1. Звонки из прошлого

Я проснулась от звонка в дверь. Подождала. Звонок не повторился. Уже несколько ночей я просыпаюсь от звонков – то в дверь, то телефонных. Дотронулась до глаз. Они были мокрыми. Я опять плакала во сне. По ком, о чем, о каких потерях, обидах.  Или это вытекают глаза жидким гелем от нестерпимой боли за те потери, что были, что будут, которые предвещают мне вещие незапоминающиеся, но такие болезненно-горькие сны. Мое босоногое детство. Что помню я о нем?

Я, брат и сестра одни в доме. Мы накрепко заперли дверь от воров, открыли окно и стали ждать маму. Она работала сторожем на вокзале.  Шел 1951 год.  Мама охраняла «бомбы»  (неразорвавшиеся снаряды), чтобы не растащили дети и взрослые. В ночные дежурства мы оставались одни дома и ждали утра. Вова и Юля, младшие брат и сестра,  четырех и двух лет, уснули на кровати возле окна, а я сидела на подоконнике, ждала маму и слушала ночь.  Осенние звезды молчаливо  подмигивали мне, скрываясь за отдельными облаками, а затем, выныривая из-за них, становились еще ярче. Цикады, с вечера оглушительно, а затем все тише и напевнее убаюкивали меня.  Какое-то томление, беспокойство   не позволяло мне уснуть. Вот мелькнула белесая тень, тявкнула собака, сердце сжалось от страха и забилось, затрепыхалось в ожидании чего-то неотвратимого.

Возле окна появилась тетя в белом – медсестра из больницы. Спросила, где мама?

- На дежурстве

- А когда придет?

- Утром

 -Тогда скажи ей, пусть придет в больницу, сразу утром.

 Медсестра ушла, а я начала хаотично собираться, разбудила Вову, наказала,  чтоб стерег окно и в дом никого не  впускал,  подхватила сонную Юлю на руки. Юля спросонья захныкала.

 - Не плачь, мы идем к маме.

 Крепко прижав сестру к себе и еще раз, наказав брату не оставлять квартиру и никого не бояться, я быстрым шагом отправилась на вокзал. Пробежала Покровскую, завернула на улицу Вокзальную, запыхавшись вошла в открытые двери вокзала, вышла  на перрон.

 На путях чернели составы с углем, где-то шипел паровоз, перекликались перегонщики вагонов, звезды поблекли, утренний ветерок холодил вспотевший лоб, от усталости  мелко дрожали руки и ноги.

На привокзальной площади никого, чуть дымилась куча присыпанных песком, неразорвавшихся в свое время снарядов.   Рядом в кабине грузовика слышался неторопливый тихий разговор. Там мама, наша мама, забилось в висках, страх отступил, Юля вдруг стала легкой. Я постучала в дверь кабины.

- Хто там? – раздался голос мамы.

- Мама, это я с Юлей, открой. Приходила тетя в белом халате, сказала, чтобы ты утром пошла к папе в больницу.

Мама тихо охнула, быстро спустилась на землю, следом спустился  Рывкин, мамин начальник. Мама заплакала, тихо, а потом навзрыд, безнадежным воющим  плачем, заревела Юля, ничего не понимая, заплакала и я.

 - Ну, всэ, Иван Кыриловыч, помер мий чоловик. Я пишла.

Я бежала  следом за быстроидущей мамой и в душе моей поднималось ликование – вот и у нас будут похороны. А то у всех есть, а я только кукол хороню.

Я не могла понять, почему же мама так плачет, боится, что нам позавидуют или это что-то другое. Как же она не может понять – у нас похороны, как и у всех соседей и нам теперь не придется им завидовать. Ну почему она так горько, так безнадежно плачет.

Утром приехали родственники. Мама с тетей Машей, нашей крестной мамой, куда-то ушли, а потом на носилках принесли папу. Положили его в комнате на лайцу (длинную скамью) под окном. Все как положено. Я с гордостью сопровождала своих друзей, соседей, разную уличную малышню в комнату, где лежал на лайце папа.  Пусть и они увидят – у нас тоже похороны, как у всех и папа лежит на лайце под окном, такой добрый, вот только все почему-то плачут и каждый старается нас прижать  к себе, погладить по головке. Сладко замирает сердце от ласки и внимания. Бегу сказать папе, как у нас хорошо, как много гостей.

Поздно вечером, когда отключили свет  и в комнате, где лежал папа горела лишь лампадка, я принесла свои тетради, дневник, разложила все возле себя и стала рассказывать папе, как хорошо я учусь, у меня в дневнике одни пятерки, вот когда он вернется после похорон и пойдет в мою школу, ему про меня больше  ничего плохого не скажут. Из второй комнаты раздался надрывный плач, вбежала мама, схватила меня за плечи, стала трясти, повторяя – вин нэ прыйдэ, вин бильше нэ прыйдэ, як ты нэ пиймэшь цьего, дурна ты дытына, вин помэр, вин геть помэр и мы осталыся одни.

Мы везли папу на кладбище. Я сидела на машине, отгоняла мух от его лица зеленой веточкой и со скрытой гордостью сверху посматривала на людей внизу. На улице было непривычно много людей. Звенели празднично колокола в церкви на нашей улице (сейчас  на этом месте расположена городская библиотека). Был яблочный спас. Воздух был напоен яблоками, медом, улыбками. Это же праздник. Как наши гости не поймут этого, почему мама все время падает и ей дают что-то противное нюхать и  «колят  болючие» уколы в руку.

На кладбище стоял разноголосый крик, причитания, маленькая Юля (ей было два годика), увидев, что папу забили в ящик и спрятали в яму страшно закричала и умолкла и уже до четырех лет не произнесла ни слова – онемела -  говорили соседи. Мама после уколов стала спокойной и безразличной. Наконец-то она поняла, что у нас праздник, а в праздник  нельзя кричать и плакать.

В тот год люди не понимали меня, а я их. Я всем хвасталась, что и у нас были похороны.  Они  уже закончились и скоро папа будет дома.  Он обязательно меня  отлупит ремнем, как он перед  смертью отлупил моего брата  за то, что на всю пенсию  умудрился купить два мороженных, как наши соседи «лупят» своих детей и даже сажают их на цепь за ослушание, как моего маленького друга Витю. Я так хотела, чтобы папа меня наказал, что однажды специально отобрала у  Галки, своей соседки, мячик и ее маме на предложение вернуть мячик законной хозяйке надавала «дули на четыре кулака». Рассерженная соседка прибежала к нам во двор, вызвала на улицу папу. Он вышел в кальсонах и нижней белой рубахе, высокий, костистый, какой-то очень бледный и тихий. Соседка все кричала ему, что у него растет бандитка и ее мало убить. С замиранием сердца, низко наклонив голову, чтобы папа не увидел моей торжествующей улыбки, дрожа мелкой дрожью, я ждала, что вот-вот папа возьмет ремень и отлупит меня. И я смогу с гордостью показать  синяки своему другу Вите и похвастаться, что и меня отец бьет, а значит, очень сильно любит, сильнее, чем  брата Вовку. Но папа, выслушав соседку, вернул ей мячик и, когда та ушла, поднял мой подбородок и, участливо глядя в глаза, сказал: - ты больше так не делай, это некрасиво, и ушел в дом. Я стояла обескураженная: - как же так, я все сделала, а он меня не наказал. Со всхлипом  вздохнув, я пошла искать Витю, чтобы пожаловаться: - Вову он наказал – значит, любит, а меня не наказал, значит, не любит. А теперь он умер и пока не вернется, я так и буду ходить не лупленная, а значит и не любимая.

Только через год я поняла свою первую страшную,  самую страшную в моей коротенькой жизни, потерю.  Никогда, уже никогда не вернется мой папа,  не погладит меня по головке, не назовет своим одуванчиком, своею кицею (кошечкой), никогда, никогда.

2.  Безысходность

Для меня  первый год после смерти папы был годом разгула. Я в третьем классе, взрослая, самостоятельная. Не надо никого слушаться, в школе можно уйти с урока через окно,  не готовить домашнее задание и вообще не клянчить (как другие) у Веры Владимировны сумку с учебниками и тетрадями, которую она отбирала у нас, отправляя за родителями.  Можно безудержно хвастаться хорошей, сытной, просто замечательной домашней жизнью, потихоньку сглатывая голодную слюну при виде кусочка хлеба в руке своих товарищей. Была свобода от всех обязанностей: от выполнения школьных правил поведения, от домашней уборки – а что убирать, если в доме ничего нет. Ни-че-го. Стол и две кровати с досками вместо сетки, сухие веничи (стебли трав) вместо матраца и рядюшка, чтоб от холода накрыться ночью. Холодная плита на которой ничего не варится. Нас дважды за  этот год обокрали свои же  сельские родичи и  соседи.  Мама неграмотная, безработная с тремя малолетками на руках, от горькой безисходности, нашла единственный выход. Она запила. А началось это так. Зашла к нам в гости соседка. Все ее звали баба Домка, говорили, что их семья богатая. Дочка Катя работает на мясокомбинате, мясо едят они  каждый день. Я не верила этим россказням. Как можно мясо есть каждый день. Мясо едят по праздникам, а их каждый день не назначают. Но в тот день баба Домка нам устроила праздник. Тяжело переваливаясь на кривых ревматических ногах, она опустилась на табурет возле импровизированного стола, покрытого вместо скатерти какой-то то ли серой бумагой, то ли старыми газетами, долго, подслеповато прищурившись, осмотрела пустую кухню, посмотрела на маму, оглядела нас и достала из сумки  одуряющее вкусно пахнущий сверток и  маленький кувшинчик.  «Наверное, там молоко» - подумала я. Развернув сверток, баба Домка достала кусок кровяной колбасы,  немного хлеба и попросила стакан – сейчас нальет молока -  ликовала моя душа и бурно  урчал голодный желудок, ликуя, как и я в предвкушении молока. Ах, если б я знала последствия этого праздника. Если б я могла предположить, сколько горя принесет нам то, что было в кувшине, я бы разбила его на мелкие,  мелкие  осколочки. И наша мама, наша милая мама не стала бы со временем пьяным зверем, избивающим своих детей всем, что попадет под руку, пропивающим нашу маленькую пенсию за три-четыре дня, обрекая на медленную голодную смерть, постоянный позор от слов, бросаемых вслед – да это Гали пьяницы байстрюки. Тяжело вздохнув, кивнув своим мыслям, баба Домка налила в принесенный стакан вина и попросила маму:

- Галикы, бе ун стаканел де жин, дар еу мой уйта, кы ну пот се беу (Галочка выпей стаканчик вина, а я хоть посмотрю, потому что пить не могу, мне нельзя).

Мама выпила. И впервые со дня похорон засмеялась, а мы наелись колбасы с хлебом. Больше практически мы трезвой маму не видели. Сначала чуть пьяная, она все глубже увязала в пьяном угаре. В замутненном сознании ей виделась ее такая счастливая прежде жизнь,  а  отрезвление  порождало только еще большее желание не возвращаться в  беспроглядную нищету.

3.  «Купишь-куришь»

К нам переехала жить тетя Маша. Наша крестная мама. Это было наше спасение. Она много курила, вся пропахла махоркой и матом. Почему пропахла матом. А потому что она не материлась, а говорила матом, но при этом была добрая, незлобивая. Мама ее называла «купишь-куришь», потому что тетя Маша  постоянно из нашей пенсии просила денег на «цыгарку». Тетя где-то добывала еду и устраивала нам праздники – приносила с завода кости и вываривала их, собирая костный жир на «зажарку», а юшку (бульон) наливала в миску и мы ели ее, вернее пили ложками, обжигая губы, язык, пытаясь выгрызть с полированных костей  несуществующее мясо. Я много раз повторяю праздник, говоря о еде. Но это было так. Еда была праздником. Я помню, как весной Вова принес мне комочек земли и  сказал: - попробуй, она вкусная, сладкая, я уже поел. А другой раз, увидев в руке у Юли розовый тоненький обмылок, принял его за печенье, выхватил из рук и съел, изо рта пошла пена.  Мама с перепугу начала кричать «шо у дытыны чорна болисть», сбежались соседи, а Вова стоял и все пускал и пускал пузыри, не понимая, почему печенье оказалось таким  мыльным и невкусным.

4. Не вызывайте родителей в школу

Моя школьная сумка была постоянно у Веры Владимировны, но маме теперь это было неведомо. Поэтому я абсолютно спокойно устраивала в школьной парте кукольный домик. Бумажная кукла Светлана, плоский прообраз Барби, имела все, о чем мечтала я: платья, сарафаны, кофточки, кружевное бумажное белье, тапочки и туфельки. В ее комнате были стол, кровать с балдахином, гардероб (моя большая мечта), на полу застелен коврик. Я сидела на последней парте, мой сосед Коля Ковальчук, на четыре года старше меня  (переросток военных лет), не мешал мне, он занимался своими взрослыми делами, перемигиваясь и переписываясь с такими же переростками девочками.  Увидев мой кукольный домик, который я украшала вместо выполнения классного задания,  милая Вера Владимировна погладила мены по моим немытым вихрам и сказала – ты будешь хорошей швеей, Валечка. Мой ответ, наверное, поверг ее в шок, но я не могла допустить, что буду какой-то там швеей. И я с достоинством ей ответила – а на х…  мне быть швеей, вот закончу школу и буду уборщицей и тогда парты  и полы у нас в школе будут чистыми, а то  тетя Настя только гваздает  грязь по полу.  Терпение Веры Владимировны закончилось, а так как мама   не появлялась на  родительских собраниях, то решила ее немедленно вызвать в школу. Она помнила маму хорошей хозяйкой, заботливой матерью и не знала, что  той нашей мамы больше нет. А эту  я тщательно скрываю от школьных товарищей, чтобы и среди них не прослыть «байстрюком Гали пьяницы».  Мы жили через дорогу от школы. Сейчас школа превращена в городскую стоматологическую поликлинику, а на месте нашего  восьмиквартирного дома  стоит пятиэтажка, на первом этаже которой располагается магазин «Максимум».

Я буквально на днях узнала, что мы не все одинаковы, что мы делимся на нации и в классе учатся русские, украинцы, цыгане, евреи, молдоване.  Я, например, украинка, а на соседней парте сидит Рая – она еврейка, даже детдомовец Коля Мацышин имел нацию – он был русский. Это было необычно и дома я похвасталась, что теперь я украинка, а Раиса – еврейка. Мама пьяно хмыкнула, а крестная, вынув цыгарку изо рта, глубокомысленно заметила: - не еврейка, а хайка, потому что они жиды и их бог не любит. Эту глубокую мысль я донесла до ребят и девочек нашего класса и с тех пор Рая Слободенюк  переродилась в «Райку-хайку». Вот ее-то и послала Вера Владимировна за моей мамой. Я настойчиво порекомендовала Вере Владимировне маму не беспокоить, а Хайке посоветовала, если хочет дожить до завтра, то ко мне домой не ходить. Гордая поручением, Райка пренебрегла моим предупреждением, да и Вера Владимировна не прислушалась к моей рекомендации. Возможно потому что я в очередной раз подпирала угол класса – была наказана за срыв урока. Уверяю вас, я не срывала урока, просто мой сосед дал мне шарик, такой беленький, продолговатый, шелковистый на ощупь и посоветовал его наполнить водой и надуть, завязать,  проткнуть шпилькой и  пустить струю вверх. Мы поспорили, что я не только до потолка  сумею пустить струю, но и до доски ( мы с Колей сидели в классе на последней парте), а у доски стояла Вера Владимировна, как будто она не могла в это время стать куда-нибудь в другое место. Не вняв моему предупреждению, Райка несколько раз бегала ко мне домой,  возвращалась, естественно, без мамы и каждый раз что-то возбужденно шептала на ухо Вере Владимировне. Я презрительно усмехалась в своем углу и мстительно думала: - ну, ничего, сейчас мама придет и наведет страху на эти нации, они ж-то не знали ее пьяного нрава, а я его не раз испытала на своей спине, голове, руках и ногах. Мама в этот день обмывала заказ на изготовление лампачей (кирпичи из глины и соломы).

В тот год мы учились в третью смену, которая начиналась около шести часов вечера. Класс наш располагался на втором этаже. В классе было жарко и  Вера Владимировна открыла дверь в коридор. Примерно часов в восемь вечера в фойе первого этажа школы раздался грохот, испуганный женский вскрик, громкий разудалый трехэтажный мат (я с ужасом узнала голос моей матушки), шум борьбы, крики: - не пускайте ее, что теперь будет, что будет.  Звук упавшего тяжелого предмета и истерический голос нашей школьной секретарши, вечно молодящейся престарелой девы, как называл ее мой сосед по парте  Коля: - она разбила бюст Сталина, караул, держите ее. К диким крикам секретарши присоединился утробный крик боли нашего завхоза и …  тишина. Класс замер.  Послышались грузные, шаркающие шаги по лестничному маршу вперемежку с руганью, шаги приближались к дверям нашего класса. От стыда и страха, что сейчас мама начнет меня избивать перед  одноклассниками, я гордо выпрямилась и спросила Хайку и Веру Владимировну: - ну, что, дождались, сейчас она вам задаст, на минуту забыв, что первой мама задаст мне. Выглянув за дверь, плотно закрыв ее, Вера Владимировна быстрым шагом подошла ко мне (я стояла у доски в углу наказанная), прикрыла своей спиной и тихо сказала: - стой за мной и не высовывайся. Только я приготовилась дать ей достойный отпор,  -  что не  стоит отрывать от дел мою маму, как она рывком распахнула дверь. Шатаясь, в грязных, не по размеру огромных, сапогах, всклокоченная после драки в фойе, с окровавленной ладонью, разорванной между большим и указательным пальцами,  она ввалилась в класс, буквально неся на своих плечах секретаршу и завхоза. Я замерла.  Насколько я могу судить сейчас, это был прообраз немой сцены из  «Ревизора».

- И дэ туточки моя дочка?  Е…мать, скильки цэ вы будэтэ мэнэ пэрэд гостямы позорыты. Валя, иды сюды!

Класс  онемел, смолкли шепотки, ни вздоха, мертвая тишина. Мы все,  в зависимости от возраста,   дети войны и мат для нас был не внове.  Но, чтобы в школе взрослые при учителе, ругались матом. В школе! Школа для нас святое место. Мы могли срывать уроки, драться, курить в туалете, но выругаться при учителе,  …. Нет, это было исключено, учитель – это было святое. В восьмом классе, увидев свою учительницу по математике беременной, я была настолько огорошена, что не могла ей сказать  - здравствуйте. Я горела от стыда, что вдруг она  догадается, что я понимаю ее положение и этим оскорблю ее. Ведь она учительница, это что-то от неземного, у них (учителей) все не так, они не могут  быть беременными, рожать. Они же учителя …   Даже в те тяжелейшие послевоенные годы учителей не унижали так, как в наше время. Как можно  преклоняться перед святостью учителя, если до обеда ты у нее выторговывал кофточку или юбку, а после обеда слушал лекцию «…о великих деяниях …» нашей партии, о  величии нашей Родины. Большего унижения придумать невозможно.

5. Счастье «надурницу»

Маму забрала милиция и вместе со мной препроводила домой. В то время Тирасполь был маленьким провициальным городком, где все всех знали, вероятно, знали и мою семью и жалели (по своему конечно)  нас. С вечера мама уснула своим пьяным сном, а крестная тетя Маша все пугала нас НКВД, который заберет маму и сошлет до самой смерти в Сибирь – «она ж розбыла бюст Сталына и тоди вас виддадут  у дитский дом». От ужаса, что меня отдадут в детский дом, заледенела моя маленькая душонка, слезы полились в три ручья. Я умоляла боженьку спасти нашу маму и, если он нас спасет, и злой дядька НКВД  не сошлет ее в  неведомую, наверное, очень холодную, Сибирь, то я буду себя хорошо вести  в школе. Не буду удирать с урока через окно второго этажа. Не буду надувать интересныйпродолговатый шарик, который мой сосед по парте – великовозрастный Коля,  называл загадочным словом гондон, не буду обзывать Раю хайкой и выучу все правила по русскому языку. Наверное, долго смеялся боженька над моею молитвой, но по вере моей, сотворил чудо. Мамино «дело» в суде закрыли, в связи с неявкой в суд свидетелей. Счастливая мать, оставшись верной своей привычке, поздно вечером  пришла домой в сильнейшем подпитии. Радость моя, что я не буду детдомовкой, была безграничной. Вера в бога, во что-то сверхъестественное, недоступное пониманию, загадочное и великое поселилось в моей бедовой головушке и до сих пор живет во мне ожиданием чуда, ожиданием истинно русского «…а вдруг» и случится то большое огромное, невероятное чудо и привалит  «надурницу» счастье.

6. Велосипед

Пришла долгожданная весна, а за нею и лето. Притупилось чувство голода. В нашем доме с улицы был магазин со сладкой вывеской «Хлеб».  Хлеб привозили по утрам, от запаха свежеиспеченного хлеба кружилась голова. За хлебом очередь занимали с вечера. Чтобы всю ночь не стоять, люди ложились, начиная от дверей магазина, вплотную друг к другу и так засыпали. Если между спящими появлялось хоть маленькое пространство, туда спешил улечься внеочередник и уже считался своим очередником. Чтобы попасть поближе к  желанным дверям и уже наверняка получить свою норму хлеба, мы устраивали «велосипед».  Несколько стеблей сухой травы скручивали в жгутик и осторожно вставляли между пальцев крепко спящего очередника, затем поджигали. От боли и страха очередник крутил ногами, вскакивал и с криком начинал гоняться за нами. И в это время на освободившееся место ложился один из нас. Все, на сегодня мы были обеспечены хлебом и к этой краюшке иногда добавлялась, принесенная мамой еда «с базара».

7. «Переляк»

Летом основной нашей заботой было ожидание мамы «с базара».  Она уходила  с самого раннего утра на рынок, чтобы – «купыты дитям поисты», а возвращалась всегда поздно вечером, иногда уже темной ночью, как правило, пьяной и, иногда,  даже ползком. Однажды, сидя под домом в ожидании мамы (а вдруг что-нибудь принесет поесть), мы усмотрели в темноте двигающуюся в нашу сторону, разговаривающую собаку. Большеголовая, с длинным туловищем, она напоминала скорее льва, чем собаку, так как имела прекрасную черную гриву и еще она умела говорить. Мы знали, что львы живут в далекой жаркой Африке, но раз они появились у нас, то должны были выучить русский язык, иначе как бы мы догадались, что это русский лев. Собака-лев двигалась в нашу сторону, лапой пыталась убрать с глаз гриву и при этом тихо материлась, ну совсем как наша мама. Я, полусонная от ожидания и голода, заорала не своим голосом, подхватила немую Юлю и Вову и  кинулась во двор (именно кинулась, а не побежала).  Собака-лев за нами.  Мы заскочили в квартиру,  успели закрыть дверь на крючок, а чудовище маминым голосом говорит:

- га, суки … мама вам исты прынэсла, а вы мэнэ до дому нэ пускаетэ.

С трудом мы поверили, что это мама, открыли ей дверь и увидели, что она стоит на четвереньках и  в передней лапе, то бишь в руке держит несколько кусочков колбасы и хлеба. Это был праздник. Где бы ни была наша бедная мама, она всегда закуску приносила нам. Это и было ее – прынэсты с базару дитям исты. Вечер, когда мы приняли маму за собаку-льва, не прошел  бесследно. Мы стали бояться всего: темноты, людей, криков, Вова начал заикаться, все мы начали писаться в постели. На семейном совете (мама и тетя Маша) решили найти бабку и «выкачать у нас переляк».  Я уже не помню, мы ли пошли к бабке или она к нам пришла, но судьбу, предсказанную ею, помню до сих пор. Выкачав яйцом «переляк», бабушка-ведунья набирала в стакан воды и разбивала туда яйцо и оно показывало нашу судьбу в картинках.  Юля погибнет  в дороге.  Действительно, в 1993 году, выехав из Тирасполя в Козьмодемьянск с грузом детского питания, она без вести пропала где-то  на бескрайних дорогах Украины. Вове выпало, что погибнет он в огне. Мой любимый братик, курилка мой милый, он жив и,молю бога, чтобы жил  еще много-много лет.

   Каждый раз, уходя «на базар», мама нам давала домашнее задание: мне кизяком (лошадиный навоз) помазать пол в доме и убрать, Вове – нарубить дров (это в 6-7 лет), Юле – никуда со двора без Вали не ходить. Не успевала мама  выйти со двора, а я заняться уборкой, как топор переставал тюкать по сухим веткам. Я, свирепея, выскакивала во двор, заранее зная, что Вовки уже нет, что этот маленький паразит побежал на Днестр купаться и теперь мне самой придется еще и дрова рубить.  Дрова готовились на всякий случай. Вдруг действительно мама принесет что-нибудь  «с базара» и мы сварим суп, а может и постный борщ. Вслед Вовке я кричала свирепым визгом: - утопишься, паразит, домой не приходи. Уже взрослым Вова мне рассказывал, как смешили его эти слова – утопишься, не приходи. Убегая на речку, он каждый раз смеялся и думал: - вот мама говорит, что Валя умная, а она дура, не может понять, что, если я утону, то домой уже  придти не смогу. Мой крик действовал на него как дополнительное ускорение, только пятки сверкали в конце квартала и, конечно, домой он приходил поздним  вечером.

Мне же бабушка-ведунья нагадала смерть в воде. С тех пор я не могу научиться плавать. Я панически боюсь воды, семь раз тонула. Ухитрилась утонуть на Днестре, где  воды мне было по пояс. Специально записалась на курсы обучения плаванию. Неделю простояла столбиком в воде, простыла и тренер, измучившись со мной, с моим диким нежеланием лечь на воду, сказал: - ваш случай безнадежен.

8.  «не буга, не знага, не бгага»

Наступила весна 1952. Я заканчивала четвертый класс. Вова подрос. Юля заговорила. Речь ее была невнятна и картава. Она не произносила звуки «р», «л»  и другие, часто заменяя их  в словах на звук «г». Вместо «не брала» она говорила «не бгага»,  вместо «не знаю» - «на знага», вместо «не была»  произносила «не буга». Будучи от природы хитрой, увертливой,, шкодливой, Юля понимала, что будет за проступки наказана. Каждый раз, увертываясь от подзатыльников заботливых старших брата и сестры, кричала в ответ (на наши упреки или допрос  с пристрастием), сразу на все обвинения: -  «не бгага, не буга, не знага».

Так мы ее и звали дома, так называла ее вся улица, несмотря на все ее выходки с юмором и без злобы: - «не бгага, не буга, не знага». Юля была удивительным человеком. С малых лет самостоятельная, упрямая до наглости, безрассудно смелая, она никогда ничего не прощала обидчикам. Она никогда не давала в обиду себя и, более того, ухитрялась в уличных разборках, заступаться за меня и Вову.  Когда Юля училась в четвертом классе, один из  учеников старших классов, недавно переведенный в нашу школу, возмущенный наглостью этой малявки, предложил: - давайте подловим конопатую и зададим ей леща.

- Нет, она нас потом по одному отловит и прибьет, рассудительно заметил один из одноклассников.

Тяжело сложилась Юлина жизнь. Неудачное первое замужество. Краткое возвращение в Тирасполь из Воркуты. Переезд в Горький, а затем в Козьмодемьянск – не принесли ей ожидаемой свободы и достатка. Оставшись одна, без работы с четырьмя детьми на руках Юля вынуждена была заняться на Волге браконьерством. Отдолжила, а затем выкупила моторку, сети и начала промышлять. Из каждой поездки она привозила осетров, икру, другую ценную рыбу и ни разу не сумели ее догнать, тем более с уловом, речные патрули.  О ее смелости, отваге, настырности, о ее умении отбрить нахала таким матом, что тот только головой крутил от изумления, ходили легенды.  Маленькая, рыженькая, веснушчатая, картавая, с живыми карими глазами, Юля в свои сорок лет напоминала ртуть. Дотронуться дотронешься, а в руки не возьмешь. За неделю до родов она могла по-быстрому сбегать в лес, набрать ведро малины  или смородины, продать  и уже часам к двум сварганить обед на всю свою голодную капеллу, включая мужа – ленивого представителя Козьмодемьянска. Две дочери и трое сыновей.  Она по-своему любила своих детей, но заботы не оставляли ей времени на ласку и детям своим  их мама казалась жестокой пьяницей. Коротенькой и горькой оказалась жизнь нашей сестрички, разлетелись по России ее дети и внуки. Потеряна связь времен, утеряны родственные связи.  Если мы и встретимся, то уже не узнаем друг друга.

9. Нацмены

Последний день в школе. Солнце слепит глаза, зовет на улицу, но нам не до игр и баловства. В классе идет торжественное собрание. Нас переводят в пятый класс. Объясняют, почему теперь нас будет учить не один учитель, а много, мы будем учить много новых предметов, в том числе иностранные языки – кто захочет немецкий, а кто – английский или французский. Все сидят присмиревшие, примеряя себя к старшей школе. Наши одноклассники-переростки в школе вообще последний день. Они совершеннолетние и их определят на работу.

После собрания Вера Владимировна оставила нескольких учеников, в том числе и меня, для отдельного разговора. Сначала она предложила мне пересдать русский язык и выйти в круглые отличницы. У меня по результатам окончания  начальной школы были две четверки. По русскому языку и поведению. Четверка по поведению в то время равнялась неудовлетворительному поведению в современной школе.

Я была искренне возмущена, что меня  хотят заставить пересдавать нормальную оценку по русскому языку, уже приготовилась отстаивать свое право на свободу. Зная мой характер, Вера Владимировна начала разговор издалека.

- Ты знаешь, Валечка, если в классе будет на одну пятерку больше, то мне добавят зарплату. Я знаю, ты умница (я затаила  дыхание  - меня же хвалят) и сдашь легко эту переэкзаменовку. Счастливая, что меня похвалили, назвали умницей (это вам не байстрючка Гали пьяницы), я предложила свой вариант исправления оценки.

- А зачем устраивать пересдачу, Вы поставьте пятерку и все. Я никому не скажу.

- Я не могу, Валечка, это же будет обман. Меня могут уволить с работы. Ты вырастешь и будешь потом всю жизнь вспоминать, что  я тебя научила  поступать нечестно. И действительно, был такой момент в моей жизни. Живым укором зазвучал далекий тихий голос Веры Владимировны: - я не могу, Валечка, это же будет обман. В той ситуации  я могла обманом выиграть, но не смогла обмануть. Слова моей учительницы на всю жизнь определили мое отношение к мошенничеству.

Мне стало жаль мою учительницу, я вдруг увидела, какая она старенькая, седая, как жалко трясутся у нее голова и руки.  Первый урок жалости к людям острой иголочкой кольнул сердечко. Я старательно выучила, заданные Верой Владимировной правила, получила свою пятерку, вскочила, готовая бежать на улицу.

- Валя, я хочу с тобой поговорить о твоем будущем. Послушай меня. Ты хорошо знаешь молдавский. Твои мама и бабушка молдаванки. Ты – нацменка, а им в нашей стране отданы многие привилегии. Ты сможешь бесплатно закончить десять классов (в т о время 8-10 классы были платными), получить высшее образование. У тебя будет все.  Больше заинтересованная последними словами – у тебя будет все, чем обещанием получить высшее образование (тем более, что я не представляла, что обозначает это словосочетание), я спросила:

- А что для этого надо? Я маме помогаю и стирать, и полы мыть, и вообще я могу уже работать.

- Ничего этого не надо. Я же тебе говорю, ты хорошо знаешь молдавский язык, переходи в молдавский класс. Наше правительство заинтересовано, чтобы молдаване становились грамотными, хорошо знали свой родной язык, помогали своей республике развиваться.

Нет, такая высокая материя была не для меня. «Я русская» - заявила я - и никаким нацменом не хочу быть, прозвище такое мне не нравится. Оскорбленная в своих лучших чувствах, я убежала.

Жалела ли я о своем отказе – не помню.  Знаю об одном: никогда в своей жизни я не пожалела, что знаю молдавский. В различных жизненных ситуациях его знание мне помогало. И еще. В то сложное тяжелое послевоенное время правительство заботилось о национальных меньшинствах (нацменах), предоставляло им возможность расти и развиваться. Голодные, полураздетые, мы получали в школе завтрак, два раза в год всем детям из бедных и неполных семей выдавали пальто, телогрейки, ботинки, штаны. Мы не понимали почему, но знали, что нас партия не оставит. А сегодня? Сегодня часть детей вымирает от голода и холода вместе и их родителями безработными, а вторая часть пропивает в «Куршавелях» миллионы. Я ни разу не прочла и не услышала в передачах по телевизору, что какой-то олигарх отдал часть своих миллиардов детям, помог им  получить образование. С гордостью нам вещают с голубого экрана,  кто самый богатый, во сколько раз он увеличил свой капитал  (за наш счет) в прошедшем году, демонстрируют бедность жены Путина, изворотливость жены  московского мэра. Довольно стыдливо или со слезой и намного реже, демонстрируют как живут те, что не воруют, что помогли нашим олигархам выбраться «в люди». Только пять процентов детдомовцев способны стать полноценными членами нашего общества. Вы подумайте – девяносто пять процентов – потеряны для общества, а наша Дума думает, вот только о чем – неизвестно.  Во всех передачах по радио и телевидению я слышу слова, только слова, что «Единой России», что «Справедливой России», что вообще России.

10. Лампачи    

Я закончила начальную школу. Мне  одиннадцать лет. Я была очень худой. Скелетик, обтянутый кожей, По жирности не отставали от меня и Вова с Юлей. Хлеба в стране стало достаточно. Теперь его не выдавали по карточкам, а продавали на развес, то есть, если не хватало до килограмма, то добавляли точно до килограмма  кусочком. Магазин  был рядом и мы постоянно там толклись, провожая тоскливым голодным взглядом каждую купленную буханку хлеба  с довеском. Кто сам нам отдавал довесок, у других мы его просили. Однажды мне сказали, что я уже большая дылда  чтобы просить, пора и на работу. Я, что называется, сгорела от стыда. Красными были не только лицо и шея. Мне казалось, что горят руки, ноги, все тело. Мало того, что байстрючка, так еще и нищая-попрошайка. Больше к магазину я даже не приближалась.

В послевоенное время развернулось большое строительство. Город выделял населению квартиры, которые представляли собой только фундамент или часть стен без крыши. Нужен был стройматериал. Мама и другие женщины безработные из глины и соломы делали лампачи и продавали их. Лампач – это кирпич. В  специальную деревянную форму набивали смесь глины с соломой, хорошо утрамбовывали и снимали форму. Глина подсыхала и становилась твердой, как настоящий кирпич. Еще и сегодня можно встретить в селах такие глиняные домишки, как памятник тех времен. Мама брала такие заказы, ей давали задаток, но кирпичи приходилось долго ждать. Заказчики ругались. Крик и мат сопровождал каждую несостоявшуюся сделку.

Так больше не будет. Я замесила замес, набила первую форму. С большим трудом вытянула ее и поняла – эта работа еще не по мне. От бессилия, стыда, голода, злости на весь мир – я заплакала. Подошли Юля и Вова, совсем большие – четыре и шесть лет.

- Давай поможем, предложил Вова. Юля и Вова тянули форму с одной стороны, а я с другой. В день мы делали десять-пятнадцать, а иногда (уже приноровившись к работе) и двадцать кирпичей в день. У нас появились деньги. Мы гордо шествовали в магазин покупать хлеб и сахар. Дома  хлеб делили по-братски на всех. Каждый свою долю макал в воду, а потом в сахар. В своем детстве вкуснее еды я не помню. Это меню мне пришлось вспомнить и в девяностые годы. Будучи в командировке в Москве я целую неделю питалась хлебом с сахаром. На съэкономленные деньги купила  методическую литературу для отдела профессиональной школы института повышения квалификации нашей молодой, никем не признанной, Приднестровской Молдавской Республики.

Кроме  выделки лампачей, я ходила «по людям» мыть полы и тоже в день имела до трех рублей. В тот год я подружилась с Женей Макаренко. Ее отец работал лесничим и она пригласила меня в лесничество на выходные. Целый день мы бездельничали на Днестре, а вечером усталые ели уху у костра. Небо было пронзительно темным. Звезды огромные, яркие, висели почему-то очень низко, пели цикады, где-то мяукнула кошка, спросонья каркнула ворона. Потянул ветерок, зашелестела листва. Зябко передернув плечами, сытые и полусонные, мы  залезли на сеновал спать. Дядя Миша ушел в обход. Где-то заухала сова и разбудила нас. Стало страшно, а тут еще кошка все лезла к нам под одеяло – то ли от страха, то ли от холода. Разозлившись,  быстро спустились с сеновала и, схватив кошку, зашвырнули ее в Днестр.  Как раз взошла луна и было видно, как бедное животное  панически мечется в воде, быстро перебирает лапками, пытается выбраться на берег. От жалости и страха еще и еще раз мы отбрасывали кошку  в воду, а она все пыталась выбраться на берег. Сжалились, спустились к воде, забрали промокшую кошку с собой на сеновал и долго рассуждали, почему хотели ее утопить. Мы не понимали своей жестокости, не могли объяснить своего поступка, но много, много раз возвращаясь мысленно к той ночи,  я понимала, в тот момент родилась одна из черт моего характера.

11. Воровать никогда не буду

Самым мучительным временем года для нас была зима.  Не было дров и угля, чтобы протопить печь и обогреть квартиру, уже не было нашего приработка, а значит опять хотелось есть. Правда, мы приспособились с другими пацанами с нашего двора и улицы ходить , как мы говорили, на станцию собирать уголь, упавший с составов. В хорошие дни мне с Вовой удавалось собрать до двух ведер угля. Одно ведро мы продавали и покупали себе еду, а второе уходило на отопление квартиры. С углем вопрос был решен. Нужны были дрова на растопку. За дровами мы ходили в лес, осенью через мост, а зимой, напрямую, через Днестр. Зимы били холодными. Днестр стоял замерзшим  почти до конца марта. В запомнившуюся мне зиму у меня были сандалии, носки и шаровары из чертовой шкуры ( материал типа сегодняшней грубой джинсовой ткани), мамина куфайка (телогрейка) и тети Машин  платок. В лес бежали, поэтому было не очень холодно, но назад с тяжелой корягой или вязанкой сухостоя было до слез холодно, тяжело и обидно. Обида была на извозчиков с санями, которые стегали нас кнутами, если мы цеплялись за сани, чтобы хоть чуть-чуть отдохнуть. С нами часто ходила в лес и Женя. Ей не нужны были дрова. Отец снабжал их  на зиму дровами. Она просто помогала нам. В один из дней, когда мы особенно  замерзли, Женя предложила:

- Зачем нам ходить в лес, на улице Восстания у частников в конце огородов полно сухостоя, наберем и домой. Они и не увидят. Огород длинный, даже, если увидят, то не догонят. Сказано – сделано. Предложение было заманчивым и, недолго рассуждая, мы двинулись за дровами. Начало было положено, дрова доставались легко. И мы повадились в сады, как та мышь  за зерном.  Однажды, мы уже набрали дров, и тут с криком из-за соседней кучи сухостоя  выбежала хозяйка. Увидев нас, она остановилась, почему-то очень пристально на нас посмотрела и не стала прогонять. Радостные тащили мы наши вязанки домой, рассуждая, что не все люди злые звери, есть и другие, которым не жаль  сухих веток. Всю дорогу меня мучила мысль: - почему она нас разглядывала, что-то знакомое было в ее облике. Ответ на мои размышления не заставил себя ждать. Дня через два, вбежав после уроков домой, я увидела в гостях ту самую женщину.

- Ну, вот и она, а ты говоришь, Галя, что твои дети не  лазают по чужим садам. С нею был еще мальчик и такая же, как она, девчонка. Мне не жалко сухостоя, но почему было не  попросить. Воровать с этих  лет … и она покачала головой.

   Долго помнила я те, так легко достававшиеся мне, дрова. То, что я была зверски избита, было не так больно, как  безнадежное покачивание головой маминой знакомой. Законченная, все,  воровка, ничего в жизни из меня хорошего не получится – вот что обозначало ее покачивание головой. Я заболела.  Меня подтачивала не столько болезнь  - пальцы на ногах почернели, я их не чувствовала, дышала с трудом, мне было больно открыть глаза – сколько мысль о моей никчемности. Как могла я залезть в чужой сад.  Не летом, когда много фруктов и не считалось грехом набрать карманы слив или зеленых яблок, а зимой – втихую воровать у стариков запасенное ими на зиму  топливо. Температура сжигала меня, головная боль  была такой, что я теряла сознание, все тело ломило и настал момент, когда я начала умирать. Я не ела, не приходила в сознание. Я не помню, приходили ли ко мне врачи. Наверное,  мама с тетей Машей делали все, чтобы вылечить меня, но мне то было неведомо. С некоторых пор я постоянно говорила с отцом. Он звал меня посмотреть, где он сейчас живет, а я все отказывалась, но однажды я согласилась и пошла к нему в гости. Мы долго шли через какой-то пустырь, затем спустились под землю. В коридоре было темно и все время мне на плечи и голову сыпались глина, песок, какая-то влажная земля. А папа все манил и манил меня, чтобы я скорее двигалась. Вот и его жилье. Обычная, вырытая в земле  комната, темная, вместо  белых стен – земля, посередине гроб.  Папа все ближе и ближе подходил ко мне, подталкивал к гробу, приглашая лечь. Страшно закричав, я рванулась от папы и побежала   через комнату, через коридор, стала вылезать из ямы и все падала и падала назад в яму. Все же мне удалось выбраться из нее, папа закричал вслед мне и отстал. С того дня я пошла на поправку.  Поднялась я после болезни только в мае.

12. Мистика

Еще один мистический случай в моем детстве определил мое отношение к религии. С одной стороны школа учила, что бога нет, все это выдумки попов, с другой – мне же помог бог, когда спас маму от НКВД, и еще вот такой странный и страшный, в своей непонятливости, случай. Мама, как говорят в народе, приплакала папу. Он приходил по ночам. Она с ним разговаривала и, зная как мы его любили, всегда будила нас, чтобы и мы с ним поговорили. Сонные, мы таращили глаза, стараясь в темноте увидеть папу, а видели отсутствующее лицо матери, ее остановившийся взгляд, неразборчивое бормотание, движения, имитирующие поглаживание по плечу. От ужаса начинали в голос плакать. Мама как бы пробуждалась ото сна. Быстро укладывала нас в постель, прикрывала папиной (с войны) шинелью, пыталась убаюкать. Мама очень похудела, совсем перестала есть, к вечеру вела себя беспокойно, чувствовалось, что она кого-то ждет. Опять на семейном совете с тетей Машей  было решено выкачать у нас «переляк», а папу отвадить от дома. Принесли из церкви святую воду, поставили на край стола в комнате, где он лежал мертвый. Зажгли свечу. Прочитали соответствующие молитвы. От возбуждения мы не могли уснуть. Дверей межкомнатных не было и нам с нашей кровати в другой комнате хорошо был виден стакан с водой и горящая свеча. Приближалась полночь. Мертвая тишина в комнатах, крепко запертая на ночь  входная дверь, закрыты окна, ни шороха, ни ветерочка. И вдруг, ровно в двенадцать часов ночи, со страшной силой открылись окна и двери, ветер злым шквалом пронесся по комнатам,  хлопнули, закрываясь окна и двери. Казалось прошла одна минута.  До утра нас всех, детей и взрослых колотило мелкой дрожью, никто не мог уснуть, да и двинуться со своего ложа не решались. Утром, стакан на столе был сухим, кто-то выпил воду и свеча была сгоревшей до основания. Больше папа не приходил. Я  увидела его еще раз во сне в день похорон мамы в 1972 году. Она ему пожарила картошки, а он сидел в нашей кухне и смеялся счастливым смехом.

   - Это они уже вместе, сказала тетя Наташа – мамина сестра. Она встретилась с ним и теперь счастлива за всю свою мученическую жизнь. Бог подарував ии счастя буты вично с любым своим.

13. Прощай  босоногое детство

Заканчивался седьмой класс. Я  была школой устроена  рабочей назавод «1 Мая», так как не могла оплачивать свое обучение в восьмом классе. Обязательным было семилетнее образование. Примерно в июле к нам пришла моя классная руководительница и сказала, что я могу дальше учиться, так как обучение на старшей ступени средней школы стало обязательным и бесплатным.  Мне не придется работать.  В восьмом классе я проучилась недели две. Мама опять запила. Опять драки, побои. Я удрала из дому. Поймав, меня определили в детприемник, где я пробыла недолго. Вместе с  другими пятью девочками, мы были направлены  в спецсельхозучилище №1 в село Курки Оргеевского района МССР. Нас на автобусе везли на другой конец  Молдавии (впервые так долго и так далеко). Закончилось мое голодное босоногое детство. Впереди юность. Что приготовила мне жизнь? Что ждет меня впереди? Но это уже другая история.