близко – воротник поднят, шляпа надвинута на глаза – и через минуту скрылся в конце аллеи.

Я стояла, прислонившись к стволу дерева, пыталась отдышаться, а в голове мелькали мысли о том, что учитель живёт в шести верстах отсюда, о том, что не надо бы отпускать его из дому на ночь глядя, да ещё в такую погоду; о том, что там, в доме, сейчас будут ужинать, разговаривать, играть на рояле, а про учителя, конечно, никто не вспомнит…

И ещё – о том, что я всё та же, что ничего не закончилось и не закончится, наверное, никогда.

В угловой комнате зажегся свет, мелькнула чья-то тень... Так близко – всего несколько шагов и три ступени! Я не удержалась – подошла, осторожно заглянула в окно.

…старый шкаф с книгами, подлокотник кожаного дивана, на стене – маленький этюд в широкой раме: лесная тропинка, стволы берёз.

Этот мир всё ещё существовал. Там жили люди, которые когда-то меня любили. За моей спиной шумел ветер, на стекле одна за другой возникали кляксы дождевых капель, а там, в комнате, было тихо, тепло, уютно.

Вспомнилось, как хорошо бывало здесь летом, особенно по утрам – раскрытые двери, солнце сквозь белые занавески… Иногда я приходила с маленьким букетом цветов и ставила его вон там – у зеркала…

Я потянулась, чтобы взглянуть, и тут же отпрянула от окна, прижалась к стене: в глубине комнаты за столом сидел Алекс. Он читал, потом снял очки, потёр глаза ладонью…

В один миг от моей уверенности не осталось и следа.

Давно мне не было так жалко себя, так стыдно, так горько от бесприютности и одиночества. Если бы два года назад мне сказали, что я буду стоять у этих окон в темноте – жалкая, продрогшая, с выбившейся из-под шляпы прядью мокрых волос, согласная на любое, даже самое унизительное сочувствие, я бы ни за что не поверила.

Мне представилась дорога до города: сырой ветер с озера, темнота, мутные фонари на окраине; в номере – холод, мыши, запах копоти от керосиновой лампы. Ничего, – уговаривала я себя, – завтра отъезд, другой город, новая жизнь! Сейчас я уйду, только взгляну в последний раз – и сразу уйду, теперь уже навсегда.

Я отёрла руками мокрое лицо, вздохнула и… постучала в окно.

Нельзя было этого делать. – Актриса покачала головой, - нельзя.

–Почему? – тихо спросила Соня.

–…два года добиваться успеха, писать с оглядкой на то, как я прочту, доказывать себе и всем… Он всё знал обо мне. Каждое из моих несчастий давало ему надежду, что когда-нибудь… Знаете, иногда, в непогоду, влетит в окно птица – испуганная, мокрая, и крыло волочится по полу. Кажется – только протянуть руки, взять, накормить, успокоить. Ведь не улетит? Хотя бы из благодарности.

Я всё ещё была нужна ему – несчастная, потерянная, даже бездарная. Любая.

–Вы это знали?

–Знала. – Она кивнула, но тут же задумалась и пожала плечами, – или не знала? Просто не думала об этом. Не до того было.

Антонина Николаевна вдруг сделалась вызывающе-безразличной.

–А почему вы спрашиваете? Что вы подумали?

–Я подумала… – Соня встала и потрогала развешенное на верёвке бельё, – надо же, совсем ничего не высохло… Я подумала, что вам пора принимать лекарство и укладываться спать.

День заканчивался как обычно: скользкий холодок градусника, мутные извивы лекарства в узкой рюмке с остывшим чаем, в тёмном окне – отражение, разделённое надвое оконной рамой: стол, чайник, светлое пятно абажура. Соня в комнате стелила постель.

Актриса смотрела на медленно сбегающие по стеклу капли и вспоминала, как наутро ехала в поезде, засыпала и просыпалась, и в этих коротких снах ей виделось что-то беспокойное, нервное.

Напротив тихо похрапывал пожилой господин в шляпе и парусиновом плаще. У его ног на полу сидела старая желтоватая болонка, она переступала лапками и озиралась вокруг, часто дыша и высунув маленький подрагивающий язык.

***

Раннее утро было серым, дождь перестал. Нина заснула, а когда проснулась – ярко светило солнце.

На платформе её встречал сын директора театра – молодой, румяный, голубоглазый, в красивой поддёвке, в новых блестящих сапогах с короткими голенищами. Над верхней губой у него топорщился светлый пушок, из под картуза выбивались русые вьющиеся волосы.

– Антипов, – представился он, поклонился и, спохватившись, торопливо пожал протянутую ему руку.

Нина пошла, придерживая шляпу и чуть наклонив голову. От ветра край платья то развевался, то оплетал щиколотки. У вокзального сквера Антипов подошёл к коляске, запряжённой парой, уложил вещи, помог Нине подняться. Сам легко вспрыгнул на козлы, потянул поводья. Лошади зафыркали, вздёрнули головы, стали переступать ногами. Взметнулись хвосты, застучали копыта.

Цыганка, в пёстрой шали, повязанной на груди крест-накрест, схватилась тонкими коричневыми пальцами за поручень и засеменила рядом, льстиво мерцая глазами:

–Милая барышня, дай погадаю…

–Но пошли! – две гнедых резво понеслись, гладкие крупы заблестели на солнце.

На площади порывами ветра вздымало пыль, тополя серебрились и наклоняли в сторону узкие пирамидальные верхушки.

Поехали вдоль бульвара. Нина запрокинула голову – вверху между листьями мелькало расплавленное солнце, то выстреливая острыми жёлто-голубыми лучами, то дробясь на островки и пятна.

Антипов обернулся к Нине.

– Слыхали новость? У Потехиной вчера сын застрелился. Сегодня утром об этом во всех газетах…

7.

У себя в комнате Соня включила свет и упала на кровать. Сетка под матрасом скрипнула пружинами и закачалась.

Спать совсем не хотелось. Вокруг было всё то же – стена с окаменевшей ворсинкой от кисти, вдоль лепного карниза – тонкая извилистая трещина, похожая на очертания горного хребта, на круглом матовом плафоне – непрозрачный потёк белой краски с застывшей каплей.

«Всё запуталось, – думала Соня, – упустила я что-то важное, отвлеклась, а теперь уже не отличить, где фантазии, где совпадения… А может и не нужно отличать, какое мне дело до всего этого…» Она подняла руку, шевельнула пальцами и тихо проговорила: «Ах, я не знаю!»

–Чудесно, – девушка прикрыла глаза тыльной стороной ладони, – чудесно! Только этого мне не хватало.

Она поднялась, тихо прошла через тёмную веранду, забрала со спинки стула шаль Антонины Николаевны и вышла на улицу.

После дождя воздух в парке стал прохладней, с деревьев капало, под каблуками поскрипывал влажный песок. Слабый свет парковых фонарей выхватывал из темноты лоскутную зелень листьев и несколько слепо вьющихся рядом белых точек.

В освещённом проёме открытой двери административного корпуса показался знакомый силуэт. Соня остановилась. Виктор Захарович спустился с крыльца и медленно пошёл ей навстречу.

–Ну что, не спится? – тихо спросил он издалека.

–Да, решила пройтись немного, – тоже тихо, вполголоса, ответила Соня. – А вы что же?

–Работа, Софья Аркадьевна, скучная бумажная работа, – приблизившись, ответил доктор, – как ваши дела?

–Всё в порядке, Антонина Николаевна спит.

Они пошли по аллее в сторону набережной. В траве возле фонаря что-то зашуршало, и через круг света засеменила маленькая серая тень.

–Смотрите, ёж!

–Он самый…

–У нас тут хорошо, – мечтательно заговорил доктор, – воздух, озеро, тишина… Хотя, вам после города, наверное, скучно?

Соня пожала плечами.

– Да нет, не очень. Я никогда не жила в таком месте. А что такое все эти здания – чья-то усадьба?

–Да, здания старые. Только с романтической историей им не повезло: строили долго – тут же почва сырая, болотистая – грунт оседал, фундамент вело, строительство прекращали, потом начинали снова. Словом, хозяевам в имении пожить не пришлось.

Какое-то время всё здесь было заброшено, потом сделали госпиталь, потом военный санаторий, а теперь вот – пансионат.

–Понятно. А Антонина Николаевна здесь давно?

–Давно… Уже лет двадцать, пожалуй. Тяжело вам с ней?

–Нет, совсем нет…

Они остановились у запертых ворот. Соня тронула ладонью холодные прутья решётки, взглянула на озеро.

–Виктор Захарович, я давно хотела вас спросить… В том, что она говорит, есть какая-то доля правды?

Доктор повернулся, и теперь, чуть склонив голову набок, всматривался в лицо девушки.

–Что вы имеете в виду, Софья Аркадьевна?

В его выражении промелькнуло нечто похожее на добродушную иронию, отчего Соня на секунду замешкалась, но продолжила:

–Мы подолгу разговариваем с ней… Вернее, говорит она, я только слушаю. Но я не всегда знаю, как реагировать, тут есть что-то странное…

Она иногда упоминает очень болезненные подробности, но при этом никаких объективных признаков тревожности я у неё не замечаю. Дыхание ровное, речь спокойная, внятная. Она вообще очень хорошо говорит. Я понимаю, она актриса…

–А кто вам сказал, что она актриса? – живо осведомился Виктор Захарович.

Холодноватый блик скользнул по оправе его очков и замер.

–Ну как же...

Растерянно улыбнувшись, Соня пожала плечами, вдохнула, собираясь объяснить очевидное, но слова разбежались, рассыпались, всё замелькало, некстати вспомнился бьющийся о стекло воробей, дневная духота, жёлтая салфетка в руке Инны Марковны – «всюду обман!». Картинка тут же собралась заново, став теперь простой и издевательски ясной.

«Ужас» - вяло и отстранённо подумала Соня.

Виктор Захарович сочувственно оглядел девушку и кивнул:

–Понятно. Идёмте-ка со мной. Идёмте…

Он развернулся и легко зашагал по аллее.

В кабинете главврач тронул спинку стула и кивнул – присаживайтесь – но Соня прошла мимо и опустилась на низкий кожаный диван. Виктор Захарович достал из кармана связку ключей, встряхнул, выбрал нужный, отпер шкаф и, пробежав пальцами по картонным корешкам папок, достал одну из них.

–Вот: Короткова Антонина Николаевна,– он взглянул поверх очков и добавил, - библиотекарь. Посмотрите-ка сами.

Он протянул девушке толстую папку в серой обложке.

–Библиотекарь… – медленно повторила Соня, едва шевеля губами. Она пролистала несколько страниц и вдруг, спохватившись, снова взглянула на обложку.

–Ей действительно девяносто восемь лет?

–Посчитайте, – спокойно предложил Виктор Захарович.

–Да, девяносто восемь...

Соня смотрела на каллиграфические чернильные буквы, и не чувствовала никакой связи между этой неровно подшитой стопкой желтоватых листов, и той старухой в длинной шали, что вечером читала стихи на веранде.

–Что, не совпадает? – усмехнулся Виктор Захарович,– ну, разумеется! воспоминания старше её лет на двадцать пять. А вы что же, сразу не обратили на это внимания?

–Обратила, а потом… Заслушалась? я не понимаю, что произошло.

Виктор Захарович прошёлся по кабинету, остановился и сел рядом с ней на диван.

–Софья Аркадьевна, а не я ли в день вашего приезда говорил вам о парамнезиях? То, что произвело нас вас впечатление, не что иное, как ложные ассоциированные воспоминания. Вы не сталкивались с подобным?

–Нет,– не оборачиваясь, девушка отдала папку и покачала головой.– Я в травматологии работала.

–В травматологии…, – задумчиво повторил Виктор Захарович. – Ну что же, теперь у вас есть и такой опыт. Тоже по-своему интересный.

Да вы не расстраивайтесь, подобного рода измышления у больных бывают очень убедительны. К тому же у Антонины Николаевны, определённо, талант. Вы не находите?

Но она не актриса, нет. И даже не прототип литературного персонажа. Правда, некоторое время она действительно служила в театре – занималась архивом.

Сейчас трудно сказать, чем подсказан именно такой сюжет её фантазий. Возможно, в основе искажения лежит какая-то неосуществлённая мечта, а может и нечто другое, на первый взгляд никак не связанное с идеей театра.

Девушка на секунду зажмурилась и закрыла руками лицо, но тут же подняла голову и посмотрела на Виктора Захаровича:

–А фотографии? Она показывала мне старинные фото, где её мать и ещё какие-то родственники.

–О! Фотографии подлинные, не сомневайтесь. Когда-то их привезла моя сестра, она думала, что таким образом сможет пробудить у нашей тётушки интерес к реальности. Ну, а что из этого получилось - вы уже знаете.

–И Антонина Николаевна никогда раньше здесь не жила?

–Никогда.

–Но она подробно объяснила мне короткую дорогу до города, и я сегодня шла этой дорогой, там всё, как она говорила: луг, мельничная плотина, монастырь…

–Наверняка этому есть объяснение. И даже не очень сложное.

Оба замолчали. Соня перебирала в уме ещё какие-то вопросы, но все они теперь казались до смешного нелепыми.

–Виктор Захарович, скажите, а Антонина Николаевна что-нибудь помнит из своей настоящей жизни?

Доктор снял очки, задумчиво повертел их в руках.

–Из настоящей жизни... Она давно не говорит об этом. Не проявляет никакого интереса ни к именам, ни к событиям. Иногда это выглядит почти демонстративно, но утверждать ничего нельзя. Возможно, то, что внешне похоже на демонстрацию, на самом деле просто особенности поведения – не Антонины Николаевны, а того вымышленного образа, в котором она пребывает. К тому же, со временем происходит замещение участков памяти, так что…

–Утверждать ничего нельзя..., – тихо повторила Соня, глядя в пол, – ничего нельзя утверждать… Даже диагноз?

Виктор Захарович усмехнулся.

–Ну а как вы себе это представляете? Это же не уровень гемоглобина, лабораторным исследованием не определяется.

Соню немного знобило, она плотнее завернулась в шаль, обняла себя за плечи.

–Значит, и Инна Марковна, и все остальные – знают о том, что…

–Ну конечно, знают! Хотя, я не уверен, что им это интересно. Да и вряд ли Антонина Николаевна при них произносила что-нибудь кроме отдельных фраз.

Доктор подошёл к окну, не торопясь закрыл рамы, опустил задвижку. Размышляя о чём-то, он несколько секунд стоял молча, смотрел не то на еле различимые в темноте стволы деревьев, не то на отражение кабинета в оконном стекле.

–Так вы говорите, что она подолгу рассказывает о себе? Надо же, – Виктор Захарович быстро обернулся, – думаю, для неё это важно. Не только как для актрисы, не только.

Соня медленно покачала головой

–Но примерять на себя чужие несчастья...

–А вы полагаете, что её настоящая жизнь сложилась благополучней… Хотите знать?

Девушка оглядела кабинет: письменный стол, кресло, стеклянный шкаф с препаратами, и ещё один – деревянный, с рядами серых картонных папок на полках. Всё выглядело основательным, реальным, но пугающе бесполезным.

–Нет, не хочу.

***

Веранда ночью напоминала театральную декорацию: оконные рамы, очерченные снаружи зеленоватым мелом лунного света; на столе ажурная тень короткой занавески, тонкий блик на оставленной в сахарнице чайной ложке.

В комнате Актрисы тикали часы, слабо пахло настойкой пустырника; в темноте виднелось белое пятно подушки, маленькое лицо, рука у щеки.

Прикрыв дверь, Соня на цыпочках прошла к себе, не включая свет, быстро разделась и легла.

Уснуть удалось только на рассвете, когда в парке уже начали громко пересвистываться птицы; когда передумано было все, что только возможно, об этой запутанной и несправедливо устроенной жизни, о том, что нет в ней места ни сочувствию, ни благодарности, о том, что доверять нельзя никому.

По этому поводу Соня намеревалась даже всплакнуть, но вспомнила маленькое лицо на белой подушке, очертания щуплого тела под тонким одеялом и пожалела, что не вошла в комнату и не укрыла старуху шерстяным пледом – под утро во флигеле бывало прохладно.

8.

Из-за дождя прогулку пришлось отменить, после завтрака сидели на веранде. Соня смотрела в окно, всё улыбалась чему-то и ела с ладони чёрную смородину.

Антонина Николаевна в блаженном неведении обирала сухие листья с гераней.

С вечера куда-то задевалась колода карт, а утром после долгих поисков обнаружилась в шкафчике с лекарствами. Пасьянс не сошёлся, к тому же, от карт теперь пахло валериановыми каплями, поэтому Актриса сердилась на Соню и тихо ворчала:

– У вас, дорогая моя, память девичья. Что же будет, когда доживёте до моих лет…

Соня отряхнула ладони и беспечно пожала плечами: не знаю, Антонина Николаевна. Я, пожалуй, не доживу.

–Вот вы смеётесь, а ведь и я когда-то так думала.

–Если я буду точно знать, положила ли сахар в чай – уже хорошо…

–Это как раз самое сложное, - ехидно ввернула старуха, погрозив пальцем.

– …но декламировать стихи, как вы, я точно не буду.

–Почему же? – Антонина Николаевна надменно подняла брови.

–Во-первых, я не умею. И потом, мне кажется, я их не люблю.

–Вот как?

Актриса опустила глаза, ненадолго задумалась, и вдруг стала читать – тихо, размеренно и убеждённо, будто сообщала нечто важное, известное только ей одной:

...Вода, словно старая мать, с сиплой песней баюкает землю,

А я взираю на яркие звезды и думаю думу…

Бесконечная общность объемлет все,—

Все сферы, зрелые и незрелые, малые и большие, все солнца,

луны и планеты,

Все расстоянья в пространстве, всю их безмерность,

Все расстоянья во времени, все неодушевленное,

Все души, все живые тела самых разных форм,

в самых разных мирах,

Все газы, все жидкости, все растения и минералы,

всех рыб и скотов,

Все народы, цвета, виды варварства, цивилизации, языки,

Все личности, которые существовали

или могли бы существовать на этой планете или на всякой другой,

Все жизни и смерти, все в прошлом, все в настоящем

и будущем —

Все обняла бесконечная эта общность, как обнимала всегда

И как будет всегда обнимать, и объединять, и заключать в себе.*

– Чьи это стихи? – спросила Соня после недолгой паузы.

– Это Уитмен. – Спокойно пояснила Антонина Николаевна, – Алекс очень любил его. Именно это стихотворение любил больше других. Ему нравилась эта идея – бесконечная общность, мировая душа... То, что вы сейчас слышали – перевёл не он, это я прочла позже, гораздо позже. Помню, как была потрясена – ведь это именно те слова, которые Алекс искал и не мог найти, именно та простота и точность.

…тогда я работала в библиотеке, однажды получала новые журналы и вдруг увидела знакомое имя на обложке. Я ещё только листала страницы, но уже чувствовала кончиками пальцев каждое слово, знала, что сейчас увижу. Открыла – и не ошиблась! – так и есть.

Антонина Николаевна замолчала, низко опустила голову и принялась суетливо стряхивать с подола платья что-то невидимое. Левая рука быстро и неловко схватилась за подлокотник кресла.

– Соня, – задыхаясь тихо заговорила старуха, – я сейчас сказала, что работала в библиотеке, вы слышали? Как странно. А почему я это сказала? Я библиотекаршей не была.

Из чайника в рюмку уже наливалась вода, по столу катилась маленькая пробка, Соня трясла пузырёк и, сбиваясь, считала капли.

– Не надо волноваться. Держите. Осторожнее…

– Я– актриса!

– Пьём. Хорошо… давайте рюмку.

– Не понимаю.

Старуха комкала в кулаке платок и прерывисто дышала, черты её лица опустились, сникли. Девушка села у её ног и поймала в ладони маленькую, холодную, нервно ускользающую руку.

Антонина Николаевна быстро огляделась и наклонилась к Соне.

– Мне иногда кажется, что я что-то забыла, – заговорила она шёпотом, – но ведь всё, что случилось тогда – я вижу, чувствую, лица как живые у меня перед глазами! То, что было после – какая-то путаница … Голоса, двери, длинный коридор. Хлоркой пахнет… А ещё – белый кафель с трещинами, лампочка на шнуре, свет в глаза. Это что, моя жизнь?

Она медленно покачала головой, подняла указательный палец, будто вспомнила последнее, самое неоспоримое доказательство, но сказала всё то же:

– Нет-нет… Я актриса!

– Я знаю, – сказала Соня, - я знаю. Вы – актриса.

Она поднялась, убрала в шкаф лекарство, прежде чем закрыть дверцу обернулась, задержала взгляд на лице Антонины Николаевны.

…тёмный профиль, слезящийся глаз с желтоватым белком, сеть длинных глубоких морщин, сбегающих от виска к подбородку. Щека заметно дрожала.

***

Дождь целыми днями то лил стеной, то стихал, иногда переставал совсем. По утрам стоял такой туман, что казалось, будто кроме этого маленького флигеля больше ничего вокруг не существует.

Когда становилось светлее, из неподвижного белого марева выступали ветки деревьев, дымные силуэты стволов, край скамейки за серым кустом жасмина.

Инна Марковна приходила два раза в день, присаживалась на стул рядом с кроватью, искала на запястье старухи пульс, перехватывала цепкими пальцами чуть выше, ниже – потом тревожно смотрела на секундную стрелку своих часов.

Антонина Николаевна в это время лежала с полузакрытыми глазами, и если отвечала на вопросы, то всегда односложно и так тихо, что приходилось наклоняться и прислушиваться. В ответ на уговоры поесть или принять лекарство она только едва заметно качала головой и отворачивалась.

Время тянулось медленно. Чтобы чем-то занять себя, Соня протирала подоконники, мебель, мелкие фарфоровые безделушки на комоде, довязывала свитер.

Изредка она замечала, что Антонина Николаевна наблюдает за ней – но безучастно, как будто разглядывает изображение или предмет.

Ночами Соня не уходила к себе – то бродила по флигелю, то возвращалась в комнату Антонины Николаевны и присаживалась на брошенное рядом с кроватью свёрнутое одеяло.

Ей казалось, что уйди она чуть дальше –нарушится тонкая необъяснимая связь, и Актриса, не нащупав краем сознания привычной зацепки за что-то живое, тёплое и беспокойное – растеряется, отдалится, и уже не сможет вернуться.

К утру Антонина Николаевна забывалась и часа два спала, а потом продолжалось всё то же – отрешённый взгляд, восковая бледность, неживые тени вокруг глаз.

Не зная другого способа удержать её, Соня стала говорить обо всём, что только приходило в голову, обращаясь не то к Актрисе, не то к самой себе. Рассказывала о своём детстве, об отце, о том, как долго болела мама, и как знакомая медсестра учила Соню делать уколы… И как потом, когда всё закончилось, в опустевшей квартире стало незнакомо-светло и тихо.

Она задумывалась, сбивалась с мысли, и не всегда замечала, что снова говорит вслух.

Если бы не третья ночь без сна, Соня не решилась бы рассказать о себе и Вадиме. О том, как жила этот год, начиная с внезапно распахнувшегося больничного окна, с разлетающегося в воздухе тополиного пуха, и заканчивая телефонным разговором с незнакомой женщиной… На улице тогда косили газон, со спортплощадки доносились громкие выкрики, стук мяча о сетку и пришлось захлопнуть балконную дверь, чтобы как следует расслышать название станции и номер автобуса.

Монотонно шумел дождь; по подоконнику ползала серая ночная бабочка, иногда она взлетала, распластав углом тёмные мохнатые крылья, сидела на отражении настольной лампы, потом снова падала на подоконник.

– Может быть, всё происходит очень правильно, может быть, – тихо бормотала Соня, –вот только связь всё ещё тянется, отдирается тонкими нитками – вросшими, запутанными. Больно. И себя жаль – такую нелепую, ненужную. И всё ещё кажется, что ничего не закончилось, всё ещё может быть…

За окном посветлело. В половине девятого тихо скрипнула входная дверь, лязгнула ручка цинкового ведра, в душевой из крана потекла вода. Тётя Маша взглянула через плечо на возникшую в дверном проёме Соню, поздоровалась шёпотом, показала испуганными глазами на комнату Актрисы – «как там?» Получив невнятный ответ, она молча вымыла пол во всём флигеле и только потом, отжав тряпку и расстелив её у входа, вздохнула:

– Да. А всё равно – жалко!

Соня постояла у окна, бездумно глядя вниз, на смятую дождём клумбу, и вернулась в комнату.

От влажно блестящего пола, тишины, желтоватого лица на белой подушке снова стало тоскливо и жутко. Тиканье будильника отдавалось внутри бесполезным назойливым эхом, то опаздывающим, то пропадающим, как будто время никак не могло сдвинуться с мёртвой точки, и часы бесконечно отсчитывали одну и ту же минуту. Всё это должно было как-нибудь закончиться – или уже закончилось? – нет, дышит.

Дождавшись Инну Марковну, Соня вышла на веранду, сварила себе кофе, села в кресло и поставила чашку рядом, на подлокотник.

Из комнаты послышались торопливые вздохи тонометра, и через паузу – досадливое «ну конечно… разве это давление?», – потом треск снимаемой манжеты.

Сознание спасительно уводило в сторону, запутывая мысли и отвлекая видениями из полусна, в которых возникал то институтский конспект с нарисованными на полях завитками, то Вадим, строго объясняющий, что-то про непрофессионализм и никому не нужные сантименты, то – откуда ни возьмись–переступающая лапками желтоватая болонка с высунутым языком и восхищённо мерцающими глазами. Стучали колёса поезда, шумел дождь, знакомый голос говорил над самым ухом:

– Соня… Слышите? Идите-ка прилягте, это не дело, на ходу засыпать.

Натянув на себя прохладное жесткое покрывало, она провалилась в сон, и ничего не стало – ни видений, ни звуков, ни мыслей.

Когда она открыла глаза, всё вокруг выглядело притихшим и мирным: подсвеченные солнцем полураскрытые занавески, вертикальная полоса света на стене с изломом поперёк скомканного в ногах одеяла, пёстрое отражение в никелированной спинке кровати.

Не хотелось ни шевелиться, ни размыкать губ, чтобы вместе со сладковатым привкусом сна не исчезло ощущение удобно слежавшегося тела – рук, ног, щеки на тёплой подушке.

Соня прислушалась. За стеной шёл тихий неразборчивый разговор. Там с чем-то соглашались, потом удивились, но как будто обрадовались и снова стали соглашаться.

«Инна Марковна здесь», – вспомнила Соня. За стеной засмеялись, совсем тихо. Тут же несколько раз чуть слышно звякнула чайная ложка.

Часы показывали что-то невозможное. Соня села на кровати. Наскоро собрав волосы в хвост, она встала, бросила на ходу недоверчивый взгляд в зеркало и открыла дверь в соседнюю комнату.

Антонина Николаевна – причёсанная, одетая в свежую ночную сорочку – сидела среди подушек и держала двумя руками синюю чашку. Инна Марковна, склонившись над придвинутым к кровати табуретом, разбирала руками куриный остов, откладывая на край тарелки влажные кусочки мяса. Тут же, на табурете стояло блюдце с творожной запеканкой и кружка с горкой крупной садовой малины.

– Ага… Вот и Соня проснулась, – не разгибаясь и быстро взглянув исподлобья, сказала Инна Марковна. – Давайте-ка с нами ужинать.

9.

–Не люблю это платье, у него такой тесный ворот.

–Совсем не тесный, вы сейчас похудели, вам будет в нём удобнее.

–Ах, Соня, как вы это делаете…

Одевались долго, Антонина Николаевна быстро уставала; слабые руки путались в складках одежды, не хотели разгибаться.

После завтрака выходили гулять в парк, но недалеко – только до ближней скамейки возле куста жасмина, где всегда была тень и медлительные серые комары.

– Вам очень идёт этот цвет, – сказала Антонина Николаевна, глядя на Соню – очень хорошо, что вы не довязали тот, чёрный…

– Мне тоже нравится. – Согласилась Соня. - И про чёрный вы были правы.

– Так значит, завтра уезжаете?

– Да, утром.

– И что же вы решили, вернётесь к себе домой? Или…

– Поеду к себе. Домой.

– Значит, будете осенью вставать рано, ещё затемно, ехать в поезде, смотреть в окно или читать… Я это всё очень хорошо себе представляю. Снова будете работать в клинике по выходным, ночные дежурства в будни…Это, наверное, тяжело?

– Ничего, я снова привыкну.

Соня замолчала, и, покусывая травинку, несколько минут наблюдала за шевелением муравьев на треснувшем стволе липы.

–Антонина Николаевна, вы всё слышали тогда, ночью? – спросила она, не оборачиваясь.

–Конечно. Не могла же я умереть, так и не выслушав вас! – старуха тихо засмеялась. – Это было бы крайне неблагодарно с моей стороны.

– Знаете, что я думаю…, - рука Актрисы медленно поднялась к вороту платья, тронула брошь и застыла, стиснув белый комок платка, – люди часто отдают другим именно то, в чём остро нуждаются сами. Но взамен обычно ничего не получают. А просить о сочувствии нельзя, выпрошенное – бесполезно, помогает только то, что отдано с любовью, по собственному наитию, без подсказок. Именно это даёт силы и заставляет жить, а остальное – обман…

 Она ненадолго задумалась, будто повторяла про себя только что сказанные слова, прислушивалась к звучании фразы, потом кивнула, и подтвердила:

– Да. Остальное – обман.

10.

Вещи были уже собраны, дорожная сумка стояла на полу у двери. Соня присела на край подоконника, перекинула через руку лёгкую куртку, взглянула на букет недавно срезанных упругих розовых георгинов и опустила его головками вниз.

Антонина Николаевна сидела тут же, у окна, и смотрела куда-то вверх – не то на кроны лип, не то на облака над озером.

Пришёл Виктор Захарович, поздоровался, хотел, было, посчитать у Актрисы пульс, но та руки не дала.

–Оставьте ради бога, – она отмахнулась и поправила шаль на плече, – Я хорошо спала и вполне сносно себя чувствую.

–Ну, как скажете.

Виктор Захарович отошёл к другому окну.

–Видите, Софья Аркадьевна, вы ещё не уехали, а подопечная ваша уже капризничает!

Ему никто не ответил. Со стороны озера донёсся шум лодочного мотора, звук нарастал, приближался, и, наконец, затих. Послышались крики чаек, и, чуть позже, ржавый скрип парковой калитки.

–Смотрите, какая погода сегодня замечательная,– снова заговорил доктор, – повезло вам с отъездом. А то знаете, как у нас тут бывает – за всё лето ни одного погожего дня, всё дождь да туман. Да… Всё дождь да туман…

–Вы Соня, приезжайте проститься со мной, – всё ещё глядя на облака, серьёзно сказала Актриса, – Пообещайте мне сейчас, что приедете.

–Что-то вы совсем загрустили, Антонина Николаевна, – начал Виктор Захарович с той неискренней ласковой укоризной, с какой обычно обращаются к безнадёжным больным, но старуха решительно его перебила:

–Вовсе нет. Я только прошу, чтобы Сонечка приехала, и мне кажется, что я ничего странного не сказала. Но если Вам так сложно будет сообщить ей, то я сама об этом позабочусь!

–Ну, разумеется, – устало согласился доктор и отвернулся.

–Да вы не беспокойтесь, – продолжил он, глядя в окно, – телефон Софьи Аркадьевны у меня есть, так что, возникнет необходимость – непременно созвонимся.

Соня кивнула:

–Конечно.

Виктор Захарович тихо застучал пальцами по подоконнику.

–Ну, вот и прекрасно, вот и прекрасно…

Со стороны набережной, придерживая на плечах кофту, накинутую поверх белого халата, к флигелю быстро шла Инна Марковна. Приблизившись, она остановилась, собралась что-то сказать, но раздумала, махнула рукой и направилась к крыльцу.

–Соня, там моторка у пристани, – заговорила она прямо в дверях, – лодочник обещал вас довезти. Он сейчас к Раечке в столовую пошёл, минут через десять вернётся.

–Спасибо, Инна Марковна, я уже готова, сейчас выйду.

На веранде снова хлопнула дверь и на пороге комнаты возникла улыбающаяся полноватая блондинка в коротком зелёном плаще.

– Здравствуйте! – громко произнесла она и кокетливо покачала головой, будто приглашала всех полюбоваться своими светлыми кудряшками, розовым румянцем и ямочками на щеках.

– О, Женечка приехала! – Инна Марковна тоже улыбнулась.

Блондинка не глядя поставила сумку на стул, выгнулась и повела округлыми плечами, освобождаясь от плаща.

В низком вырезе пёстрой блузки качнулся золотой кулон на тонкой цепочке. По комнате поплыл тёплый сладковатый цветочный запах.

– Здравствуйте-здравствуйте! Ну, как самочувствие? – Виктор Захарович оживился, ему явно нравилось смотреть на ладную, весёлую, энергичную Женю.

Та радостно отчиталась, троекратно кивнув:

– Поправилась, отдохнула, ничего не болит!

Оставив плащ на спинке стула, она подошла к Антонине Николаевне, наклонилась, обняла её за плечи и заговорила громким высоким голосом, чётко проговаривая каждое слово:

–Ну, как вы тут, соскучились без меня? А на завтрак ходили уже? Молодцы какие. А почему лекарство не убрали? Я говорю, лекарство на веранде – оставили? Ай-яй-яй, непорядок!

Актриса обернулась к Виктору Захаровичу и, странно растягивая слова, медленно произнесла низким надрывным голосом:

– Она всё хочет, что бы я скакала. А мне девяносто восемь лет!

Взгляд старухи стал бессмысленным, отрешённым, уголки губ опустились. Превращение было мгновенным и неожиданным, но, казалось, что никто кроме Сони этого не заметил.

Виктор Захарович и Инна Марковна заговорили о привычных дневных делах. Женя, не обращая ни на кого внимания, весело тараторила, сворачивая плед:

– А мы пойдём погуляем! Сегодня так хорошо, прелесть просто – ветра нет, не жарко, я только себе кофточку захвачу на всякий случай, а то у воды сыро… Сейчас птичек покормим, книжку почитаем…

«Надо бы ей сказать, что Антонина Николаевна ещё слаба и не собиралась сегодня выходить», – подумала Соня, и вдруг остро почувствовала, что уже несколько лишних секунд наблюдает сцену из чужой жизни. Она взяла сумку попрощалась и вышла на улицу.

***

Накренившись на левый борт, лодка описала полукруг, выровнялась и пошла прямо. Солнце слепило глаза, ветер сильно трепал волосы.

Вдали сквозь утреннюю дымку проступали очертания города, чуть ближе виднелось несколько домов, опоры высоковольтной линии... Справа приближался знакомый перелесок, где Соня недавно переходила по мельничной плотине русло обмелевшей речки.

Девушка обернулась. Лодочник – худой, загорелый, с мелкими выгоревшими морщинами у глаз – сидел на корме, держал руль, и, прищурившись, смотрел в сторону. Куртка на его спине вздулась и часто билась от ветра.

Над двигателем вился тёмный дымок; расходящийся по воде пенный след длинной дугой уходил к берегу. Пансионат с его жёлтыми зданиями и тёмной зеленью лип, был ещё хорошо виден – крыши, кирпичные столбы парковой ограды, сверкающие окна флигеля.…

Над причалом кружилась стая чаек. Птиц становилось всё больше и больше, они то широко разлетались, то собирались в высокий мелькающий купол.

Соня крепко сжала стебли георгинов и отвернулась, быстро шепча непонятно откуда взявшиеся слова:

– Птица моя, странная моя птица…

Она обернулась снова. Чайки всё ещё летали высоко, и ещё можно было разглядеть на причале маленькую тёмную фигурку.

11.

С середины сентября зарядили дожди. Листва быстро отяжелела и спала. Потом настало сырое осеннее затишье, с холодными туманами по утрам, с первыми ночными заморозками.

Соня ехала в пригородной электричке, за окном тянулось голое поле в косых бороздах, промелькнул одинокий дом из некрашеных тёмных брёвен, огород, связанные снопом мелкие сиреневые цветы, кривая яблоня. Внизу, под горкой, в небольшом овальном пруду стояли серые облака.

Девушка задремала.

Во сне пруд стал топазом из старинной серёжки; мягкий блик скользнул по оправе, в глубине камня что-то всколыхнулось, по поверхности стали медленно расходиться круги.

Знакомый голос позвал:

–Сонечка…

01.06.2007 - 27.10.2009

_______________________________________

*стихотворение У.Уитмена (перевод Сергея Михайлова)

**У. Уитмен «Ночью у моря один» (Перевод А. Сергеева)