Письменные памятники минувших эпох нередко приот­кры­вают завесу над целым пластом культуры. Таков поэтический аль­бом преподобноисповедницы Софии (Гринёвой), схиигуме­нии Киевского Покровского монастыря, жившей в конце XIX – пер­вой половине XX века. Альбом хранится в личном архиве род­ственников одного из послушников игумении Софии, кото­рые любезно предоставили его нам для изучения и публикации. В настоящее время находится в печати полное издание альбома, мы же предваряем его выход в свет обзорной статьей о преподобно­исповеднице Софии и созданном ею альбоме.

Впрочем, нельзя в полной мере назвать схиигумению Софию создательницей, творцом этого мозаичного сочинения. Альбом представляет собой сборник стихов разных авторов, собранных под одной обложкой игуменией Софией и объединенных раз­мышлениями о Боге. Это цельное большое произведение словес­ного искусства, составленное заботливым собирателем в тради­циях русских дворянских альбомов, которые велись дворян­ками как полудневник-полусборник автографов современных по­этов. Но настоящий альбом более приближен к дневнику, выра­жен­ному поэтически. Перелистывание этого альбома доставит чита­телю удовольствие тихого размеренно-молитвенного чтения и погружения в культуру конца XIX – начала XX века. Альбом явля­ется уникальным образцом этой, невозвратно ушедшей от нас, культуры.

София Евгеньевна Гринёва родилась в 1873 году в Москве в семье юриста. Семья много раз переезжала, и когда Софии ис­полнилось семнадцать, Гринёвы жили в Киеве. София росла об­щительной, веселой, очень одаренной и глубоко верующей де­вушкой. Она имела незаурядное музыкальное дарование, и про­фессора Киевской консерватории, в которой училась будущая игумения, пророчили ей блестящую карьеру оперной певицы. Но Господь судил иначе.

Однажды после занятий София не побереглась, простудилась, опасно заболела и вследствие этого совершенно потеряла голос. Горе молодой талантливой девушки было велико, сколько ни трудились самые лучшие врачи, пытаясь помочь обретению го­лоса, все было тщетно; более того, болезнь усугублялась, так что родные начали опасаться за жизнь Софии и по совету врачей ре­шили отправить ее на лечение в Швейцарию. Перед дорогой де­вушка пожелала провести несколько дней в небольшой оби­тели. Там здоровье Софии вдруг резко ухудшилось, и к ней при­гласили священника для последней исповеди и Причастия…

Нам не дано знать, какие молитвы возносила тогда больная к Богу, но эти молитвы были горячи и искренни, ибо Господь со­творил с ней чудо: проснувшись на утро, София неожиданно об­рела голос, заговорила, и после этого начала быстро поправ­ляться. Однако о возвращении в мир после этого не было и речи. Девушка избрала для себя иноческий путь.

Побывав в нескольких монастырях, желая найти тихую оби­тель, София и несколько ее духовных сестер поселились возле одной запущенной церкви в Калужской области. Они основали там обитель в честь находившейся в церкви иконы Богородицы «Отрада и Утешение». Матушка София обладала особым талан­том привлекать людей к Богу, собирать их вокруг себя и устраи­вать жизнь приходящих по заповедям Божиим. За несколько лет обитель стала довольно известным монастырем с организованным при нем детским приютом и гостиницей для частых гостей и па­ломников. София Гринёва единодушно была выбрана настоя­тельницей этого монастыря. Сергий Нилус, переписывавшийся с матушкой Софией и питавший любовь Христову к ней и ее мо­настырю, оставил потомкам воспоминания о чудной настоятель­нице и об обители, которая очень запала ему в душу.

«Не монастырь, – пишет он, – даже еще и не община. Смирен­ное это общежитие жен и дев, пожелавших уневестить себя Хри­сту, а в нашем сердце ему отведено такое обширное место, что хоть бы и великой лавре впору. Такова сила и власть любви, жи­вущей и управляющей этой обителью в лице ее настоятельницы, человека исключительной духовной красоты и разума Христова, и едино­душных с нею и единонравных сестер ей о Христе Иисусе»^[1].

Во время жизни в обители «Отрады и Утешения» матушка Со­фия установила прочную связь с Оптинскими старцами, осо­бенно же – со старцем Нектарием. Сестры обители нередко бы­вали в Оптиной, обращались к старцам за советами, переписыва­лись с ними. Часто приезжала в Оптину и сама настоятельница, считавшая Оптинских старцев своими духовными наставниками и руководителями.

В конце декабря 1912 года матушку Софию неожиданно для нее назначили настоятельницей большого общежительного По­кровского монастыря в Киеве. Это назначение очень огорчило матушку, которая срослась душой со своей обителью, и стоило ей многих слез.

Покровский монастырь был одним из крупнейших в Рос­сий­ской империи. Его основательницей была Великая княгиня Алек­сандра Петровна, во инокинях Анастасия. Ею при обители был устроен целый комплекс благотворительных учреждений: боль­ница с домовой церковью, церковноприходская школа для дево­чек, приют для сирот и бедных детей, приют для слепых и неиз­лечимых больных, бесплатная амбулаторная лечебница, ап­тека с бесплатной выдачей лекарств, странноприимная^[2].

Великокняжеская семья уделяла много внимания монастырю и нередко сюда приезжала. И этим монастырем должна была теперь управлять молодая, энергичная, но чрезвычайно го­рюющая о своей маленькой обители матушка София.

Она быстро вошла в доверие сестер, ее полюбили «и ка­приз­ные старушки, и приютские дети […], ее приход вызывал всюду восторг и ликование», – вспоминает Елена Александровна Нилус, бывавшая у матушки в Киеве^[3].

На долю молодой игумении выпали самые тяжелые годы в жизни обители. Вскоре началась Первая мировая война, и неза­медлительно монастырские больницы были преобразованы в ла­зарет для больных и раненых. После Февральской революции, вынужденного отречения от престола Императора Николая II и октябрьского переворота произошло крушение всех устоев мона­стырской жизни.

Предположительно в это время, до 1930-го года, матушка Со­фия приняла постриг в великую схиму, но, к сожалению, точ­ную дату пострига, а также информацию о том, кто его совершил, пока не удается восстановить.

В 1923 году, когда в Киеве прочно установилась советская власть, Покровский монастырь был передан обновленцам, а игу­мения София – «уволена от исполнения обязанностей»^[4] настоя­тельницы монастыря. После этого матушка София, духовник оби­тели протоиерей Димитрий Иванов и часть сестер Покровского монастыря переехали в село Ирпень под Киевом^[5], где обитель тайно просуществовала до 1937 года.

Когда в 1927 году митрополит Сергий (Страгородский) обнародовал Декларацию о лояльности к советской власти, мно­гие архиереи, священники, монашествующие и миряне отказа­лись подписать ее. В Русской Церкви произошло разделение на «сергиан», подписавших Декларацию, и «иосифлян», последовав­ших за Петроградским митрополитом Иосифом (Петровых), не подписавшим Декларации и возглавившим духовную оппозицию. Начались гонения на иосифлян, которым пришлось уйти в цер­ковное подполье. Схиигумения София и часть монахинь Покров­ского монастыря, близких к матушке, примкнули к иосифлянам и с тех пор вынуждены были скрываться и служить тайно^[6].

Архиепископ Леонтий Чилийский, очевидец того времени, вспоминал: «Владыка Иосиф [Петроградский] принял на себя, как митрополит, всех отделившихся от митрополита Сергия и потому их стали называть иосифлянами, а оставшихся – сергиа­нами. Как в Петербурге были отделившиеся, так были и в Киеве. Среди них протоиерей Димитрий Иванов, наш Покровский мо­настырь, мать игуменья София с приближенными 20 сестрами, о. протоиерей Виктор, настоятель Александро-Невской церкви, о. Анатолий Жураковский, о. Л., настоятель Покровской церкви, и один про­фессор Академии. Не откладывая, сестры Покровского монастыря себе избрали в игуменьи мать казначею, старицу 75-ти лет Анто­нию, а матушка София приобрела себе дачу вблизи Ки­ева в дач­ном месте Ирпень, там устроила церковь и при ней нахо­дились сестры и о. Димитрий Иванов»^[7]. Катакомбная община в Ирпене просуществовала несколько лет: днем дача имела вид обычного загородного дома, а ночью центральный зал превра­щался в храм, в котором совершалось богослужение. Настоятелем тайного храма был отец Димитрий, поселившийся там же со своей семьей.

Первый раз схиигумения София была арестована еще в 1924 году – на шесть недель^[8]. Настоятель храма в Покровском монастыре отец Димитрий Иванов разделил с матушкой горькую участь и также отбывал заключение.

В тюрьме матушка тяжело заболела и была отправлена для вы­здоровления в с. Ирпень. После 1927 года, когда начались го­не­ния на «иосифлян», матушка, скрываясь от нового ареста, взяла себе чужой паспорт и без прописки поселилась в Ирпене по улице Толстовская, 10, у прихожанки Ирпеньской катакомбной общины Елены Бабенко. Здесь схиигумения София прожила до 1931 года, ежедневно опасаясь нового ареста. «Иосифляне» не по­сещали открытых «сергианских» храмов, молились по домам и старались поддерживать общение между собой. В доме на Тол­стовской улице, где жила матушка София, совершались тайные ночные богослужения, собирались верующие для бесед с матуш­кой, сюда приезжали многие гонимые священники и монахи, ми­ряне, не признавшие Декларацию митрополита Сергия, здесь они окормлялись и имели возможность прича­ститься Святых Христо­вых Таин, как вспоминает об этом Елена Юрьевна Концевич^[9].

В 1931 году накануне праздника Покрова Пресвятой Бого­ро­дицы схиигумению Софию арестовали в последний раз. Это слу­чилось в Ирпене в доме на Толстовской улице, 10, где прожи­вала тогда матушка у прихожанки Ирпеньской катакомбной об­щины Елены Бабенко, и где совершались тайные богослужения. Жив­ший в том же доме матушкин послушник, 17-летний юноша Ми­хаил Нечитайленко, вспоминал, что вечером после богослу­жения матушка вдруг отправила его и еще нескольких обитателей этого дома, в том числе иеромонаха Савву, на ночь к разным зна­комым. Каким-то чудесным образом ей удалось предвидеть, что в эту ночь произойдет арест, и спасти своих близких от этой уча­сти. Уходя, они видели некий огненный столп, прошедший сквозь крышу дома, в котором оставалась матушка. А наутро от хозяйки дома узнали, что схиигумению арестовали, и все поняли, от чего она их уберегла^[10].

Матушке предъявили обвинение в контрреволюционной дея­тельности.

На допросе схиигумения София отвергла это обвинение, но подчеркнула, что на коммунистическое течение смотрит как на течение антихристианское, которое враждебно христианским идеям.

Преподобноисповедницу первоначально приговорили к вы­сылке в Казахстан, но потом смягчили наказание, разрешив ей жить в центральной части России, однако запретив проживание в Украине и в столичных городах^[11]. По воспоминаниям членов Ир­пеньской общины, смягчение приговора произошло стараниями одного прихожанина. Сохранилось лишь его имя – Калинник. Он со своей женой собрал довольно крупную сумму денег и заплатил одному из чиновников, чтобы приговор был смягчен^[12]. Так посту­пали древние христиане, подкупая стражников, пронося мучени­кам еду, лекарства, выкупая их тела после мучений и т.п.

До 1933 года схиигумения София жила в Путивле, ли­шенная общения со своими сподвижниками. Она многократно писала письма в органы ГПУ с просьбой разрешить ей вернуться на прежнее место жительства^[13]. Письма оставались без ответа. В до­срочном освобождении из высылки матушке отказали.

Ирпеньская община просуществовала без матушки еще не­сколько лет, окормляемая в разное время разными священни­ками. Но как бы потаенно они ни жили, в 1937 году община была рас­крыта.

Схиигумения София выехала в село Покров Ростовского (ныне Жуковского) района Московской (ныне – Калужской) обла­сти. Со свойственной ей дружелюбностью и привлекательностью ма­тушка быстро расположила к себе общину верующих в этом селе. С их помощью был обретен дом для проживания схиигуме­нии и выехавших с нею сестер. Природная доброта преподобно­испо­ведницы настолько располагала к себе окружающих, что в любом месте своего пребывания матушка оказывалась в кругу доброжела­телей и проповедовала Христа.

Преподобноисповедница преставилась в 1941 году, мирно отойдя ко Господу на 69-ом году жизни. В последние свои ми­нуты на земле матушка, как и всегда, была окружена любящими ее людьми. Русская Зарубежная Церковь в 1981 году причислила игумению Софию (Гринёву) к лику Святых Новомучеников и Ис­поведников Русской Церкви, Украинская Православная Церковь Московского Патриархата канонизировала преподобноисповед­ницу Софию в 2012 году.

Матушка оставила потомкам свой архив. В тридцатых го­дах она, опасаясь новых арестов, передала его одному из прихо­жан катакомбного Ирпеньского храма, семнадцатилетнему юноше, своему послушнику Михаилу Нечитайленко, будущему священ­нику Катакомбной Церкви. Михаил Да­нилович, после ареста и ссылки схиигумении Софии, поддержи­вал с нею связь по пере­писке. От него и попал к нам альбом ма­тушки. Можно предполо­жить, что альбом был для святой игуме­нии постоянным спутни­ком, и она очень дорожила им; недаром, опасаясь ареста, позабо­тилась о его сохранности.

В 1998 году В.В. Шумило, собирая материалы о приходах Ка­такомбной Церкви на Украине, обнаружил в архиве Михаила Да­ниловича этот альбом, после чего началось изучение рукописи и подготовка ее к публикации.

Прежде чем рассказать о содержании альбома, сделаем не­сколько предварительных замечаний общего характера. Альбом писался приблизительно с 1904 по 1911-13 годы. Начиная записи, схиигумения София сделала указание: «Несколько стихотворений, написанных мною в 1902-м, 1903-м, 1904-м годах». Первые стра­ницы, таким образом, – это ретроспективная запись написанных ранее произведений. О том, что альбом был начат именно в 1904 году, может свидетельствовать выгравированный на обложке год: «1904». Очевидно, поначалу матушка не собиралась записы­вать сюда чужие стихи: на первых страницах помещены только ее ори­гинальные произведения. Затем более размашистым почер­ком, то есть быстро, сделаны записи чужих стихотворений. Именно в этот момент авторский поэтический сборник превра­щается в тра­диционный альбом XIX века, в который заносится все интересу­ющее, и свое, и чужое. Сложно установить точные даты написа­ния тех или иных стихотворений, большей частью схиигумения София не подписывает их. Рассчитанный на личное пользование, альбом не нуждался в таких условностях, как дати­ровка. Прибли­зительно с 1910 года автор начинает датировать свои стихи и, бо­лее того, тщательно подписывает авторов, а под своими стихо­творениями ставит собственную подпись. Круг авторов, чьи стихи появляются в альбоме, к 1911 году становится очень широким, и матушка сама чувствует необходимость ориги­нальные стихи под­писывать и датировать.

Тем не менее, вопрос об авторстве некоторых стихотво­рений остается открытым. Неоднократно в альбоме встречаются стихо­творения, которые никак не подписаны, но на самом деле явля­ются произведениями малоизвестных авторов XIX-XX веков. Среди друзей матушки Софии были поэтически одаренные люди, стихи которых она записывала в альбом. Имена этих людей не всегда удается восстановить, поэтому при публикации стихов мы лишь предположительно некоторые произведения указываем как сочиненные преподобноисповедницей Софией.

Перелистывая поэтический альбом матушки Софии, с са­мой первой его страницы, с эпиграфа, ловишь себя на странном ощущении: вдруг начинают всплывать в памяти стихи известных русских поэтов. Читаешь эпиграф – а вспоминается Лермонтов… Почему? Эпиграф к альбому звучит так:

Так я прошу Твоей любви

С слезами жаркими, с мольбою

Так чувства лучшие мои

Я изливаю пред Тобою.

Это четверостишие очень близко к последней строфе из­вестного стихотворения М.Ю. Лермонтова «Нищий»:

У врат обители святой

Стоял просящий подаянья

Бедняк иссохший, чуть живой

От глада, жажды и страданья.

Куска лишь хлеба он просил,

И взор являл живую муку,

И кто-то камень положил

В его протянутую руку.

Так я молил твоей любви

С слезами горькими, с тоскою;

Так чувства лучшие мои

Обмануты навек тобою!^[14]

Стихотворение Лермонтова посвящено девушке, отверг­шей любовь лирического героя. Для описания внутреннего состо­яния героя поэт использует сюжет из Евангельской проповеди – ка­мень, данный вместо просимого хлеба: «Котораго же вас отца воспросит сын хлеба, еда камень подаст ему?»^[15] Лер­монтовский герой как бы отвечает на этот риторический вопрос: да, нашелся такой человек, который дал камень вместо хлеба, – это моя воз­любленная. Пылкий юношеский ум не скупится на сравнения.

Схиигумения София берет за основу своего эпиграфа по­след­нее четверостишие лермонтовского произведения и переде­лывает в нем одну – последнюю – строчку: «Обмануты навек то­бою» – «Я изливаю пред Тобою». Кроме того, она вносит еще одну едва за­метную поправку: пишет слово «Ты» с заглавной буквы. В итоге стихотворение становится обращенным к Богу, меняет свой смысл. Матушка София как бы прочитывает дальше евангельский подтекст: «Аще убо вы зли суще, умеете даяния блага даяти чадом вашим, кольми паче Отец, иже с небесе, даст Духа Святаго про­сящим у Него?»^[16] Схиигумения словно говорит: люди бывают от­вергнуты, подобно лермонтовскому ге­рою, потому что не у того просят. Нужно просить у Того, Кто всегда любит и не отвергает никогда. Эта мысль прочитывается в эпиграфе благодаря двум возникающим за ним подтекстам: лер­монтовскому и Евангель­скому. Она становится основной идеей всего поэтического аль­бома: все самые лучшие, чистые чувства человеческого сердца здесь посвящены Богу и никогда не бывают отвергнуты Его лю­бовью.

Таких стихотворных уподоблений и переделок в альбоме очень много, именно из-за них возникает странное ощущение постоянного припоминания чужих стихов, своеобразного про­свечивания через одно произведение – другого.

Ярким примером этого «просвечивания» может служить стихо­творение, адресованное Всеволоду Александровичу Верхов­цеву. Верховцевы, глава семьи которых был устроителем знамени­той Екатерининской железной дороги, были очень набожны и осо­бенно почитали Покровский Киевский монастырь, где и запо­ве­дал себя похоронить Александр Аполлонович Верховцев, отец Всеволода. Знакомство же с матушкой Софией продолжалось еще со времен ее пребывания в обители «Отрада и Утешение». Стихо­твороение, адресованное Всеволоду Александровичу, очень ко­ротко и является почти дословным воспроизведением нескольких строк А.Н. Апухтина. У матушки оно звучит так:

Скажи, когда из вражеского стана

Ты убежишь, израненный боец,

Из власти тьмы прельстившего обмана

Полуживой спасешься, наконец?

В твоей груди ни злобы нет, ни лицемерья

На труд любви и жертвы ты готов…

Обитель Чистого, святого Утешенья,

Прими разбитого под свой Смиренный Кров!

По сравнению с апухтинскими строками изменения здесь очень невелики. У Апухтина в поэме «Год в монастыре» читаем:

О, наконец! Из вражеского стана

Я убежал, израненный боец...

Из мира лжи, измены и обмана

Полуживой я спасся наконец!

В моей душе ни злобы нет, ни мщенья,

На подвиги и жертвы я готов...

Обитель мира, смерти и забвенья,

Прими меня под твой смиренный кров!^[17]

Матушка София совсем иначе воспринимает монастырь, нежели А.Н. Апухтин, для нее это не «Обитель мира, смерти и забвенья», а «Обитель чистого, святого утешенья». У преподобно­исповедницы был совсем не тот опыт знакомства с монастырем, что у лирического героя Апухтина, и все же сходство с апухтин­ским произведением настолько сильное, что, думается, в этом есть свой смысл. Читая такое произведение, В.А. Верховцев, его адре­сат, не мог не вспомнить содержание поэмы Апухтина.

Поэма написана в виде дневника молодого человека, который вдруг, ничего не сказав родным, пришел в монастырь и ревностно взялся за послушания. На первых порах он воодушевлен, весел и искренне радуется монастырским распорядкам и общению со свя­тыми старцами. Но через некоторое время выясняется, что не свя­тые побуждения подвигли его оставить мир, а сложные взаимоот­ношения с любимой женщиной. Мысли об этом все сильнее овладевают умом несчастного послушника, и через год, накануне своего пострига, он получает письмо от этой женщины и решает позорно бежать из монастыря. Совесть останавливает его, но те­перь уже монастырь кажется ему какой-то жуткой карой, мертвен­ным склепом, в котором он будет обречен доживать свои дни, не живой и не мертвый. Автор хорошо описывает помутненное страстное состояние героя, его душевные муки, страдания от неверия. Они кажутся еще страшнее оттого, что несколькими строками выше герой был упоен чистотой монастырской жизни и восхищался своей новой обителью.

Эта печальная история из модной в то время поэмы Апухтина должна была живо припомниться Всеволоду Александровичу, ко­гда он получил матушкино стихотворение. Оно призывало моло­дого человека вернуться в Церковь, от которой он отпал в юно­шеские годы и теперь мучается, как герой апухтинской поэмы. История Всеволода Александровича очень трогательна и знаме­нательна для раскрытия характера преподобной Софии.

Всеволод Александрович рос благочестивым и очень веселым человеком. В юношестве общение с высшим светом, увлечение «передовыми» идеями и начало стремительной карьеры совер­шили переворот в душе Всеволода. Он стал исповедовать атеизм, порвал отношения с глубоко верующей матерью и постепенно превратился в замкнутого, душевно страдающего и, наконец, нервно больного человека. Его мать, тяжело переживая отпадение сына, однажды решила вместе с дочерью провести зиму в обители «Отрада и Утешение». В это самое время приехавший домой Все­волод Александрович никого не застал и был вынужден для встречи с родными поехать в монастырь. Там он познакомился с игуменией Софией. Последняя, узнав историю Всеволода и уви­дев на его лице отображение тяжелых душевных переживаний, очень жалела молодого человека и горячо молилась о его обра­щении. Молились об этом и все сестры обители, которые со вре­менем также узнали о его душевной трагедии и успели полюбить его за порядочность и доброту. У матушки Софии даже стояла на столе фотография Всеволода Александровича, которую ей пода­рила его мать для усугубления молитв о сыне. Однажды, призвав Всеволода к себе в келью, матушка София при нем приложилась губами к его фотографии и после этого просила исполнить одну ее просьбу. Всеволод, умиленный таким поступком матушки, сразу же согласился. Тогда игумения просила его на всенощной приложиться к святому образу преподобного Серафима Саров­ского так же, как она сейчас приложилась к его фотографии. Все­волод был расстроен этой просьбой, но отказать не смог. Во время всенощной весь храм был свидетелем его глубочайшей внутренней борьбы, с которой он то подходил к иконе, то в не­уверенности отступал. На его лице отражались сильнейшие муки совести, внутренняя борьба была очень велика, и все с замира­нием сердца ждали и надеялись на благополучный исход этой борьбы. И все же сила Божия перемогла, он перекрестился и при­ложился к образу. С этого момента началось его медленное воз­вращение в Церковь. Со временем он стал послушником в одном из мужских монастырей и скончался очень рано, в возрасте 35-ти лет, завершив свой жизненный путь благочестиво, с радостью о Господе^[18].

Вопрос об уходе в монашество и о светской жизни не однажды становится темой стихотворных размышлений схиигумении Со­фии, ее стихов-наставлений, стихов-утешений и стихов-писем друзьям и близким. В альбом помещено, как минимум, два стихо­творения, адресованных родной сестре преподобноисповедницы, Марии Евгеньевне Гринёвой-Поповой и являющихся ответом на недоуменные вопросы сестры о выборе иноческого пути. Одно из стихотворений так и называется «Ответ»:

Прости меня! Поведать мне

Моей больной души волненья

И дух молитвы передать

Мне не велит мое смиренье.

Ты поняла – я умерла,

И всё покинувши в том мире,

Я Богу в жертву принесла

И сердца жизнь и звуки лиры.

Прости! Я пред Тобой молчу…

Благослови мое молчанье!

И дай мне Господу принесть

Мое безмолвное страданье.

Сестры Гринёвы были очень близки в детстве и всю жизнь, до отъезда Марии Евгеньевны в эмиграцию, поддерживали связь. Когда в тридцатых годах матушка София чудом получила ве­сточку о сестре через Елену Концевич, она бесконечно радова­лась об известии и скорбела о разлуке с любимой Машенькой^[19]. Скорбела она и о том, что сестра избрала иной путь. Мария Евге­ньевна опубликовала одно из стихотворений матушки Софии, адресованное ей. Это стихотворение матушка не стала записывать в альбом в том виде, в каком отдала его сестре. В публикации Ма­рии Евгеньевны оно звучит так:

МОЕЙ СЕСТРЕ

Любила ль Ты Христа всей силой помышленья?

Стремилась Ты к нему в надежде и с тоской?

Просила ль Ты Его в слезах и умиленьи

Той силою любви, высокой и святой?

Тобой любимый свет Тебя втянул без спора,

Ты не смогла понять в нем жизни пустоты,

И над Твоей головкой непокорной

Летели мимо лучшие и светлые мечты.

Ты сознавала ли, что у Тебя две силы

Боролись трепетно в измученной груди:

Одна – на небеса к Нему Тебя манила,

Другая – не смогла подняться от земли.

Думается, это стихотворение было написано до 1904 года, по­скольку, начиная записи в альбоме, схиигумения София первым записывает именно его, но – в расширенном и переделанном ва­рианте. В альбоме это уже не просто обращенное к сестре стихо­творение, а стихотворение-размышление о сути монашеской жизни. В альбоме в этом произведении матушка не столько сожа­леет об избранном сестрой светском жизненном пути, сколько утешает ее словами о Господе, о Его спасительной силе:

ДРУГУ

Любила ль ты Христа? Всей силой помышленья

Звала ль Его к себе слезами и тоской,

Молилась ли Ему порывом восхищенья,

Всей радостью любви высокой и святой?

Искала ль ты Его везде под небесами:

В мерцании луны за дальнею горой,

В глубокий ночи час под кроткими звездами,

В румяном блеске зорь вечернею порой?

Глядя на чудный Лик Господень на иконе

Божественный, благой… ты в сладостной мольбе

Вверяла ли Ему души смиренной долю

И преданность назначенной судьбе?

Ты сознавала ли, что у тебя две силы

Боролись трепетно в измученной груди –

Одна на небеса к Нему тебя манила,

Другая не могла подняться от земли?

Рыдала ль ты пред Ним, в тоске сжимая руки,

Несла ль к Его ногам восторги и цветы

И забывала ли свои земные муки,

Когда младенчески Ему вверялась ты?

О, да! Он нес тебе всегда успокоенье,

Дарил тебе любовь, отраду и покой,

И горе тяжкого и горького сомненья

Блаженно отводил спасительной рукой.

Стихи Матушки Софии просты и бесхитростны, мы не найдем в них каких-то особенных изысков словесного искусства, столь популярных в поэтической среде начала XX века. Мы не найдем в них и того бережного отношения к авторскому праву, к точности написания и воспроизведения, которые характерны для людей, профессионально занимающихся поэзией. Очевидно, поэзия преподобноисповедницы далека от притязаний на то, чтобы «ска­зать свое слово в искусстве», стихи для матушки – это способ раз­мышлений, образ написания писем и изящных посланий друзьям, тип дневниковых записей. Именно поэтому авторское право в поэтическом альбоме не играет никакой роли: стихи переделыва­ются, заимствуются у других поэтов, редактируются, переадресо­вываются, получают новое название. Автор может быть не всегда подписан под стихотворением… Но именно этот способ «сво­бодного стихотворного мышления» составляет особое благоуха­ние альбома, делает его законченным поэтическим произведе­нием во всей полноте мирового литературного опыта, к которому прибегает схиигумения София.

Можно предполагать, что этот способ поэтического мышле­ния, когда одно произведение «просвечивает» через другое, запи­сывается в разных вариантах, редактируется, схиигумения София позаимствовала из православного богослужения. В средневековье, когда создавались основные богослужебные тексты, отношение к авторству принципиально отличалось от современного. На пер­вом месте было создаваемое произведение и его польза для спасе­ния души. За всем этим было совершенно неважно, кто является создателем произведения и кто сколько раз его подправил, пере­писал, переделал в соответствии с назначением. Так возникали произведения поучительного, толковательного и литургического значения. Их авторство большей частью условно, каждый новый переписчик считал возможным исправить неудачный или не под­ходящий по ситуации фрагмент.

То же самое делает со стихами схиигумения София. Так, в сти­хотворении Алексея Степановича Хомякова «Вечерняя песнь», аккуратно переписанном в альбом матушкиной рукой, авторское слово «братья» зачеркнуто и исправлено на «сестры», что вполне соответствует реальности женского монастыря. В стихотворении Владимира Сергеевича Соловьева, чьи стихи матушка не раз впи­сывает в свой поэтический дневник, слова «милый друг» исправ­лены на «нежный друг». Это небольшое исправление так хорошо показывает настроенность матушкиной души, готовой, как Сера­фим Саровский, всех приходящих любить и всем говорить: «Ра­дость моя», «Мой нежный друг». Через исправление одного только этого слова проглядывает нежная женская душа; автор-мужчина, наверное, не вписал бы такого трогательного слова в серьезное стихотворение.

Традиция проникновения одного текста в другой, напомина­ния и редактирования произведений играет большую, можно даже сказать, принципиальную роль в богослужении. Все право­славное богослужение построено на таких текстуальных и музы­кальных уподоблениях, восходящих в своей сути к самому акту создания человека: «И рече Бог: сотворим человека по образу Нашему и по подобию»^[20]. По подобию с важнейшими праздничными песнопениями пишутся и поются песнопения ме­нее значительных праздников, новые святые в таких богослужеб­ных произведениях намеренно уподобляются древним, известным святым: Иоанн Креститель – Господу Иисусу Христу, святые пре­подобные жены – Марии Египетской и так далее. Уподобление намеренно вводится в службу, когда то или иное песнопение Иоанну Крестителю, например, кондак рождеству Предтечи, по содержанию, структуре и напеву почти полностью, с неболь­шими изменениями, копирует кондак Иисусу Христу на Рожде­ство Христово. Точно также песнопения Кириллу и Мефодию отчасти позаимствованы, но с редакцией, из богослужения апо­столам Петру и Павлу. Это своеобразная подсказка автора службы: относитесь к Иоанну Крестителю как к самому близкому сподвижнику Христа, а к его рождеству как к прообразу Рождества Христова. Или: относитесь к святым братьям Кириллу и Мефо­дию, проповедниками и просветителям славян, как к проповедни­кам Древнего мира апостолам Петру и Павлу. Они также велики и едины, как святые Петр и Павел. Уподобления и напоминания, выраженные на музыкальном уровне богослужения, имеют и тер­мин для своего обозначения – «подобен», так называется напев, указывающий, что послужило образцом для данного песнопения на музыкальном и смысловом уровне. Так, стихиры на Рождество Пресвятой Богородицы подобны стихирам на Благовещение, что указывает на истинный смысл Ее рождества и на Ее великое предназначение; стихиры на погребение человека подобны пес­нопениям Страстной Пятницы и Великой Субботы, что указывает ближним на грядущее воскресение всех умерших и на Того, бла­годаря страданиям Которого мы имеем упование на это воскресе­ние. Примеров можно приводить множество. Вся средневековая литература, все богослужение пронизано уподоблениями, прооб­разами, напоминаниями, и держится на них. Прообразование и уподобление является одним из основополагающих принципов православного мировоззрения.

Думается, матушка София в альбоме использует тот же прин­цип уподобления, «подобна», когда берет за основу чужое стихо­творение, переделывает его в соответствии с обстоятельствами своей жизни. Нередко стихи, адресованные каким-либо поэтом любимой женщине, матушка переделывает в стихи, обращенные к Богу, изменяя при этом лишь написание слова «Ты» (матушка пишет с заглавной буквы) и внося небольшие поправки в текст, как это было показано на примере эпиграфа. Этим преподобная как бы указывает на истинную Любовь – на ту, что подобна зем­ной любви между мужчиной и женщиной, но во много раз выше, чище и значительнее. Как бы подчеркивая параллель и прообра­зовательность между земным браком и тем, как она уневестилась Христу, схиигумения София использует известные стихи великих поэтов для создания новых – о монашеской любви и небесном чаемом браке.

Так, например, схиигумения София берет за основу стихотво­рение Алексея Константиновича Толстого, обращенное к жен­щине:

На нивы жёлтые нисходит тишина;

В остывшем воздухе от меркнущих селений,

Дрожа, несётся звон. Душа моя полна

Разлукою с тобой и горьких сожалений.

И каждый мой упрёк я вспоминаю вновь,

И каждое твержу приветливое слово,

Что мог бы я сказать тебе, моя любовь,

Но что внутри себя я схоронил сурово!

Известно, что А.К. Толстой посвятил эти строки своей жене, Софье Андреевне Миллер. Очень трогательное стихотворение передает тончайшие оттенки чувств искренне любящего сердца: лирический герой упрекает себя за неумение любить и ненужную суровость к любимому человеку, из-за которых он переживает разлуку с возлюбленной. Это тонкое чувство вины и самоукоре­ние очень близко к тому, в каком отношении к Богу обычно ока­зывается верующий человек: и хочет любить, да не умеет, и рад бы слезно молиться и благодарить, но лишь сурово и сухо твер­дит слова молитвы. Взаимоотношения между мужчиной и жен­щиной в этом случае очень похожи, опять же, прообразова­тельно, на взаимоотношения между Невестой Христовой и ее Небесным Женихом, между душой человеческой и Христом. Ве­роятно, именно поэтому схиигумения София переписывает дан­ное стихотворение Толстого в альбом, но не просто переписы­вает, а изменяет, как она это обычно делает, прописную «т» в слове «ты» на заглавную и, таким образом, адресует стихотворение Богу.

Конечно, для прочтения этих поэтических подтекстов: Лер­монтова, Соловьева, Мережковского, Толстого – нужны опреде­ленное литературное чутье и хорошее знание русской и мировой литературы. Но это не означает, что прочтение подтекста обяза­тельно и что стихи схиигумении сколько-нибудь сложны для вос­приятия. Нет, они просты и легки, даже без знаний о каком-либо прообразе стихотворения, о том, что за эпиграфом скрывается Лермонтов, за поэтическим посланием – Апухтин и так далее. Стихи в альбоме доступны любому читателю и настраивают на мирный и молитвенный лад. То же можно сказать и о церковном богослужении, которое имеет бесконечную глубину, множествен­ную символичность и для понимания этого требует колоссальных познаний в области истории, богословия, патристики, искусства и так далее. Но даже без всех этих познаний любого зашедшего в храм богослужение умиляет и настраивает на молитву. Иными словами, альбом матушки Софии – это тоже одна большая мо­литва, в которой на задний план отошли вопросы авторства, точ­ности, редакции. Это общечеловеческое благодарное возношение всей земли к небесам, выраженное, благодаря заботливой собира­тельнице и поэтессе, в стихотворной форме. Такой альбом могла собрать только непрестанно молящаяся душа, для которой весь мир – как храм, все стихи – как молитва, все человечество – как единое воззвание к Богу, вся жизнь – как большое богослужение.

Для XX века такое «богослужебное» отношение к стихам, рас­смотрение всего стихотворного мирового опыта с позиции бого­служебной молитвы, является уникальным и делает альбом схии­гумении Софии неповторимым и единственным образцом ушед­шей от нас навсегда культуры дореволюционной России.

В любом произведении какого-либо автора, как и в речи лю­бого человека, есть несколько слов, являющихся ключевыми и встречающихся чаще всего. Эти слова выражают самую суть че­ловеческой души и способны охарактеризовать главные устрем­ления человека. Если мы задумаемся над тем, какие слова в нашей речи являются наиболее употребительными, мы увидим свой сло­весный портрет и поймем, что для нас главное в этой жизни. Для заботливой матери таким наиболее частым окажется слово «ребе­нок», для увлеченного ученого такими словами будут определен­ные термины, для крестьянина – наименования каких-то предме­тов его хозяйства, для опустившегося человека – соответствую­щие, может быть, бранные слова. И каждый раз эти ключевые слова будут отражать самое главное, что есть в мыслях и в душе человека. В поэтическом альбоме Софии (Гринёвой) тоже есть одно слово, которое присутствует буквально на каждой странице и, следовательно, является главным предметом ее душевных забот. Это слово – Любовь. Матушка почти всегда пишет его с заглав­ной буквы. Все ее основные стихотворные молитвы – либо о стя­жании любви, либо излияние этого небесного чувства. Монаше­ство для нее неразрывно связано с любовью к Богу, к Его творе­нию – человеку, ко всему мирозданию. Она постоянно исполнена чувства благоговейной благодарности Господу за это святое бла­женство – любить.

БОГУ

Люблю Тебя, как солнца свет,

Как радость жизни и блаженства,

Как то, чему сравненья нет

В святыне вечной совершенства.

Как утра нежное дыханье,

Когда, сверкая и горя,

В победном свете ликованья

Встает красавица заря.

Люблю Тебя, Великий Боже,

Отец людей, Царю миров.

Твой Суд и правда мне дороже,

Чем слава тленная рабов.

Тебе души моей стремленье

И думы чистые мои.

В блаженном чувстве откровенья

Как близок сердцу, сладок Ты!

Отрадно мне с Тобой сливаться,

Тобой дышать, Тобою жить,

Надеждой светлой восхищаться

И без конца любить, любить!

«И без конца любить, любить!» – вот то самое главное, к чему стремится святая и о чем радуется ее душа. Это высокое чувство сопряжено у нее с необыкновенной простотой и ощущением близости Господа и Его святых: «Как близок сердцу, сладок Ты!», – пишет матушка София. Кто из нас может вот так просто и ис­кренне сказать, как она: «Люблю Тебя, как солнца свет…» Как бы при жизни находясь среди небожителей, святая игумения с не­обыкновенной открытостью и, можно сказать, с родственным чувством обращается и ко Христу, и к угодникам Божиим, напри­мер, к святой Великомученице Варваре:

СВ. ВЕЛИКОМУЧЕНИЦЕ ВАРВАРЕ

Ты моя сладкая, чистая, нежная,

Светлая зорька моя!

Ранней весною Тебя лишь узнала я,

Сердцем скорей полюбила Тебя.

Что в Тебе было, скажи мне, родимая,

Свет ли божественный жил,

Или Жених Твой, Христос и Спаситель наш,

Душу Твою полюбил?

Только с тех пор за тобою, желанная,

Тихо, покорно иду,

Ручкой лелейною твердо управлена,

Может быть, к Счастью приду.

Там всё любовь и покой совершенства,

Дивные песни небес,

Ликов бесплотных восторг и блаженства,

Тайны высоких чудес.

Живя в Киеве, матушка София часто бывала у мощей Велико­мученицы Варвары, покоящихся во Владимирском соборе, и от­носилась к Варваре как к своей небесной наставнице и руководи­тельнице, ощущала ее постоянное незримое заступничество, ее присутствие где-то рядом, ее понимание и поддержку. Иначе как объяснить этот настоящий порыв нежности и сладкого благого­вения: «Ты моя сладкая, чистая, нежная, светлая зорька моя!» Род­ственное чувство к святой Варваре было настолько сильно, что София называет Варвару «моя», «родимая», «желанная». Сколько умиления и чистой простоты в этих обращениях. С одной сто­роны – совершенно неземное ощущение родства с Великомуче­ницей, а с другой – абсолютное отсутствие высокопарности и эк­зальтации.

Отсутствие экзальтации, простота, умеренность и изящество – вот главные черты, которыми можно было бы охарактеризовать святую игумению, прочитав ее альбом. Но эта характеристика бу­дет несколько внешней, если не добавить сюда самого главного – любвеобильность. Матушка жила стремлением к познанию любви, ее мысли были прикованы к этому, она будто бы всю жизнь искала ответа на вопрос: «Что такое любовь?» Не есть ли это заповеданное нам святыми отцами непрестанное богомыслие и богопознание? Ибо Бог есть Любовь.

В альбом включен отрывок (по-видимому, из одного письма), который лучше всего отражает искания святой исповедницы. Пе­ред нами своего рода поэтическая проза, эссе, в котором Бог или иносказательно скрыт за словом «Любовь», или, что вероятнее, назван одним из Своих имен – по Дионисию Ареопагиту, – назван Любовью.

ЛЮБОВЬ

Как часто я просила тебя – расскажи мне о любви, и ты, наконец, исполнила мое желание. «Любовь, – говорила ты, – это нежная неуло­вимая гостья на Земле. Ее одежды блестящие и сотканы, как лепестки хрупких цветов; ее уборы просты, но исполнены самого тонкого изяще­ства; вся она – чистое духовное благоухание, в котором соединился аро­мат природы и нежные волны всех лучших стремлений. Ее взор, сразу проникающий, очень глубок; редкий кто выдержит ее могущественные токи; ее форма непременно прекрасна, и нежные руки, будто слабые в своих объятиях, бесконечно сильны в безграничной работе; ее взоры све­тятся, как радостные лучи солнца.

Мои святые книги говорят мне, что живет она очень высоко, там, куда не может и не смеет проникнуть неосвященное, неподготовленное сердце, но я чувствую, дитя, как светла, тепла, благоуханна ее родина и как полна непередаваемых звуков дивной музыки. Во всей силе царит она там одна, и никто, поднявшись к ней, не может передать всего очарова­ния, принести сюда все ее величие… Кроме Одного… Кроме Одного…

Однако на Земле и в других лучших мирах чувствую ее живоносное веяние, ее духовно-гармоничный образ и ее глубину. Люди о ней всегда мечтают, воспевают ее в радужных тонах, другие силятся передать ее Царство в сложных, невыразимо грациозных созвучиях, как ты, ее жадно ищут и ждут в жизни все (и тонко-нежные, и грубые души); одни стремятся дать форме хоть искру ее взгляда, и многие, многие бессильно бьются, подымая залитое слезами лицо к небу… Она неуловима, эта любовь… Она далека от всех вне Христа – Великого Бога, явившегося к людям как полное божественное откровение Любви и Истины.

Зачем же она не спускается к слабым людям, это будто эфемерное создание, эта их бесконечная мечта? Разве она сказка или действитель­ный бред обманутого больного сердца? Разве боится она запачкать свои блестящие одежды, измять свою лилейную белизну небесного происхожде­ния или сомневается в силе и власти своего бездонного взгляда?

Милое дитя, она никого и ничего не боится… Она все переносит, во всем возмогает. Покидая свое блаженное Царство, где все напоено ее ды­ханием, она забывает гармонию непередаваемых звуков, теплый ожив­ляющий свет своей Сферы, богатые разнообразные краски, безмятежное счастье высшего существования, она все оставляет, и сходит с высоты…

Посмотрите! Ее руки любовно протянуты, глаза напоены лазурью бесконечного участья и снисхожденья, походка остается легкою, прикосно­венья нежными. И люди встречают ее…

Ее встречает хор насмешек, жестоких слов и унижений, суровые руки безумцев небрежно раздирают ее одежды, не щадят ее стыд, не ща­дят ее терпенье и ее гибкую покорность, ее красивая форма не останав­ливает легкомысленных, они бывают довольны и спокойны, когда забра­сывают ее пылью и грязью своего пути. Мало этого! Они преграждают ее царственное шествие, ей роют ямы, наполняя их острыми кольями, ей сплетаются колючие терния и усыпают дорогу камнями. Униженная, оплеванная и израненная, она тихо поднимает голову и продолжает свой путь. Ей подносят яды в напитках, на нее обрушивается дождь метких стрел, она царственна в своем страдании, не замечая ран, забывая об оскорблениях, исполнена все тех же сладких звуков, благоуханных мо­литв и неистощимой энергии вдохновенья. Отчего же так случается, что ее, божественную посланницу, так встречают люди, о которой про­сили, плакали и пели? Или перестало струиться к ним ее очарованье, как только она подошла к ним близко? И они позабыли ее святую об­ласть? Нет, дитя, люди по-прежнему славят, ожидают и тоскуют о ней, и никто, никто не замечает, что она на земле, что вняла она мольбам исстрадавшегося сердца. Но сходя в чуждый ей мир, она скрыла свои царские покровы под самой простой одеждой, умерила силу своего взгляда, она стала маленькой, тихой, незаметной, нежной, кроткой гостьей и сохранила только высокую идею и святое стремление. Когда пишут, говорят о ней, когда поют и страдают, она становится пред ними и с бесконечной лаской, доверчиво протягивает свои объятия, но ее отталкивают, ненавидят и иногда чуть не проклинают [как] само­званку.

Она же истинная Царица, дитя!

Ей нельзя явиться к нам в царской одежде, т.е. в полной красоте и силе своего духовного образа. Она является нам такой, какой мы можем ее понять, какой мы ранее хотели ее около себя видеть, но всегда она бо­жественная посланница.

Если мы поймем, оценим, приютим ее у себя в смиренном образе, тогда мы почувствуем ее неземное благоухание, постигнем мудрость ее взгляда, великодушие ее сердца и могущество ее благодетельного присут­ствия.

Она поднимает наши усталые сердца, наполняет и ободряет изму­ченные пустые души, очищает измятую земную одежду и утешает надеждой на лучший исход.

Она целует и закрывает наши раны своими легкими прикосновени­ями. И теперь она с нами, ибо она приходит не в буре и смятении жизни, не в горящем пламени, не в роскоши, не в забвении, она всегда в тишине, в кротости, в восторженном обожании, в прощении, в нежной ласкающей дружбе, в духовном смирении, в проникновенном участии и в твоих раскаянных слезах!

Она с Нами, дитя!»

23 декабря 1911 года.

Вот этими мыслями и жила святая исповедница, этими чув­ствами было преисполнено ее сердце: любовь ко всем и скорбь о мире, отвергшем Божию любовь, не умеющем увидеть ее и жить с нею в блаженстве. Отсюда, очевидно, и постоянное желание ма­тушки утешить, приободрить, согреть. Современники вспоми­нают, что вокруг созданной матушкой обители «Отрады и Уте­шения» быстро образовалось целое поселение простого народа, перебравшегося поближе к полюбившейся настоятельнице, к вос­становленному ею храму и помогавшего обители, кто чем может. Небольшая молодая обитель, «нищая», как откровенно пишет о ней С.А. Нилус, просуществовав буквально пару лет и даже не успев еще оформить все необходимые бумаги о владении землей, храмом и о своем существовании, была вынуждена быстро по­строить гостиничные корпуса. Значит, был большой приток па­ломников-богомольцев, которых срочно нужно было где-то раз­мещать. Что же так сильно привлекало людей к этой удивитель­ной игумении, если не излучаемая ею любовь и не утешение, ко­торое она умела дарить людям?

Вот еще одно небольшое прозаическое сочинение, помещен¬ное в альбоме, которое можно было бы назвать «Утешением всех скорбящих и ободрением всех унылых». Это отрывок из пьесы А.П. Чехова «Дядя Ваня», последний монолог Софьи. Напомним, что в пьесе Софья произносит эту речь, обращаясь к своему дяде, главному герою пьесы, и успокаивая его и себя после того. Как обоим становится ясно, что их самые светлые мечты о любви несбыточны, им обоим предстоит скучная и нелегкая уединенная жизнь. Они оба остаются в полупустом доме и видят впереди лишь одинокую старость. Оба плачут во время этого монолога, который звучит не столько утешительно, сколько грустно и безысходно. Однако в момент безысходности Софья вдруг, впервые во всей пьесе, начинает говорить о вечности, о Боге, о Небесном царстве. Именно этот отрывки привлек внимание схиигумении, однако, переписывая его, она оформляет речь Софьи как отдельное произведение, дает ему название, убирает из нее обращения к дяде Ване. Вырванный из произведения, этот монолог утрачивает оттенок безысходности и звучит утешительно и жизнеутверждающе.

МЫ ОТДОХНЕМ

Надо жить! Надо жить! Мы будем жить!

Проживем длинный-длинный ряд дней, долгих вечеров; будем терпеливо сносить испытания, какие пошлет нам жизнь, будем трудиться для других и теперь, и в старости, не зная покоя… А когда наступит наш час, мы покорно умрем, и там за гробом мы скажем, что мы страдали, что мы плакали, что нам было горько!

И Бог сжалится над нами, и мы с тобою, милый, увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную, мы обрадуемся и на теперешние наши несчастия оглянемся с умилением, с улыбкой и отдохнем. Я верую, я верую горячо, страстно…

Мы отдохнем! Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим небо в алмазах, мы увидим, как всё зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка.

Я верую, верую, бедный, бедный, ты плачешь… Ты не знал в своей жизни радостей, но погоди…

Мы отдохнем! Мы отдохнем! Отдохнем!

Такие слова утешения, взятые из произведения А.П. Чехова, хранила в своем сердце святая игуме­ния для скорбящих и унылых. И не только утешить и приобод­рить, но совершенно изменить душевный настрой человека, пре­вратить его из атеиста в глубоко верующего, из тепло-хладного – в горячего ревнителя о Боге могла матушка София. К ней обра­щались с просьбами вразумить, поговорить, переубедить: матери – неверующих сыновей, жены – мужей-атеистов; известен случай, когда матушка так благодатно подействовала на присланного к ней в обитель священника, страдающего пристрастием к спирт­ному, неблагоговейного, священника по профессии, а не по при­званию, что он совершенно переменился после одного разговора с матушкой. А она, ничего особого ему тогда не сказав, лишь от души посочувствовала одному случившемуся с ним несчастью. И этого искреннего сочувствия было достаточно для того, чтобы человек коренным образом переменил свою жизнь. Сколько же любви было в этом сочувствии?..

Случаи обращения матушкой Софией к вере неоднократны. Один из них заслуживает особого внимания, тем более что он получил отражение в альбоме.

Схиигумения София как-то познакомилась с известным спири­том Владимиром Павловичем Быковым. Он долгое время являлся одним из теоретиков модного в то время спиритизма, написал несколько книг об этом, выпускал регулярные спиритические журналы, состоял в масонской ложе. Иными словами, в возмож­ность обращения такого человека, казалось бы, сложно поверить. Но в результате бесед с матушкой Владимир Павлович обрел пра­вославие и не только отвратился от спиритизма, но издал труд «Спиритизм под судом науки, общества и религии». Впоследствии Владимир Быков стал священником и написал еще несколько книг о православии, в частности, об Оптиной пустыни. Надо ду­мать, это обращение стоило немалых душевных сил матушке Со­фии, в память о нем она переписывает в альбом часть стихотвор­ного письма Владимира Павловича. Оно дышит благоговением к милостивой наставнице, восторгом перед вдруг открывшейся Ис­тиной и радостью о Господе. Завершая письмо, новообращенный пишет: «Вот как я живу, о чем думаю и куда стремится мое сердце. Туда, туда в голубую высь…», – и вдруг снова переходит на стихи:

Где в безбрежном просторе

С родною и близкою душой

Все выше и выше взлетать,

Как в нежно ласкающем море,

Спасаясь в той песни святой;

«Помилуй нас, Боже!» – за ней повторять…

Эти немного экзальтированные, но бесконечно искренние стихи, очевидно, дороги преподобной благодетельнице, по­скольку выстраданы взыскующей Бога запутавшейся душой. Ма­тушка прощает Владимиру Быкову его экзальтацию, не обращает на нее внимания, но аккуратно переписывает его письмо в альбом со всеми сложными эпиграфами, полустихами-полупрозой.

Так любовно она относится ко всем людям, именно этой лю­бовью она приводит их к Богу. Послушник схиигумении Софии Михаил Данилович Нечитайленко, о котором написано выше, вспоминает: «Я очень любил матушку Софию – как Ангела Бо­жия, и она, конечно, этого заслуживала»^[21].

Отдельно стоит сказать о тех стихах в альбоме, которые не принадлежат схиигумении Софии и не переделывались ею, а просто были переписаны в альбом по памяти или с листа. Таких стихов очень много. Особенно во второй части альбома, когда он перестает быть ретроспективным и становится своеобразным поэ­тическим дневником матушки. Среди поэтов, стихи которых пе­реписывает преподобная, встречаются Михаил Юрьевич Лермон­тов, Яков Петрович Полонский, Алексей Константинович Тол­стой, Алексей Степанович Хомяков, Константин Константинович Романов, малоизвестные современному читателю духовные поэты конца XIX – начала XX века Елена Федотова, Константин Фофа­нов, Виктор Жуков и многие другие. Обращение к стихам вели­ких русских поэтов свидетельствует о хорошей интеллектуальной и эстетической образованности матушки и вполне сочетается с ее биографией: из аристократической семьи, студентка консервато­рии, подававшая большие надежды. Гораздо удивительнее тот факт, что в альбоме неоднократно встречаются те поэты, которые во времена монашества и игуменства преподобной только начи­нали становиться популярными, едва успевали напечатать свои первые стихи в литературных журналах. В начале XX века восхо­дит на пик своей славы В.С. Соловьев, становится популярным Д.С. Мережковский, печатает свои первые произведения Т.Л. Щепкина-Куперник. Иными словами, уже будучи монахиней и игуменией, матушка София продолжала интересоваться живым литературным процессом, читала популярные литературные жур­налы, общалась с пишущими людьми (давала им альбом для авто­графа). Так, в альбоме помещены стихи, которые в начале века печатались в журнале «Нива», газете «Утро России» и в других из­даниях. В альбом переписан ранний вариант стихотворения «Слова» Поликсены Соловьевой, которого нет в доступных пе­чатных изданиях, поскольку автор в другие сборники давал со­кращенную редакцию произведения. Нужно было жить в русле своей поэтической эпохи, чтобы стать обладательницей ранней редакции стихотворения знаменитого автора, какой тогда стано­вилась П.С. Соловьева. Таким образом, перед нами вырисовыва­ется замечательный портрет преподобноисповедницы: активной, энергичной, нежной, любящей, непрестанно молящейся, забот­ливой и дорожащей своими близкими.

Может быть, этот образ не вполне сочетается с классическими представлениями о монашеском аскетическом житии, о смирен­ном и самоуглубленном молчании, о неспешности упразднивше­гося от мира инока. Это ощущение некоторого несоответствия ригористическим представлениям об иночестве и тем, какою мы видим схиигумению Софию, не случайно.

Действительно, к началу XX века в России сформировался не­кий новый тип монастырей, который, если бы не случилось рево­люции, мы могли бы со временем увидеть во всем блеске благоче­стия. Сейчас же можно лишь констатировать, что к рубежу эпох монашество, особенно женское, вышло в Российской империи на новый этап развития. Монастыри прекратили быть сугубо от­шельническими аскетическими заведениями для молитвенников и нестяжателей, обители начали нести активное социальное и мис­сионерское служение, живо участвовать в жизни своего народа. Самым ярким примером такого служения может быть знаменитая Марфо-Мариинская обитель преподобномученицы Великой Кня­гини Елизаветы Феодоровны. При обители Великая основатель­ница устроила приют для бездомных, лечебницу, лазарет, курсы для девочек. Обитель занималась тем, что подбирала на улицах бездомных детей. Иначе говоря, была организована деятельная христианская помощь всем несчастным и обездоленным, требо­вавшая от основательницы огромного физического и душевного труда. Елизавета Феодоровна, ощущая некоторую новизну, при­внесенную ею в монашеское устроение обители, заботилась о возрождении древнего чина диаконис, который наиболее соот­ветствовал такому активному образу жизни и общения с миром^[22].

Преподобномученица Елизавета была в этом не одинока: це­лая волна подобных преобразований охватила тогда русскую мо­настырскую жизнь. При монастырях создавались дома трудолю­бия (вспомним опыт святого праведного Иоанна Кронштадт­ского), лазареты, школы для сирот. Чаще всего это касалось именно женских монастырей, и чин диаконисы действительно стал необходимостью для них. О возрождении этого чина писала еще одна молодая и деятельная игумения – преподобная Екате­рина Леснинская (прославлена во святых Зарубежной Церковью). Она также при монастыре создала приют для сирот, организовы­вала детские праздники, ввела в традицию монастыря заботу об обездоленных детях^[23].

В 1909 году в Сергиевом Посаде вышла работа игумении Ека­терины Леснинской «Диакониссы первых веков Христианства»^[24]. Игумения Екатерина посвятила работу одной главной идее: чин диаконис необходим нынешнему обществу, он превосходит со­бой монашеский подвиг и является более высокой степенью со­вершенства. Автор довольно резко критикует монастыри тогдаш­ней России за их бездействие, необразованность руководства и насельниц. «Россия, дорогая великая Россия, – пишет игумения Екатерина, – […] неужели в чадолюбивом лоне твоем не окажется ни одной истинно-православной дочери наподобие тех, которых нам уже подарила Церковь [автор имеет в виду диаконис первых веков христианства] […] Нет, много их, […] знают они, что наступили решительные времена, что теперь, может быть, так же, как и тогда, нужны мироносицы, нужны диаконисы»^[25]. Сама игуме­ния Екатерина создавала свой монастырь именно как древ­нюю обитель диаконисс – по образу деятельности и социальной активности.

По тому же типу создавала свой монастырь и Великая княгиня Анастасия (Романова) Киевская. Она явилась инициатором созда­ния в Покровском монастыре лечеб­ницы, которая вскоре стала одной из лучших в тогдашней Рос­сийской империи, приюта и прочих богоугодных заведений. Схиигумения София продолжила это дело, активно трудясь над образованием девочек из приюта (они заканчивали земледельче­скую школу при монастыре), обо­рудованию больницы по по­следнему слову медицинской техники. Деятельный подвиг по­мощи всем нуждающимся стал стержнем монастырской жизни.

Всех названных святых: преподобномученицу Елизавету, игу­мений Екатерину Леснинскую, Анастасию Киевскую и препо­добноисповедницу Софию – объединяет несколько общих черт. Это аристократическое происхождение, прекрасное интеллекту­альное и эстетическое воспитание, тяга к красоте природы и слова, забота об обездоленных, особенно же о детях, и активная деятельная монастырская жизнь, каким-то чудом сочетающаяся с подвигом молитвы, поста и уединения. Поясняя суть жизненного принципа диаконисы, Екатерина Леснинская писала: «Монаше­ство для диаконисы было первым условием, необходимым для посвящения в этот сан. Вторым условием было известное образо­вание, известные познания, без которых она, при всем желании, не могла бы не только нести налагаемых на нее рукоположением многочисленных обязанностей, но не сумела бы и приступить к ним [очевидно, игумения Екатерина имеет в виду обязанность диаконисы проповедовать и воспитывать и обучать детей] Третьим условием была полная невозможность вести обособленную, затворническую жизнь, в силу этих же обязанно­стей…»^[26].

Работа игумении Екатерины, разошедшаяся по Россий­ской империи большим тиражом, новые «деятельные» обители – Марфо-Мариинская, Леснинская, Покровский монастырь, Трудо­вой дом Иоанна Кронштадского – готовили определенный пере­ворот в жизни русского монашества, которой, может быть, оказал бы значительное влияние на русскую культуру. Этот новый тип женского монашества лишь начинал расцве­тать в начале XX века и, не успев достигнуть вершины – возро­дить чин диаконис, войти в традицию Русской Церкви – он погиб из-за политических ката­клизмов^[27]. Мы могли бы увидеть, какие ве­ликие плоды принесет такая деятельность, скольких людей спасет и приведет к Богу, если бы революция не разрушила самые осно­вания той жизни.

Вместе с монастырской традицией погиб и тот пласт культуры, отголоском которого является альбом преподобноисповедницы Софии. Недаром в нем так много стихов религиозных мыслите­лей: что бы сейчас ни говорили о сомнительности их мировоз­зренческих установок, но в наше время не найти ни одного по­добного философа, который бы так привлекал внимание людей к Богу и одновременно писал бы такие глубокие религиозные стихи. Рядом с этими глубокими произведениями в альбоме изобилуют простые, почти сельские стихи на духовные темы. Все это: и религиозная философия, и сельские идиллии, и монаше­ское одеяние и обеты, и экзальтированное письмо Владимира Бы­кова – как-то уживается в любящем сердце матушки Софии, кото­рое вмещает в себя очень многое и очень многих. Здесь нет места холодной и чопорной аскезе, но в воспоминаниях о схиигумении сохранились указания на ее строжайшие посты. Нет места холод­ности, но с ранней юности она дала обет безбрачия. Нет места скудости красок, но с молодости она в черном монашеском одея­нии. Ее сердце намного больше и выше всех этих внешних стро­гостей, оно где-то очень близко к Богу, ко всевмещающей Любви.

***

Приведенные сочинения схиигумении Софии цитируются по единственной дошедшей до нас рукописи, о которой говорилось вначале. За помощь в составлении биографической справки о преподобной Софии мы искренне благодарим инокиню Киев­ского Покровского монастыря Наталию (Кацаренко). За помощь в компьютерном наборе стихов выражаем благодарность Юлии Одинец.

[27] Номинально проект о возрождении чина диаконисс был одобрен Святейшим Синодом в 1908 году и рассматривался на Поместном Соборе 1918 года, но по политическим причинам указ о возрождении чина не был приведен в исполнение. Исключением стала Марфо-Мариинская обитель, проведшая в жизнь служение диаконисс, иногда даже без монашеского пострига, еще до решения Синода.