Об Авторе: Богучаров Павел Иосифович - 5.03.51 г.р. Сталинградская обл. Нехаевский р-он. хутор Нижняя Речка. Закончил Волгоградское Культпросвет училище, Московский Институт Культуры, ВГИК -сценарный ф-т. 1995 г. – лауреат Международного Кинофестиваля «Золотой витязь» за литературный сценарий «По-над садом». Пел в профессиональном фольк. ансамбле «Радуйся!» Снимается в фильме М.Хуциева «Невечерняя». Сценарист док.худ. фильма «Прикосновение» (часть 1. «Оптина»). Работает в московском Детском телевизионном учебном центре. Режиссер телепередачи РИТАТУЙ!

Чай китайский и всё такое

- Ты понимаешь, какие между ними отношения были?! Между этим Жорой и Пахомом?! - отец в изумление поднял свои белесые невыразительные бровки, - Я такого терпения, Паша, больше никогда не видал! Это происходило до того, как Кайзер мне колодки доставил, для сапог своих. Мы в бараке, одном закутке оказались: и я, и Жора, и Пахом. Жора издевался над Пахомом, как изверг какой!

- Гляди, Иосиф, - кричит он мне. Гляжу, - Пахом! - мат-размат, - А ну иди-ка суда! - подходит Пахом. Росту Пахом не меньше был, чем Жора. Только Жора – скелетина, а Пахом - здоровенный, как бык!

- Тьфу! – Жора набирает полный рот слюней и плюётся на пол, - Убери, Пахомушка!

Пахом, как ягнёнок безропотный, склоняется и вытирает за Жорой.

- Чище, чище! – орет Жора и плюётся ещё раз! Змей такой, вот измывался! - Вытирай, вытирай! – Кричит.

Пахом же и головы не поднимает – покорно вытирает.

- Да что ты делаешь? – я возмущаюсь, - Зачем ты так? - а сам на Пахома смотрю и думаю: вот сейчас Пахом развернется, да ка-ак даст по харе Жорику, Жорик тут и с копытков - переломиться! Не-а!

- А-а, ты, Иосиф смерти моей хочешь? Пахомушку жалеешь?  - мысли мои читает Жора и смеётся, - Да мне самому жалковато! Ха-ха! …Ну, Пахомушка, Бог Троицу любит! Тьфу! Убери и на нонча хватить! Во-от, Иосиф, какая у него вера, у Пахомушки. Ты у него, хоть кол на голове теши, он тебя и пальцем не тронет! Ха-ха! Дурак! – мат-размат, - И я не пойму, что же ты такого сотворил, чтобы тебя в тюрьму посадили, а Пахом?! Признавайся, Пахом! Мат размат!

-В бараке нашем все диву давались, - какие отношения были между этими земляками! - рассказывал отец, - И когда видели, как Жора измывался над Пахомом, и как тот пальцем в свою защиту не шевелил, - руками разводили: - «За что же он сел? Да он муху не обидит!» Но эта тайна существовала недолго. Вскорости, оттуда, с той стороны Волги, пришли такие подробности.

Значит, жили Жора с Пахомом в одном селе. Село называли, да я не помню – сто лет прошло! С детства, с Жорой, они были и соседями, и неразлучными друзьями. И на клыросе вместе пели, это точно! Да только один ушел влево, а другой, так направе и остался. И стояла у них в селение церква, куда Пахом этот ходил. Но вот, в … тридцатых, начали все церква рушить. Я жа, помню, как нашу, Нехаевскую церкву, Ивана Богослова разрушали. Это в тридцатых было. Знаете, сколько народу собралось?! Много и много, но больше, конечно, старухи. Я, честно признаться, в гущу не лез, поодаль отстоял, но всё видал. Все вокруг просили и стыдили крушителей:

- Да чего же вы делаете?! Сами с ума посходили, ваше дело, зачем жа всех за собой тянете?!

Тот, кто на колокольне был, Солонский. Я его знал. Там, в Солонке, первая ячейка была этих, революционеров! Оттуда много чего пёрло к нам, на хутора, - на некоторое время отец замолчал и голову опустил. Вздохнул глубоко и вскинулся, - Водины, Паша, рядом жа были. А в Солонке я, я табе говорил, сапожному делу обучалси. Вот. Так тот, Солонский, на колокол забрался и во всю глотку заорал:

- Долой Бога!

Колокол тут и оборвался, и когда он начал падать, краем зацепился за постройки, развернулся и полетел. А полетел боком, так что придавил колокол энтого комсомольца. Насмерть! Он и пикнуть не успел! У него, у энтого комсомола, аж весь язык изо рта вылез! Правда-правда! Вот этими глазами видал! Сразу, насмерть!

А с Пахомом другая картина вышла. Он шел мима своей церквы, с налыгычем. Ну, говорили, верёвка у него длинная в руках была. Ага, идеть, сабе, о чем-то думаить, а тут, глядь! комсомольцы гужуются,  решают, с чего бы им начать церкву крушить. А было этих крушителей человек десять. И бабы с ними, с крушителями, а как жа без них!? Первые смутьянки!

- Да что ты, Иосиф, первые! А вы вторые? – воспротивилась мать.

Семья наша на этот день из четырех человек – отец, мать, сестра и я, уже отобедали, сидели за столом и слушали отца. Это было удивительно, что отец, вдруг, разговорился, до деталей и тонкостей начал вспоминать о прошлой своей жизни. В те минуты родитель мой предстал совсем в ином образе. …

- Хе-хе! – посмеялся отец, - Я слыхал от умных людей, дескать, первая смутьянка была … как её? Жора мне всё и рассказывал, а он, гад, умный был! Ну как её? Самая первая краля на земле была, Павло? Ты у нас два института закончил!

- Ева...

- Ага-ага! Ева!

- А уж Адам был такой теленок, такой телёнок! Не при детях будет сказано: не знал, что и делаить? Прости Господи! -  мать достойно отстояла женскую половину всего человечества и перекрестилась на образа. Она, в отличие от отца, закончила Лобачевскую школу семилетку, и, имея прекрасную память и пытливый ум, по хуторским меркам, была образованным человеком.

- Вот-вот! В дураках Адам и оказалси, как баран и вляпалси! – отец значительно потряс пальцем, - А если б он её не послухалси, Еву и вовремя очухалси бы, и сказал бы ей: - «Ева, ты что творишь, дурочка такая!?» …

- Пап! Ты сейчас всю историю рода человеческого перекроишь!

- Чего-чего? Не-ет, Паша, я вот часто про это думаю, а если б….

- Не уходи в сторону, а?- настойчиво перебиваю я.

Родитель мотнул головой - Про Пахома, ага! Вот он идет, а народу вокруг церквы – полно!  кто против крушения, и Пахом жа тут подошел. И стали их уговаривать крушителей, дескать, что вы вытворяете? А комсомольцы только: - «Га-га да ги-ги!» А начали они с икон. Кто-то из них вынес иконы и бросил на землю, дескать, топчите! И тут Пахом встал! Он энтого, какой иконы на землю бросил, он его пристукнул до безпамятства  и на травку положил. Видя такое дело, на него нападать эти крушители стали, на Пахома. А он того, кто с кулаками на него наскакЫвает, пристукнет и на травку кладёт, рядышком с первым. Да так навалякал, всех восьмерых мужиков на травку жухлую и положил. Осень-то была! А бабы, смутьянки, бегають вокруг кучки и как черти бешенные сигають и оруть:

- Караул! – дескать, - Убивають!!

А Пахом всех восьмерых в одну кучу сложил и связал своим налыгычем! Вот, Паша, какая силища была у человека! Восьмерых! Кубыть, рассказывали, какой очухается, а Пахом опять его, ладошкой прихлопнет и вяжет сабе кучку…

- Мг! – опять вступила мать, - Да Антон Епифаныч, Царства ему Небесная, прадед ваш, Паша, он такой силой обладал! …

- Мама!! – взрываюсь я, - Ну дайте про змея историю дослушать до конца?!

- Ладно, - соглашается мать, - только ты ЧАЙКЮ, завари нам?

- Подожди с чаем! Ну, сейчас!!… Пап!

 - Ага! - легко продолжает отец. Мне даже показалось, что он находит удовольствие в воспоминаниях! … - значит, связал их Пахом,  сел сверху, на эту кучку шлёпает ладонями по чем попало и приговаривает:

- Ах, анчутки, вы, анчутки! Анчихрист вас забери! На кого вы руки подняли?!

Тут, вскорости, и ГЭПЭУшники появились и всё такое…. Вот, вспомнил! – оживился отец! – ГУПАВА! Этих, гэпэушников  у нас в Нехаево называли ГУПОВОЙ! Пока вам рассказывал, вспоминал, вспоминал и вспомнил! Гупава!

- Приехала ГУПАВА и Гришку с Мишкой забрала! – так говорили у нас, в Нехаево.

В общем, приехала ГУПАВА и Пахома забрала. Жора как узнал, за ЧТО друг детства его сел, он так руками и развёл! А как услыхал он имена и фамилии крушителей, кого Пахом вязал - о-о-о! Грохнулся со всего размаха перед Пахомом на колени и заорал:

- Истинный, истинный ты человек, Пахомушка! Но как ты мог этих бугаёв один одолеть? Видать, сам Бог табе помог!

И с той поры, Жору нашего, как подменили. Как-то он притих. А тут я стал Кайзерам сапоги шить и не знаю, как там всё дело пошло. Весной плантация оживилась. Высадили картошку, помидоры, огурцы, ну, всё, как положено. Жора наш сдал, совсем. Он и без того, худющий, - пожелтел, увял. Врачи осмотрели его всего и досконально и признали, что хтой-то в нем живеть. Точно! Дескать, шевелится хтой-то внутрях!

- Змей во мне живеть! – заявил Жора. Он всем так и говорил, - Во мне живёть змей! Кажется, он даже гордился этим! Вот ведь как! А один врач, старый врач, подтвердил. Дескать, дело это редкое, но бывает. Со змеем. Заползають в людей.

- Но будем ждать лета! - так он сказал, врач, - а там проведём одну операцию, - а какую, не сообщил.

Меня жа Кайзер назначил механиком разъездным. В Нехаевском ЭМТЭЕСЕ был разъездным механиком, и тут им же стал. Дали коня мне белого, хромого. И вот механик хромой, конь хромой, так мы по плантации и разъезжали. Плантация была поливная, а воду из речки Иловли качали. Вот эти,… Паша, ну ты жа помнишь, в Нижней Речке, на мельнице движок какой стоял?

- Да-да, папа, ты уже нам рассказывал, - мягко заметил я.

- Рассказывал! – строго остановил меня отец, - рассказывал! Да ты понимаешь, что это за техника была?! Сильная!  Горизонтальные двигателя! В них поршня были  в метр ширины!  А какая ременная передача у них?! Сам ремень не меньше метра в ширину! Знаешь, чем закончилась для меня тюрьма?! А-а-а! Страшная тоже история произошла! С этой ременной передачей. А вообще-то и я ЧАЙКЮ захотел.

- Паша! Завари чай! – приказывает мать, - тебя весь народ просит!

- Народ! А вы чайники ополоснули, от надышнего чая?

- Сполоснули, сполоснули! – смеётся сестра Таня.

- А вода в чайнике…

- Кипит, кипит! Он уже знаешь, сколько кипит? Ждет тебя? – перебивает мать и указывает на стоящий под паром чайник.

- Народ, а вы знаете, что вода не должна долго кипеть?! Долго кипяченая вода теряет свои полезные свойства – я подхожу к чайнику и снимаю его с плиты, - Да у вас тут вся польза выкипела! – возмущаюсь, - Вот, ополосните и свеженькой водички налейте, а как закипит, я тут, как тут! Сразу вам и заварю «чайкю»!

- Какой ты вредный, братец! Пап, погоди рассказывать! Мне жа тожа интересно! – Таня хватает чайник и спешит во двор к колонке за водой. При этом успевает ткнуть меня пальцем, - Вредина ты, братец!

- Вредина! – огрызаюсь я и громко, чтобы сестра со двора услышала, кричу - Пап, рассказывай дальше! Ой, как интересно-о!! Ха-ха…

- Значит так, сын мой, чайкю ты не хочешь мне наливать, и я продолжу! – дождавшись, когда Таня возвратилась с чайником и уселась рядом со мной, отец слегка возвысил голос, - В этой истории я сам принимал участие и всё видел своими глазами. – Отец оправил край скатерти. - Врачи нашего лазарета ждали, когда поспеет ягода, ну, земляника. Там её, на берегах реки столько росло! Видимо-невидимо! Видать, врачам эта история была тоже интересной. Сам посуди - тюрьма! Кто там за тобой смотреть будет!? А в Жору вцепились и решили довести дело до конца! Посмотреть, как идти всё это будет? Решили так: Жору положить  на каталку, усыпить  и поместить в ягодник. Тот врач, старый, говорил, что, дескать, змей может выползти на запах ягоды. Жора стоял – ни в какую!

- Раз он в меня влез, змей, с ним я и подохну! - говорил.

Но больше всех безпокоился о своём земляке – Пахом. Уж он его и так и этак уговаривал. Дескать, змея вынимать надо! Ночами не спал и всё молился возле Жоры, а тот, как бешеный орал! Мат-размат так и лился на Пахома. Он на него и плевался, и орал. И как уж так там случилось, но Пахом уговорил все же Жору лечь на каталку. Плантацию, к тому времени, я хорошо изучил. Объездил её вдоль и поперёк. Так вышло, что полянку ягодную я и подсказал врачам. В этом деле и Кайзер принимал участие! А как жа! Начальник тюрьмы! Он давал все распоряжения, разрешения. Да и Кайзеру интересно было. Три раза вывозили Жору и усыпляли. Туда-то, к поляне Жора шел сам. Да и то, как сам? Плохой он был уже ходок.  А каталку везли на моей телеге, вот я всё и видал. Выбрали такое место, чтобы голова Жоры входила в ягодник. Склон нашли, - голова так и утыкалась в красную от ягоды поляну! Каталку привязали тонкой бечевой и протащили её в кусты, где вся шайкя врачей вместе с Кайзером пряталась. В этой шайке и я состоял. Ага!

И вот, в первый день! Жору усыпили на каталке и в ягодник. Все спрятались. Сидим, не дышим. Жора, сначала, ворочался, зубами скрежетал, аж жутко, как громко! Притих. Ага. Ждем дальше. Ждем-ждем, чего ждем? Никто ж не знает! Можа, как дураки сидим?! Можа, у него какой-нибудь червяк сидить? Навозный? Гэ! Ага! Переглядываемси. А ягода такая пахучая, сам бы вылез, откуль угодно! И все уж стали безпокоиться, дескать, чего тут сидеть-высиживать?! А тут все заметили, что Жора перестал дышать, а я жа помню, по сколько времени он не дышал! Кайзер стал пальцами показывать врачам, говорить-то было нельзя, так вот руками замахал, мол, вы что ждёте, дураки, он жа окочурится!? Хтой-то хрустнул веткой, хтой-то кашлянул.… И вдруг, тело Жоры медленно пошло на изгиб, - спина сильно прогнулась. В дугу! А голова как-то тоже медленно откинулась назад и рот медленно открылси! Ну, прям, нехорошая картинка. Всё медленно и как на излом. На секунды две он замер, а изо рта высунулась серая, даже больше к белесому цвету, голова змеи! Она высунулась и пустила тонкий язычок. Язычок так задрожал, дескать, я вас тут всех сожру со всеми врачами и Кайзерами…

- Фу ты, Иосиф! – воскликнула мать, - Ну какую ты гадость рассказываешь детям? Я жа опять спать не буду!  Пашка, ты будешь чай заваривать?!

- Мама!! – отчаянно восклицаю я, - Ну, подожди, а?! Вода у вас кипит?

- Щас закипить…

- Мама! – Таня обращается, - Давай дослухаем?

- Да слыхала я эту историю! Он мне не раз её уже рассказывал. Как расскажет, так у меня целый месяц, а то и два,  змеи из всех щелей лезуть! С язычками!

- Вот-вот! А ты думаешь, нам там всем легко было? Мы там все обрадовались, когда она вылезла?! Мороз по коже продрал! Змей я сам, с детства, – видал, перевидал, а тут – из живого человека выходит! Ты када-нибудь видала?

- Не видала и видать не хочу!

- А-а, а когда он стал в нашу сторону поворачиваться! Вот так! И язычком… – отец развернул растопыренные пальцы, и, так вышло, в лицо матери…

- Да, тьфу, ты! Иосиф, ты, что ли, нарочно это делаешь?!

- Слабонервных просим удалиться! – командую я.

- Я, можа, слабая, но не нервная и удаляться никуда не собираюсь! Чай заваривай! – мать перехватила командную инициативу.

- В этот день, Паша, змей вылез на немного, - продолжил отец, - Он, гад, осмотрелся и опять ушел в чрево. Но все удостоверились, что змей сидить в человеке. Точно змей! А не какой-нибудь червяк навозный. А на второй день он вылез больше чем наполовину. И долго мы его не ждали. Жора ещё зубами скрыпел, потом, мотнул головой, а рот раскрылся, как сам по себе! Этот змеище уж так не присматривался, как в первый раз, а сразу к ягоднику обратился. Половина его у Жоры в чреве оставалась, а половина, его к ягодкам качнулась. И тут Жора, так замычал, так застонал, выдавил такое, что мы тут, в кустах, чуть не попадали, а ворона с соседней вербы, вылетела, как глупая! Тоже, то ли каркнула, то ли ойкнула, - правда-правда! - и как-то боком, боком улетела.

- А вот про ворону, Иосиф, ты мне не рассказывал, - вставила мать.

- Да как жа я табе не рассказывал?

- Про ворону? Какая ойкнула и боком полетела?

- Про ворону! Какая …

- Папа!! Оставьте вы ворону с её боком! А?! Мам?! – иногда наши родители могли спорить между собой из совершеннейшей чепухи! Как вот – сейчас! А ворона летела боком или не боком?!

 - Ага, Паша! - отец легко переключился на меня, - Змей жа качнулси и, - отец вновь вскинул пятерню и посмотрел на мать, - Ну как ту не покажешь?! Мы потом все сошлись во мнение, что змей готов был Жорика цапануть! Вот ведь сволочь какая! В нем жа сидить и его жа хочет кусать! А?! Он вот так завис, над глазами, - родитель растопырил пальцы.

- А чего, пап, у этого Жорика в тот момент глаза были открытые?! – спросила сестра.

- Глаза? Вот в том-то и дело, - отец замолчал. Мне казалось, что он воспроизвел в памяти, уж который раз, эту жуткую картину и после непродолжительной паузы выдохнул, - открытые!

- О, Господи! – выдохнула и мать, - Божья кара!

- Во-от, - отец теперь посмотрел на мать с благодарностью, как на понятливую женщину, - мы потом его спрашивали, а видал ли он, как змей смотрел на него? Жора не говорил и ни да, и ни нет. И на этот день, змей залез во чрево. Жора замолчал вообще! Когда его привезли, с вечера и всю ночь с ним был Пахом. Всю ночь Пахом читал молитвы! Жорик ни разу ему и ничего не сказал. Не плевался, не орал. К нему подходили и другие заключенные, но, ни на кого Жора не смотрел, только на земляка своего, Пахома. Я много думал про то и понял, что Жора увидал глаза этого змея. И он его победил, змей. Сломал! Представляешь, Паша, в десяти сантиметрах от тебя, сверху, змеиные глаза, да ещё язычок вот так дрожить!?

- Ну, ты что, Иосиф? Заканчивай уж! Табе, я гляжу, аж нравится, с этим змеем! – мать настойчиво прерывает ткань отцовского повествования…

- Ага-ага! Щас дорасскажу! И вот на третий день змей вылез быстро. Мы, даже, устроиться, как следует, не успели, змей выполз изо рта Жоры и перелез в ягодник. Жора, как говорят, и пикнуть не успел! Ни зубами не скрыпел, ни орал, и мы все забыли, зачем мы все тут собрались. Нам каталку тянуть, а мы все, как притупленные, - на змея в ягодах пялимся! Потом, уж тот старый врач ухватил верёвку, и её тут сразу все увидали. Даже Кайзер ухватился. И ка-ак дернули, каталку с Жориком, да чуть не перевернули её вместе с Жориком! Все зашумели, кусты затрещали, кто-то крикнул:

- Змея ловите! Змея! – да Кайзер сам и кричал! – из его же тюрьмы бегуть! Ха!

Змея поймали и заспиртовали его в стеклянную, … нет, не банку, таких тогда банок, как сейчас не было. В колбу! Заспиртовали и выставили на видное место. В клубе. Было у нас помещение, клубом его и называли. Там нам политические дела втолковывали, и всё такое: тоси, боси! Учили советскую власть любить! Ха!

- А Жора? – спросила Таня.

- Жора? Жора, Таня, после того собралси помирать! Его уж и не трогали в своём закутке. Он до того изменился! Стал совсем другим человеком. У него лицо поменялось. В глазах теплота какая-то появилась. И стал наш Жора, как дитё! Безпомощный. Он ругаться перестал, кричать и плеваться, и всё просил Пахома, чтобы тот читал ему молитвы. Как-то подозвал меня к себе…

- Он – чего – лежал, что ли? – опять сестра спросила.

- Лежал, Таня, лежал. Да там, Таня, всего нет – ничего прошло, после змея, как он и умер. Ага! Вот позвал, за руку взял меня и говорить:

- Прости меня, Иосиф.

- За что мне прощать тебя?! – удивляюсь я, - ты мне зла никакого не причинил.

- За всё прости!

Он у всех прощение просил. А вечером, перед смертью своей, с Пахомом они запели – СО СВЯТЫМИ УПОКОЙ. А тогда же все верующие были, и вдруг, все в бараке молиться стали, кто-то и ещё запел. И так всё стройно стало выходить! Помню, я аж, растерялси и заплакал, и так плакал, так плакал! – отец запнулся, глотая и заглушая предательские слёзы, - И мне было стыдно, а остановиться я не мог. И мне казалось, что из меня хтой-то тоже вылез. Правда-правда! Не помню почему, но вот так всё и было! И мне после слёз энтих так легко стало! – отец опять замолчал. Таких глубинных признаний мы от своего родителя никогда не слышали.

- Ну а что же ещё за страшная история произошла? С ремённой передачей? – я попытался увести отца от его сокровенных признаний.

- Страшная?! – улыбнулся отец и машинально пригладил скатерть - Да ты знаешь, Паша, после того в Дворянском, в тюрьме я пробыл ещё… дня три. Не больше! И меня, я прям, вот и не ведал и не гадал, освободили досрочно.

- За подписью Вышинского, - вставила мать, - у меня и бумажка есть, показать?

- Да подожди, мам, с бумажкой, потом! Пап?!

- Это уже был разгар лета, самая наша работа пошла. Я только из одного конца плантации успевал до другова ездить, за установками смотреть. Если Кайзер выезжал на плантацию с Кайзером мы и ездили, на лошадке моей хромой. Я жа говорю, что Кайзер больше был, как председатель колхоза. Ему, зачем на дизеля смотреть? У него жа – люди! А он – сам, сам за всем присматривался! За людьми, за имуществом. Врагов у него, считай, не было. Хто бы мог ему и за что, мстить? А тут так вышло, у нас туда, к Умёту, крайняя поливальная установка ремнём забила. Ослаб ли, чё? Ремень? Помнишь, как на мельнице, в Нижней Речке, иногда ремень бил? Нет-нет, а потом, как ослабнет и начинает буксовать и хлопать?

- Помню, пап, - вспоминаю я, - Вовка обычно говорил, - щас отец остановит двигатель и на мельнице наступит тишина.

- Ага, ага, - радостно подхватывает родитель, - вы жа на мельнице, считай, и выросли! Вот и у меня, туда, к Умету, ремень повел себя как-то не так, хотя, я его, помню, только-только наклепал, натянул. Утром едем, я и говорю: - Рудольф Иваныч, … Кайзера звали Рудольфом, отчество какое-то не то, но иногда, кто по имени отчеству к нему обращался, называли его Рудольфом Иванычем.

- Зеки его так величали? – пытаю я отца.

- Да, нет, Паша! Заключенные, как положено: - Гражданин начальник! Вольнонаёмные к нему так обращались: - Рудольф Иваныч. Ну и я, - отец слегка заважничал, - мне он сам разрешил называть его по имени и отчеству. Когда вдвоём мы были. Ага! Рудольф Иваныч, говорю, надо б тот посмотреть, ремень. Ну, всегда так было, скажешь ему: Рудольф Иваныч, надо туда! Туда и едем. Рудольф Иваныч, надобно сюда, сюда и заворачиваем. А тут, Паша, - отец изгладил всю скатерть, - веришь или нет, он мне и говорить: - «Ты, Иосиф, яжжай в ту сторону, а я туда! - в противоположную показал, -  Как наладишь там, приезжай за мной. Я там буду». - указывает. Ну а я чего? Начальник приказал. А сердца чего-то ёкнула. Ну, вот ёкнула и всё тут! Я к той установке подъезжаю, а она работает, как часы! Ремень, в струнку идеть! Посмотрел, посмотрел, ага, всё нормально. Порадовалси. Поворачиваю обратно. Ну а их – не одна жа поливальная установка! Едешь да и присматриваешь. Качаить? Ну и слава Богу! К другой едешь! Еду, еду, а плантация-то ровная и далеко туда видать. И я сначала не придал значения – ездовой проскакал. Вдалеке. И поскакал в ту сторону, куда Кайзер мой ушел. Смотрю, другой скачет. И туда же! Опять, сердца моя – стук! А народ жа тут, заключенный, в грядках согнутый, ну и как положено - охранники с оружием. Смотрю, охранник один оттуда бегом, сломя голову. Подбегает к другому охраннику, да и что-то ему кричит. От меня – далековато, - не слышу, что. А наш брат, заключенный, кто рядом был, спины распрямили. И гляжу, плантация наша вся зашевелилась.

- Кайзера убили! Кайзера убили, - слышу.

Гляжу – в мою сторону верховые скачуть!, - отец замолчал, разглаживая скатерть, а потом с видом виноватого человека, остановил на мне свой жалостный-жалостный взгляд, - Ну, в общем, Паша, как хочешь, у меня во рту, так пересохло, что жизни никакой нету! Я столькя слов за всю жизню не сказал, как щас табе! Чайкю налей, а? горлушку смазать!

- Ты издеваешься над нами папа? – сестра Таня возмущается.

- Пап! – и я восклицаю, - я, ведь, такой вам чай могу заварить! … Ага!

- Как ты любишь, Ося, чтоб тебя уговаривали, страсть! - мать занимает нашу позицию, - дорасскажи жа ты до конца. Аж мне самой стало интересно! Ты жа мне про смерть Кайзера не рассказывал!

- И как жа я табе не рассказывал? – морщится отец.

- Про смерть Кайзера?!

- Про смерть Кайзера!

- Папа!! – я встреваю, - Ну поставь ты нам точку!

- Чаво, чаво табе поставить?

- Точку! До конца доведи рассказ!

- Ладно, мучители, - легко вздохнув, легко соглашается отец и вновь начинает тереть скатерть…

- Иосиф, мне скатерть жалко, чего ты её мусолишь? – делает замечание мать.

- Мама!!

- Ага, - отец в последний раз провел по скатерти и убрал ладони под стол, - Да чего там рассказывать? Это, слава Богу, что мы с ним разъехались, а то меня бы меня … расстреляли бы. Точно! Толкнул! Я бы ничего не доказал. Он, зачем-то, полез в шкив, попал в ремень, ну его и намотало! От Кайзера нашего ничего не осталось. Представляешь, кровь и мяса! Да там жа силища какая! Ничегошеньки! Пока я не приехал, установка работала. Вот этот ремень, какой до этого нормально шел, стал бить.

- Но как же он попал?

- А вот так, Таня. Кто и знаить?

- А, может, его, Ося, подтолкнули? Ты мне скатерть не мусоль!

- Скорее всего, подтолкнули, - отец вновь, как малое дитё, прячет ладони, - Не буду. Мусолить.

- Это и всё?!

- А чё табе ещё, Паша? Ну, меня ГУПАВА пытала, пытала. А чего меня было пытать, если у меня свидетелей было – куча! Все ж видали, и охранники, и все, как мы с ним в разные стороны расходились по плантации. Я на конике в одну сторону, он пешки – в другую! Вот так и вышло, Кайзера, страшно как, пострадал, а меня тут из тюрьмы и выпустили. Но мне его жалко было, Рудольфа Иваныча, хороший был человек, - отец положил ладонь на скатерть, - а чаёк? Чайкю ты нальешь?

Ох, уж этот чаёк!

- Век живи и век учись! – часто говаривала мама.

- А дураком помрешь, - вставлял отец.

Заваривать, настаивать и прихлёбывать чай по восточным меркам, учил меня тесть, которого я уже упоминал, как несостоявшегося косаря. Несколько раз он приезжал к нам, в Подмосковье. Атаула сын Мехти, при всех его достоинствах,  к тому  же был рассказчик, и чаёвник славный! Чай тесть привозил с собой из Душанбе, где в последние свои годы он проживал. Теперь понимаю, то был настоящий чай. Полюбил и я сей напиток. И вот однажды летом, приехал я к родителям, в отпуск и привез с собой несколько пачек цейлонского чая, ещё того, тоже настоящего и предложил в первый же день своего приезда испить хорошего чайкю, как говорят у нас на Родине. Открыл заварной чайник, а там – плесень! Старой заварки было больше половина чайника, но плесень лежала толстой коркой зеленого ядовитого цвета. Я собрался ополоснуть чайник…

- Да ты что, Паша! – решительно остановила меня мать, - там жа, глянь, скольки ещё чая!?

- Какой же это чай? Это отрава!

- Отрава! – мать всплеснула руками, -  Какая отрава? Я сама заваривала! Отрава! Ха! Мы пьем его и не травимся, а он – отрава!

- Да когда ты его заваривала?

- Ну, когда? … Надысь я его и заварила!

- Мам, у тебя надысь, это и два, и четыре, и восемь дней назад. Всё – надысь!

- Ну, восемь! Ты что? Дня три! Может и… Да что ты пристал ко мне?!

- Мам, ты знаешь, как говорят китайцы? Вчерашний чай – отрава!
 - О-о, Паша, да китайцы, они где? Они - вон там, а мы тут! – И отец выказал сомнение по поводу моей учености в области чая, - мы его пьем и ничего!

- А вот Тибетские мудрецы считают, что глоток просроченного чая - надышнего по вашему говоря - подобен укусу кобры…

- Кого-кого?

- Кобры! Змея такая есть ядовитая.

- Хм, кобры! - хмыкнула мать, - мы пьём и ничего! Ходим нормальные, не укушенные. Да, отец?

- Не укушенные!, - радостно подтверждает отец.

- До поры, до времени, мам! В организме может произойти такое накопление, что и, … ага! Коньки можно откинуть! – сгущаю я краски.

- Какие коньки? Да ну тебя! Иди и сполосни! Накопление! Как скажет тоже! Накопление!

В результате такой агитации, стали отец с матерью пить настоящий, «не отравленный» чай. А спустя год, может два, в очередной свой приезд хотел я налить родителям вчерашний чай. Кипяток разбавить…

- Нет-нет! Почему, вчерашний! – категорически воспротивилась мать, - Ты чего это? Ядом змеиным нас хочешь отравить что ли? Родных своих отца и матерь?

Я опешил, но вспомнил, что про яд я им рассказывал, а мама стала активно развивать тему о покушении сына на жизнь своих родителей.

- Ты знаешь, что в Китае несколько человек вот так отравились? Вчерашним чаем? Сын, говорят, им родной подлил вчерашнего чайкю!

- И я слыхал! – с какой-то подковыристой улыбкой подтвердил отец.

- Насмерть отравились?

- А как жа ты думал? Насмерть! И отец и мать!

- И отец, и матерь!

- Да вы что? …

Царство им Небесное и отцу, и матери, но люди они были далеко не скучные! Мама была удивительной сочинительницей, каких поискать! Она не то, чтобы искажала факты, но обволакивали их в такие формы, на ходу, что просто поражала своим воображением! Ну, например! За этим же столом, за чашками, уж и не помню какого чая, «отравленного или не отравленного», мама рассказывала:

- Ой, Паша, не знаю, какая весна была в этом году у вас, а у нас! А у нас!! Какой разлив Тишанки был?! Ужас! Отец, ты жа помнишь? Какая вода текла?

- Ага-ага! – охотно соглашался отец, - Текла!

- У моста через Тишанку столько народа скопилось! Как на твоем Казанском вокзале! Люди же и в Лобачи шли и ехали, и из Лобачей! И вот стоять и с той и с этой стороны, а на мост не идуть. Лёд на него - прёть! Перила посбивало! Говорят, чуть-чуть бы и сам мост наш уплыл! Рабочие все собрались, трактористы, из кузни с баграми вышли – спасать его, мост. Отец жа там тоже был…

- Был, был! – вспоминает отец, - Спасал!

- А ты, мам, сама всё это видела?

- Я? Да я что ли дурочка ходить в половодье! Я дома была. Но все, все люди, кто там был, кто шел в Лобачи и в Аврамовские, так и рассказывали! Ты жа Гришатку помнишь?

- Помню, помню, - киваю я. - Так вот, этот Гришатка ехал верхом на конике с Лобачей домой, к сабе – на Маркины. Подъезжает, а тут такое! Вода через мост, не так ли шуруить! Ага! Он коника на мост, а тот – ни в какую! На дыбошки становится! Но ему жа на Маркины ехать нужно! Домой, ты жа знаешь! Он там живёть! Он коня – кнутом, тот хрипить, а на мост – ну никак не идеть! Говорять, воды коню, када он на мост въежжал, по пузу было, даже, больше, говорять, сапоги Гришаткины замокали! Так конь и не пошел, как его не секли! Вот, Паша, воды столько было!

Солонцы, где располагалось около двух десятков дворов и наше подворье в том числе, - ровные, без подъёмов и перекатов, и начал я рассуждать вслух.

- А наша хата тоже тонула?

- Хата? Наша? Не тонула! – прокомментировал отец.

- Но вода по огороду, так шуровала! – дополнила мать.

- Да по огороду, я помню, каждую вёсну вода шуровала!

- Это ты правильно сказал, - с улыбкой заметил отец и посмотрел на мать, - каждую вёсну!

- А другие дворы, Солонцовские, топило? - опять я пытаю мать.

- Не топило, - отец отвечает вместо матери и вновь с улыбкой, обращенной к жене.

- Мам! Если на мосту коню по пузо было, как ты говоришь, все наши Солонцы затопило бы, и нашу хату в том числе. Ты сама представь! Если бы вода до такого уровня поднялась! На метр! Больше…

- Да Гришатка, он жа пьяный ехал! – парирует мать.

- Ну и что?! – опешил я, - Конь то – трезвый был?

- Тверёзый! – радуется отец.

- А чего ты радуисси, Иосиф? Чего ты радуисси? – начинает нервничать мать, - Весь народ, Паша, весь народ говорил, что Гришатка пьяный ехал!

- Мама! – не отстаю я, - Но, причем тут Гришатка, если коню воды было выше пуза?!

- Выше пуза! – не сдается мать!

- А как же Солонцы не затопило?

- Мг! – основательно припертая неоспоримыми фактами, мама соображает всего секунду, - Да коняшка то, Паша, коняшка был маленький ишшо! Маленький был совсем! – мать уничижительно показывает рост коня. С добрую собаку вышло.

- Так он ехал на коньке-горбунке?! – поражаюсь я.

- На каком горбунке, Паша? На каком горбунке? – обижается мать, - Весь народ видал и рассказывал, а ты…

- Во, натура! - отец торжественно трясет пальцем, - В жизни нашу матерь не переспоришь! Всегда вывернется сухой! Вот и Пашаня такой была! Но Пашаня была, поглупей, трошки, а наша матерь…

- Что же ты, семижёнец ты наш, Пашаню суда приплел? И вечно, вечно ты на Пашаню хвост пушишь! – мать легко поменяла, невыгодно создавшуюся для неё в данную минуту, тему разговора, - И как жа ты с ней жил, если она и такая у тебя и разэтакая…

- О! Нина Димитриевна! Ты меня напрасно не жури! Я, всего-навсего, троежёнец! А с Пашаней я жуть как мучилси! слезки свои горькие вытирал и ждал, када ты подрастешь!...

Мы пили чай, заедали варениками из черной смородины и молчали. Уж больно жуткая тема со змеем будоражила воображение. Но наше молчание было не долгим. Успели съесть только по варенику, как во дворе залаяли Кукла с Шельмой – собачки наши. Стукнула щеколда на воротах, мы все обратились к окну. Во двор осторожно вошел маленький человек с коромыслом на плечах и ведрами, полными больших синих слив.

- Вот так всю жизнь! - откладывая в сторону надкушенный и истекающий густым красным соком, вареник, вздохнул отец и встал из-за стола, - Иди, встреть человека, - наказал он матери, - Запутляется там со сливами, слепой, все ж!

- Да иду, иду, командир! – мама вышла в чулан.

В хату вошел, на вид, шестидесяти, а то и семидесяти лет маленький, худенький военный человечек. Одетый по-военному. Правда, всё ему было великовато. И гимнастерка солдатская ношенная-переношенная со значком парашютиста,  и офицерские, старого парадного покроя галифе из чистой шерсти, но источенные молью. А на ногах у него были отцовские,  до дыр истрепанные и сбитые тапочки. Человечек остановился в дверях, глядя по сторонам, как это бывает у слепых или плохо видящих, сказал тихо:

- Здорова были, люди добрые!

- Слава Богу! – ответил отец. Он сразу стал ругать маленького человечка, - Ляксандр, скольки раз я табе говорил, не носи сливы! В такую даль! Я с тебя – чё? Деньги требую?! Али – чё?

- Но я жа тебя должен как-то отблагодарить, Иосиф Палыч? А у меня кроме слив ничаво и нету, - человечек тихо заплакал.

- Ляксаша, Ляксаша, ну перестань! - обходя плачущего, мать появилась со сливами.

- И чего ты со мной делаешь, Ляксандр? – разволновался отец, - Я этих слёз, страсть, как не люблю! Щас принесу! Присядь! Нина, посади человека за стол, и салу нарежьте ему, – отец вышел из хаты.

- Иди, Ляксаша, садись! Мы только что отобедали, чаек попиваем с варениками из смородины. У вас там, как смородина? Есть в посадках? - Мать легонько подталкивала гостя к столу, а Таня поставила стул и стала резать сала для Ляксандра.

- Ой, нет, нет, нет, сала не надо мне!– человечек противился, но больше для виду, - Я жа, Димитривна, картошки так наелси, так наелси. А смородину бабы несли ведрами в нынешнем году, вон, от четвертого отделения! Слыхал, прям: вёдрами, вёдрами! …

Сестра подставила под руки Ляксаше сало в тарелке, хлеб. Тот осторожно, наощупь, определил продукты, и деликатно откусил кусочек сала.

- М-м-м! Какая сала, какая сала! Мёд, а не сала! А у вас, Димитривна, гости, я смотрю…

Отец тихо вошел с тремя парами тапочек разных размеров и остановился незаметный для Ляксандра. Дал пожевать и проглотить ему под неторопливую беседу с хозяйкой, несколько кусочков сала…

Маленький человечек, по фамилии Маркин, жил на Маркиных. Отцовское же подворье находилось на Солонцах, в другом конце Авраамовских. От Солонцов до Маркиных будет около четырех километров. Раз в три, а то и в два года, Ляксаша Маркин ждал, когда у него поспеют сливы – а сливы у него были особые, единственные в своем роде, во всем хуторе. У всех в садах росли сливы, но такие, как у Маркиных – ни у кого! Большие синие сочные и сладкие! И вот, когда они поспевали, а летняя обувка семьи Маркиных приходила в негодность, Ляксаша набирал их два ведра и нес Иосифу Павловичу через весь хутор на коромыслах. Говорили, что слепым Ляксаша был с детства, но всё же, он что-то видел. Ходил медленно, повернув, слегка, голову в сторону. Можно представить, чего ему это стоило, проделать такой путь! И  я не раз был свидетелем одной и той же картины и почти что одного и того же диалога. Ляксашка появлялся со сливами, отец начинал ругать его, зачем, мол, тащил за тридевять земель сливы эти, которых и у меня некуда девать. Ляксаша начинал плакать, появлялась мать и так далее.  Растут ли Ляксашины сливы сейчас, не знаю. Но там, на Маркиных, живописнейшем месте – в начале истока речки Тишанки, которая впадает в Хопер, никто уж не живет. Никто. Даже на ту пору, середину восьмидесятых, откуда течет наша история, от некогда многочисленной и крепкой казачьей семьи Маркиных, оставался Ляксаша с дочкой и двумя внучками. Были у Ляксаши и ещё какие-то родственники, но я знал деда Кольку Маркина, дядьку слепого Ляксандра. У деда Кольки жена умерла рано. Я не помню её. А дети разъехались кто куда…. Дед Колька с моим дедом Митькой – Дмитрием Игнатьевичем Головановым, были из Белой гвардии армии Деникина. При встрече, они не называли себя по именам, а обращались:

- Односум! … Здорова были, односум! … А ты помнишь, односум?

Я однажды у деда спросил, - а почему односум? Одну сумку, что ли вместе носили?

- Суму, комсомол, а не сумку. Сумка это у нас с тобой, с харчами, а сума, это…сума!  Братская артель…!

Вместе, в рядах армии Деникина,  шли они до Крыма. А из Крыма – в Турцию, на печальный остров Лемнос. Где тысячи и тысячи горемычных казаков ждали своей участи, поворота в ту или иную сторону. С Лемноса вместе они приплыли назад, в Россию…

Ну, вот! Придется и ещё раз отступить от главного, а, может, и добавить к главному.

- Я был молодой, когда в Турцию мы попали, - рассказывал дед, - Командиры нас побросали. И мы там голодовали на берегу моря. А там! … трава зелёная, зелёная! Небо черное, черное! И звезды не наши, и всё не наше. И заскучал я, страсть! А тут Лобачевские, кто постарше, казаки, стали шушукаться, - угнать надобно какой-нибудь Турецкий корабль или чего там плавает! Присмотрели одно суденышко. Тут уж цель появилась! Жить захотелось! Стали ждать, - када ветер в нашу сторону подует, на Россию. Дождались. И вот, ночий, нас столько понасело на энтот корабль, он чуть не тонул. Парус какой-то приладили, перекрестились и-и, с Богом все и поплыли. Это какая-то удивления была! Стольки народа! Некоторые ноги держали в воде, в море, на краях сидели! Плыли трое суток. Ветерок, лишь чуть-чуть нам дул в спину, чтоб волной не накрыло. А случись, чуть больше волна? Гэ! Да мы бы потонули там все вместе, как курята! И вот так все и приплыли. В берег ткнулись. Туда, не туда приплыли, сначала не поняли. А потом уж, речь русскую услыхали, винтовки все в море покидали и домой, пешком, на Дон, Хопер.

Дед наш Митька жил на Земляках. Это уже иное место хутора, на другом, на левом берегу Тишанки. Земляки располагались под меловой белой горой. Некогда и здесь проживало много народа. Сейчас – ни одной хаты, но на месте их - десятки, если не сотни сурков обитает. Недавно, в зимнюю пору я побывал там и видел, как снег парился, дыхание исходило  от множества и множества сурчиных нор. Это вместо дыма от кизяка в недавние времена.  Стадо коров на Земляках, как и на Маркиных, на Солонцах с Суворами, было своё. Есть ещё в хуторе Авраамовском, Суворы, центральное место хутора. Если на Суворах много Суворовых проживало, то на Земляках жили Земляковы. У деда Митьки половина Земляков ходили в родственниках! С каждым годом стада уменьшались, а когда я учился в седьмом, восьмом классах, на Земляках осталось девяти буренок. Так что, почти каждую неделю, мы с дедом стерегли их. Ну, коров, в отличие от коз, пасти в радость! Существа спокойные, разумные и не скорые. Пока стерегли их, о чем только не говорили! При буренках дед мне и рассказал про то, как они, казаки, переплывали Черное море. А сколько каждый по себе имел возможность думать и молчать!? Во время пастьбы у нас с дедом часто возникала игра: «Угадай время». Или дед, глядя на свои ручные часы, мог неожиданно спросить:

- Комсомол, а скольки щас времени?

Или я кричал ему, например, так:

- Дяданя! А сейчас - 17 часов 38 минут!

- 17, 39! Комсомол, - поправлял дед, - гляди на солнцу!

Я - то был ярый комсомолец, а дед Митька – белогвардеец! … Как можно было с этим смириться?! Однажды, я набрался наглости и спросил:

- Деда, а много ты наших пострелял?

- Каво это – ваших? – ехидно спросил дед. Он сидел на пеньке – в лесочке мы пасли, - и ковырял палкой в земле.

- Красных! – красный, как рак, выпалил я. Страшно всё ж было, такие вопросы задавать!

Деда иронично оглядел меня, может, хотел подзатыльник отпустить, да лень вставать было?! Выдержал огромную, смертельно длинную для меня паузу, иронично же и ответил:

 - Да не-е, внучок, ваших я не стрелял…

- А дед Николай? – я имел в виду деда Кольку Маркина.

- Да куда ему?! – не сразу, но с той же усмешкой ответил дед, - Он и ружьё держать не могёть!

У деда нашего, Дмитрия Игнатьевича всегда было много гостей, родственников, но с кем по-настоящему дружил он, как я теперь понимаю, так это с дедом Колькой Маркиным. Дед Колька был старше нашего года на три. Кряжистый, крепко стоящий на ногах с густой, всклоченной шевелюрой, он неожиданно появлялся во дворе деда и хрипел прокуренным голосом:

- Односум! Выходи!

И тогда бабушка наша, Дарья Антоновна, приказывала нам, внукам, раствориться, скрыться где угодно, только ни в коем случае не показываться на глаза старым казакам. Мы растворялись, скрывались, но, всё же, как можно ближе подкрадывались к месту, где кидали свои старые кости старые воины.

Хата деда, рубленый пятистенок, стояла на взгорке. С одной стороны, за наезженной гужевым транспортом, дорогой белой, начиналась крутая меловая белая гора, с осинником на макушке. Каждый раз, во время пастьбы, по этому бугру мы проходили тут со своим стадом. С другого бока хата обращена была к густому смешанному саду, который спускался к речке Тишанке. Сад был старый, дореволюционный, и здесь росли такие вкусные яблоки, груши, сливы! А уж вишни тут произрастало, как чёбора на дедовом бугре. Упала вишенка на землю, - на следующий год она обязательно проклюнется ростком. Только и успевай прорубать такой сад.

Однажды, до обеда дед собрал всех нас, внуков своих, какие у него на этот час находились, построил и обратился, как в армии:

- Ну? Лопухи и утюги! Хто вышню любить?

- Вишенку, дяданя, мы все любим! – за всех лопухов и утюгов высказалась сестра Татьяна. У деда же сестра Таня была в любимицах, и он называл её Белкой. За беленький цвет волос.

- Ты, Белка, выдь из строя и ступай к бабке под подол. Я, вон, к утюгам обращаюсь!

- А я, дяданя, больше ажавику люблю! – двоюродный брат утюг Серёга решил вывернуться.

- О, бабка, будет, кому ажавику собирать, как поспеет! Там она так цвела! Так цвела! Над речкой! О-о! А щас, дай им всем по запону.

Бабушка наша, самая добрая бабушка в мире, баба Даша, молча, раздала нам старые передники. И мы, все лопухи и утюги, одев их, обезьяним способом полезли каждый на облюбованную вишенку. Умащивались на толстых ветках, на сучках, кто как мог и начинали рвать. Вишня стояла густо, оттого росла высоко, а сами, поначалу заветные, а потом и противные – после первого ведра - вишенки висели на макушке деревьев. Почти каждый год вишня у деда урождалась славная, одной сушеной мешками выходило! Не говоря о варенье, которое бабушка варила большими эмалированными чашками! А сколько было съедено лопухами и утюгами – немереное количество!

- Дяданя! – кричит с ветки лопух Сашка – брат мой родной, - А если в вышынка моя сломается?! Гля, она какая хиловатая?

- Ну, чё я табе могу пообещать, внучок Сашка? - вещает дед с земли, - ну, задницу табе надяру, и станет она у тебя трошки пухловатой! А потом на другую вышню подсажу. Уж так и быть, подмогну! Внук, всё ж родной, жалковато! 

Мы не знали, когда наш дед говорил шуткой, а когда серьёзно. Воспитатель он был строгий, но никогда не бил. За столом же, каждому внуку случалось, получить ложкой по лбу! Это было. А бабушка? Она никогда не перечила деду. Была глубоко верующей. Соблюдала все четыре годовых  поста. И всегда постилась по средам и пятницам. Запоны бабушкины были большие, с огромными – впереди – карманами. В такой запон-передник  добрая хозяйка могла вместить целое ведро вишни!  Бабушка переходила от вишни к вишне, охала и ахала:

- Ой, Серёжа, да ты глянь, на какую веточку стал?! Ана жа щас хряснить и всё! И ты чибурахнисси, не дай Бог, и чего-нибудь сабе сломаешь, не приведи Господь!

- Ай, жалкий ты мой, Пашечка, да зачем жа ты лезешь с вышенки на вышенку?! Спустись на землю! Разобьёсси!!

Дед Митька, с шилыжиной для острастки, ходил и давал ценные указания…. И вот оно донеслось:

- Односум! Ты иде ходишь? – Из глубины сада, от речки нашей Тишанки, показался дед Николай Маркин.

И мы все, лопухи и утюги в один голос, со своих вишенок радостно завопили:

- Дяданя! К табе пришли!! – мы знали, что бабушка наша сейчас же нас снимет с вышенок. Конечно, главный утюг, лопух и комсомол в деле собирания вишенок, ажавики, была она, наша бабушка! Какое она вкусное варенье варила!

Дед наш, Дмитрий Игнатьевич, ещё и Великую Отечественную войну прошел. Всю! До Одера дошел. Имел множество наград, но первый год войны он был поваром на передовой. Оружие в первый год  не давали, - проверяли. Там, на Великой войне, он получил контузию, отчасти потерял слух, а тело деда было в мелких осколках. Всю жизнь они у него, осколки, сами выходили. Не раз и не два на лугу, в лесу, при наших коровках, дед иногда, неожиданно, громко звал:

- О, внучок! Бегом ко мне! Бегом, бегом!

Я уже знал, что осколок полез. Дед говорил, что это происходило безболезненно.

- Гля, гля, гля, гля! Смотри, смотри, смотри, смотри! – приговаривал дед и извлекал из тела кусочек черного металла. Рассматривал его с каким-то удивлением, хмыкал, а потом отдавал мне с напускной строгостью:

- Гляди, не потеряй! Комсомол!

Мог ли я его потерять?! Осколок этот я заворачивал в какой-нибудь целый листик, - дубовый или, ещё там какой? и прятал в самый уголок глубокого кармана. Вечером же, после пастьбы, осколок выкладывался в беленькую чашечку, которая была уже значительно наполнена другими осколками из тела деда. А эту чашечку хранила бабушка наша, Даша.

Обычно, деды-односумы садились под одной и той же яблонькой. Возможно, они и видели нас, прячущихся, да ни обращали внимание на зелень! У них был маленький стол с закуской и выпивкой и долгие, долгие беседы. Не знаю, о чем они гутарили, но шутили и смеялись, как мальчишки. А потом пели строевые, протяжные – всякие  казачьи песни. Но любимая песня у них была:

Над лесом солнце просияло,

Там черный ворон прокричал,

Прошли часы мои, минуты

Когда с девчонкой я гулял

Прощай, родимая станица,

Прощай, родимый хуторок,

Прощай девчонка молодая,

Прощай, лазоревый цветок.

Могёть винтовка трехлинейкя

Меня убъёть из-за угла,

А может, шашка лиходейкя

Разрубить череп до мозга…

И кровь горячая прольётся,

Прольётся быстрою струёй

А сердце, сердце встрепенется

И не увижу край родной…

 Как они пели! … Глядя на деда Кольку, я удивлялся, как это он «ружье держать не могёть». Ещё про него говорили, что он был отчаянный драчун и бабник. А позже я узнал, что дед мой, Дмитрий Игнатьевич, потешался надо мной, «комсомолом». Односум его, дед Колька, оказывается, был великолепным стрелком. Царство им всем Небесное! Все они, деды тех пор, были неиссякаемыми оптимистами и великими насмешниками!

Года три назад,  мой племянник Коля, - тоже – Николай, - рассказал интересную историю про деда Маркина, очевидцем которой он был ещё в юные годы. Заехали они, как-то с отцом своим и двоюродным братом моим Юрой из Нехаево, где они жили, на Маркины к другу Юры. И так вышло, что именно в этот день,  рядом с хатой деда Николая Маркина разбирали брошенную хату. И  нашли казаки в самой стене – в самане – завернутый в промасленную тряпицу целёхонький, промасленный кавалеристский карабин, который припрятали, видать, в революцию. В ухоронке к нему лежало штук сто патронов. И, как это бывает, тут же сбежались Марковские знатоки оружия и охотники! Карабин пошел по рукам. Решили пострелять. Среди прочих казаков был Карасёв Фома, охотник из новичков. Про него говорили – Фома контуженный на рот. То есть, Фома много смеялся и много болтал. Такой, был беззлобный здоровый и долговязый весельчак-балагур.

- А я, - рассказывал племянник Коля, - пока отец со старшими казаками занимались карабином, - я стоял в сторонке, наблюдал. И эту картину запомнил на всю жизнь! Вот Фома распорядился, чтобы на плетень, что от речки, на самые высокие колышки вывесить глиняные горшки. Это было то время, когда всю глиняную утварь у нас, по хуторам, не жалели и не берегли. Хозяйки стали переходить на стеклянные банки, а глиняная утварь пропадала по чем зря.… Значит, вывесили горшки, отошли метров …на пятьдесят и стали палить. Больше всех суетился Фома с советами, комментариями. А стреляли все в положение стоя. Никто не попал! Решили залечь. Фома кричит:

- Это мушка у винтаря не та! Мушку, видать, винтаря повело, а можа она сбитая! Неправильная! Надо лежа винтарь пристрелять! – видать, само слово, «винтарь» очень импонировало Фоме.

Дед Колька в валенках укороченных, обрезанных, дело летом происходило, в валенках, в ватных штанах сидел на своем завалинке и наблюдал за молодыми охотниками. В то время, ему уж было за восемьдесят. Только проговорили, что надо залечь, дед с завалинки голос подал:

- Молодежь, дайте пращу вашу поглидеть.

Принесли карабин. Дед Николай, всё так же сидя, принял его, повертел, погладил.

- А чё, могешь, ага, дядя Коля? – посмеялся Фома, - да ты сначала ширинку застябни! – Фома у деда Кольки в каких-то родственниках состоял.

Дед Колька выразительно зыркнул на Фому и ощепырил всклоченные усы. Задел старика!

 - А у него, - рассказывал племянник, - ширинка на ватных штанах, у деда, так раскрытая была, что байковые подштанники ещё просматривались!

Я поближе подошел, гляжу. Дед проверил затвор, патроны в патроннике, встряхнул вверх, вниз.

- Да у него мушка, у винтаря, дядя Коля, видать, ни того, понял? Никто не попал! Понял? – опять Фома с рассуждениями лезет. И опять смеётся, - А чё, дядя Коля, ты и в винтарях, что ли, мерекаешь? Или только по саблям  специалист! Хэ-хэ!..

Этот дед, под девяносто лет, не взглянув на балаболку, встал с завалинки, вытянулся, карабин к ноге приставил. И как-то он стукнул оземь прикладом, вскинул оружие, левой рукой за цевье ухватился, правой – всё это одновременно, - правой передернул затвор и, не целясь, выстрелил. Тут же, опять, карабин – к ноге. Прикладом оземь, вскинул… Как он всё это делал?! Уму непостижимо! Он произвел три выстрела. На выстрел у него выходило секунды полторы, две, а на три выстрела, - считай! Секунд шесть! Ну – семь вышло!! Горшки остались целые, но они попадали с подбитыми кольями, на каких горшки висели! Этот старый казак - великий стрелок, стрелял не по горшкам, а по кольям! Стрельнул и обратно сел на завалинку, с расстегнутой ширинкой. Мы все туда, бегом, к горшкам! Я тогда суворовцем уже был, в Киеве служил. Потом, в Москве, имени Верховного Совета военное училище закончил, во всех горячих точках побывал, всяких бойцов повидал, но таких! Всю жизнь этого деда вспоминаю, и пытаюсь хоть чуть-чуть приблизиться к его мастерству!

Должен заметить, что Коля племянник, является охотником и по замечанию других охотников, он великолепный стрелок! Снайпер!

- Что было с Фомой?! – продолжал свой рассказ племянник, - Да они там все ошалели, Марковские казаки! Особо Фома:

- Дядя Коля, ды как ты так могешь, а? Точно стрелять! Ты и по винтарям специалист?! Научи, а? Ды глянь, да ты чё?!

- А пятки у тебя квадратные или круглые, Фома? – спрашивает дед, - С квадратными я не связываюсь.

- Дядя Коля, научи, а?! Ды как ты так?! Научи! – пристает Фома.

Дед выдерживает мучительную паузу и ехидно соглашается:

- Ладно, подучу, трошки, садись!

- Куды?

- Суды! Рядом со мной, и гляди мне в глаза – приказывает дед! - Тольки честно гляди!

Фома подсаживается рядом с дедом на завалинку и начинает честно пялиться деду Кольке в глаза. Тот громко сопит, серьёзно шевелит всклоченными усами, а потом, вдруг,  хватает Фому за плечо, и как палач на пытках вдруг рявкает:

- Чуишь?

- Чаво? – пугается Фома.

- Ну, чаво-нибудь, чуишь?!

- Не-е, - мелко трясет головой Фома.

- Ну и как жа я тебя научу? Глупой ты что ли?! Если ты ничаво ни чуишь? А ну стань! Стань передо мной!

Фома вскакивает и робко вопрошает:

- А может мне сразу винтаря взять?

- Чаво? Винтаря?! Винтаря он захотел! Глядите на няво! Сразу ему винтаря! Можа, лопату табе навозную?! Сразу! Винтаря он хочет!! Погоди, винтаря! Винтаря ему, - разошелся стрелок, - ты стань, как надо!

- А как надо?

- Ноги шире…. Ширше, ширше! Винтаря ему! И на пятки дави! Давишь?!

- Давлю!

- Таперича – чуишь?

- Ды я никак не могу понять, чаво я должен чуить, дядя Коля?! Или ты опять надо мной потяшаисси?

- Да ты, Фома, глупой! – строго говорит дед, - Казак, када он берёт оружию, он чё должен чуить!?

- Да чё он должен чуить?! – нервничает большой Фома, - Я жа не знаю!

- Ды как жа ты на зайцев ходишь и не знаешь? Они жа над тобой смеются! Зайцы! Ты хоть одного убил?

- Одного… ранил…

- Но он у него убёг, - смеётся кто-то из охотников.

- Отойди от меня, Фома! С глаз долой! Заиц у него убёг… Ты – чё?!

- Дядя Коля, ну чё я должон чуить! – не отступает Фома.

- Кырдинацию! – взрывается дед, -  Ты понимаешь что такой – кырдинация, глупой?! У казака наиглавнейшее должно быть – кырдинация!!

- А-а-а, - тянет Фома неуверенно, видно, на всякий случай - кырдинацию? Так бы и сказал, - кырдинация! А как я её должон чуить?!

- Дави на пятки дюжей, дюжей-дюжей! Ну, а таперича, чуишь?

- Ну, трошки чую…

 - Кырдинацию?

- Кырдинацию, - Фома, аж вспотел!.

- А надо не трошки, Фома, не трошки, а дюжа чуить!! Дюжей дави! Таперича – луччи?

- Луччи, луччи…Чую уже!

- А баланец?!

- Каво?!

- Ды ни каво, а чаво! Баланец! Балансировку! – дед Колька, как и дед наш Митька, каждый, в свое время, закончили Лобачевскую церковно-приходскую школу и людьми были грамотными: каво от чаво отличали.

- О, дядя Колькя, Ну, ты, по-русски и говори! Балансировку! А как её почуить?

Дед Колька решительно встает и встряхивается:

 - Расстябни ширинку! – приказывает.

- Да ты чё?!

- Расстябай, расстябай, глупой! Ты думаешь, почему я всегда хожу с расстёбнутой ширинкой? А?! – у него, рассказывал Коля, - такой серьёзный напор был, у деда, что поверил бы любой. Я сам чуть не расстегнул, так хотел научиться стрелять, как он!

- Ну, почему? – слабо сопротивляется Фома, а рука его правая уже лезет ниже пояса. 

- Во-первых, казак всегда должон ходить с расстебнутой ширинкой! Наготове! А вдруг чё? А ты – тут, как тут! …А во-вторых, … расстябай, расстябай! Вот ты взял оружию и вот так сделай! – дед Николай качнулся из стороны в сторону.

Красный, как столовая свекла, Фома с расстегнутой ширинкой, с воображаемым оружием повторил движение деда.

- А таперича, чуишь?

- Чаво?

 - Баланец, Фома, ба-ла-нец! Это када твои уды вольно ходють и туды и суды…

Кто-то из казаков рассмеялся, другие загоготали, и дед Колька сморщился в улыбке.

- И-и, дядя Коля, - обижается Фома, - табе завтра в обед сто лет, а ты, как дитё потяшаисси! – Фома плюётся и уходит раздосадованный.

 Вот такой был дед Николай Маркин. Но в истории, которую я хотел поведать, не он главный. Это так, походя, про деда Кольку. Я хочу рассказать о его родственнице, внучке слепого Ляксаши, Катерине. Данный рассказ тоже требует подводки. Если его вырвать, как выражаются умные люди, «из контекста», то есть, из всех обстоятельств вокруг этого события, то получится что-то не то, какая-нибудь, гадкая Вера маленькая, только ещё в худшем варианте.