Вадим Михановский

След на тающем снегу

Арсений Несмелов

В середине шестидесятых на одной площадке с нами поселились в доме две дамы, мать и дочь, - явно не местного происхождения. Вскоре мы познакомились, разговорились. С этого и берёт начало наша история...

В те далёкие-далекие дни, когда в далеком Сараево прогремели трагические выстрелы и огромные массы людей после этого двинулись друг против друга, старшей из дам исполнилось 7 лет. Она родилась и выросла в Харбине, как позже и её дочь. Родители Лидии Николаевны Гудатьевой служили в правлении Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД). Она в том году поступила в одну из двух русских гимназий... На Западе продолжали греметь выстрелы, гибли люди, а здесь, на Востоке, тишь да гладь. Многотысячная русская колония в Харбине не испытывает больших забот и трудностей военного времени, в магазинах - белый хлеб, "конфеты-бараночки", в ресторанах зазывная мелодия входившего в моду танго, из окон домов - фортепьянные пассажи... Через шесть лет сюда хлынет огромная толпа в солдатских и офицерских шинелях. Начнутся перебои с хлебом. Русский Харбин заживёт не так сытно и весело, как прежде.

А ещё через два года, когда начнёт устанавливаться на Востоке "красная власть", сюда через призрачную границу, к сопкам Маньчжурии, устремятся остатки так называемого "белого офицерства". Чуть позже здесь окажется и бывший кадет 2-го Московского корпуса, поручик 11-го Фанагорийского гренадёрского полка, награждённый четырьмя боевыми орденами Арсений Митропольский.

Впрочем, что до офицерства, то из этого состояния у поручика останется единственное, чем он обладал безраздельно - честь.

А в заплечном вещмешке он пронесет через границу рукописи своих стихов под псевдонимом - Несмелов. Часть из них вскоре будет издана в Харбине и в Шанхае, остальное, как водится, разойдется по друзьям и знакомым. Стихотворением "Переходя границу" Арсений Несмелов словно в таможенной декларации точно перечислил, что он пронёс с собой: "...Язык. Не знаю лучшего //Для сквернословий и молитв, //Он, изумительный, - от Тютчева //До Маяковского велик".

В начале 30-х годов эмигрантская Русь более широко познакомится с творчеством Несмелова через поэтические сборники, изданные в основном в Китае, но и в Берне, Берлине, Париже, Праге.

Но до этих сборничков ещё нужно было дожить!.. В Харбине - переизбыток рабочей силы. Даже ночным сторожем на лесопилку Несмелов устроился с большим трудом. Живётся ему не то, чтобы голодно: "на брот без бутера", - как он шутил, - хватает... И есть время поразмыслить, переварить окопные и походные впечатления. К тому же кое-какие стихи и статьи под разными псевдонимами стали печатать в местных русских газетах. И, как водится, его стали приглашать с чтением своих стихов в гимназии, в окололитературные салоны. Ему к тому времени было, что рассказать не только гимназисткам. Участник боёв на Западном фронте в стихотворении "Австриец", написанном ещё в 1916 году, не лукавит:

Слышен выстрелов дальний раскат...

Наши лица угрюмы и строги...

Мы проходим по грязной дороге,

Не надеясь вернуться назад.

В одной из своих первых поэм - "Тихвин" - Несмелов как бы предвидя своё будущее, посетует в пятой главе: "Жизнь прошла - годами затекла - //И в песке безмолвия зарыта,//Но сегодня память извлекла//Этот хлам угаснувшего быта..."

Нет, он не будет в своем творчестве только стенать и вздыхать об утраченном. В небольшом сборничке "Белая флотилия" он промолвит с легким вздохом: "Плавно, без усилия, //Шествует в лазурь //Белая флотилия //Отгремевших бурь".

Участник сибирского ледового похода от Омска до Владивостока вместе с остатками отборных частей генерал-лейтенанта Каппеля, поэт проделал этот тяжелейший морозный путь, вступая в бой с висевшими на пятках красноармейцами 5-й армии, отстреливался от наседавших по ночам партизан, а иногда и от "друзей-чехов", имевших свои виды на обоз отступающих... Подводя итог всей эпопеи, Несмелов произнесёт:

Много нас рассеяно по свету,

Отоснившихся уже врагу,

Мы - лишь тема, милая поэту,

Мы - лишь след на тающем снегу...

А в пронзительном стихотворении "Ламоза" (ругательный эпитет всего русского. Впрочем, и русские не оставались в долгу, вспомним ответное: "китаёза"), которое Несмелов впервые читал гимназисткам и которое было переписано моей соседкой Лидией Николаевной, есть почти пророческие строки о том, что нам, евроазиатам, живущим в Сибири, может быть, предстоит в какой-то степени ощутить в не столь отдалённом будущем. Здесь говорится о синеглазом и светлоголовом мальчике, проданном или выкраденном китайцами из русского селения. "Он не знал по-нашему ни слова", - восклицает автор. Но на возгласы "Ламоза!" сверстников-китайчат отвечает с угрозой. Несмелов с горечью констатирует:

В этом - горе всё твоё таится;

Никогда, как бы ни нудил рок,

С жёлтым морем ты не сможешь слиться,

Синеглазый русский ручеёк!

Соседка моя вспоминала, что Арсений Иванович выступал у них в гимназии четыре раза. В то время она была почти выпускницей: "Стройный, молодой, симпатичный, слегка вьющиеся волосы и английский пробор, умное лицо и весёлые, смеющиеся глаза. Девчонки были в него влюблены!.." Надо полагать и ей он нравился, коль сумела сохранить, пронеся с собой по жизни его рукописные стихи. Позднее, когда Лидия Николаевна работала, ей попадали в руки небольшие сборники поэта, выходившие в Харбине на неважной бумаге. И лишь одного стихотворения из времён братоубийственной войны, которое у неё было переписано ранее, она так и не нашла в этих изданиях. Удивляться этому не стоит, И об этом - чуть позже...

Переворошив в 70-е и 80-е годы отрывочные данные о творческом и жизненном пути Арсения Несмелова в местных библиотеках и в столичной Публичке, я лишь отметил тогда, что с этим незаурядным поэтом, ныне почти неизвестном широкой читательской аудитории, полнее других были знакомы сибиряки. Ещё в 1921 году, редактировавший "Дальневосточное обозрение" Николай Асеев назвал Несмелова "поседевшим юношей с мучительно расширенными зрачками", отметив "изумительную остроту наблюдательности поэта, любовь к определению, к эпитету в отношении вещей..." Что ж, согласимся! Чего стоит, например, почти графическая зарисовка своего друга - поэта Сергея Третьякова в стихотворении "Портрет": "...Ваш острый профиль, кажется, красив, //И вы, отточенный и вытянутый в шпагу..."

Этот Третьяков, побывав в 1924 году в Москве, передает Несмелову привет от Маяковского: - "Ваш "Оборотень", посвященный Владимиру, полюбился ему. Шагая по комнате, Владимир рычит: "Он был когда-нибудь бизоном, //И в дебрях, в вервиях лиан, //Дышал стремительным озоном, //Луной кровавой осиян..."

В дальневосточном издании Асеева Несмелов печатался и позже, посвятив отдельные стихи именно ему. Здесь поэт познакомился с В. Арсеньевым, с Третьяковым и многими другими писателями, "воссоединившимися затем с советской литературой" (Из предисловия Е. Витковского к сборнику А. И. Несмелова "Без Москвы, без России", изд. "Моск. рабочий", 1990 г.).

По свидетельству Витковского, известный сибирский писатель Вивиан Итин опубликовал в 4-м номере журнала "Сибирские огни" за 1924 год "почти восторженную" статью-рецензию на сборник Несмелова "Уступы". В июне того же года тепло отозвался об этой книжке и Борис Пастернак.

К чести сибирского журнала, в котором печатались некоторые стихи и проза Несмелова, редакция не скрывала от читателя, где именно проживает автор, лишь одиозное Харбин заменялось на Цицикар, который тоже стоит на КВЖД, в 300 км северо-западнее Харбина. Лёгкий редакторский камуфляж с подменой названия города никого, конечно же, не обманывал. Поэт стоил того, чтобы быть опубликованным.

Видные советские литераторы Сергей Марков и Леонид Мартынов не менее высоко ценили то, что было им известно в творчестве Несмелова. Марков даже указал в своё время, что считавшаяся ранее утраченной поэма "Декабристы" за подписью Несмелова была представлена в 1925 году на страницах газеты "Советская Сибирь" - в дни столетия восстания на Сенатской площади в Петербурге... Уверен, будь эта поэма утраченной, русская поэзия не досчиталась бы одной из своих жемчужин. Убедимся, что чеканные строки только первой строфы "Декабристов" говорят сами за себя:

Вы помните призыв Карамзина:

"Чувствительность, ищи для сердца пищи!"

А до него - великая война,

Восстанье на Урале и Радищев.

Помещики, сквозь полнокровный сплин,

В своём рабе почувствовали брата,

Гвардеец, слабовольный дворянин,

Влюблённый в Робеспьера и Марата.

Так карты жизни путает судьба,

Так рвёт поток весной ложбину шлюза...

Событий огнекрылая труба

И золотая Пушкинская муза!..

Поэма не велика, Всего-то три странички, десять впечатляющих строф. Её надо читать всю, только тогда вместе с автором проникнешься, быть может, горечью тех, кто ушёл на "скорбный труд" в рудники Сибири, а заодно и прочувствуешь, как "...зловеще тишина //Бесправия сгущалась год от году. //И ты, порабощённая страна, //Не получила от дворян свободу..."

В 1930 году один из рецензентов сборника "Кровавый отблеск" (Харбин, 1928 г.) отмечал: "От нежно-лирических и музыкальных стихов... Арсений Несмелов как-то сразу перешёл к суровому и скупому по форме, кованому стиху "18-го года" - года революционной и гражданской войны..." Дополним: время было такое, приходилось быть скупым не только по форме, но и по содержанию. И суровым тоже. Поэт до конца жизни был твердо уверен, что "надежды 18-го" ещё не стёрты "непогодой временных неудач". Но, скажем, в стихотворении "Бойцу-сибиряку" звучат знакомые песенные мотивы:

Что же ветер клонится

Замести тропу?..

- Снова чует конницу

В золотом степу!

- Кто судит кровавую правду истории, кто её обвинители? - вопрошал Несмелов в одной из газетных статей. И следом же отвечал стихами: "Вот он - в красивой военной форме, //Самодоволен, ленив, откормлен, //Вот он, питомец былой Чека, - //В воздухе плавающая рука. //Пафос газетной передовицы //и - ограниченность без границы!"

А в "Агонии", включенной в антологию "Якорь" (Берлин, 1936 г.) поэт беспощаден: "…Так бы и было, к тому и шло. //Трепет изменников быстро бы пронял, //Если бы нечисть не принесло, //Запломбированную в вагоне..."

Или взять обращение поэта в "Через головы врагов": "Слушай кепка, слушай блуза, - //Вся рабочая Москва! //Из другого профсоюза //Долетевшие слова. //…… //Не доверием ли вашим //облечён, грузин орёт //- Мы и строим, мы и пашем, //И рабочему - почёт. //Он вопит о новой эре, //Пятилетний славя план, - //Направляя к "высшей мере" //Вас, рабочих и крестьян…"

Словно предчувствуя по велению злого рока свою кончину, он неоднократно повторял известные слова Черчилля - "хоть с чёртом, но против большевиков!.." И был готов к любому повороту судьбы: "…И без жалоб, судорог, молений, //Не взглянув на ваши злые лбы, //Я умру, прошедший все ступени, //Но не убегавший от судьбы".

Большой поэт - это всегда трагическая судьба, увы! Да, он нещадно ругает новую власть. Ругал по всякому поводу. Ругал по свидетельству многих так артистично, что даже присутствующие при этом дамы не протестовали, - ругал на русском, китайском, японском и немецким языках одновременно, Ругал, ненавидя, "дружил" против большевиков подчас со случайными попутчиками, выступал с газетными фельетонами против советской власти и её идейных вдохновителей и функционеров. Но и она, эта новая власть, лишила поэта последнего права - права жить и умереть на родной земле, в своей Москве.

Впрочем, на российской земле Арсений Митропольский - Несмелов всё же скончался - на пограничной станции Гродеково (ныне г. Пограничный), на земляном полу пересыльной тюрьмы в августе 1945 года, после разгрома японской армии вывезенный "питомцами былой Чека" из Харбина... О такой кончине русского поэта стало известно только в 1974 году, да и то - от его бывших сокамерников, таких же бедолаг, как и он сам...

Но раньше, гораздо раньше старались его "похоронить заживо" критические статьи, выходящие в западном зарубежье. И одним из первых в этой похоронной команде был "главный специалист по русской литературе в изгнании" Глеб Струве. Это он прилепил на Несмелова ярлык: "Смесь Маяковского с Северяниным", дважды изругав творчество поэта потому лишь, "что и тематикой, и приёмами он сильно отличался от парижских поэтов".

Здесь надо пояснить, что имел в виду ругатель, говоря о "парижских…" Известно, что русская эмигрантская литература наиболее кучно была представлена в столице Франции выходцами из Петербурга. Достаточно перечислить имена Надежды Тэффи, почти всю "Зелёную лампу" во главе с Мережковским и Гиппиус, Георгия Иванова, Ирину Одоевцеву и многих других. Жили они на берегах Сены достаточно вольготно, бедствовали далеко не все. Из их воспоминаний, особенно Одоевцевой, явствует, что не чурались они балов, ресторанов, поездок на средиземноморские курорты… Неудачливый поэт, но пользующийся расположением этой группы, критик Юрий Терапиано часто выступал в русскоязычных газетах и журналах Европы. Метропольно-эмигрантские дрязги были ему не чужды.

Доставалось в его статьях и статейках не только Несмелову. Не так уж и случайно, наверное, Марина Цветаева называла этот междусобойчик - "петербургскими снобами". Здесь наиболее строго судили москвичей, "этих белокаменных…" На все выпады обиженных один из главных охранителей этой устоявшейся компании Мережковский велеречиво отвечал, что критика - не цветы, а тяжёлые камни, из-под их гнета выбираются только сильнейшие...

А Несмелов, в отличие от многих, открыто выступал против манерности этого "монпарнасского верхотурья", против "парижской ноты", против тех, кто всячески пытался оградиться от современности их промелькнувшими когда-то  "петербургскими зимами": Вам ведь только розовое снится, //Синее - без всяких катастроф..."

Точнее, наверное, не скажешь. Поэтому в критических обзорах Терапиано "харбинскому полусторожу-полупоэту" доставалось по полной, так сказать, программе.

Автор предисловия Эммануил Штейн (Сб. А. Несмелова "Без России", Нью-Йорк, 1980 г.) пишет вскользь о том же, сожалея, что "до сих пор... жизненный и творческий путь Арсения Несмелова обрастает никому ненужными "легендами"... И он во многом прав! А виноват в этом отчасти и сам Несмелов. В трудной борьбе за существование ему приходилось прятаться за многочисленные псевдонимы - Анастигмат, Тётя Роза, Николай Дозоров, Мпольский, Н. Рахманов, Гри, Золушка и др. А сколько было раздарено посвящений, дружеских шаржей, посланий и эпиграмм!.. Так что, в какой-то мере, "приговор к забвению" поэт готовил себе сам.

Образно говоря, он быстро, словно курьерский поезд на всех парах промчался со своей поэзией по Европе и Азии. А вскоре номер поезда отменили, убрали из расписания. Да и встречающих этот поезд на больших станциях оставалось всё меньше…

Но человеческая память живуча. Как свидетельствует тот же Эм.Штейн, "в десятках библиотек и архивов" хранятся разрозненные комплекты журналов и газет со стихами и прозой Несмелова. А у частных лиц сбереглись автографы его стихов, газетные и журнальные вырезки, переписанные от руки стихотворения и эпиграммы.

Вот и моя соседка, после захвата Манчжурии японцами в 1934 г., покинув Харбин вместе со многими русскими, которых кормила КВЖД, уплыла в Австралию. Бросив привычную работу, скарб и насиженное жильё, пришлось начинать жизнь с начала. До искусства ли тут? Тем не менее, переписанное своей рукой стихотворение Несмелова она сохранила; оно было ей дорого потому, что двоюродный брат, почти её ровесник, был застрелен на улицах Харбина бывшим казаком "Дикой дивизии" генерала Унгерна... Через 22 года, во время так называемой "хрущёвской оттепели", она привезла это стихотворение с собой на новое место - в Новосибирск. Так я познакомился благодаря Лидии Николаевне с большим русским поэтом.

В дальнейшем, после многочисленных поисков, мне удалось найти "Даурскую ночь" в наших библиотеках. Скорее всего, стихотворение это стало своеобразным прологом к будущей "Балладе о даурском бароне". Упоминавшийся уже Эм. Штейн в своем предисловии к "Без России" уверен, что "Арсениада" Несмелова вообще составляет пока лишь пятую часть от того, что он написал.

Много стихов, к примеру, посвящённых ей, передала в своё время возлюбленная Несмелова, детская писательница Елена Орлова, собирателю "Арсениады" В. Перелешину. Последний пересылал их для печатания одновременно - профессору Рэне Герра в Париж и в Москву - собирателю творчества опального поэта Е. Витковскому.

"Стихи поэта, - пишет Штейн, - проделали действительно космический путь: из Китая в Америку, оттуда в Бразилию, а оттуда в СССР и Францию. Где они сейчас?.."

Действительно, где? Неужели утеряны навсегда?.. Но одно-то, пока одно, сохранилось! Вот оно:

Даурская ночь

К оврагу, где травы ржавели от крови,

Где смерть опрокинула трупы на склон,

Папаху надвинув на самые брови,

На чёрном коне подъезжает барон...

Вчера на заре он, под рёв пулеметов,

Спокойно взирал на привычный расстрел

Сподвижников - тех, кто в боях был измотан,

Кто с ним за границу уйти не хотел.

Усеяв телами песчаные склоны,

Он, сутки спустя, появляется вновь.

Что в дьявольской тризне потомку тевтонов

Могло взбудоражить холодную кровь?

…Поодаль застыли, насытившись, грифы,

Да чистило клювы свои вороньё.

Закатное солнце лениво и тихо

Тонуло, плывя за степной окоём.

Стенали в овраге поджарые волки,

Шептались пески, умирал небосклон.

Как идол, сидел на косматой монголке,

Монголом одет, сумасшедший барон.

И шорохам тьмы он, тревожно внимая,

Вдруг призраку гибели выплюнул:

"Прочь!"

И каркнула вороном глухонемая,

Упавшая сзади

Даурская ночь.

На мой взгляд, построенная в дальнейшем на этом стихотворении баллада в какой-то степени проигрывает первоисточнику. В ней больше мистики, больше чего-то от Эдгара По, отсюда и "черный ворон" закаркает хрипло на черной скале… Присутствуют здесь и отдельные детали, не усиливающие в общем-то балладный жанр. В неё совсем не вошли вторая, третья и четвертые строфы из стихотворения - наиболее ёмкие, с точно подмеченными деталями, обогащающими общий фон... Впечатляет, однако, концовка баллады: "Я слышал: //В монгольских унылых улусах, //Ребёнка качая при дымном огне, //Раскосая женщина в кольцах и бусах, //Поёт о бароне на чёрном коне... //И будто бы в дни, //Когда в яростной злобе //Шевелится буря в горячем песке, - //Огромный, он мчит над пустынею Гоби, //И ворон сидит у него на плече..."

Недосказанность, тяготение к блоковской нераскрытости, переосмысленные заново Несмеловым, придают балладе особые краски, влекут к себе и тревожат.

Но характерно другое. В самом стихотворении автор не старался героизировать барона. Более того, как честный офицер, прошедший две войны, Несмелов во всём своём творчестве не воспевает мщение через потоки крови. В балладе же иное: в ней барон вожделенно рубит клинком тела мертвых красноармейцев. Не хочется приводить здесь и другие "натурализмы", не украшающие балладу. Не красит это и самого автора, как и белое движение, воспеваемое им. Тут принцип - "хоть с чёртом, но против…" не проходит.

Заканчивая эту историю, хочется сказать ещё вот о чём. Мы, конечно, расстались с той эпохой, когда вся наша жизнь и её идеология были окрашены только в два цвета времени. По-другому смотрим мы ныне и на события того времени, и на людей, живших в нём.Но не будем забывать, что есть поступки и действа, которые в людском сообществе простить просто невозможно. Поэтому грех опоэтизировать тех, у кого руки в крови сотен и тысяч невинных… Барон Унгерн фон Штернберг, потомок тевтонов, превзошёл в этом почти всех деятелей белого движения. Беспощаден был он и к своим сподвижникам, о чём Несмелову было известно не понаслышке. В этой связи хочется привести воспоминания командарма Красной армии Иеронима Уборевича: "...Барон не скрывал на допросе, что, добиваясь твёрдой дисциплины от подчинённых, сажал провинившихся на кол, жёг живьём перед строем…"

Не стоит, наверное, дальше "препарировать" поступки генерал-лейтенанта Унгерна, начальника "Дикой дивизии", как её тогда все называли, в том числе и сам барон в своих приказах. Она держала в страхе всё Забайкалье, а потом - и Монголию. Барон в конце концов получил свое по заслугам.

Разведчики "красного штабс-капитана" Петра Щетинкина, нашего земляка, сумели обезоружить и пленить "сумасшедшего барона" с помощью монгольских солдат-цыриков. Через пограничную речку переправлял пленника на своих плечах, как известно, сам Щетинкин. Судили барона в Новосибирске в 1921 году на теперешней Фабричной улице, приговорив к "высшей мере…"

Вряд ли знал тогда Арсений Несмелов, любивший пушкинскую музу, что с помощью родителей матери барона Унгерна, вскоре после смерти Пушкина, выкупили у помещика из неволи крепостного, ставшего известным поэтом и художником. Имя его - Тарас Шевченко.

Нет, это не перекличка времён. И не взвешивание добра и зла на коромысле истории. Ну, так случилось, что все эти "народные мстители" - с той и с другой стороны - родились всего через 40-45 лет после смерти Пушкина, вызвав шквал непредсказуемых потрясений, скрепленных страшной печатью человеческих страданий…

Да, все связано со всем - и высокий дух, и постыдная низость. А вылилось это всё, как сказал Арсений Несмелов, - в великое русское рассеяние сынов "горчайшей беженской беды..." И длится, длится до сих пор.