Об Авторе: Яшин Алексей Афанасьевич родился в г. Полярном Мурманской области. В 1971 г. окончил радиотехнический факультет Тульского политехнического института (ныне ТулГУ). В настоящее время работает профессором кафедр «Медико-биологические дисциплины» и «Электронные вычислительные машины» ТулГУ, а также зам. директором по науке ГУП НИИ новых медицинских технологий. Заслуженный деятель науки РФ, доктор технических наук, доктор биологических наук, Почетный радист России, профессор по кафедре и по специальности. В 1981 г. окончил Литературный институт им. А.М.Горького, член Союза писателей России (СССР) с 1988 г., автор 25 книг художественной прозы и свыше 500 литературных публикаций в журналах, сборниках, газетах. Главный редактор литературно-художественного журнала «Приокские зори».

Последний граф Империи

Я хотел оживить мой пустынный приют

Звучным словом твоим, полным слез и огня;

Все мне чужды они, что со мною живут;

Жизнь далекой могилой глядит на меня…

А.Шопенгауэр «К Канту»

Поясняя мотивы написания стихотворения «К Канту», Артур Шопенгауэр оставил такую запись*: «День, когда умер Кант, был так безоблачен и ясен, как редко бывают у нас дни; на лазурно-голубом небе летело только маленькое легкое облако в зените. Рассказывают, что один солдат обратил на него внимание окружающих и сказал, что это душа Канта, которая летит к небу».

…Николай Андреянович захлопнул объемистый синий том из «Библиотеки поэта», улыбнулся, вспомнив, как тридцать лет тому назад купил его в букинистическом магазине, что среди книголюбов почиталось большой удачей: поэтическая серия высоко котировалась у любителей поэзии, но особенно – у перекупщиков-спекулянтов.

Читывавший неоднократно Шопенгауэра, правда, не систематически – за томом том, а в отрывках и антологиях философской мысли, Николай Андреянович тем не менее хорошо понимал суть знаменитого учения о мире как воле и представлении… Казалось – и душу великого мыслителя он хорошо осознает, вернее, воссоздает, как скульптор, при чтении его книг, а особенно стихов. Более того, сам франкфуртский отшельник приоткрыл свою душу в стихах. Как понимал Николай Андреянович, Шопенгауэр чувствовал себя глубоко одиноким, как только может быть одиноким в этом мире человек, мыслитель, осознавший сущность невеселого бытия в этой жизни. А уход Канта, с которым Шопенгауэр не пересекся во времени на грешной земле, но которого он полагал единственным духовным родственником, до предела усилил одиночество посвященного.

Николай Андреянович, вдохновляясь, все дальше и глубже развивал внезапно возникшую мысль, обобщая ее. Не только мыслители, своей мудростью понявшие сущность мироздания, глубоко печальны и одиноки, но ведь и герой в момент совершения своего подвига отстранен от всех людей, даже тех, ради которых он принимает муку. Вспомните евангельские описания страданий Христа пред распятием? – Правильно, более всего он мучался от сознания своего одиночества…

Это уже потом, кого год, кого поколения, а иного и вечность будут помнить и славословить, но в смертный час герой одинок. И к чему такие мысли пришли к Николаю Андреяновичу? Этого он сам себе объяснить пока не мог. Пока не мог.

С той памятной зимней поездки в командировку в Москву Николай Андреянович возобновил знакомство с бывшим сослуживцем, а ныне университетским профессором Сергеем Викторовичем Небогатых. А ближе к лету они и вовсе по воскресеньям начали прогуливаться по парку; как говорится, собеседники нашли друг друга. А как-то к ним присоединился еще один университетский профессор, также некогда работавший в НПО «Меткость», преподававший биофизику на недавно созданном биологическом факультете: Ямщиков Андрей Тимофеевич. Впрочем, присоединился совершенно случайно: шел по своим неспешным делам через парк – спрямить дорогу – и увидел гуляющих, бывшего и нынешнего коллег.

Тройственная беседа получилась интересной, даже без захода в ближнюю к парку рюмочную. Особенно для Николая Андреяновича, далекого от университетской жизни; а бывший технический институт, где некогда он учился, претерпел за последние десять лет такие кардинальные изменения, что Николай Андреянович только головой в изумлении крутил, поочередно слушал то шедшего справа Небогатых, то мрачно острившего слева Ямщикова. Особенно он прислушивался к словам Андрея Тимофеевича как представителя самого, пожалуй, диковинного факультета в прежней кузнице военно-технической науки.

Так получалось по словам Ямщикова, что факультет, готовя по университетской программе биологов широкого профиля – от будущих школьных учителей до сотрудников медико-биологических научно-исследовательских учреждений, – тем не менее, как это принято в классических университетах, избрал и свою специализацию. Точнее говоря, их появилось сразу три: изучение и культивирование особо ядовитых пресмыкающихся, опять же изучение, но только в историко-эволюционной ретроспективе, летающих ящеров-птеродактилей и, наконец, акклиматизация гигантских бразильских тараканов Murarbu grandiosus…

– Это почему же такие, мягко говоря, странные направления? – невежливо перебил собеседника изумленный Николай Андреянович.

– А сейчас наука, да и само высшее образование, на самоокупаемости. Вот выиграли с помощью столичных знакомцев три долгосрочных гранта от международных научных обществ – и отрабатывают. Впрочем, какая разница? Все одно выпускники в школы не пойдут, НИИ биологических в радиусе ста верст вокруг не имеется… вот и двинутся в мелкооптовую торговлю, вольются, так сказать, в средний класс. А он-то, как говорят наши выдающиеся экономисты-министры, и возродит Россию… до уровня Камбоджи или Никарагуа, как я полагаю.

Впрочем, как продолжил далее Андрей Тимофеевич, на фоне обычной для провинциальных вузов преподавательской серединки: доцентов-трудяг и доцентш-интриганок, есть на факультете два-три занятных человека, даже – представьте себе – одной из кафедр заведует профессорша-графиня…

– Да-да, не смейтесь, настоящая графиня, более того, правнучка последнего графа Российской империи. Она, правда, скромница, об этом по привычке помалкивают. Я и сам-то чисто случайно узнал.

Николай Андреянович, поначалу было ухмылялся, дескать, в столице сейчас все, кто нерусскую фамилию имеет, объявили себя графьями да баронами, заплатив в районное дворянское собрание пару тонн баксов. Однако чем дольше он слушал увлекшегося профессора, тем больше ему казалось: а ведь он где-то читал про этого последнего графа, но вот где? Главное, фамилия была та же самая.

Дня два он ломал голову; как всякий человек с идиосинкразией на память, он не мог успокоиться, не вспомнив что-то запавшее: слово, фамилию, сюжет, образ… И только на третий поутру, когда память наиболее активна, вспомнил: очерк о геройском действительном статском советнике он читал в самые юные годы, найдя на чердаке своей тетки, у которой семья проводила отпуск (тогда еще жили на Севере) в калужской деревне, полуистлевшую подшивку журнала «Нива», вернее, три подшивки: за 1881-ый, 1903-ий и 1914-ый года. Тетка же Настасья пояснила: старье это захватили, переезжая в новый дом перед войной из прохудившейся дедовой халупы. А к деду они попали вместе с зингеровской машинкой при дележке добра из имения сбежавшего в революцию помещика.

Да-да, именно в сентябрьском номере «Нивы» за год начала Первой мировой войны тогдашний Николка и прочитал о первом русском герое той войны и последнем графе* империи, до поры до времени упрятав прочитанное в кладовку своей недурственной памяти.

Николай Андреянович давно уже понимал: свет тесен при всей его многоликости, но всякий раз восхищался тесной спайкой людей в этом мире. Думал ли он, вчитываясь в ветхие страницы журнала, сидя с тяжелой подшивкой «Нивы» на веранде теткиной избы, что в полусотне километров отсюда, тож в калужском селе, бегает по двору с хворостинкой, выгоняя забежавшую  чужую курицу, пятилетняя девочка с косичками, еще и не зная, что она графиня. Хотя на тех же дворах по всей стране уже прошлись либеральные хрущевские времена, а на партийный трон только что вступил еще либеральный «ранний Брежнев», но затаившиеся потомки князей и графов по привычке не торопились оповещать своих детей.

Казначей Калишской губернии, действительный статский советник* Петр Иванович Соколов, несмотря на воскресный день, с самого утра находился в присутствии и в непрерывных делах. Только отдав самые срочные распоряжения, он на четверть часа затворился в кабинете, имевшем несколько разоренный вид: створки шкафов открыты, ящики рабочего стола выдвинуты, а все сколь-либо важные деловые бумаги, папки и скоросшиватели с перепиской еще загодя были упакованы одним из сторожей в пачки, обвязанные бечевой. Теперь же они занимали весь большой совещательный стол зеленого сукна.

Казначей с грустью осмотрел вдруг ставший таким неуютным кабинет, подошел к большому фасадному окну, стекла которого заметно вздрагивали от недальней орудийной канонады, так не гармонировавшей с прекрасными последними днями августа. Да, все кончено, по крайней мере для него и семьи. Вчерашние газеты, доставленные из Петрограда – так уже почти месяц по-новому именовалась столица империи – читать без слез было невозможно: войска Людендорфа уничтожили под Танненбергом** 2-ую армию Самсонова, взяв в плен почти 100000 русских солдат и офицеров… Поначалу удачный натиск Самсонова на Пруссию завершился начавшейся потерей Царства Польского. Сам командарм застрелился.*

Западные губернии русской Польши после таннебергской катастрофы оборонять было практически нечем, а Калиш – всего в нескольких десятках верст от прусской границы – был и вовсе обречен. С самого 1 августа, с объявления Германией войны, Петр Иванович был готов уже к самому худшему развитию событий, но разгром армии Самсонова превзошел и это худшее…

Не в характере исправного служаки, сорокапятилетнего потомственного дворянина из захудавшего еще до Смутного времени древнего боярского рода Соколовых было ругмя ругать министров и всю правящую верхушку, что стало почти модой с русско-японской войны, столыпинских виселиц и «государственного наездничества» графа Витте-Полусахалинско-го… ох и язвителен русский народ: скажет как припечатает; так в его устах Витте и получил второе «графские» звание, то есть уничижающую двойную фамилию… Нет, ругательную моду-поветрие он не одобрял, хорошо понимая, что все люди, включая и высочайших персон, лишь пешки в величественном и кровавом движении мировой истории.

…Но ведь могли же в генштабе и в многочисленных тыловых управлениях и службой в мобилизационных планах более четко предусмотреть и подготовить эвакуационные мероприятия? Особенно для приграничных с Германией и Австро-Венгрией губерний. Конечно, через месяц-другой планы эвакуации имущества и людей начнут действовать для центральных и восточных губерний Царства Польского, но сейчас-то, в Калише под дулами надвигающихся германских пушек каждый в своем ведомстве варится в собственном соку.

Впрочем, по министерству финансов план вывоза ценностей – всех активов, золота, ассигнаций и ценных бумаг – поступил к нему еще 10 августа, но план черновой, абрисный. Соколов тотчас телеграфировал в Петроград, объясняя сложность ситуации. А сложность эта того свойства, которое очень даже приятно в мирное время, а в условиях войны, да еще при невероятной близости города к неприятельской границе, весьма хлопотно. То есть все дело в том, что во вверенном ему казначействе активов скопилось, пожалуй, не менее чем в столице Царства Польского.

Хотя калишская губерния небольшая по размерам, по площади в десять тысяч квадратных верст чуть не вдвое меньше его родной калужской губернии – тоже невеликой, но при населении в полтора миллиона жителей являлась важным центром промышленности и торговли Западного края. После урожайного прошлого года и расширения производства на многочисленных суконных фабриках активы казначейства едва не удвоились. Опять же солидные поступления давали таможенные сборы, даже несмотря на перипетии последних лет, связанные с «таможенной войной» между Россией и Германией.

В пространной депеше казначей даже слегка вышел за рамки, дозволенные субординацией, намекая, что вывоз активов из Калиша следовало бы произвести сразу после объявления императором всеобщей мобилизации, обосновывая такие действия следующим. Во-первых, в худшем случае развития военных действий из всех десяти польских губерний именно калишская окажется на острие удара новых тевтонов. Во-вторых и в основных, германское командование прекрасно осведомлено о значительных ценностях калишского казначейства, поэтому постарается занять город с ходу, отрезав дорогу на Варшаву. И, наконец, «господин министр, вне всякого сомнения, осведомлен о, мягко говоря, не совсем дружественной позиции некоторой части польского населения, активизировавшейся в условиях войны».

Из министерства ответили в том смысле, что озабоченность губернского казначея понимают, но, ввиду благоприятной обстановки – бои идут на территории Пруссии, ­– не следует торопиться, создавая панические настроения. В любом случае до Варшавы триста верст… И так далее.

Спохватились в Петрограде только после катастрофы со 2-ой армией, но было поздно. Как и предполагал Петр Иванович, немцы первым делом перерезали дорогу на Варшаву… В последней, позавчерашней телеграмме из министерства настоятельно указывалось: золото обязательно вывезти, а ассигнации и ценные бумаги, если не будет иной возможности, уничтожить.

Размышления казначея перебил вбежавший казачий подъесаул:

– Ваше превосходительство! Через час-полтора наша пехота покидает позиции и уходит по южной дороге. Прикажите начинать!

– Да, пожалуй… раз вчера не успели, то давайте. С богом!

А весь вчерашний день был потрачен на спешные дела. Нужно было вытребовать у воинского начальства полусотню казаков, а от интендантства добиться выделения лошадей и повозок – тех и других исправных, ибо, минуя Варшаву, золотой запас было предписано министром везти в Петроград.

Сразу пришлось отказаться от вывоза ассигнаций и ценных бумаг: поезд повозок растянулся бы неимоверно, привлекая внимание как населения, так и многочисленных немецких лазутчиков. Потом везти в прифронтовой зоне мешки с ассигнациями рискованно и по известной воровской причине.

Как это не покажется странным, но сложности возникли и с уничтожением сотен пудов ассигнаций и ценных бумаг. В здании казначейства действовало духовое отопление, поэтому в двух подвальных печах сжечь все не представлялось возможным. Невозможно было и развести костры на улице: казначейство не имело внутреннего двора. Выход подсказал товарищ* казначея в чине надворного советника, его приятель еще по прежней службе в Смоленске Василий Григорьевич Квасников: обильно облить бумаги кислотой. Вместе и решение нашли: тюки с ассигнациями и прочими бумагами всем казначейством полдня сносили в подвальный этаж, где имелся поместительный погреб, хорошо облицованный старинной кирпичной кладкой, с люком наверх. Под вечер вытряхнутыми из тюков бумагами служители набили погреб на две трети его высоты.

Серную же кислоту в трехведерных стеклянных бутылях, обложенных соломой, привезли на подводах с фабрики Лютецкого: она в большом количестве используется в сукновальном производстве. Феликс Осипович являлся семейным другом (через жен) Петра Ивановича, поэтому в просьбе не отказал и даже деликатно не поинтересовался странной просьбой.

Благодаря фабриканта по телефону, Петр Иванович тоже лишних вопросов знакомцу не задавал: как он собирается распорядиться семьей и фабрикой, имея в виду уже близкое вступление немцев в город. Повесил трубку на рычаг, дал отбой и вспомнил малоприятное: уже третий день на службу и даже домой звонят разные люди с уговорами и угрозами. В обоих случаях от него требовалось не вывозить активы казначейства, а передать их немцам при вступлении в город. Обещали в случае выполнения награду от кайзера, поместье и равноценную должность; в случае же невыполнения – публичную казнь.

Отдав распоряжение подъесаулу, Петр Иванович в течение двух с лишком часов самолично наблюдал за действиями своих служителей и казаков. Последние под командой своего начальника выносили из хранилища золотые слитки, зашитые в полотно, и монету в рогожных двухпудовых мешочках, укладывали все это в повозки, накрывали брезентом. С утра хорошо покормленные лошади перебирали копытами, готовясь в неблизкий путь. Рядом коноводы попридерживали казачьих верховых.

Казначей зашел в подвальный этаж, смахивая слезы с защипавших от серного пара глаз. Служители, раскупоривавшие бутылки и выливающие кислоту в люк погреба, из которого этот пар валил, работали в ватных рукавицах и респираторных повязках, вместе с кислотой привезенных с фабрики Лютецкого. Сам Феликс Осипович распорядился выдать, явно догадываясь о назначении запрошенного химического продукта.

Подъесаул доложил об окончании погрузки, а служители, вылив в погреб последнюю бутыль, вышли из здания, сняли респираторы и как рыбы на суше глотали воздух. Казначей попрощался с Василием Григорьевичем, который отправлялся с обозом старшим (семью он заранее отправил в Смоленск), обменялся рукопожатием с подъесаулом, перекрестил троекратно казаков, разбирающих своих коней. Спешенные же расселись по повозкам. Через несколько минут обоз скрылся за соседним зданием гимназии, взяв путь в сторону южной дороги – в объезд занятого немцами участка варшавского шоссе.

Отпустив со словами прощания служителей, Петр Иванович самолично закрыл на замок парадную казначейства, также троекратно перекрестился и пошел домой.

На улицах города пустынно, необычно жаркий в конце августа воздух застыл, редкие прохожие не шли, а-а… так и хотелось сказать: вышел из дома, тревожно оглянулся и прошмыгнул. Словом, все как перед бурей или грозой. Канонада с запада и северо-востока, где пруссаки обошли город и перерезали дорогу на Варшаву, совсем затихла. Даже одиночных винтовочных выстрелов не доносилось. Это значило одно: последний русский взвод снялся с позиций и ушел в южном направлении, а немцы, выждав пару часов, опасаясь маловероятного маневра-провокации, вот-вот войдут в Калиш. Скорее всего с обоих направлений, но уже раздосадованные: лазутчики из местных успели сообщить, что казначейское золото вывезено. Чему им радоваться? В стратегическом отношении город при мелководной Просне неинтересен. Казначей хорошо знал местную топографию, в прошлый отпуск из любознательности две недели пробродил с любительской археологической экспедицией гимназического учителя географии Варфоломеева: в велюнском, турекском и конинском уездах, а также близ Варты и Здунско-Воли местность прямо-таки усеяна могильными курганами. Как объяснял Варфоломеев, курганы эти относятся еще к временам ранних пруссов* и мазурских племен.

Понимая, что, скорее всего, он последний раз свободно идет по улице, Петр Иванович нарочито замедлял шаг, обычно размеренный и упругий, какой только и может быть у сорокапятилетнего здорового телом и душой мужчины – в расцвете сил и ума. За решетчатой оградой особняка Бантышевского уже зеленела крашеным железом крыша его дома, поэтому, сузив шаг едва не до полуаршина, Петр Иванович кратко подвел итоги, как приучила профессия: методично, четко, выверено.

Распоряжение министра финансов он выполнил. Вне всякого сомнения, казачий конвой с золотом уже в расположении наших войск, занимающих после отступления линию обороны в десяти верстах на юг и юго-восток от Калиша. А дальше Квасников и подъесаул мигом домчат до Петрограда, благо там их ожидают ордена и солидное денежное вознаграждение. Но это к слову; оба и без денег с орденами долг свой выполнят.

Итак, он приказ выполнил – относительно служебных дел, а ведь приказа покинуть город и казначейство ему не было? Может молчаливо предполагалось, что теперь он волен поступать с собой как хочет? Как обстоятельства сложатся? Уехать с конвоем не мог ввиду многочисленности семьи. А почему, как тот же Квасников и другие видные чиновники города, он заранее не отправил семью в Калугу, Смоленск или Петроград, где имелись родственники?

Но здесь-то все замкнулось в неразрывный круг. Елизавета Николаевна наотрез отказалась уезжать без мужа, тем более, что пятеро по лавкам, престарелая мать, прислуга, а главное, только-только восьмимесячный Георгий оправился от затяжной простудной болезни. Это первая половина круга, вторая же – приказ из министерства, который он только что выполнил.

Как получилось, так и получилось; в конце концов, он человек партикулярный, долг свой выполнил по гражданской части; не шпион, не лазутчик… При всем своем тевтонском прошлом нынешние германцы – народ высокой культуры, сами дисциплину исполнения уважают, так и чужую должны понять!

И еще он невольно пожалел, что два года тому назад согласился на перевод к Калиш. Тем более, что это был не приказ, а предложение. И согласился, учитывая повышение в должности и генеральское звание. Не честолюбив от роду был, но следовало думать о будущем четырех детей (Георгий еще не родился): образование хорошее дать, дочерей замуж выдать. Потом и им с Елизаветой Николаевной, всю жизнь кочующим, совсем не лишним будет провести старость в небольшом имении…

Петр Иванович отворил дверь в переднюю и вошел в дом, почему-то ощутив глубочайшую усталость, а голова зудела: успел-таки надышаться серными парами в подвале казначейства.

«Я выполнил свой долг», – только и сказал Петр Иванович супруге. Сославшись на усталость, отказался от обеда, прошел в кабинет и лег на диван. Елизавета Николаевна тревожно проследовала за мужем. Тот убрал ладонь, закрывавшую глаза от солнечных лучей, пробивавшихся через полупрозрачную оконную штору, успокоил как мог жену, добавив, что в случае чего она может обратиться к Лютецкому: поможет чем сможет.

Через открытую форточку окна донеслись громкие голоса. Услышав немецкую речь, Елизавета Николаевна побледнела, но внешне волнения не выказала. Как привыкла в жизни.

Еще не успев встать с дивана, Петр Иванович услышал характерные быстрые шаги горничной Насти. Затем послышалось и грубое топанье подкованных сапог. Настя открыла дверь и хотела войти, но ее оттолкнул немецкий унтер, сопровождаемый двумя солдатами с винтовками в руках. Оба Соколовых хорошо знали по-немецки, а Елизавета Николаевна и вовсе преподавала его раньше в женской гимназии. Впрочем, унтер с кайзеровскими усами был краток:

– Директор казначейства Соколов? Идите с нами к майору Прейскеру, немедленно!

Побледневшая Елизавета Николаевна, но державшая себя в руках, вышла вслед за мужем и конвойными в гостиную, где уже собрались все дети, а кормилица вынесла из детской посапывающего во сне Георгия. Петр Иванович остановился, вздохнул, перекрестил всех домашних поочередно, подошел к кормилице и поцеловал младенца в лобик, губами чуть сдвинув чепчик.

– Прощайте, мои родные…а может и до свидания, это как Бог распорядится. Берегите друг друга.

Старшие дочери заплакали, а Петр Иванович, обняв жену, решительно повернулся и пошел к выходной двери, опережая солдат, закинувших винтовки за спины.

Батальон майора Отто Прейскера первым вошел в оставленный русскими войсками Калиш. С батальоном шел и назначенный комендантом города гауптман Ругисвальде в сопровождении приданного ему нестроевого взвода. У заставы обе команды разделились по заранее оговоренному плану: Прейскер со своим штабом отправился к ратуше, а комендатуру определили в здании таможенной конторы.

Не заходя еще в ратушу, Прейскер послал надежного вахмистра с двумя солдатами на квартиру казначея, придав в провожатые подвернувшегося под руку пацана. В само казначейство идти смысла не имело: осведомители уже обо всем подробно рассказали. Но для порядка все же откомандировал туда лейтенанта с отделением солдат. Только после этого вошел в здание. Заняв кабинет городского головы и отдав необходимые распоряжения своему заместителю и батальонному квартирмейстеру, остался один, нахмурился. Хотя и не по его вине, но задание, по причине которого батальон был послан в город в нарушение общей диспозиции наступающих войск, выполнено не было. Прейскер невольно скосил глаза на пустое место под правым карманом мундира. А ведь уже через пару дней там мог появиться боевой крест!

Посланные вахмистр и лейтенант вернулись одновременно: офицер с пустыми руками и частым кашлем от паров серной кислоты, а унтер с Соколовым. Оставшись наедине с казначеем, Прейскер с минуту молчал, глядя поверх головы Петра Ивановича, затем сухо осведомился о его чине и для проформы о должности. Услышав о генеральском звании допрашиваемого, удивленно поднял правую бровь:

– И вы, имея такой высокий чин и прекрасный послужной список, решились в один миг все потерять? Мы же с вами люди цивилизованные, дворяне – каждый в своем отечестве; оба мы понимаем: войны прерогатива высокой политики, а всякий там патриотизм, долг перед государем и прочее – это для масс в шинелях и в пальто, в гимнастерках и в суконных пиджаках. А потом, есть писаные и неписаные правила войны для европейских стран. Одно из них гласит: воюют военные, а гражданское население соблюдает нейтралитет. Оно морально освобождается от ответственности по ранее данным обязательствам. Это имеет прямое отношение к вам, господин действительный статский советник. Вернее… имело бы, поступи вы разумно, не поддавшись псевдопатриотическим эмоциям. Теперь, увы, вы совершили преступление перед Германией, нанесли ей вред. Ладно о себе не подумали, но ведь семья…

– Послушайте, герр майор! Вы не на лекции в Гейдельберге. Дело сделано, о чем тут рассуждать. Если у вас есть конкретное предписание в отношении меня, то и исполняйте его. Тоже мне… Понтий Пилат.

Прейскер резко встал, лицо его вмиг побагровело. Он молча обогнул стол и тоже вставшего Соколова, приотворил створку двери и крикнул давешнего лейтенанта. Тот явился с конвойными солдатами.

– Лейтенант, выведите этого…на площадь, пусть солдаты поработают над ним прикладами, а потом расстреляют. Все, идите!

Елизавета Николаевна не находила себе места, что при ее сдержанном характере было вдвойне тяжелее. Прошло два часа, как увели мужа; она решила действовать. Приказав старшим дочерям и прислуге из дома не выходить и смотреть за младшими детьми, она вышла на улицу, остановила удачно попавшегося ей извозчика, едва ли не единственного осмелившегося в этот день выехать за заработками, спросила о местопребывании главного немецкого начальника. Извозчик, слышавший, что комендатуру устроили в бывшей таможенной конторе, и повез знаемую им жену пана казначея туда.

Комендант города гауптман Ругисвальде стоял у растворенного фасадного окна и видел даму, привезенную извозчиком, направившуюся к входу в здание. Через минуту в комнату вошел ординарец и доложил о визитерше. Руисвальде кивнул головой, дама вошла и отрекомендовалась женой губернского казначея Соколова. Волнуясь, она начала было рассказывать об арестованном муже, но гауптман перебил ее, дескать, ее мужем комендатура не занимается, все в ведении майора Прейскера. Чуть помедлив, комендант порекомендовал посетительнице идти на площадь к ратуше:

– …Фрау Соколова, если вашего мужа на площади нет, то значит он жив. До свидания!

Елизавета Николаевна, более не слушая офицера, бросилась к выходу, села с бричку извозчика, которому велела ждать, направляясь в комендатуру:

– Скорее на ратушную площадь!

Уже на самом въезде на площадь Елизавета Николаевна поняла: случилось непоправимое. Немногочисленные зеваки понуро расходились, а на краю площади, напротив здания ратуши, у каменного забора костела стояли два солдата с карабинами при штыках, а между ними на брусчатке лежал… Елизавета Николаевна со сдавленным криком бросилась к трупу мужа, но солдаты скрестили карабины с плоскими штыками, преградив путь. Стоявший поодаль лейтенант поспешил к ним:

– Проходите, фрау, проходите, здесь останавливаться не положено – приказ герра майора.

– Но это муж мой!

– Все равно проходите… могли бы и остановить его от опрометчивого шага.

– Но дайте хоть проситься, потом, ведь похоронить нужно?

– Расстрелянный будет здесь находиться до утра, а родственникам трупы преступников не выдаются. Похоронят без вас. Лучше о себе подумайте.

Последнюю фразу лейтенант произнес скороговоркой, опасливо посмотрев на ратушу. Голова Елизаветы Николаевны закружилась, в глазах потемнело. В чувство же она пришла только в автомобиле; ее бережно поддерживала Ядвига, жена суконного фабриканта Лютецкого, единственная, пожалуй, ее подруга в Калише. Скоро подъехали и к особняку Лютецких.

Подождав, пока невольная гостья придет хоть немного в себя, Феликс Осипович сообщил:

– Елизавета Николаевна, о сочувствии и прочем говорить не буду. Петр Иванович – истинный герой, но дело еще серьезнее. По достоверным сведениям Прейскер за свою неуспешность вполне может быть понижен в звании, поэтому лютует без предела: женщины, дети… он ни перед чем не остановится, прусская скотина! Извините. Словом, сегодня же с наступлением темноты, взяв только самое необходимое в дороге, вы с детьми и кормилицей выйдете из своего дома через черный вход и перейдете через дорогу к скверу. Там вас будет ждать моя машина, не та, на которой сейчас ехали, а «бугатти» – в ней все разместитесь. Наши войска всего в десятке верст на юг, а шофер мой довезет к утру до Варшавы и посадит на петроградский поезд.

– Почему до Петрограда именно? Я думала…

– Именно до столицы и прямо на прием к министру: пенсию за мужа, извините, оформить, жить-то ведь на что-то надо, детей воспитать и обучить. Насчет Петра Ивановича не беспокойтесь, похороним. И на Прейскера есть управа в конце концов.

…Через двое суток семья покойного калишского казначея прибыла в Петроград.

Государь Николай Александрович сразу после окончания четвертьчасовой (столь короткой по напряженному военному времени) аудиенции, данной по просьбе министра финансов вдове калишского казначея, некоторое время молча смотрел в окно на Неву. Молчала и Александра Федоровна, жестом отпустив старших дочерей и обер-фрейлину. Престарелый министр двора граф Фридерикс, потоптавшись, сам вышел: с началом войны дворцовый обиход значительно упростился.

Император еще раз мысленно продумал распоряжения, только что отданные в присутствии вдовы: ежегодная пенсия в три тысячи рублей, казенная шестикомнатная квартира на Большой линии из дворцового имущества – пожизненно, с бесплатной же прислугой и конным выездом; сыновей, исключая младенца, по их желанию, в морской кадетский корпус и в Михайловское юнкерское, соответственно. Дочерей он поначалу предложил в Смольный институт, но более практичная в житейских делах Александра Федоровна мягко воспротивилась:

– Мне кажется, что больше подойдет институт Ксенинский, благо он и рангом теперь не ниже Смольного. Потом… как никак, но им дальше без главы семьи жить, чего им во фрейлинах делать? А в Ксенинском добротное высшее педагогическое образование получат – серьезную женскую профессию.

Государь не возражал, объявив на прощание вдове Елизавете Николаевне, что подвиг ее мужа всегда останется в памяти августейшего семейства, но главное – в благодарной памяти всех православных и подданных Российской империи.

…Оторвавшись от лицезрения уже подернутой в приближении осени мелкой рябью Невы, император, ничего не сказав более царице, вышел из малой приемной залы, прошел в кабинет, приказав дежурному адъютанту позвать министра двора и связать по телефону с министерством внутренних дел. В течение ближнего получаса он отдал необходимые распоряжения.

Уже на следующий день в утреннем и вечернем выпусках «Биржевых ведомостей», равно как и в последующих сентябрьских номерах виднейшей российской газеты, а затем в ближайших выходах журналов «Огонек» и «Нива»* были помещены подробные очерки о подвиге действительного статского советника, богато иллюстрированные фотографиями Петра Ивановича, членов его семьи, видов города Калиша – из семейного альбома, в числе самых дорогих и ценных вещей взятых Елизаветой Николаевной при ночном бегстве из оккупированного города.

Тогда же, в сентябре месяце, все газеты России привели и указ императора – в форме подробной выписки из дворцового архива – о наречении погибшего казначея Героем России и даровании ему, всему семейству и потомству по нисходящей линии двойной фамилии Соколовы-Калишские со всеми проистекающими из этого дворянскими и гражданскими правами. В указе содержалось и определение об установке герою памятника в Калише после его освобождения от тевтонов…

Так бывший губернский казначей после смерти стал последним графом Российской империи, которой и самой оставалось существовать последние годы.

Избитый солдатскими прикладами, но держась на ногах, Петр Иванович, следуя указанию лейтенанта, лихорадочно зажигающего сигарету за сигаретой, подошел к стене ограды костела, прислонился к ней спиной, стараясь не попадать на твердое сломанными ребрами. Напротив, в десяти шагах, выстроилось полуотделение. Лейтенант, скрывая невольное волнение, стал сбоку и подал команду. Солдаты взяли карабины с примкнутыми плоскими штыками наизготовку. Лейтенант, не имея от майора Прейскера инструкции зачитывать обвинение, равно как и самого текста, поднял правую руку для команды и на четверть минуты замер, что-то обдумывая.

В наступившей тишине и сама боль от побоев покинула на предсмертный миг Петра Ивановича. Остро он почувствовал полное одиночество, должно быть и потому, что всю жизнь, сколько помнил себя, одному оставаться не приходилось. А в последние двадцать лет и вовсе: на службе вокруг него постоянно толклись чиновники, дома – все растущая семья, прислуга, гостюющие родственники его и супруги Елизаветы Николаевна.

…А вот наступил короткий миг одиночества: одного и единого перед расстрельными солдатами, тщетно скрывающим понятное волнение молодым лейтенантом рейсхвера*, редкими зеваками, не убежавшими в ужасе с ратушной площади.

Не было в душе страха перед неумолимой кончиной, как не было и неких высоких мыслей – это из читанных романов, перед глазами героев которых  последний миг жизни вся она заново повторялась. Жизнь, к сожалению, завершилась: любил жену и детей, чтил государя, был усерден в делах служебных. Если хорошо разобраться, то и сегодняшний свой поступок он не облекал в тогу героизма: опять же дело служебное, присягой царю освященное. Главное – чтобы о семье казна позаботилась, этого-то дети и Елизавета Николаевна заслужили через его верность долгу.

…А награды посмертные, памятники, как Ивану Сусанину? Ну их, награды и памятники эти. Нет в нем тщеславия. Хорошо  если память о нем поколение-другое сохранится. Но и на это надежды особой нет: царство это от мира сего, а скоро ему и вовсе конец. Не был действительный статский советник разговорным политиком, но хорошо понимал:  мир уже не тот, и русская империя после волнений и думской реформы 905-го года обречена. Вряд ли эту войну с германцами выстоит.

Одиночество… боже, какое одиночество в этом мире? Даже и от семьи отъединили. Семья! – Вот о чем думы его должны сейчас быть…

Но думать и жить ему более отпущено не было; раздалась команда срывающимся голосом лейтенанта: «Фойер!»* – и от мира отлетела еще одна душа. Одинокая в этот миг.

Все предсмертные мысли Петра Ивановича в части памяти людской исполнились в точности. Памятника ему не поставили ни при Пилсудском, ни при генсеках Польской народной республики, ни в нынешней, вновь быстро обуржуазившейся Польше: вечен спор славян между собою, как провидчески заметил Пушкин, и полякам не нужны русские герои. Только калишские обыватели уже в пятом поколении хранят память, даже в какой-то «переходный период» сумели перезахоронить останки бывшего казначея на ратушной площади – на месте расстрела.

Про отечество родное и говорить нечего: после 17-го года никто из потомков Петра Ивановича не решился носить двойную фамилию. Многих детей и внуков Соколова-Калишского судьба занесла в иные веси; только на могильных плитах Америки, Японии и других стран стоит эта фамилия полностью. В родной калужской деревне дожила до начала XXI века, перешагнув столетний возраст, вторая дочь Петра Ивановича, названная в честь матери Елизаветой. А совсем недавно умер в Лонг-Айленде, штат Нью-Йорк, и Георгий – последний из детей, с первого до последнего дня  Великой Отечественной воевавший на Ленинградском фронте и эмигрировавший в США в самом начале 80-г годов.

… Плохо в России в последние девяносто лет с памятью, ох, плохо!