От Редакции:

В 1918-1938 гг. в Советском Союзе преследованиям было подвергнуто все российское население, начиная с тех, против кого была направлена революция: чиновники царского правительства, дворяне и помещики, офицеры Русской Императорской армии и флота, промышленники, купцы, домовладельцы, духовенство и миряне разных конфессий; и заканчивая теми, кто ее готовил: члены разных партий, интеллигенция; и теми, ради кого она совершалась: рабочие и крестьяне. При царившем беззаконии и произволе, отвергнутые властью, как полноправные граждане, с клеймом контрреволюционеров, позднее — «врагов народа», они были репрессированы: расстреляны, отправлены в лагеря, высланы, как правило, в отдаленные районы, лишены всех прав и имущества, изгнаны с родной земли вместе с семьей. Вырванные из привычной жизни и выброшенные в малопригодный для нормального существования мир, они стали изгоями в собственной стране, в полной зависимости от местных властей, не имея возможности заработать на жизнь, свою и семьи, обреченные на нищенское существование или смерть. В рубрике «Голоса АрхипеЛАГа» впервые публикуются подлинные письма и заявления самих арестованных или осужденных, их родственников, друзей, знакомых, хранящиеся в фондах ГАРФ: «Московский Политический Красный Крест» (1918 – 1922); «Е. П. Пешкова. Помощь политическим заключенным» (1922-1938). Журнал «Голос Эпохи» выражает глубокую признательность И.И. Осиповой за предоставленные материалы.

«…жизнь моя была исключительно трудовой…»

О ДЕРВИЗ Н. М. — в ПКК

ДЕРВИЗ фон Нина Михайловна, родилась в 1880. Баронесса. Окончила Екатерининский  институт в Москве. Вышла замуж, в 1901 — родила дочь, через год рассталась с мужем, с 1912 — в разводе. Проживала с дочерью и сестрой в имении Дягилево Рязанской губернии. После революции занималась с братьями сельским хозяйством на выделенной крестьянской общиной земле. 25 августа 1919 — арестована с братьями при массовых арестах в губернии в связи с наступлением армии Деникина, отправлена в Москву и заключена в Покровский лагерь. 4 октября 1919 — в Коллегию по делам заключенных при ВЧК было подано заявление ее сестры, Елены Михайловны Дервиз, с просьбой об освобождении, к заявлению были приложены поручительства двух рязанских коммунистов. 25 октября 1919 — Нина Михайловна Дервиз была переведена в Новоспасский лагерь.

В ноябре, по просьбе юридического отдела МПКК, заполнила «Опросный лист», записав в графе «Особые замечания».

<Ноябрь 1919>

«ОСОБЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

Арестована при повальных арестах в Рязани и Рязанской губернии и в числе 300 человек доставлена в Москву, из кот<орых> 8 женщин. По амнистии 7-го ноября освобождены все женщины Рязанской группы, за исключением игуменьи Евгении Донебиной и меня, хотя все арестованы при одинаковых обстоятельствах одновременно. Желательно выяснить, почему амнистия не коснулась меня и, если я амнистии не подлежу, то объяснить причину ареста, разобрать дело и объявить мне приговор. Если же я ни в чем преступном не обвиняюсь — освободить меня.

Подпись                                                                                Н. Дервиз»[1].

25 декабря 1919 — Нина Михайловна Дервиз была приговорена к 2 годам концлагеря и оставлена отбывать срок в Новоспасском лагере. В мае 1920 — она обратилась за помощью в ПКК.

<31 мая 1920>

 «В ПОЛИТИЧЕСКИЙ КРАСНЫЙ КРЕСТ

г<осподи>ну  КАЛЬМЕЙЕРУ

   Староста Ново-Спасского лагеря

   Нины Михайловны Дервиз

Заявление

Прошу Вас, г<осподи>н  Кальмейер, как неоднократно оказывавшем помощь и содействие арестованным, обратить внимание на мое дело.

25-го августа 1919 г<ода> я была арестована по распоряжению Рязанской ЧК в Ряз<анской> губ<ернии> и уезда имении Дягилево, где лично занималась физическим трудом на надельной земле, чем и кормила свою семью, состоящую из дочери 11 лет и сестры около 60 лет. С мужем я в разводе уже более 7 лет. Арестована в связи с приближением к Рязани армии Деникина, одновременно с массой других арестованных, которых 200 человек, были отправлены в Москву, сперва в Покровский лагерь, а 25 октября женская группа привезена в Новоспасский. Дочь моя брошена на произвол судьбы, в деревне одна с неграмотной посторонней женщиной, и лишена образования. Сестра принуждена была поступить на службу в Рязани, несмотря на преклонный возраст. Причина ареста моего мне совершенно неизвестна и непонятна, так как жизнь моя была исключительно трудовой, и все мои заботы были только о прокорме семьи тяжелым физическим трудом, да и не по нашим временам сколько-нибудь интересоваться политикой. Допроса мне сделано ни разу не было, обвинений не предъявляют, а 25-го декабря 1919 г<ода> мне объявлен приговор на 2 года содержания меня в лагере. Таким образом, амнистия к 7 ноября почему-то не коснулась меня, тогда как все арестованные вместе со мной совершенно по тем же обстоятельствам женщины Рязанской группы давно освобождены, оставлена же я в качестве заложницы, по словам г<осподи>на  Кальмейера, члена Коллегии по делам заключенных и помощницы заведующего лагерями. Почему я выделена из общей группы — мне абсолютно неизвестно и непонятно, и потому прошу Вас, т<оварищ> Кальмейер, обратить на это внимание, тем более, что я имею семью, которую содержала исключительно своим трудом, и которая теперь терпит и материальные и всякие лишения, благодаря моему пятимесячному отсутствию. Сестрой  моей — Еленой Михайловной Дервиз, было лично подано заявление № 1449 в Коллегию по делам заключенных при ВЧК и под предводительством 2-х видных коммунистов гр<аждан> Рязани, г<осподи>на Такаева и г<осподи>на Восядова. Ходатайство явно затеряно, т<ак> к<ак> разбора его по сие время неизвестно, несмотря на каждодневно наводимые справки.

Убедительнейше прошу Вас, т<оварищ> Кальмейер, обратить внимание на мое дело, принять меры к выяснению причин моего ареста, почему я не попала под амнистию, на каком основании мне объявлен приговор на 2 года без допроса, без предъявления обвинения, и ходатайствовать о моем освобождении ради брошенной на произвол судьбы дочери моей, так нуждающейся во мне. Здоровье мое совершенно расшатано, и я рискую дойти до такого состояния, что восстановить его уже будет поздно. Одновременно со мной арестованы 2 моих брата[2], также жившие и работавшие в деревне со мной.

В лагере я недавно избрана арестованными старостой и думаю, что администрация лагеря, в случае надобности, может дать обо мне отзыв, если таковой для дела может быть полезным. Уже два раза я обращалась в Пол<итический> Крас<ный> Крест с ходатайством об оказании мне содействия в освобождении и прошу Вас обратить внимание на мое дело и помочь мне в деле освобождения меня ради дочери моей.

Н. Дервиз»[3].

«…все равно Вам шлепки не миновать…»

О БОГОЛЕПОВЕ В. Г. — ПЕШКОВОЙ Е. П.

БОГОЛЕПОВ Василий Григорьевич, родился в 1884 в Екатеринбурге. Ветеринарный врач. В 1930-х — проживал в Орджоникидзе, работал директором Ветеринарно-Бактериологического института. 28 февраля 1933 — арестован по обвинению во вредительстве и заключен в тюрьму. Очевидно, во время следствия он передал с оказией своей жене подробное письмо о следствии. 2 октября 1933 — Василий Григорьевич Боголепов был приговорен к 10 годам ИТЛ и отправлен в лагерь.

В сентябре 1936 — к Е. П. Пешковой обратилась за помощью его жена, Ольга Алексеевна Боголепова, распечатав полученное ранее письмо мужа.

<Сентябрь 1936>

«Оля. Я только теперь ясно представляю, что натворил. Там я был совершенно, особенно порой невменяем. На меня особенно действовали расстрелы осужденных во дворе, а их было много. 16-го мая, вечером я был вызван к Чумаченко, и он мне показал бумаги из нашего института о моих долгах и об индюшках. Это так меня огорошило, что я всю ночь не заснул, а утром должен был написать ему объяснение. Объяснение писал, как в тумане. Мне все мерещилось постановление от 7-го августа. Оно меня совершенно парализовало. Я был совершенно невменяем. И нервы доводили меня до исступления. Написав объяснение, я также написал заявление Годику, что мне необходимо с ним видеться и получить ответы на мои вопросы. Чумаченко с заявлением вернулся, сказав, что Годика еще нет, — он не пришел, — но что он его передаст, а меня отвели в камеру. Пройдя в камеру, я в вахтерке у врача взял валерианки и хлебнул ее почти полфлакона. От нервоза я совершенно ничего не соображал. В это время меня вызвали наверх. Это было 17 мая в 10 ч<асов> утра. Я спросил Годика о мелочных вопросах. Он мне начал говорить, что меня отправят в Москву, и что мне придется там все равно признаться, так как показаний на меня много; что, конечно, Сизов не врет и что Дзеранов уже сознался, и что они отпускают его за это, до решения дела, на поруки; что сознавшегося Бяхера отпустили и что сейчас же отпустят меня, если я пойду ему навстречу. Он поклялся жизнью своей дочери, что все это выполнит и что даст мне бумажку получить жалованье, и им можно будет покрыть долги института. В противном случае я, говорит, «столько напишу об Вас, что все равно Вы будете виноваты. Ведь на чашку весов обвинения против Вас все прибавляется, и что все равно Вам шлепки не миновать. Нам нужно признание, чтобы мы знали и могли направить заблудившихся-признавшихся, мы исправляем признавшихся, и они могут искупить свою вину дальнейшей работой». Сует мне бумагу и говорит — пишите: «Я искренне раскаявшийся, чистосердечно признавшийся, показываю нижеследующее» и т. д. Первые строчки  я написал, а в дальнейшем писал все он. Напишет фразу и спрашивает: «Так было ведь». Я, как попугай, повторяю: «Да, так, так». Но временами с протестом говорил, что этого не было и не могло быть, что это ложь и неправда. Он возражал, что это было и говорите, что было. Я очень плохо реагировал и просил отложить до завтра, что я сейчас невменяем, и что на меня плохо подействовала валерианка, он же все пишет и просит поддакивать. Потом он позвал своего заместителя Воробьева. Дали мне возможность написать тебе открытку о свидании. «Сейчас же переведем в лучшую камеру, дадим провожатого в институт, где Вы соберете документы и отчитаетесь». В результате продержал меня до 5-6 часов вечера, даже дал половину своего завтрака, кусок хлеба, намазанного повидлом. 20-го меня вызвал Помялов, помощник Малышева, и начал допрашивать меня, как я дошел до жизни такой, как я дошел идеологически до вредительства, и что меня побудило к этому. Никогда в жизни я не чувствовал себя так скверно, не зная, что говорить. Он мне помогал говорить: «Вот Дзеранов ясно все изложил — он, как эсер, конечно, не согласен с советской властью, у него определенные воззрения, но он «раскаялся» и все в том же духе. Я ему, как в тумане, повторял то, что запомнил из диктовки Годика. Затем он отвел меня к Годику, и тот в этот вечер, до 12-и часов, еще расширял мои показания, также диктуя, как и 17-го мая. Затем он, для  детальных показаний, вызвал меня уже после возвращения из Ростова, числа 30-го мая или 1-3 июня. Опять все шло так же. На мои протесты, что этого не было, он возражал мне, что я иду по канату и могу упасть и что, если я не подтвержу то, что он говорит, то он берет все свои обещания обратно, и пеняй на себя. Вот в этот допрос он совершенно изменился. Даже сказал, что доценты врать не могут, врут только проститутки, т<о> е<сть> выругал меня проституткой, в силу чего я уже был связан и катился под гору. Конечно, никаких обещаний он не выполнил, даже наоборот, не отвечал и не вызывал меня на мои заявления. И все дело повел Чумаченко. При нем у меня была очная ставка с Ирошниковым. Конкретно мои показания свелись к следующему: вовлек меня во вредительскую организацию Прохоров по приказу Сизова. Я организовал контрреволюционную ячейку, которая состояла из меня и Дзеранова — его завербовал я. В завуалированной форме говорил Ирошникову. Дзерганов со своей стороны привлек фельдшера в Котляревском птицесовхозе. Идеологически до вредительства дошел благодаря недостатку продуктов и частнособственнического настроения, благодаря воспитанию в старой школе и буржуазному настроению. Конкретно вредительство осуществлял с Дзерановым в Ингушевском совхозе. Вот приблизительно главные моменты этих показаний. В конце, уже у Чумаченко я писал, что искренне раскаиваюсь и прошу о моем помиловании и позволении работать, чтобы загладить и покрыть ущерб, нанесенный государству. Ты же в курсе дела о материале на меня. Первый материал — это Сизова. Он показал, что по его воле через Прохорова организована ячейка на Северном Кавказе из Богомолова и Дзеранова. Дальше он показывает, что я ему, будучи в Москве, дважды делал доклад о работе ячейки и что организовал ячейку в Котляровском комбинате, которая состояла  из зоотехника, врача, фельдшера и технического персонала. Дальше он говорит, что мною провелось вредительство в Чеченском, Куркужинском и Ингушском совхозах, где вакцинация произведена не по инструкции — вместо трех раз применялась 2 раза, отчего вспыхнула холера через два месяца и погубила совхозы. Затем, институт израсходовал много средств, не дав никакой работы, и что это прямое вредительство. Темы прорабатывались не актуальные, ненужные, а необходимые задерживались и т<ому> п<одобное> в этом духе. На моих допросах фигурировали два его показания, от 7-го января и какого-то февраля, в которых он говорит, что организованным ячейкам была дана установка о подготовке населения и сотрудников к интервенции. Удивляюсь, как он не предписал еще подготовить кур к интервенции. Затем, материалы Дзеранова — он в первом же показании говорит: «Во вредительской организации под руководством Боголепова участвовал и я». Дальше показывает, что по моей установке провел прививку в Кубанском совхозе и что, несомненно, такая прививка (всего однократная) не могла не дать определенных результатов. «Боголепов, — пишет он, — с частнособственническим уклоном, что подтверждается поручением мне продать в Ростове институту свой участок за хорошую цену, а участок институту совершенно не нужен. Он, Боголепов, буржуазно настроенный, радуется всяким репрессиям против коммунистов в Германии». И так — в этом духе. Еще есть много его показаний. Бляхер и Ирошников также лягают меня, оправдываясь, что несчастье с птицей в совхозе № 90 произошло по моей вине. Холера началась от вакцинации, давал неправильные установки по борьбе, неправильно дал план стройки бойни и, видимо, много еще чего, что мне не показывали. И еще были показания из Москвы, но их я не видел. В подлинности этих показаний сомневаться нельзя было, т<ак> к<ак> Сизовские — заверены Московским ГПУ, Дзеранова, Ирошникова, Бляхера — подписаны ими. Я знаю, что все дело создано. Но что же поделаешь теперь. При допросе Годик все мне твердил: «Вы жалеете всех, а вас не жалеют — бьют. И все показывайте по моей указке, и ни копейку не давая больше. Смотрите, повредите только себе. Мы от раскаявшегося требуем полного признания, и если что узнаем стороной, то вся его искренность ставится под удар и во внимание не принимается». Теперь ты в курсе всего. Мне кажется, что предпринять что-либо — это ухудшить положение. Меня еще промучают целый ряд месяцев, продержав в подвале, а там еще чем-нибудь заболеешь — да и выйдешь полным инвалидом. Даже теперь, получив малярию, я потерял столько здоровья, да и пятимесячная высидка дала себя чувствовать.

По-моему, нужно добиваться, чтобы наказание  было не так сурово и чтобы оно прошло скорее, т<ак> к<ак> только в этом надежда, что я поправлюсь и могу еще работать и жить. Поговори в этом направлении, хотя бы с Х.         (фамилия мною в оригинале стерта, в случае надобности могу ее восстановить О. Боголепова). Ну, если, например, меня сошлют лет на 5 куда-нибудь в отдаленные края, вот тут будет необходимо выбрать место. Я боюсь одного, что могут дать более суровое наказание, как, например, шлепка. Все усилия нужно направить, чтобы получить наказание поменьше. Вот видишь, как все это печально. Олюнек, тут мало огорчения — тут сплошное несчастье. Сколько я мучился, сколько пережил. Да и теперь сколько мук. Мучаюсь за вас, что и вас потянул за собой. Не огорчайся, дай только выбраться отсюда, хотя бы с небольшим наказанием, тогда что-либо предпримем и заживем снова. Видимо такова моя судьба — это для меня неизбежно. Боюсь, что долго будут держать здесь. Это вот нудно. Пришли бумаги, писать совершенно не на чем, и хороший карандаш.

Твой Боголепов»[4].

«Мне хотелось бы знать в принципе: где тут Правда?»

О МАЛЫГАНОВОЙ Е. К. — ГОРЬКОМУ М.

МАЛЫГАНОВА Ефросинья Кирилловна. Крестьянка-единоличница. В начале 1930-х — у нее была отобрана в счет неуплаченных налогов корова.

В марте 1935 — за неграмотную Ефросинью Кирилловну написал заявление Прокурору от ее имени Иван Архипович Гилев.

<18 марта 1935>

«Прокурору Нижне-Тагильского района

Гр<аждан>ки Петрокаменского с<ель>совета

Малыгановой Ефросиньи Кирилловны,

живущей в Петрокаменском заводе

Жалоба

Я — одинокая, бездетная беднячка. От роду мне 57 лет. Вдовею уже 9 лет. В хозяйстве имела всего одну коровушку, от нее через молоко кое-как питалась. Но эту коровушку от меня 15-го марта с<его>  г<его> неожиданно изъяли за неплатеж мясного и молочного налога. Впрочем в 34 г<оду> мясным налогом меня не облагали. Корова моя доила<сь> плохо —  болела. Поэтому на уплату налога я продала все: картофель, капусту, лук, две полушки и шаль. Словом, я разорилась, продавать больше нечего. Ныне корова поправилась, была на сносях; я ждала ее с нетерпением, но меня коровушки лишили. Теперь питаться мне решительно нечем.

Мне думается, что сельские власти поступили со мной незаконно, ибо платить налог я не имела возможности (ст<атья> 60).

Сельские власти приходили ко мне <нрзб.>, но описывать у меня, кроме коровы, было нечего, корову и увели.

К Вам, т<оварищ> Прокурор, моя просьба: прикажите возвратить мою корову, как единственное средство к пропитанию.

Марта 18 д<ня> 1935.

За неграмотную просительницу расписался           И. Гилев»[5].

В июне 1935 — к Максиму Горькому обратился за помощью бывший политкаторжанин Иван Архипович Гилев.

<1 июня 1935>

«Дорогой и глубокоуважаемый товарищ

Алексей Максимович!

Я — 74 летний старик, бывший «человек» (а ведь это слово звучит гордо), б<ывший> защитник ч<лен> к<омиссии> з<ащитников> и проч<ая>  и проч<ая>, а в общем — защитник униженных и обиженных, тех самых, которым «трудно дышится». Я, — 12 раз сидевший в тюрьмах, лагере и ссылках, и даже 1 раз в крепости (это за сказку Толстого об Иване дураке), из коих (12-ть раз) 5 раз при царизме, раз при белых (55 дней) и шесть раз при красных, — обращаюсь к Вам, дорогой товарищ с просьбой о защите моих униженных и обиженных. Помогите — защитите. Сделать это Вы, по моему мнению, вполне можете. Вам только стоит сказать одно-два слова, вроде крылатых толстовских «не могу молчать», дело защиты поможет. Предержащие власти Вас, несомненно, послушают, а меня вот, как и фискала (?) подпольного, слушают плохо; не велят даже просьбы писать. Даже судили и осудили (?) на 2 г<ода> л<агеря>, с<сылки>, но область помиловала — отменила. Я опять пишу, ибо тоже «не могу молчать». Я решил:

                                  Лучше пасть в борьбе неравной

                                  Чем у мамоны быть рабом

                                  Иль пировать в семье безславной

                                  Проныр, что в неге и тепле

                                  Кишат, грозя родной земле.

А я всю жизнь не пил и не пью. Учился всего один год. Я все читал и читаю.

Я возмущаюсь до глубины моей старческой души, когда вижу плачущих людей, особенно малых детей, об отобранной (изъятой) последней коровушке кормилице-поилице.

На обороте сего я прилагаю Вам копию одной из моих жалоб, написанной вдовой-старухой Малыгановой.

Обсудите, обмакните в ум, скажите, разумно ли, законно ли деяние сельских сатрапов властителей. Если даже оно и законно, то справедливо ли с житейской точки зрения.

Напишите, что-нибудь по этому поводу, а то переговорите с высшими властителями т<оварищами> Калининым, Сталиным и др<угими>.

Мне хотелось бы знать в принципе: где тут Правда?

Примите мои уверения, что я на помощь Вашу, не шутя, надеюсь.

Гилев Иван Архипович

Мой адрес:

Новая Утка, Свердл<овск>ая обл<асть>,

Ул<ица> Карла Маркса, дом 49-й

Дом брата Григория Гилева»[6].

На письме — помета рукой М. Л. Винавера:

«1) Сделать 4 копии заявления на обороте и дать мне.

2) Гилеву написать, что копии его заявл<ения> переданы в соответ<ветскующие> инстанции.

3) Пошлите: 1) ЦИК. 2) Ком<исию> сов<етского> контр<оля>. 3) Прок<урору> СССР. Гилева уведомить об этом. 2/VI-35. МЛ».

В начале июня 1935 — юридический отдел Помполита ответил Ивану Архиповичу Гилеву.

<8 июня 1935>

«Гилеву Ив<ану> Арх<иповичу>

В ответ на В<аше> обращение сообщаю, что копии заявления гр<аждан>ки Малыгановой Ефрос<иньи> Кирилл<овны> нами пересланы Прокурору СССР, в Комиссию Советского контроля и Прокурору Н<ижне>-Тагильского р<айо>на»[7].