Время? Время дано. Это не подлежит обсуждению.

Подлежишь обсуждению ты, разместившийся в нём.

Арсений Тарковский

Подмосковные Люберцы. Здесь, в далеком тысяча девятьсот тридцатом году, двенадцатого января, попал на разъездных путях под колеса поезда Дмитрий Дмитриевич Иванов, директор Оружейной Палаты в самое драматичное для музея время. Полагали самоубийство. Но в записи под номером сто семьдесят книги ЗАГСа Бауманского района стоит: «несчастный случай». Мотивы события неясны. Следствие не велось.

И обстоятельства сложились так, что имя Иванова оказалось забытым. Сегодня этот крупнейший искусствовед и музейный организатор, столь много сделавший для Отечества, для всех людей вообще, почти не известен даже в профессиональных кругах. Данный очерк – первое развёрнутое повествование о нем. Очерк стоит на эксклюзивных фактах, найденных и собранных кандидатом исторических наук, заведующей отделом рукописных и печатных фондов архива музея-заповедника «Московский Кремль» Татьяной Алексеевной Тутовой и предоставленных ею. На их основе снят фильм. Все права на материал защищены.

Во всём мире известен музей московского Кремля «Оружейная Палата». Но практически никто не знает, что его облик хранит на себе яркий отпечаток личности первого директора Дмитрия Дмитриевича Иванова.

Что это был за человек? О его частной жизни известно мало. Наши знания о нем – из его дел, поступков. Он принадлежал к старинному дворянскому роду и родился в тысяча восемьсот семидесятом году. В девяносто третьем окончил юридический факультет Московского университета с дипломом первой степени. Как и прежде в гимназии, выделялся острым интересом ко всем предметам. Особенно – к истории.

После учебы он отправлен для стажировки в Европу. Изучал работу судебных систем, а заодно, для себя – лучшие художественные собрания и принципы организации музеев. Искусство с юных лет увлекало его.

По возвращении в Россию, Иванов поступил старшим кандидатом на судебные должности в Московской Судебной Палате, что размещалась в кремлевском здании Сената. Вообще, в их роду все мужчины служили военными или юристами.

В Кремле Иванов познакомился с уцелевшей ещё от нашествия французов частью архива. В работе над этими историческими документами у него возникает мысль – существующего законодательства недостаточно для сохранения культурных ценностей на территории воюющих стран.

Сам Дмитрий Дмитриевич - внук героев Отечественной войны по обеим линиям. Один дед, награждённый прапорщик Тульского ополчения Иванов, погиб в заграничном походе. Другой – легендарный барон Антон Антонович Бистром, один из девяти братьев-героев. В битве под Кульмом огонь его батарей повлиял на перелом, ускорил победу. Смертельно раненного полковника вынесли из боя на глазах Императора Александра Первого. Тот повелел: «Пусть умрёт генералом». Но Бистром, к изумлению всех, выжил. И стал самым молодым генералом в двадцать шесть лет. Его портрет находится в знаменитой галерее Эрмитажа.

Дмитрий Дмитриевич вырос на этих семейных преданиях, героике прошлого. Память, дух двенадцатого года не просто хранились в семействе, но руководили поступками, выбором жизненной позиции.

Детство же в усадьбе тонко развило чувство гармонии. И вот из этих качеств родился его первый научный труд: очерк истории здания Сената на стыке права, науки истории и архитектуры. Именно тогда впервые встала перед молодым ещё человеком и начала оформляться во всей своей сложности не решённая вполне и сегодня идея: нужны особые юридические формы защиты ценностей всечеловеческого значения во времена завоевательных войн, революций. Он уже в те годы словно предчувствовал свою судьбу, сам двинулся ей навстречу. Скорее всего, это происходило от чёткого понимания характера времени в его ведущих противоречиях и выбранной гражданской позиции.

Ну, а в десятках шагов от Сената, в специально выстроенном архитектором Тоном здании, жила своей жизнью Оружейная Палата. Не раз бывал в ней Иванов. Он уже по рождению связан с нею. Один из старших родственников, Гавриил Иванович Поливанов, в том же двенадцатом году руководил эвакуацией музея перед самым вступлением Наполеона. Нет, видимо, не случаен этот ранний интерес к охране культурного наследия.

Но, проходя в те годы по Кремлю мимо Арсенала к Палате, этому хранилищу славы предков, Иванов вряд ли мог себе представить: спустя четверть века ему придется спасать от переплавки эти стоящие вдоль фасада знаменитые трофейные французские пушки.

Музей «Оружейная Палата» выглядел в те далекие годы, конечно, иначе. Эта сокровищница князей, царей, этот символ державной незыблемости и силы возник в самой глуби веков.

Иванов писал: «Палата является старейшим центральным музеем России, органически зародившимся в средневековье, когда никаких других музеев не было еще и в зачатке».

Содержимое её: символы власти, посольские дары, подношения, трофеи, личные вещи царей, изделия кремлевских мастерских, закрытых Петром Первым. Имя одной из таких мастерских до сих пор несёт на себе Палата.

Многое пережила эта сокровищница вместе с Кремлем за свою историю: татарские разорения, княжеские усобицы, растраты Лжедмитрия, грабеж поляков в Смутное время, мародерство французов.

Ещё в тысяча восемьсот шестом году Указом Императора Александра Первого родовое «древлехранилище» объявлено было «самодержавнейшим музеумом». Определена должность хранителя, начата систематическая работа. Но всё равно, последнее слово по определению вещей в музей всегда оставалось за царями.

Дмитрий Дмитриевич писал: «В прежнем своем виде она представляла довольно хаотическое собрание, в котором скопились без руководящей идеи самые разнообразные предметы: вещи царского быта, модель Малого театра, образцовый аршин, стол Потемкина. Но даже и в таком виде музей имел огромное значение и пользовался всемирной известностью. Недостатком являлось лишь отсутствие правильного подхода к этому материалу и как последствие – невыгодная и проигрышная экспозиция».

В начале девятисотых годов Иванов переведён с повышением в Петербург – Товарищем Председателя окружного суда. Налаживал образцовую работу канцелярии, изгонял волокиту, о чём даже писали в газетах. Кстати, суды в то время пользовались наивысшим авторитетом среди всех общественно-государственных институтов.

Тогда же молодой юрист счастливо женился на дочери сенатора Завадского Софии Владиславовне. Родились сын, дочь. Жена оказалась замечательной хозяйкой, обладала тонким эстетическим вкусом. Их дом, имения вскоре стали считаться образцовыми.

И в то же время Иванов продолжал искать пути, как полнее оградить законом культурные ценности. С растущей тревогой вслушивался в поступь нового века, грозящего перевернуть основы бытия.

В тысяча девятьсот четвёртом году в парижском издании «Ле Арт» он первым в новейшей истории, задолго до «пакта Рериха», опубликовал под псевдонимом «из Солнцева», по имени своего поместья, обращение к правительствам с международной юридической инициативой по разработке правовой основы защиты культурных ценностей. Одним из примеров варварства приводил поведение Наполеона в Москве. Выдвинул моральный принцип, имеющий, по его вере, огромное значение. И предвидел: вряд ли найдет отклик. Отсюда – этот жар, этот повисший риторический вопрос, не решённый вполне и сегодня: «Ничто в мире не сможет конечно гарантировать произведениям искусства полную безопасность в ужасные времена волнений народных, бунтов и войны. Потеря этой красоты, совершенной и невыразимой, не будет ли она невосполнимым несчастьем для грядущих поколений? Лакуной, навсегда зияющей в истории искусства, разверстой пустотой в списке произведений человеческого гения?».

Вот оно, это острое ощущение беды накануне трагической эпохи! Это служение идее без рассуждений, чем оно может для тебя окончиться... Неистребимо русская черта истинных интеллигентов: в самой погибели верить в непобедимость духа прекрасного, в идею высокого предназначения человека.

И тогда же, в канун «холодной зари Цусимы», «кровавого воскресенья» и сотен пылающих усадеб, в добавление к сложной службе юриста, Дмитрий Дмитриевич составил путеводитель по десяти крупнейшим художественным собраниям Петербурга. Это был первый отечественный путеводитель. До того пользовались переводными.

Цель книги, по слову Иванова - «раскрыть перед всяким желающим обильный источник художественного наслаждения, общего развития и культурности». Описание включало также очерки истории музеев. В таком воспитании самой потребности прекрасного автор видел противовес разрушительным стихиям времени.

Труд оценил Бенуа в издании «Мир искусства»: «Книжка Иванова прямо блещет своими достоинствами, обстоятельностью, знанием дела и тактом».

Итак, самородный талант автор начинал получать признание в художнических кругах.

В начале десятых годов Дмитрий Дмитриевич снова в Москве. Он уже - Председатель окружного суда по гражданским делам. Внешне жизнь удачна: карьерный рост, авторитет, увлечение для души. На стародворянской Остоженке нанята прекрасная квартира. Дружная счастливая семья. Но за всем этим - боль от происходящего со страной. Всё мощней усилия опрокинуть право, эту скрепу от кровавой бездны анархии. Общее ожесточение. Всплеск террора. Приукрашенное звучными терминами разложение в искусстве.

И всё больней от оскудения в жизни высокого, этой другой, высшей, нравственной скрепы. Дмитрий Дмитриевич принадлежал к тому, названному «чеховским», поколению интеллигентов, что ещё отличалось целостным мировоззрением. В последующих это утрачивалось. А Иванов из своих убеждений всегда шёл наперекор времени. Точнее, худшему в нем. Старался хоть на бумаге закрепить память об уходящей гармонии.

Не случайно, что именно в мировую войну, самую страшную из всех, бывших прежде, издание «Столица и усадьба» публикует его описание Солнцева.

Это имение Ивановых славилось организацией, родовым собранием картин, мебели, бронзы, фарфора. Ещё при Антоне Антоновиче Бистроме пленным французом был разбит парк: аллеи-коридоры, залы, балюстрада для оркестра и танцев. Стены и своды их составляли кроны кустов и деревьев.

Он вырастал в этом, действительно, залитом солнцем доме. Детство - благодатный возраст, когда красота наиболее полно охватывает душу, сообщает ей высокий строй. Какой чудный плод подарил сельский усадебный лад! Мир, где уравновешены труды, любовное созерцание, самопознание. Вся литература наша, художественный театр, классическая музыка вышли из него.

Cегодня от Солнцева, что лежит на стыке областей Тульской, Липецкой и Рязанской, сохранилась лишь церковь да барский дом, где теперь школа. И уже были попытки дельцов самовольно захватить остатки имения.

К семнадцатому году вновь Иванов назначен в Петроград. Теперь он - действительный статский советник, товарищ Обер-прокурора Правительствующего Сената. Это одна из высших судейских должностей Империи. C тем он и встретил грядущие события.

Символ Февраля в Петрограде – принятое с нарушением закона о престолонаследии отречение Царя, сожжение здания Верховного Суда со всей документацией, архивом.

Символ Октября в Москве – варварский артобстрел Кремля, ограбление Патриаршей ризницы.

Дмитрий Дмитриевич возвращается в первопрестольную. Судейские должности упразднены. Вокруг анархия, бандитизм. Его впечатление от Москвы из дневника: «Мертвое поле Кремля».

Да, прежнего нет, оно навсегда смыто ледяной волной потопа истории. А все они, принадлежащие к первым сословиям, теперь - «бывшие». Безработица. Всё труднее кормить семью, обогревать квартиру.

В декабре газеты сообщили о разграблении Солнцева. Запись Иванова в дневнике тех дней: «Отчаяние мешает спасать дом. Всё гибнет».

В марте восемнадцатого в Москву, в Кремль, переезжает новое правительство. Соборы, монастыри закрывают. В руках власти - бесценные реликвии, святыни.

Из протокола двести четырнадцать заседания Малого Совета от двадцать пятого февраля девятнадцатого года. «Слушали: заявление Коменданта Кремля товарища Малькова. Постановили: поручить Наркому Просвещения перенести все исторические, художественные и все высокоматериальные ценности в одно надёжное место для хранения под стражей».

Этим помещением выбрали Оружейную Палату. Здесь уже с начала германской войны хранились восемь ящиков эвакуированных императорских сокровищ. Позже добавились ценности дворцов и музеев Ливадии, Варшавы, Петрограда.

Председателем коллегии хранителей был назначен Михаил Сергеевич Сергеев, искусствовед широчайших знаний. Он тогда и руководил разбором сокровищ, сверял описи.

Иванов же с семьей едва сводил концы с концами. Продавали на Смоленском рынке книги, вещи, богатое собрание хрусталя. Из еды – картошка. Редко – крупы. Иногда – конина. Холод, голод. Отекшие ноги. Трудовая повинность в качестве дворников, грузчиков.

С началом гражданской войны сын Владислав из восьмого класса гимназии тайно ушёл в Белую гвардию. Ему было шестнадцать - один из тысяч и тысяч юношей, оскорблённых в своём патриотизме позорным Брестским миром с Германией, разрушением страны. Они стекались под знамёна генерала Корнилова.

А оставшаяся в столице семья тяжело заболела тифом. Об этом узнала Анна Егоровна, урождённая Старицкая, жена двоюродного брата Иванова Марка Марковича Любощинского. Она поместила Дмитрия Дмитриевича в больницу, а Софью Владиславовну с Кирой забрала к себе в особняк на Зубовском бульваре, в комнатку мезонина. Сюда же придёт после больничной палаты Иванов. Придёт уже навсегда.

Сегодня этот особняк, дом номер пятнадцать, вместо намеченного открытия в нём музея, неоднократно продан и перепродан в частные руки теми, кто никогда его не приобретал. А когда-то Анна Егоровна самоотверженно спасала дом от национализации, сама превратила его в коммунальное жильё, уплотнив родственными семьями. Здесь всегда было гостеприимно. Под общим кровом собрались удивительные яркие люди. Недаром домашние прозвали тогда особняк «ноевым ковчегом». И никто не верил, что это «плавание» в безумном потопе эпохи так затянется. Не верилось, что ожесточённое насилие может быть длительным.

Именно сюда, на Зубовский, седьмого марта двадцать первого года вернулся из Крыма вместе с женой Натальей, родной сестрой Анны Егоровны, Владимир Иванович Вернадский, вернулся после эвакуации войск Врангеля и перенесённого в тяжелейшей форме тифа. Вернадские и прежде часто жили здесь. Для них в доме специально держали кабинет. А сейчас Владимир Иванович впервые читал здесь, в кругу друзей и родных свой поворотный для научного мышления труд «Живое вещество». Был на том чтении и Дмитрий Дмитриевич. Кстати, его понимание культуры как единой вселенски-животворящей среды человечества сродни естественнонаучным воззрениям гениального ученого.

Да, в те годы людей мыслящих и не терявших нравственной основы спасали только малые островки, где они могли собираться своим кругом. Одним из таких и был дом Любощинских на Зубовском бульваре, эта прежняя городская усадьба с дожившим до строительства метро чудесным цветущим садом и песнями соловьёв в самом центре Москвы.

Что ж, что пришлось в те жестокие годы жить очень тесно и скудно. Зато все были свои, можно без опаски беседовать. В ту эпоху – огромное преимущество. «Бывших» за любое неосмотрительное слово преследовали аресты, ссылки, лагеря и расстрелы.

Но вернёмся в восемнадцатый год. Итак, едва окрепнув после болезни, Дмитрий Дмитриевич совершает главный выбор в своей жизни, главный поступок. Прямо с Зубовского бульвара он отправился в Мертвый переулок, дом девять. Здесь, в бывшем особняке Морозовой, находился Отдел по делам музеев, охраны памятников искусства и старины Наркомпроса.

Иванов подает прошение о приёме на службу: «Особенно желал бы работать в дорогом мне деле охраны памятников, воспрепятствовании вывоза их из России». Это – его сознательный выбор.

Ведь едва ли не главным лозунгом революции был возврат народу культурно-исторического достояния, развитие музеев. И Дмитрий Дмитриевич поступил в согласии со своей верой в жизнетворную силу культуры. Хоть что-то сберечь, восстановить ради будущих поколений! Он был человеком идеи, из тех, кто служил не политическим системам, а своей высшей цели. И ради этого умел поступаться частным. Кстати, в анкете, в строке о происхождении, он написал – «из служащих». И это была совершенная правда. Иванов, подобно своим предкам, изо всех сил служил России.

Из его дневниковых записей тех дней: «Совдепы. Харканье, плевки, семечки. Рожи. Обыски, осмотры, реквизиции. Довольно походили в крахмалах. Пожили. Довольно с вас. Довольно покатались на «хамовозе». Попытки спасения – на службе».

С фотографии того времени глядит худощавый измождённый человек, почти совсем облысевший. Он был среднего роста и сложения. Лицо – овальное, чуть заострённое к подбородку. Коротко подстриженные усы и бородка. Взгляд небольших, чуть в раскос, глаз очень печален. По какой-то странной иронии, портретно он схож с Лениным, этим историческим символом воинствующего материализма, полным своим антиподом.

Итак, Иванова приняли эмиссаром, экспертом: глубокая образованность, шесть европейских языков – два древних и четыре основных новых - опыт юриста, искусствоведа.

Отделом управляла Наталья Ивановна Седова-Троцкая. Сведения об этой женщине в советский период почти не обнародовались. Она родилась в тысяча восемьсот восемьдесят втором году в Ромнах под Полтавой. Дочь купца и дворянки. Окончила гимназию. С девятьсот третьего - на нелегальной работе в группе газеты «Искра». Имела аресты. В Женеве училась на естественноисторическом отделении университета. Там же стала гражданской женой Троцкого, родила сына. Участвовала в подготовке восстания в Смольном. Характер волевой, решительный. Не чужда вопросам культуры. Подала в ЦК партии заявление о своем желании заниматься организационной работой на любом посту, какой определят. На коллегии Наркомпроса академик Грабарь предложил привлечь её на должность как человека образованного и имеющего доступ к вождям революции. Во главе Музейного отдела она свершила многое для сбережения нашего наследия. Хотя, деятельность ее неоднозначна.

Троцкая по достоинству оценила юридические знания Иванова, его всеевропейский кругозор в области музейного дела, государственный подход к задачам сохранности. Ему поручена опись усадеб.

К тому времени от русской усадьбы ничего почти не осталось. Но что-то ещё можно было спасти. Иванов ездил по коренной России, вывозил ценности Архангельского, имений Борятинских, Горчаковых. Разрабатывал основы перевода их в музеи. Вместе с национализацией, такое временное сосредоточение ценностей было необходимо. Слабая власть на местах не могла их защитить.

Ездил он и в своё Солнцево. Попал на обыск остатков имения. Искали почему-то пулемёты…

Итак, в спасении многих музейных комплексов-усадеб, этих бесценных жемчужин русского бытия, есть заслуга и Дмитрия Дмитриевича. Его взгляд ёмко выражен в лекции, прочитанной для экскурсоводов: «Русские старинные усадьбы волею судеб выявили тип архитектуры, убранства и быта наиболее соответствующий природе и пейзажу. Наиболее достижимый идеал культурной жизни, ясный и простой, имеющий много данных для дальнейшего развития типа художественного жилья в России».

Эти слова злободневны. Исторический пейзаж, музеи-усадьбы, эта колыбель всесторонней образованности, землеустройства, аграрной науки и земского самоуправления вновь остро нуждаются в защите своего облика и самого физического существования. Они доведены до крайности отсутствием средств, обветшалостью, и очень похоже на то, что готовятся к распродаже и полному внутреннему уничтожению, обезображиванию, опрокидыванию в варварство, прикрытому побелкой фасадов.

А ведь это та почва, на которой взращивались наши замечательные работники Отечества, наши идеалисты: просвещённые и независимые, всегда готовые к защите ценностей, что считали главными в жизни - пускай даже вопреки условиям времени и самому здравому смыслу. А без таких людей народ разлагается.

Наступил двадцатый год. Попадает в плен, в Екатеринбургский лагерь для офицеров, сын Ивановых Владислав. Строчки из его писем: «Дорогие папа и мама, вот уже третий день мы валяемся на полу в холодном здании, но ещё не получали никакой пищи. Кипятку пока тоже не дают. Я совершенно здоров, только слегка обморозил себе задние лапы, но это пустяки, так как я уже перестаю хромать». А в другом письме обмолвился, что под утро к нарам примерзают волосы. Ему – всего восемнадцать лет.

Родители на адрес доверенного человека постоянно высылали деньги, вещи. Экономили на всем. Отец хлопотал об освобождении, но положение ухудшилось – сын подпал карательному постановлению СНК о заложниках-офицерах.

Дочь Кира, шестнадцати лет, оставила учёбу, в помощь родителям пошла работать. Сначала - стенографисткой, потом - журналистом при Наркомпросе. А отец утеснил себя ещё больше. Так, чтобы заботиться лишь о костюме, без чего не пойдешь на службу. Отсёк все житейские мелочи для полнейшей отдачи делу. Многие удивлялись этому аскетизму, не понимали его.

А он, на грошовом жаловании, писал статьи, брошюры, читал лекции на театральных курсах, во ВХУТЕМАСе. И несмотря ни на что, в те времена, когда преподаватели падали на лекциях в голодные обмороки, слово Иванова, академика Академии Художественных Наук, оставалось всё таким же возвышенным и образным: «Искусство керамики и стекла сродни между собою, они могут быть названы искусством огня. При помощи этого великого чародея оба они превращают в чудеса самый простой материал – в сущности землю, тот прах, который люди попирают ногами».

Двадцать второй год. Голод. Изъятие церковных ценностей. Храмы обираются дочиста. Волнения. Расстрелы. Десятки тысяч пудов изъятого. Переплавка. Сбыт за границей по заниженным ценам. Часть средств - голодающим. Часть – на выплату контрибуции. Нужно вооружение, промышленное оборудование. Необходимо восстановить финансовую систему, выйти из экономической блокады, укрепить систему власти. Какой ценой?

В те годы новая власть жила ожиданием близкой всемирной революции. Полагали, что ценности необходимо распродать как можно скорее, выручить любые деньги. А там все сокровища мира всё равно станут достоянием победившего пролетариата.

Для скорейшего насыщения казны была создана Комиссия Особоуполномоченного по сосредоточению дворцовых ценностей. За нею негласно – сам Троцкий. Гохран Наркомата финансов, созданный в двадцатом с целью «хранить, собирать и направлять к реализации» представляют Базилевич, Вейс, Чинарев. Эти исполнители стояли за теми баржами и товарными составами, набитыми русскими сокровищами, которые отправлялись в Турцию и во все аукционные дома Европы.

От Наркомпроса, за которым - Луначарский и Троцкая, эксперты-оценщики: Иванов, Орешников, заведующий Оружейной Палатой Сергеев. В Кремле собраны все дворцовые ценности. В одной только Палате – не менее девятисот шестидесяти ящиков. Работу вели в полутьме, без электричества, в холоде – чернила замерзали

Четырнадцатого января первое же заседание перешло в острую схватку. Гохран спешил скорее забрать всё. За этим - ОГПУ и задача наполнить залоговый Валютный фонд. Эксперты отстаивали. За музейные ценности приходилось бороться с риском для жизни.

Луначарскому, Троцкой, Иванову удалось добиться от ВЦИК малой уступки: ставить в Гохране на особый учёт и хранение под категорией «М» вещи большой материальной ценности и не менее высокого историко-художественного достоинства, те, что не удалось оставить за музеями сразу. И позиции чуть выровнялись.

Но ещё пять лет Дмитрий Дмитриевич будет разыскивать среди обезличенных ценностей Гохрана уникальные вещи. Атаковать правительство письмами о высоком их значении, о необходимости сохранить их в национальном достоянии ради поддержания и развития уровня культуры будущих поколений. С помощью руководства Наркомпроса ему удалось добиться пересмотра свезённых в Гохран сокровищ. Создана специальная Музейная комиссия. Можно лишь гадать, какие баталии разыгрывались по этому поводу за закрытыми дверями квартиры семейства Троцких…

Вскоре в Оружейную Палату поступили добавочные сотни ящиков «репрессированных» ценностей. Они будут разобраны, выявлены. Около тридцати ящиков отправят в другие музеи как основу будущих коллекций. Часть оставят в Кремле.

Но в ответ, летом двадцать второго, власти замахнулись уже на музейные экспонаты. Сняли бриллианты со шпаги князя Остен-Сакена. Фельдмаршал в восемьсот четырнадцатом году был комендантом покоренного Парижа. Ввёл образцовый порядок. Русские части пресекли мародерство союзников. В благодарность за неразграбление города парижане поднесли князю набор. Тот передал его в музей Палаты.

Саму шпагу Иванов отстоял, потребовал замены камней стразами-хрусталиками за счёт Гохрана. Лишь в семьдесят четвёртом году с помощью тогдашнего министра приборостроения СССР были вставлены новые камни, и шпага обрела первозданный вид.

Кстати, у Наполеона был подобный набор. Перед войной с Россией он заложил бриллианты ради выплаты жалования войскам. И до сих пор его шпага выставлена в Париже, в Лувре с хрустальными стразами.

Отстоял Иванов уникально исполненные суповые чаши-»передачи» работы парижских мастеров. Их передавали вдоль столов на торжественных обедах. Этот сервиз столового серебра подарила графу Григорию Орлову Императрица Екатерина Великая. А когда тот вышел из фавора, она выкупила у него свой подарок и определила на хранение в Палату.

И, наконец, общими усилиями спасены коронные регалии, драгоценности Императоров. Иванов в передаточном акте жёстко написал: «Они должны быть сохранены в государственном русском достоянии, выставлены для всеобщего обозрения и изучения, как это сделано во Франции и Англии». Надо особо отметить, что регалии и торжественные украшения коронованных особ по закону не являлись их собственностью, но всегда были общим достоянием нации и хранились до революции в «бриллиантовой комнате» Зимнего дворца.

Спасение регалий было исключительной по своему значению победой искусствоведов. В те годы у многих людей во власти один вид этих символов вызывал ненависть.

Эти сокровища, при всех утратах, составили основу исторической коллекции Алмазного фонда. Но до сих пор они находятся в ведении Министерства финансов. А это значит – не защищены музейным правом. И уже был не так давно случай их ареста властями США по завершении там выставки.

В той борьбе на износ скончался Михаил Сергеевич Сергеев. Надорвался в тридцать девять лет.

Его пост заведующего, а затем – и первого директора Палаты, занял по представлению Троцкой Иванов. Он продолжил дело, сберёг замечательных сотрудников Сергеева. В статье «Ушедшие», посвящённой его памяти, а вместе – и памяти всего поколения тех искусствоведов, Дмитрий Дмитриевич писал: «Он освещал науку и сжигал себя. Его свойством была необычайная доброта. Он ничего не жалел, ничем не дорожил для себя, в буквальном смысле жертвовал для других всем. Ни оборванная одежда, ни жизнь впроголодь не останавливали его жертв для поддержки ближнего, не удручали его»…

Это - родовые черты нашей старой интеллигенции.

И тогда же освобожден сын Владислав. Пожив недолго в особняке на Зубовском, он решил эмигрировать. Отец был против - не видел в эмиграции личного выхода. Предлагал устроить сына на курсы авиаторов. Но молодой человек не мог жить под постоянной угрозой ареста, надзором власти, с которой воевал. К тому же, в доме, в этом «недобитом дворянском гнезде», как называли его чекисты, постоянно устраивались проверки, засады.

И были между отцом и сыном по поводу эмиграции долгие разговоры, горячие споры. А затем – переписка.

Владислав уехал, окончил университет в Праге, перебрался в Париж. Вошёл в историко-философскую группу «евразийцев» Георгия Вернадского. Он прожил долго и не так давно скончался в Париже в Русском доме княгини Мещерской, там, где доживали свой век осиротевшие старики первой волны эмиграции.

Эта разлука с сыном – конечно, тяжелейшее из испытаний отца.

В апреле двадцать четвертого на Дмитрия Дмитриевича в ОГПУ завели дело. Арест. Две недели – в камере Бутырской тюрьмы. Та переписка с сыном поставлена в вину как связь с заграницей. Допрашивали и дочь Киру.

Из архива ФСБ. Дело номер 25334. Протоколы допросов:

- Кого из знакомых вы имеете за границей и с кем переписываетесь?

- Кроме моего сына Владислава и брата моей жены Сергея Владиславовича Завадского знакомых за границей не имею.

- Кого из знакомых вы имеете в Москве?

- Помимо семьи Любощинских, проживающих в одном доме со мною, никого не имею и не посещаю.

- Часто ли вы посещаете квартиру семьи Любощинских?

- Бываю изредка, по большей части для оплаты счета за электричество.

- Не встречали вы там Оленину?

- Нет, даже таковой совершенно не знаю.

- Устраивались ли у вас вечеринки?

- Ввиду того, что дочь моя унаследовала от меня нелюдимый характер, моя жена считала необходимым каким-нибудь путем ввести её в более живой круг, для чего приглашались иногда знакомые сына.

Для Дмитрия Дмитриевича это страшное время. Через него поставлено под удар самое дорогое – семья, родные, близкие. И он как опытнейший юрист старается не дать повода на допросах для малейших подозрений на кого-нибудь.

Прямых и косвенных улик против него так и не нашли, но Особое совещание вынесло подозрение в политической неблагонадёжности. Приговор всей семье Ивановых – двухлетняя ссылка под Екатеринбург.

На помощь пришел Наркомпрос. Академический центр послал в ОГПУ ходатайство с отличной характеристикой Иванова как ценнейшего специалиста. В ответ Менжинский нанёс на письме красными чернилами: «Товарищ Ягода. Мне звонила Троцкая с просьбой оставить Иванова в Москве. Иванов проходит по группировке «музейных контрреволюционеров». Ввиду раскассирования всей группировки Иванов особого вреда вряд ли в дальнейшем сможет нам принести».

Резолюция Ягоды: «Поставьте на пересмотр. Задержка высылки».

Да, Троцкая по-настоящему ценила Иванова. В официальных бумагах часто проступала позиция Дмитрия Дмитриевича. Вот пример из её докладной записки в СНК: «Распродавать предметы Музеев – значит лишать страну самого ценного из всего, что отобралось и накоплялось в её культуре в течение веков. Культурные ценности имеют то свойство, что творят новые, ещё ценнейшие. Надеяться, что с наступлением мировой Революции наши художественные ценности будут нам возвращены, едва ли возможно».

А вот строки из записки Дмитрия Дмитриевича с тем же указанием «на крайнюю убыточность для государства попыток починки финансовых прорех за счет культурных ценностей страны с приведением широчайших примеров непоправимых бед, наделанных в этом отношении во Франции при Людовике Четырнадцатом, в Англии при Кромвеле, в Германии при секуляризации церковных ценностей начала девятнадцатого столетия, в России при Петре Великом». Местами кажется – сам стиль совпадает!

Но, увы, к этим обращениям прислушивались редко. Иванов и разделявшие ту позицию не были поняты ни властью, ни народом, ни многими из близких. Идеальные обоснования цели едва воспринимались. Время было жестокое. И Дмитрий Дмитриевич всё чаще замыкался. В узком кругу ссылался: пошел сотрудничать с большевиками ради помощи сыну. Заодно, что-то спасти. Эти оговорки – ещё необходимость отделиться от подозрений в соучастии с расхитителями. В Гохране многих расстреляли тогда за воровство. Там люди не выдерживали искушения сокровищем. А среди хранителей никто не уличен даже в умысле. Но и сегодня встречаются обвинения их задним числом как «красных конкистадоров» (особо рельефно выступают достоинства того поколения на фоне события, ставшего известным благодаря утечке информации в прессу – многолетнего расхищения ценностей из фондов Эрмитажа. Это всего лишь малое звёнышко в международной системе хищений и распродаж нашего достояния, невозможных без ведома руководства и высших органов исполнительной власти. Насколько же нынешние экспроприаторы гнуснее своих предшественников-комиссаров! Как они уворачиваются от фактов, лгут, цепляются за кресла и сваливают на «стрелочников»! Как покрывают друг друга! Всё это - результат катастрофической потери нравственности этим обществом потребления. Такое общество бесперспективно, обречено. Оно ещё существует только оттого, что не совсем пока перевелись люди совестливые. И паразитирует на них до поры. И здесь к месту будет привести другой случай – самоотверженное, с угрозой для жизни, спасение хранителями из пожарища экспозиции музея-усадьбы Мураново. К тому же, эта маленькая группа музейщиков много лет отбивается от дельцов, очередных экспроприаторов, с их планами нагородить там очередное коттеджное уродство. Они изо всех сил хранят не только сам музей, но и весь дивный исторический ландшафт. Благодаря им жив ещё под Москвой один из немногих уголков неизгаженной России, чистый образ её).

Другой важнейшей задачей помимо боёв с Комиссией Особоуполномоченного была необходимость закрепить за спасёнными вещами статус музейных. Обеспечить сохранность, внести сведения о них в научную инвентарную книгу, этот основной документ любого музея.

Пять томов этой книги исписаны рукой Иванова. Он часто работал и дома, по ночам. А сведения о лучших изделиях, которые не удалось отстоять, записывал особо. Вскоре появился его труд под названием «Погибшие вещи – спасённые имена».

Но главная его забота как директора была в том, что музей девять лет не мог по загруженности залов полноценно работать. Да ещё при новой власти всё громче звучали мнения: «Сохранение музея, прославляющего самодержавный быт, будет выглядеть политически бестактным». Высказывалась необходимость вообще закрыть его.

Иванов искал, что можно противопоставить. И нашёл путь в русле самой идеологии тех времён. Он предложил изменить его ориентацию на музей высших достижений декоративно-прикладного искусства. Коллекции распределить по производственному принципу, по техникам. Из его записки в Наркомпрос: «Нельзя представить себе лучшего памятника мастерам, как музей на том месте и в том учреждении, где они трудились».

Да, пришлось тушевать знания об исторической значимости вещей, их владельцах. Убрать портреты царей, часть экспонатов. Но музей получил право существовать в новых условиях. Обрел вторую жизнь.

И были, наконец, освобождены залы. Новые поступления умножили коллекции в полтора раза. Для них добились расширения площади на целых два этажа за счёт присоединения бывших апартаментов Их Высочеств.

За эти залы развернулась долгая тяжба. Деятели Наркомпроса вообще были против размещения в Кремле правительства. Ещё в семнадцатом году разработали проект создания здесь музея нового типа – города-музея. Но не одолели.

Дворцовые помещения заняли семьи «ответработников». Иванов по этому поводу записал: «Под ценнейшими гобеленами ставили самовары, на аугсбургских столах сушили пеленки».

Жильцов удалось потеснить. Но подхалимы при крупных чинах решили вселить в апартаменты Сталина. Иванов обратился в Наркомпрос. Оттуда пошли письма Ленину.

Из письма Луначарского: «Дорогой Владимир Ильич. Пишу вам по просьбе Наталии Ивановны Троцкой о следующем маленьком обстоятельстве. Я совершенно согласен, что товарищу Сталину нужно во что бы то ни стало найти квартиру. Но, идя по линии наименьшего сопротивления, под квартиру Сталина хотят отдать так называемые апартаменты. Они страшно неудобны: это анфилада парадных комнат, неприспособленных для жития порядочного человека, а только для членов царской фамилии. Вы поддерживаете идею превращения всего Кремля в музей, а начинаете с того, что часть музея отдаёте под частную квартиру. Крепко жму вашу руку».

Троцкая - Ленину: «Дорогой Владимир Ильич, я не гневаюсь, а вы проявляете, простите меня, ничем не оправданную мягкость. Конечно, товарищу Сталину надо предоставить спокойную квартиру. Но товарищ Сталин живой человек, не музейная редкость. Надо положить конец нападениям на музейное помещение, которое вы сами своим декретом утвердили как неприкосновенное – и тогда найдутся квартиры».

Ответная резолюция Ленина: «Вернуть. Товарищ Беленький! Для меня это новость».

И началась работа. Запущенность была великая. Несколько лет помещения не отапливали. Особенно пострадали ткани. Всё надо было просушить, очистить от моли.

Попутно скребли и красили стены. Надрываясь, передвигали шкафы. Продумывали освещение. Собирали коллекции, размещали выразительней. Зимой - при морозе в минус пять градусов. Без электричества. С коллективом в несколько человек, состоящим из молоденьких женщин и пожилых мужчин.

Из отчёта Иванова за двадцать третий год::»При самых невозможных, неописуемых и неслыханных испытаниях, когда драгоценности охранялись людьми, которым нечего было есть и нечем было накормить семью, когда целыми месяцами задерживалось жалованье, а размер его представлял собою издевательство над здравым смыслом, когда отощавшие люди охраняли горы бриллиантов, в лохмотьях и с торчащими из обуви пальцами, спеша по утрам до службы с рассвета заняться ломкой кирпича или тасканием тяжестей, чтобы как-нибудь только пропитаться… С большим напряжением выйдя из крайне тяжёлого и опасного положения, Оружейная Палата должна оправдать высказанные светилами учёной Европы восторженные о ней отзывы, как об одном из первых музеев мира».

Именно с той поры музей начал принимать свои сегодняшние очертания.

И тогда же Иванов наладил другую, невидимую для посетителей сторону жизни: научную, исследовательскую. Был учреждён Учёный Совет как высший орган и уже официальный, с оформленными полномочиями, пост директора.

И тут же вслед за этим – огромная удача. После долгой борьбы возвращены из Гохрана тысячи церковных предметов. В том числе – из разворованной Соловецкой ризницы: крест Иоанна Грозного, потир митрополита Филиппа, вклады Годуновых, множество изделий кремлевских мастерских. Получал их член Ученого Совета Палаты Померанцев.

Эта борьба за ризницу начиналась в девятнадцатом году, когда её разграбила губернская ЧК по приказу своего начальника. Многие из тех людей тогда озолотились.

Огромная заслуга в возвращении тех ценностей принадлежит искусствоведу Померанцеву, реставратору Барановскому, художнику Мошкову. Через этих людей Главмузей постоянно следил за судьбой сокровищ. Позже в борьбу включился Ученый Совет Оружейной Палаты. А Дмитрий Дмитриевич лично продолжал и после разыскивать вещи на прилавках антикварных магазинов, в Металлофонде и даже в плавильных цехах. Так он в последний момент нашёл и спас от переплавки долго и тщетно разыскиваемые палаш князя Михаила Скопина-Шуйского и саблю князя Пожарского, вклады той ризницы. Сегодня эти героические реликвии хранятся в Государственном Историческом музее.

В итоге, соловецкая коллекция положила основание Церковному отделу музея. А главному герою этой победы Померанцеву позже припомнят его подвиг – осудят с формулировкой «за воспрепятствование уничтожению никому не нужных памятников с целью воспитания молодежи в националистическом духе».

Но уже никакие беды не уничтожат их дела.

А беды идут немалые. К двадцать пятому году власть взял в свои руки Сталин. Первым делом распорядился: «Срочно очистить верхние апартаменты от музейных экспонатов», - не забыл того унизительного выселения.

В две недели пришлось свернуть готовые к открытию экспозиции гобеленов, бронзы, оружия, воронёного серебра – итог пятилетних усилий научного коллектива. Музей потерял треть площади.

Но они не сдаются. В том же году Палату и лично её директора Дмитрия Дмитриевича Иванова награждают Золотой медалью международной выставки декоративного искусства в Париже.

Созданы филиалы: Музей палаты бояр Романовых, Музей Игрушки, Музей Фарфора. Это – развитие концепции Иванова. Филиалы, правда, упразднят, но идея сохранится, как сохранятся те музеи, но уже - самостоятельные.

Концепция же Иванова в своём развитии превратит Оружейную Палату, уже в составе музея-заповедника «Московский Кремль», в мировой научно-методический, информационный центр. Поставит в ряд с такими сокровищницами, как лондонский Тауэр, мадридский Эскуриал. А Дмитрий Дмитриевич выдвинется в ряд крупнейших музейных организаторов, искусствоведов.

При нем же трудами Учёного Совета вышел первый сборник научных статей. Готовили второй, но издать не успели. А ещё, все эти годы Иванов работал над объемной монографией «Русское серебро Гохрана». Это описание всех ценнейших предметов, что не удалось вызволить и что до сих пор, может быть, скрыты где-то в недрах Минфина и служат предметом негласных сделок. Ведь откуда-то, да берутся сегодня те русские ценности, которыми заполнены все аукционы мира… Поэтому, тот научный труд Иванова был поистине бесценен.

Да, то поколение искусствоведов умело видеть в каждой вещи не просто мастерство исполнения и стартовую аукционную цену, но их судьбу, их неповторимую личностность и сами характеры исторических лиц, которым они принадлежали.

Также, то старшее поколение успело вырастить молодых сотрудников. Заложило школу. В тридцатые годы, во времена погрома культурно- художественного достояния, эту группу переведут в Исторический музей. Но в победном сорок пятом они вернутся в обезлюженную Палату читать лекции по музейному делу, восстановят традицию, созданную Ивановым. Они так и называли себя «детьми Палаты» - исчерпывающая самохарактеристика.

Двадцать восьмой год стоит выделить особо. Обостряющаяся обстановка в мире требовала наращивать индустриальную мощь страны. И вновь встал вопрос о валюте. Выбрали путь проверенный – распродажу ценностей.

На этот же год приходится последняя крупная победа Иванова – возвращение из Валютного фонда двадцати четырёх пасхальных подарков в виде яиц работы от Фаберже. Но одиннадцать из них спустя всего три года будут проданы за границу, как и часть Орловских чаш-»передач» (те спасённые когда-то Ивановым, но проданные изделия от Фаберже недавно купил в личную собственность получивший часть национального достояния олигарх Вексельберг. Иногда он разрешает экспонировать их на выставках, куда пропускают по заранее подготовленным спискам).

Итак, с конца двадцатых годов для музеев наступает новая эпоха. Разработан и «спущен» Промфинплан – жёсткие разнарядки на сдачу музейных ценностей в миллионы рублей золотом. И это - не смотря на то, что одну только Палату посещало до тысячи человек в день (сегодня в стране опять под видом «дискуссий» проталкивают идейку о возможности и «благотворности» новой распродажи сокровищ музеев, уже открытой, «законной»).

В ответ на такую практику в правительство полетели протесты директоров, ученых, деятелей культуры.

Иванов едва не первым писал в Главнауку: «Вред от утраты факторов культуры в особенности злополучен именно теперь, когда все силы должны быть направлены на индустриализацию. Не случайность, что некоторые из музеев Америки растут теперь больше, чем все музеи Европы, взятые вместе. Дело в том, что для индустриализации всякой страны кроме усовершенствования машины требуется в первую очередь усовершенствование человека».

Но искусствоведов уже не выслушивали. Им приказывали. Изымали вещи даже для награды победителей в стрельбе. Все эти испытания, как и начавшееся массовое уничтожение архитектурно-исторических памятников, даже – в самом Кремле, закрытие музеев, сломили здоровье первого директора: болезнь сосудов, расшатаны нервы. Но Дмитрий Дмитриевич с должности не уходил до последнего. Надеялся ещё помешать. Его увезли из Палаты с приступом в карете скорой помощи.

Вскоре начались провалы памяти. Врачи боялись подолгу лечить, боялись обвинений во вредительстве. Часто менялись, сбывали больного с рук. Друзья-искусствоведы Орешников, Клейн пытались унести из Кремля все его записи.

К сожалению, рукопись монографии о серебре Гохрана так до сих пор не найдена, хотя известно: труд был сдан и даже набран в типографии Гознака. Но свет так и не увидел.

А Дмитрий Дмитриевич Иванов продолжал сопротивляться убийственному потопу времени изо всех оставшихся, быстро тающих сил. Встав на ноги, больной пожилой человек, он бродил по «горбатым московским улицам» в глубоких раздумьях. Мучило чувство вины. Винился в том, что погубил жизнь преданных ему жены, дочери. Подчинил своему аскетизму, сознательной нищете, чтобы ничем не быть обязанным власти. Обвинял себя в какой-то пропаже. По преданиям Палаты: то ли золотое блюдо спрятал под витриной от изъятия и забыл о нем. То ли запамятовал внести в описание, что камни одной митры – имитация из хрусталя. Боялся поставить под удар семью. И нечего уже противопоставить. И нельзя устраниться, необходимо стоять до конца. Как директор музея, как гражданин, он своим именем, честью ответствен за происходящее.

Вот его последняя записка: «Не расхищал, не продавал, не торговал, не прятал Палатских ценностей».

А между тем уже собраны Ударные бригады Антиквариата Госторга для выемки оценённого когда-то самими искусствоведами.

В декабре двадцать девятого окончательно смещён с поста директора Иванов. Троцкая в эмиграции, не оставила мужа. Луначарский перемещён из наркомов. Музеи закрывали, перестраивали на узкий классовый лад. Скоро на экскурсиях заговорят: все эти сокровища омыты, пропитаны кровью угнетённых масс и являются свидетельством эксплуатации. Объявлена «борьба с роскошью», то есть с ювелирным, декоративно-прикладным искусством, отчего отрасли захиреют.

Впереди также плановые погромы культурно-исторического достояния, разгром научных кадров. Казалось, дело жизни рушится. И всё же ядро, созданное в двадцатые годы, сохранится.

Точнее всех, пожалуй, выразил то настроение времени крупнейший искусствовед, будущий директор Государственного Исторического музея Орешников. Выйдя из Кремля после освидетельствования вскрытых гробниц Великих Княгинь и Цариц в приготовленном к сносу Вознесенском монастыре, он записал на лавочке бульвара несколько строк для своего тайного дневника: «Я убеждён, что большевики физически не способны любить прекрасное. А мы… Мы живём и всё время молим Бога прибавить нам ещё несколько дней на этом свете, чтобы успеть хоть что-то спасти».

Так заканчивалась эта историческая схватка-сотрудничество сил, равно убежденных в своей правоте: материалистов, полагающих социально-экономическим переустройством, распределением материальных благ насильно искоренить пороки человеческой натуры, и высоких идеалистов, интеллигентов «серебряного века» с их верой в единственно выпрямляющую человека силу прекрасного.

Неизвестно, каким образом Дмитрий Дмитриевич оказался под Люберцами. Двенадцатого января тысяча девятьсот тридцатого года, немного не дожив до шестидесяти лет, он погиб под колёсами поезда при невыясненных обстоятельствах. Человек, ничего не имевший кроме дела жизни и любимых людей. Так ценою жизни в самом прямом смысле спасают музеи, сохраняют в мире прекрасное.

На другой день после гибели Иванова в Оружейной Палате состоялась крупнейшая за все времена выемка ценностей.

2006 г.