Об Авторе: Богучаров Павел Иосифович - 5.03.51 г.р. Сталинградская обл. Нехаевский р-он. хутор Нижняя Речка. Закончил Волгоградское Культпросвет училище, Московский Институт Культуры, ВГИК -сценарный ф-т. 1995 г. – лауреат Международного Кинофестиваля «Золотой витязь» за литературный сценарий «По-над садом». Пел в профессиональном фольк. ансамбле «Радуйся!» Снимается в фильме М.Хуциева «Невечерняя». Сценарист док.худ. фильма «Прикосновение» (часть 1. «Оптина»). Работает в московском Детском телевизионном учебном центре. Режиссер телепередачи РИТАТУЙ!

Как под грушей

Ну, не клевало у нас в тот день с братом Вовкой! Наверное, управляющий, дядя Серёга, был прав. Афганец дул, ветер восточный. Зато дядя Сергей от души выговорился. Его неспешная манера повествования располагала и на дальнейшее «безклёвое сидение» на берегу любимого нашего Кулиновского пруда. Когда управляющий произнес слово - ЛЮМБОВЬ, я невольно усмехнулся.

Кто первой пустил по ветру эту самую ЛЮМБОВЬ, наша ли, или соседская раскрасавица хуторянка - неизвестно, но, то, что оно принадлежало особе женского пола, сомнений нет. Это уж казаки, и, скорее всего, деды придали данному созвучию ироническую окраску, по известной пословице – видит око, да зуб неймёт!

Вспоминаю деда своего родного, Димитрия Игнатьевича, Царство ему Небесное! Пасли мы как-то с ним коров, на лугу, за Городищами, и загуляла у нас одна. Загуляла и загуляла, - ничего такого и разэтакого в этом, для хуторского жителя любого возраста, нет. Природа! Дышит «сабе», как хочет! Уж так вышло, что в этот год, в земляковском малом табуне был бугай! Чей, каких хозяев, не помню, да это и не важно. На наших глазах, корова с бугаём снюхались и, без свойственной им в таком деле звериной публичной страсти, стали отдалятся в гору, в лесок. Ну, совестливая какая-то парочка оказалась! А пастухом-то, понятное дело, был не дед, а я. Дед был приказчиком и провиантом. Учился жа я тогда в классе третьем, четвёртом. Помню, рванулся, было, за отдаляющейся любовной парой, но дед остановил меня.

- Павло, иди суда, на, яичку съешь! – он сидел в тени старой одинокой грушенки, невесть, когда и как занесённой на склон горы. Сидел и вынимал на травку пастуший провиант.

- Какое яичко, деда?! Корова с бугаём в лес уходят!

- И салу, с мяском! Ты жа любишь с мяском.

- Где их я потом искать буду, деда?! – нервничал я.

- А вот и молочка, глянь? – не слышал меня дед. Он не спеша вытянул из горлышка бутылки кукурузный початок и отхлебнул молока, - м-м, мёд, а не молоко! На!

- Деда! …

- Иди суда! – не громко, но властно приказал дед, - иди и садись!

Я засопел и сел на указанное мне место, взял куриное яйцо, стал его чистить.

- Никуда они не денутся, Пашка! – смягчился дед, - Ну, щас они там погуляють, трошечки, травки подъядять, хвостами покрутють, ха-ха, скольки им нужно, и сами придуть. Глупой ты! Ты жа видишь, у них люмбовь, и всё такое! Куда им бегать?!

Конечно! Яичко я съел и не одно, с салом прослойкой и молочком запил, но, поскольку в школе был хорошистом, порою и отличником, деда я поправил:

- Деда, а надо говорить правильно, не люмбовь, а любовь.

- Глянькось! А я, внучок, и не знал! - опечалился дед, - Съешь тада ишо яичку, с сальцом, бегать луччи будешь, и банёк луччи соображать начнёть.

Перед тем, как тронуться домой, из леса вышли корова с бугаём и спустились к стаду. Дед оказался прав.

По оценкам женской половины, дед наш был - красавцем! Высокий, статный усатый балагур. Кто-то из прародителей по дедушкиной линии, был то ли турок, то ли цыган, и честно признать надо, до женской половины Дмитрий наш Игнатьевич, был…охоч…

 Пел он – прекрасно! Со своими сестрами, женой Дарьей Антоновной, с мамой нашей, как они играли протяжные, строевые, шуточные казачьи песни! Перед самой войной, к деду нашему забрел собиратель фольклора из хора имени Пятницкого. И, как поняли потом дедушка с бабушкой, был он, собиратель, в то время большой человек в хоре. Много чего он набрал у деда. Дня три, рассказывала бабушка, пели и пили они, собиратель старины и вчерашний казак белогвардеец. А потом, фольклорист предложил Дмитрию Игнатьевичу отдать шестнадцатилетнюю его красавицу дочку Нину в артистки. В хор Пятницкого. За эти три дня, будущей матери нашей, не раз - на заказ - выпадала нечаянная радость спеть под собственный аккомпанемент на семиструнной гитаре. Погладить, так сказать, «сердцу» любителю старины.

- Игнатьевич! – умилился, в конце концов, пьяненький фольклорист, - отдай мне её, она у нас будет солисткой!

- Не-а! – отрезал дед, - Мужик ты, видать, хороший, но не обижайся. Артисты – пустое дело! Не отдам! Вон, пусть замуж идеть, да детей рожаить. Мы тут все артисты, когда надо. И споём табе, и спляшем. Не хуже вашего! И по мёртвому, если будет надо, отпоём. А вот так – кажный Божий день дуриком орать?! Это что ж за жизня такая? Глупая какая-то жизня! – так рассудил дед, и так пересказывала нам бабушка Даша, и то же самое, печально, подтверждала мама.

Так что, не суждено было ей побывать в солистках хора имени Пятницкого. Но, иногда, она томно вздыхала:

- Да-а, Иосиф, вот отдал бы меня папаня в артистки, - где бы я щас была, а, Иосиф?

- Далеко! – мотал головой отец, - Ни-на-а, - далеко! Орала бы дуриком, как папаня твой говорил, а мы ба тебя и не увидали! А так, ты рядом сидишь! И я даже могу дотронуться до тебя!

После Великой Отечественной, летом сорок пятого, при орденах и медалях, шел с фронта, по своим Землякам, Дмитрий Игнатьевич Голованов. А улица на Земляках – одна, по-над горой меловой, так что был он у всех на виду! Те раскрасавицы, которые всё знают про «энту самую люмбовь», сказывали:

- Идёть сабе, ручкой помахЫваить, медалькими позвякЫваить, усы подкручиваить – красавЕц! Вдовицы плачуть, кто мужей своих дождались, радуются, что свои пришли, старухи старыи, как дети малыи – всё в кучу: и плачуть и смеются! И жила-проживала на Земляках Никифорова Марфа. Особа, хоть куды, ядреная и хороша собой! Кубыть, увидала она Димитрия, повела грудями и сказала совсем не шепотом:

- Нонча он будить мой!

Правда, не правда была эта, но, через девять месяцев родила Марфа сына, как говорят – один в один с Димитрием Головановым. Тут ни к бабушкам, ни к дедушкам никаким ходить не надо! – Копия! Назвала Марфа сына Виктором.

Однажды, летом, нас привезли к деду из Нижней Речки на Земляки. Совсем я был тогда малым, а брат Вова, он старше меня на три с половиной года. И вот оказались мы с ним на речке нашей, Тишанке, на крутом обрывистом левом берегу, где игрались тогда все земляковские ребятишки. А весь берег был густо, густо испещрен норками ласточек береговушек. Вовка сверху полез посмотреть ласточек, да сорвался, но успел зацепиться за стебли травы и повис. Помню, я и перепугаться не успел, как появился, откуда не возьмись, мальчишка покрепче и старше брата Вовки. Он схватил Вовку, и вытянул его. Хорошо помню, как после того, он протянул нам руку и сказал с улыбкой:

- Я ваш дядя родной. А зовут меня Витя…

И мы подружились с ним. Удивительные отношения возникли между Витей и бабушкой нашей – Дарьей Антоновной – соперницей Марфы. Дед Митька, он вообще – нам казалось, - не видел и не замечал своего нагульного сына, а вот бабушка. … Бабушка, жена Дмитрия Игнатьевича, книжек не читала и вела себя классически неправильно. Она так страдала и переживала за Виктора! И Витьку, как магнитом тянуло к хате отца родного! Жили, они почти рядом. Вот идет он, по горочке, по меловой, мимо хаты деда нашего, бабушка же, как чувствовала. Выйдет на обзор, да и крикнет негромко:

- Витя! Да иди жа ты ко мне! Дитё ты жалкий!

Витя, будто ждёт того, - сломя голову бежит к тётке чужой!

- И иде жа ты вымазалси, глянь, какой! Нос мокрый... – присядет перед ним, нос вытрет запоном своим, да и слезу свою нечаянную, конфетку или кусочек колотого сахарку сунет в потную ладошку, а если деда дома нет, введёт в хату и начинает, угощать мальчишку всяческими блюдами, которые, Дарья Антоновна, умела вкусно готовить! Дед молчал, Марфа делала вид, что не замечает данных неклассических отношений. И мало того, мы, с Володей, не раз заходили в гости к дядьке своему, Витьке, а тётка Марфутка нас тоже угощала. У них была маленькая хатка с земляным полом. В палисаднике у Никифоровых росли дикие розы – хотьма, разных, разных цветов… Закончил Виктор одиннадцать классов, а потом – военное училище. Стал офицером.

 Учился я уже в десятом классе, в Нехаево, когда на день встречи с выпускниками, в начале февраля, в переполненном коридоре нашей школы, вдруг появился дядя Витька в форме лейтенанта. И я его приметил в тот момент, когда он стоял рядом с директрисой. Мне не было известно, что в своё время, он был любимцем у неё, Лидии Григорьевны, которая преподавала у нас математику. А с математикой, в ту пору, у меня складывались не совсем дружественные отношения. Математику, её учить надо, а я, за двенадцать километров от материнского пристального наблюдения, отдался другому учению – игре на гитарке. На семиструнной! Слух был, голос, к тому же, наверное, определённые способности. На трёх аккордах, под бой восьмёркой, выучил несколько блатных песен и, как сказал Сергей Есенин: - «…орал вовсю перед рассветом края, отцовские заветы попирая…». К примеру, в парке, перед домом культуры, здание которого до тридцатого года принадлежало храму, выстроенного в честь апостола Иоанна Богослова, распевал вот такую песенку:

Вот спою я вам романс дурацкий,

О своей о жизни холостяцкой.

Вы об этом сами посудите

К холостому в дом зайдите

Дыр, дыр, дыр, дыр, дыр дыр….

 и так далее.

И какому же директору школы могло, это «дыр-дыр» понравиться? Хотя, лично я не пел Лидии Григорьевне романс про холостяка, но! … Лидия Григорьевна была настоящим директором, и она знала ВСЁ о своих учениках! Дядька увидел меня в толпе, радостно поднял руку – позвал. И пока я протискивался, он сказал что-то Лидии Григорьевне, и та, глядя на меня, удивленно сложила губки. Мол, не может быть такое! …

-Здорова, Паша! – дядька обнял меня, - Племянник, ведь, родной! - объявил он Лидии Григорьевне…

После вечера, мы с дядькой пошли провожать Лидию Григорьевну, и даже побывали в доме её. Было поздно, но Лидия Григорьевна угостила нас чаем с конфетками. Я чувствовал себя страшно неловко! Визит к директору школы?! Лидия же Григорьевна присматривалась ко мне с лёгкой насмешкой, а потом сообщила:

- У тебя, Павел, есть образец для подражания, - указала на Виктора.

- Да он хороший! – дядя Витька снисходительно приобнял меня.

Было около двух ночи, когда мы вышли от Лидии Григорьевны и двинулись мерить свои двенадцать километров - домой в свой хутор. На Земляки. Я шел дедушке с бабушкой, а Виктор – к матери…

Когда умер наш дед, и его мать Марфа, Виктор каждый год приезжал в Авраамовский погостить. И первым делом, шел он Дарье Антоновне, с каким-нибудь подарком. Дядя наш Пашка, родной по отцу брат Виктора всегда встречал его по-братски. Накрывал стол, сажал Виктора в красный угол, под иконы, и, порою казалось, что за столом сидит не Виктор, а сам Дмитрий Игнатьевич. Так были они похожи! Сколько слез проистекало в эти встречи! Плакала и бабушка, и дядя Паша, и сам офицер, и все вместе подвывали.

Всегда он приходил в гости и к нам, к сестре своей, маме нашей.

В этом, не голливудском треугольнике сначала умер дед Митька. А на сороковой день во двор к дяде Пашке, где проходили поминки, зашла тётка Марфутка. Дядя Пашка увидел её из окна и завёл в хату, усадили за стол. Все говорили, своё слово сказала и Марфа:

- Ты, Дарья, не держи на меня зла. Вчарась, ко мне пришел Дмитрий Игнатьевич и сказал, что скоро он заберёт меня туда, к сабе…

Забрал. Через неделю. Тётка Марфутка умерла, а бабушка наша ещё пожила около десятка лет.

- С Аркашкой ты, Пашка, Райкиным, не училси, случайно? – дядя Серёга только пригубил самовыгоняющейся огненной жидкости.

- Не случайно, а учились в одном классе, - я выпил до конца и вновь отметил – жидкость хорошая! Дядя Серёга на работе, ему не положено, а у меня отпуск только начинается!

Заслуженный артист Украины, приглядевшись к нашим, с дядей Серёгой, нормам потребления, отпил половину…

- Э-э, - и тут я подумал, - брат – хохолик! С оглядочкой…

- А-а, так вы с ним ровесники! … Значит, - дядя Серёга подходил к новой теме, раскачиваясь, - значит, у Ляксаши, у слепого, внучка есть, Катерина! Хотя и ещё есть, Анютка, но та младшая, а Катерину вы то, наверное, тоже не знаете? Она ещё сопля зелёная! И они там, под горой, в своих сливоньках так и живуть. А там жа, вокруг, много народа поразъехалось. Те бабки старые, какие на Городищу лазили, попомерли, а у тех, кто помоложе, у них у всех, почему-то, коленки стали болеть, в гору лазить. В общем, остались одни клятые и мятые.

Аркадий этот у нас пастухом года три уж. Совхозных коров стерегёть. Где он только не побывал! И там, и сям, - по всем отделениям долю искал сабе и нигде не прижилси. И по всем Динамовским отделениям прошелси, и всем нашим Верхнереченским! Раз пять жанилси, да не с одной не ужилси. А где они снюхались с Катериной, только бабам известно, да прокурору, если он, конечно, дознается. Он жа, Аркаша, старше её наполовину. А лет ей, Катерине, щас – пятнадцать, как бабы говорять. За ней пригляда, конечно, такого не было. А кто бы приглядывал? Слепой дед Ляксашка? Одним словом, Пашка, забрюхатела она от Райкина, одноклассника тваво. Чего уж этот, твой Аркашка, наплёл ей, Кате, Кате, Катерине – нарисованной картине? Хэ! Какие песенки пел ей, дурацкие? Про люмбовь? В общем, лягла она под няво! Таперича говорять, опять жа бабы наши, будто бы он обещал на ней жаница и увезти её кудай-то подальше, с Маркиных! В культурные люди, Пашка! В энти, ваши туалеты! С культурными бумажками! Кубыть, с глаз долой и из сердца вон! Маркины эти! Понял, Пашка? Погоди, не встревай!

- Я и не встреваю! – встрял я.

- Ага! Ну и молодец! Мы табе шапку новую купим! Ха-ха! Ага! А сама жа она, Павло, заметь, сама она в школу ходила. По годам пятнадцать, а на вид – все двадцать! Такая…бабец! Хэ! - дядя Сергей выразительно нарисовал фигуру, - Катя, Катя, Катерина! … Ты знаешь песню такую, Пашка?

- Какую?

- Страдальческую? Про пастушку Катерину?

Я и вздохнуть не успел, а дядя Серёга, уж в который раз, безнадёжно от меня отмахнулсИ:

- Ну, в общем, не знаешь. Чего там и говорить, против него она – не пара ему. Да там никого жа и не осталось, из парней! На Маркиных! А тут – вишь как? На безрыбье и рак рыба! Вот беда-то какая! А ты, Володя, знаешь Аркашку этого, преподобного?

-Мг, - брат поджал губы и отрицательно закивал.

- О-о! Как взглянет, так мухи падають!

- Не-ет! – засмеялся, - Райкина я, конечно, знаю - юмориста, а с нашим хуторским? …Не знаком, не видел.

- Я и говорю! Там такой юморист, Вова, что с ним толькя покойников выносить! Юморист. Да и смотреть - не увидишь! Чуть поболи твоей белорыбицы! Ха! Мальчик с пальчик! Пашка, правильно жа я говорю?

И вновь, не успел я ни согласиться, ни воспротивиться, а дядя Сергей продолжил:

- Мне всегда было интересно, и как эти мальчики с пальчик хомутають давчат?! Больших? Вот ведь гадость какая, выбираить, что и обхватить не смогёть, и лезить на неё! Во, жаднысть! Да на Аркашку этого, на Райкина, взглянешь – о-о, - дядя Серёга раскрылился и сложил свои большие руки, - слезы! Правда, я, Пашка, говорю?

- Мг…, - кажется, и тогда, чтобы не быть многословным, я просто промычал.

 Аркашка, вовсе, был не Райкин, мать же его звали Раисой. В школе кто-то и прозвал его – Аркадием Райкиным! Райкиным, он и остался. И вся большая их семья, через Аркашку пострадала, стала Райкина. Я, даже, подозреваю, кто мог поизголяться над мрачным Аркадием. Мой дружок – Вася! Вася Васильев! Уж если он приложит, так не отдерёшь! Но, Аркаша - «мальчиком с пальчик?!» Росту мы с ним были, примерно, одного…. Я уж на себя со стороны поглядел… - Неужели и я … того, с пальчик?! Обидно! да и только! На тот день с Райкиным мы не виделись… со школы мы и не виделись, с восьмого класса. Аркашка заканчивал восьмилетку. Всегда он был нелюдимый, тихий, и взгляд у него – точно, посмотрит, мухи падают!

Но как он боялся уколов! Это тех уколов, которые в школе делали нам под лопаткой. Они же, уколы те, кто помнит – «болючие» были - ужасно! Приезжали врачи из Нехаево, неожиданно, и нападали на нас с этими, шприцами. Кололи все подряд, по классам, с пятого по восьмой, а потом, три дня вся школа болела, кроме Васи Васильева и учителей! Учителей не кололи, а Вася, он говорил, что совсем их не чувствует! Уколов. Мы, все мальчишки, уже проколотые, на переменках стояли вдоль стенок и охали, а Вася! Он, со злодейской улыбочкой, появлялся в коридоре, держа ладошку лодочкой, выискивая стонущие жертвы. А чего их было искать? Стонали все!

- Дохтура вызывали? – ласково выпрашивал, - Успокоительного дохтура? Для упокоя, для глажки? Аркаша! - приступал он, например, к Райкину, - а чего ты такой грустный, ходишь?

- Я стою, я не хожу! А ты не подходи ко мне! Не подходи! – орал Аркаша, слабо защищаясь.

- Больной, больной, чижало больной. – Делал диагноз Вася, - И калики у тебя, вон, я гляжу, вращаются - бешенные! Ты чё? Али мать-Райкя блинов напекла табе нонча? Объелси, али сон плохой приснилси? Дай ка я тебя, Аркашечка, поглажу – Вася широко распахивал руки и со всего размаха заключал в объятиях «больного».

-А-а…

- Полегчало? Полегчало! Вижу, вон, калики застыли в радости! Обращайтесь, больной, обращайтесь, поможем, чем можем. Что? Ещё погладить?

- Нет! Нет!! А-а-а….

- А это хто тут притулилси? О-о мой другалёк! – Вася приближался к другой жертве, - И чего ты тут, как суслик столбиком? И песенок не поёшь, Паш? Щорса изобрази, а?

- Не тронь, Вася, как друга прошу! Не тронь!

- Да ты мой сердешный другалёчек! Ды как жа я могу мимо тебя пройтить, стороной?! Вижу-вижу, страдаешь! Дюжа страдаешь! Давай, я и тебя трошечки приглажу!...

- Больно! А-а, - дуриком орал и я.

Из учительской мог выйти кто-то из учителей, и не Васю, а нас, проколотых, ругали за дикие вопли.

А Вася, он и не трогал никого! Он только пугал, делал зверский взмах и лишь чуть-чуть касался больной жертвы – ладошкой-лодочкой, под больную лопаточку… чуть-чуть…

Однажды, зимой, когда приехали врачи и зашли именно в наш класс, Аркаша заорал и спрятался под парту. Он кричал одну фразу:

- Не подходите ко мне! Не подходите ко мне!

Почему доктора решили начать нехорошие свои действия с Аркашки? Загадка! Его вытащили из-под парты и не совсем ласково стали уговаривать, добровольно отдать лопатку под укол. Райкин воспротивился. Близко-близко, можно сказать, в упор глядя в глаза докторши, он, с мелко дрожащей от напряжения, головой, заорал с такой силой, что приготовленный шприц её, выпал из рук, а Райкин рванулся и по партам выбежал на улицу.

День был морозный, но наш Аркашка без пальто и шапки бросился бежать домой, в Авраамовский. От Лобачей, до нашего хутора – километра три, может, чуть больше. За ним, в погоню на лошади, запряженную в легкие сани, прытко поскакала Мария Сергеевна, в шубе, директор Лобачевской школы нашей, восьмилетней. Она скакала по дороге, а Аркашка лез по горочкам, по снегу. Уж и стыдила Мария Сергеевна Аркашку, и всячески уговаривала его! То шапку ему подкинет, покажет:

- Аркадий, на! – кричит ему с саней, - Шапку надень! Уши заморозишь! Голову простудишь, глупым станешь! Аркадий! … - То пальтишком взмахнет, - Аркадий, … Аркадий! Что же ты школу позоришь? На весь район, а может и на всю область? Волгоградскую? Оденься! На! Подлец, ты такой! Подлец! Слезь с горы!

Так и не смогла Мария Сергеевна остановить и вразумить беглеца… Вот такой, в детстве, был Аркадий Райкин.

Сейчас, на пруду, я сидел и слушал дядю Сергея, представлял действия своего одноклассника, но пока не знал, что, в конце концов, произойдет.

- А она, Катерина, вот, восьмой класс закончила! В юбчонке короткой ходила, всё одергивала её. И вдруг, все бабы заговорили, что беременная она, и что, дескать, от Аркашки понесла. Правда, сначала вся мужская братия ошалела, какая связь могёть быть между этим шмурзиком-Аркашкой и школьницей Катериной? А она, видишь как, вышла правда. Меня всегда поражает, откуда они всё знают?! Бабы! Уму непостижимо! Вот у кого синоптикам учиться надо! Бьют без промаха! Ты ещё не подумал, а они уже наперёд, знают, что ты подумаешь! Как они приметили, что у ней живот? …Правда, она справная, Володя, бабец! И там не один мужской человек не пойметь: с животом она или без живота. А вот бабы! … Ха! - дядя Серёга положил голову на бок. - А тут, выпала им очередь, Ляксашке, овец стеречь. Стадо-то у них, на Маркиных, щас небольшое, не то, что раньше было – под тыщщу голов! Щас… - дядя Сергей подумал и отмахнулся, - не знаю, да и неважно это. Главное, стеречь всё равно надо было. Очередь подошла, она и погнала, Катерина. А стерегла она в тот день, напротив Городищ, туда, к Нижней Речке, на этой горочке, в каменном карьере. Ну, вы ж там, считай, и росли. Ага?

- Ага! – встрепенулись мы с братом.

- И как, там произошло, никто не видал, и в точности сейчас сказать никто не могёть. А пословица есть такая: - Шила в мешке не утаишь. Слыхал, Павло?

- Есть и другое высказывание: - Нет ничего тайного, чтобы не становилось явным, - смело выступил я, но подумал, - сейчас, дядя Серега укажет мне место под солнцем!

Но управляющий снова положил голову набок, посмотрел на меня, как на незнакомца и осторожно поставил вопрос:

- О! А хто это сказал?

- А Господь Бог! Сам Господь Бог! Это в Писание сказано!

- Да? А-а, да, да! Слыхал, слыхал! Как же! Это я слыхал! – заёрзал дядя Серёга. - Да ты Писанию читаешь?! - развернулся в мою сторону, и потеплел во взгляде. - Прям, сам читаешь? – опять поёрзал, - О-о, молодец, молодец, Пашка! Да там жа буквы, вон какие, не по-нашенски!

- Старославянские…

- Старые, старинные буквы! Ну я жа понимаю! Не дурак совсем! Да-да-да! О-о-о… А я думал, что ты только на гитарке и могёшь, а? Володя! Глянь! Молодец какой!

Честно признаться, я и сам поёрзал. Слышать, то я слышал и запомнил, но Евангелия в то время, ещё не читал. Только листал. А брат подмигнул мне:

- Молодец! – Ему всегда нравилось моё бренчание на гитарке.

- Дядя Серёга, давай дальше! – я решил поскорее перелистнуть не удобную для себя страницу…

- Ну-ну! Ты смотри! Писанию читаить! – дядя Серёга значительно покачал головой и с этого момента, стал мне улыбаться, как заслуженному артисту - чаще!

- Значит, погнала она стеречь, одна. День, он длинный, когда стерегёшь, сами знаете. А в энтот день жара стояла-а, - и ни ветерка, ни колыхания! Люди говорили, - осиновый лист, на Городище, и тот на боку лежал, на солнце томилси! Не трепыхалси. И вот, за полдень, к пяти вечера, да, уж к пяти, козы сами и прибрели домой. Но главна, главна, перед тем, Аркашка на своей лошади по Маркиным проскакал! Бабка Шурка Карасёва, рассказывала, что он чуть не убил её. Говорит:

- Дорогу перехожу, а он, анчихрист, как бешенный, галопом! И прям, чуть-чуть и сбил бы. Я, - говорит, - толькя и крикнула ему вдогонку:

- Ты чё? Глупой!? Гляди, куда скачешь! Тут люди добрые ходють!

А она жа там, на краю живеть, тётка Шурка, к Нижней Речке.

Аркашка проскакал, - козы появились, - идуть, пылять, а время – и пяти нету. Им ба в посадках лыко драть, да траву щипать, а они, как вошли в хутор, так и полезли по садам и огородам. Коза, это ж такая тварь! Пропади она пропадом! Но она и даёть! Материально выручаить! Да ещё как выручаить! Вон, мотоцикл, на чё бы я его купил? Люди на них и выживають, на платки пуховыи! Но стеречь их – о-о-о! Она жрать, не будет, а обкусать, обкусает, сволочь такая! Кому я рассказываю? Кубыть, вы сами их не стерегли! Хе! И вот они как пошли вдоль речки, у многих капусту погрызли, огурцы, помидоры постоптали. Люди – в крик! Это чаво такое?! Где пастухи? А пастухов и не видать! Ну, кое- как разогнали коз по дворам, и только пыль улеглась, а у нас жа, если вы замечали, в июле, августе, особо, в августе и особо на Маркиных, пыль, как повиснет, так и висить и висить! А там у них, где конюшня была, мелкая, мелкая! Пыль! Аж, как шыкаладная! Правда-правда! Если ветра нету, то висить сабе и висить! Ага, и лишь шыкалад энтот оседать стал, – а все жа туда смотрють, в сторону нижнереченскую, откуль козы пришли, где Катя, подлюка эта, какая стадо так рано распустила! То-лькя оседать – Аркашка обратно скачет. Бабка Шурка говорить:

- Да он, анчихрист, и опять чуть не стоптал меня! Я токмо на дорожку, назад выхожу, как он опять. Я жа, - говорит, - глухая! Чую лишь, земля – тыры-дын, тыры-дын, тыры-дын! Глядь, а коник яво – вот он! С Аркашей придурошным! Токмо перекреститься и успела! Ну, в самом деле! Опять на меня напал!! Уж, - тётка Шурка говорить, - грешным делом вопрос сабе задаю: - за чё на меня охотится? Анчихрист такой!

Аркашка проскакал, пыль опять поднялась. И тут, с той стороны, куда Райкин промчалси, - Катерина! Идёть – сама не своя, ноги в крови, рот в крови, волосы растрёпанные, а платя сзади, - прям клок большой выдранный! Идёть, шатаится, а с шылыжиночкой, с какой коз утром уходила стеречь. Видать, для приличия, шылыжинка! И тут такая картина, что особо не заговоришь про коз, язык не повернётся, ругаться или чё! - опять жа, та бабка Шурка рассказывала, - я как увидала её, так и ахнула !- Беда! - подумала, - какая-то беда случилася, а какая, пока и сообразить не могу!

Как она по всем Маркиным прошла? У всех на виду?! Во, Павло! Пока ж никто ничего не знает, ЧТО произошло, а она идёть сабе. Глаза лупить перед всем миром! А идти-то ей – через все Маркины. Кто видал, не видал её, щас не важно. Щас ещё прибрешут, что видали все, как она шла. А Бабка Шурка самолично её видала и самолично мне рассказала.

И перед тем, как коровам домой прийти, бабы на Маркиных загудели, как пчелы на гречихе. К хате Ляксашкиной собрались. Первые пришли, какие от коз пострадали. В плетень вцапились и кричать стали, - вызывать. Сначала вышла Анютка, сестра Катерины. Она в этом году четвёртый класс закончила. Ну, сколько ей? Лет десять, одиннадцать? В Лобачи таперича в школу начнёт ходить.

- Анютка, - кричат ей бабки, - где пастухи ваши? Катерина! Где она?

- Дома, - Анютка говорит.

- А чего она делаить?

- В горнице, на кровати ляжить!

- А там такая горница! О-ох! – дядя Сергей сложил руки и вновь раскинул их, упершись в берег, - Катух а не горница! Во-от, как в жизни бывает! Ведь, Ляксашка, Володя, он из богатого рода! До революции такие богатеи были! Маркины! Что ты, что ты! Как бабки рассказывают, он и сам Ляксашка, как сыр в масле покаталси. Дитём, правда. И род сильный был! Кого сослали, кого расстреляли, кто и так сгинул, а слабые, вишь как - выжили. Вот ведь, интересно, а Павло? А таперича – пропадаить. Род. Почему так? Богу, видать, жизня наша земная, чё? Проверка? Как прожил? Выходить – так? Дочь Ляксашина, Валентина, ну, и не скажешь, что руки у ней не на месте! Всё могёть, делать, а ходить, как мешком пыльным пришибленная. Будто и жизнь ей не мила! Прости, Господи! Она жа у меня и дояркой работала. О-ох! Как сядет и сидить, и сидить.

- Валькя, - крикнешь ей, - ты чего сидишь?

- А чё, Сергей Федорович?

- Да ни чё! Валентина! Чего жа у тебя коровы, как свини грязные ходють? Толькя не хрюкають!

- Коровы? А-а…- встанет и пошла. И пошла, и пошла, а куды пошла? Ходить и на ходу спить! Вот, Пашка, каким людям в городах хорошо жить! Задумчивым! Бумажку в руки и думай сабе! Сочиняй, али на горшке просто так сиди! Хэ!...

- Дядя Сергей, ну чего ты со своими туалетными бумажками к городу пристал? Совсем его стоптал! – возмутился я.

- Да-а, вас стопчешь! Это вы нас топчете! Ха-ха! Ладно, ладно, не серчай! Это я так шуткую! Значит, вышла Анютка и сказала, что Катерина в горнице.

- Зови её! - командуют бабы.

В таком деле бывает один командир. Горлопан. Обращал внимание, Пашка? Часто происходит, что у такого горлопана, какой правды ищщить, у него у самого рыльце в пушку! Где-то он замазанный! А может, - валялси, перевалялси! И вот встал, отряхнулси и ореть:

- Вы, - дескать, - все глупые, а я вумный! Чё, - дескать, - в грязь, дураки, лезете?! Она жа – грязная!! Грязь!

А те, какие совестливые, они больше помалкивают. И есть у нас хуторе одна такая, чикалина, Тоня Филипенко. Её к нам в хутор с Мордовии прибило. Тоня, она и работящая, и руки у ней на месте, а вот выпить – не дура. И так вышло, что за месяц до того, она же сама стерегла коз, напилась там жа, в каменном карьере, и коз упустила. А козы тем жа путём домой и пришли, по-над речкой, по садам и огородам! Ох, ей и досталось! Огороды силу набирать стали, капуста лишь разлапушилась, а тут табе – черти рогатые! С ревизией! Тонькю тогда чуть не побили! А таперича, вишь как, сама в роли прокурора:

- А ну зови, сестру! – командует, - Мы ей щас враз кудри причешем!

Вышел Ляксашка:

- Чаво, девчата вы расшумелись?

- Как, чаво?! – опять Антонина свирепствует, - Вы куда коз упустили, а? Все огороды через вас попорченные стали! Где Катерина?

- Приболела, приболела, Катерина! – Ляксашка в ответ.

- Чем она приболела?! Пущай выйдет! Поглядим на неё! Чем она там болеет! Щас мы её вылечим! Подлюка такая!

Тут и Валентина вышла:

- Ты чё, Тонькя, лаисси, чего лаисси? Сама, кубыть не упускала, а?

- Сама, я чё, сама? Да! Сама! Упускала! Но я жа не рассчитала!! Что водку такую, поддельную, в магазинах продають, а? Малёк выпила и тут жа захмелела! Да! В чем я тут виноватая?! Сама…А Катькя, ана, чаво?

 И смех, и грех! Ляксашка, как дитё малое, руками машет:

- Бяда, бяда! - и как контуженный, - туда-сюда: от двери и к плетню, от двери к плетню, где бабы стоят.

- Всё, бабы, пошумели и будя! – Валентина таперича с крыльца командует, - расходитесь по домам!

И тут, как рассказывали, дорога, от Нижней Речки, снова запылила, Коровы по домам разбредаться стали. Корова, не коза. Она идёть сабе, с достоинством! с похода, дальнего полевого, и в калитку родную, на баз. Вот, мол, и я, молочка вам принесла! А тут, вон чаво выходить! Ляксашка-то – крайний на Маркиных, если с Нижней Речки смотреть, и корова их, Ляксашкина, одна и остается. И как оно было дело? Корова их идёть, бунить, ну, не спокойная! Бешенная какая-то! За коровой пастух Бенц, - он стерёг в этот день. Идеть Бенца, а в руках свёрток у него, а за Бенцем, толпа баб, кто с чем. Бабка Шурка Карасева, так она с цапальником шла. А кто с палками, мотыгами, ну кто что успел, ухватить.

Валентина, как увидала всю эту толпу с Бенцем и - шшорк! Молчком и в хату. А Ляксашка, он осталси, Он жа – сляпой. А тоже, занервничал. Видать, почуял что-то не то. На крыльцо взошел, вот так, говорять, голову подставил, - дядя Серёга показал, как, - дескать, я во всём виноватый, дескать, меня и бейте. Но это так бабы уже додумали!

Корова их, Ляксашкина, как зашла на баз, да как начала реветь! Морду задрала, да, так забунела, аж, говорять, волосы дыбом становились. Ляксашка тут с крылечка спустилси, только и спросил:

- Хто тут?

Он-то толпу не видить, а, видать, чуить! а толпа молча подтягивается к его двору.

 Роза ревёть, он к Розе:

- Роза, Роза, что ты говоришь мне такое, Роза? Я тебя не пойму, Роза! - он её за холку гладить, и в катух, в катух подталкиваить! Он жа, Ляксаша, сам корову доить! Сляпой, сляпой, а по дому управляется! И, значить, тянет её, а она мордой крутить, и бунить, и бунить, а не идеть. Будто и вправду говорит что-то. Ляксаша её и по морде стал гладить, а у ней, верите или нет? Сказывають, слёзы градом тякли, у коровы! - Кто тебя обидел Роза? Иди жа, Роза!

Сзади Ляксашки, в воротчиках, Бенц со свётрком остановилси, и толпа вся подперла.

- Роза говорить табе, Дядя Сашка, - не своим голосом рвёть свою душу Бенца, - Роза …дядя Сашка… - а лицо у Бенца! Красное, аж и мокрое от слёз! И аж с дрожью так ему - она говорить, дядя Сашка, забери ты своего убиенного правнучка! – и как зарыдал, в голос, и Роза опять, как забунела! - Корова ваша, Роза, - скрозь рыдания говорить Бенца… - управляющий затрясся в плаче, - ох, не могу! Что жа эта за времена такие? … Корова ваша, Роза, - говорит, - и нашла вашего правнука убиенного. Под камушком ляжала, кровинушка ваша, в тряпочку завёрнутая, толькя ножка одна белая виднелася, - дядя Серёга поднял голову к небу, закрыл лицо своей большой ладонью и заплакал, точно женщина – высоким-высоким голосом, уткнувшись в ладонь, - а тряпочка энта, а тряпочка энта из плати внучки твоей, дядя Сашка, внучки Катерины.

Подошел Бенца к Ляксаше, как сказывають, и отдал ему сверток, а корова, кубыть, сама зашла на базок и, кубыть, успокоилась, бунеть перестала… А Ляксаша развернул сверток…

Дядя Серега прервал повествование и разлил самогон. Он не стал ждать, когда мы с братом поднимем стаканы, а выпил один. Мы же с Вовой уж и на поплавки не смотрели, и пить не стали, - кажется, одинаково были ошеломлены душераздирающей историей. Помню, передо мной, из далёкой памяти, почему-то всплыли …эти… уколы под лопатку: дико орущий Аркашка, шприц, падающий их руки докторши...

- И это произошло всё у нас, в Авраамовском?! – с мягким возмущением, как и подобает городскому интеллигенту, спросил брат Вовка.

- У нас, Володя, у нас, - глухо ответил дядя Сергей.

- Это – вот? В этих днях?!

- Неделю назад…

- Что же было там дальше? – мне не терпелось поскорее узнать про Райкина? Как он мог такое допустить? … Хотя, и у самого в голове пролетели свои грехи в молодости, правда, без таких вот, последствий…

- Дальше, Павло? Дальше, как говорится, глубже, - вздохнул дядя Серёга, - Если бы не Борис Фоломеев. Вы его должны знать.

- Фоломеева? Нет, - опечалился брат.

- Да как же?! Он вам – родственник!

- Не знаю Фоломеевых! - ещё больше опечалился Вовка и посмотрел на меня.

И я открестился от родственника, дескать, не знаком с Борисом!

- Ну, как же, как же? Борис! Фоломеев!? – Родственник ваш, правда, далекий, но родственник! – Дядя Серёга принялся подробнейшим образом, с именами и отчествами, местами проживания, годами рождений, объяснять нам с братом всех родных, далеких и близких наших и Бориса Фоломеева, и конечно же, не обошел и того, с какой стороны он нам, дядя Серёга, родственник. Он вытирал мокрое от слёз лицо, но уже совершенно безучастно к тому, о чем так горько сокрушался! Без переходов: охов, ахов без болезненных гримас. Словно, это не он минуту назад плакал, как дитё! Рыдал!

Я смотрел на рассказчика, и у меня в один миг всплыла картинка: похороны одного мужика - водителя, который умер, как говорят, в расцвете сил! Помню, поразил меня тогда сослуживец и друг покойного. По своей сути, особенно внешне, сей сослуживец – бандюган! Но как он, не стесняясь окружающих, искренне – горько – рыдал у гроба друга. Но ещё более поражен был я, когда через каких-то две, три минуты сослуживец тот стоял, курил на крылечке, и счастливо смеялся с теми, кто пришел проводить в последний путь покойника…

- Он в Нехаево живет, Борис, и в милиции там работаить, - объяснял рассказчик, - а на Маркиных у него мать, прям, почти напротив Ляксашки, туда вон, через дорогу проживаить. И он к ней, к матери, каждый вечер, после работы, вот на таком жа, как и у меня, на «Урале» с коляской, прикатываить. И тожа, на платки купил! Понял? «Урал»! Ага… Ляксашка сверток развернул, - сказывають, - и видить… ЧЕГО он видить?! Он и так-то плохо видить! Но присмотрелси! Страх Господний! Кровавый кусок! Он его вот так, говорять, прижал к сабе и спросил:

- Мой правнук? Можить, он дышить? Можить, он живой? Катя, Катя! Можить, яво грудёй надо покормить? – и к хате…

 - Да какой он живой?! Ты посмотри луччи!! – хтой-то один заорал.

- Живой, живой, - говорит Ляксаша, - Толькя он исть хочить. Не шумите, дявчата, не шумите, - и, рассказывають, он его вот так качаить – баюкаить и к бабам обратно ступаить, - глядите какой? Спить. Спокойный какой, весь в деда, весь в деда. Тиха, дявчаты, тиха. Покормить яво надо. Катя, катя! - И тихо-тихо - к крыльцу.

Бабы наши и замерли, - человек тронулси умом. Чаво ты ему скажешь?! И вот, говорять, он, Ляксаша, зашел в хату, и тут, прям скоро оттуда, такой крик раздалси! И все решили, дитё-Анютка орала. Да так орала! Страх! Потом, что-то там звякнуло, брякнуло, грохнулось, и из хаты выскочила сама Катерина. Говорять, она и платю не снимала, в каком коз пасла, в каком родила, в рваном. В рваном и вышла, да как заорала на баб:

- Вы чё тут, старые, собрались? Рты поразинули! Делать вам нечего?

- Ах ты, сопля зелёная! – бабы ей в ответ.

- Что же ты со своим ребёнком сотворила?

- С кровиночкой со своёй?

- А вам, какое дело?! Что сотворила, то и сотворила!

- Ах ты, паскуда!

- Звери так не делають!

- Корова твоя, добрее тебя выходить! – Бенца кричить, и опять, говорять, весь в слязах, Бенца, Бенца, - Гляди, - говорить, - как она, Роза, переживаить! Она жа и нашла тваво дитя. У ней слёзы вот такие тякли! А ты?! …

- Убить её, мало! – кричат из толпы.

- Н-на! Табе, сволочь! - кто-то-то палку в неё и швырнул.

Ну, и энта палка вышла, как спичка в порох. Плетень-то у Ляксашки хилый и худой. Бабы вот так, вот, вперёд тронулись, прясло и упало. Катерина поняла, что тут смерть её виднеется, заорала, да обратно в хату. Хату – на цапок изнутри. А бабы-то, в хату сперва не полезли, а в окна! Как стали оболонки бить!

- Выходи, подлюка! – кричать! – Убьём!!

- Такая и разэткая! …

Вот тут и Фоломеев вовремя подкатил. Увидал всё это, а мать яво, Зинка, тут жа, среди баб, с палкой. Лыжной палкой. Борис-то спортом занималси, лыжами, а Зинка, кубыть, палкой этой лыжной в оболонку, в оболонку содить!

- Да вы что? - только шлём снял и с мотоцикла, орёть Борис, - С ума посходили? Чего к деду Ляксашке лезете? Чего, - дескать, - он вам плохого сотворил? Мать, ты, куда палкой тыкаешь?! – кричить. Дескать, - в тюрьму захотела? Всех посажу! Но он их так стращщаить, чтоб остановить! Родную матрю он жа не посодить! Да…

И смех, и грех!

Он жа пока не знает, ЧТО произошло.

Как рассказывають, если бы не он, они бы, бабы, Катерину прибили. В хату, сказывають, уже полезли, цапок сбили! Пока Фоломеев люльку отстегнул, пока шлем туда положил, пока тоси и боси, они уж Катьку энту за волосы схватили, поволокли на улицу. Да-а! Что вы? Дело было сурьёзное! Бабка Шурка с цапальником, говорять, в первых рядах заправляла!

И вышло так, что Борис Катерину спас от самосуда.

- Прибили бы?!

- Трудно сказать, Вова! За такое дело, в старину, разорвали бы! А нынче – видишь, что твориться? Может быть, не прибили, но покалечили бы! В милицию он её, Борис, в Нехаево и отвёз. И, дескать, сама Катерина в милицию и попросилась, бабьего гнева напужалась. Там она, говорять, всё, как было, рассказала. Как рожала, как сама пуповину перегрызла. Как ребёнка, сама же завернула и под камень положила. Её, вроде, спросили, а зачем, дескать, ты это сделала? Дура? А она:

- А на зло Райкину! Дескать, он её в Воронеж обещал увезти, а обманул. Они жа сами, воронежские. Райкины! А в Воронеж, тоже откуда-то прикатили. В общем, перекати поле!

- Сидит Катерина? – спрашивает брат.

- Да ты знаешь, Володя, она сама оттуда уходить не хочет!

- Как?!

- Так я жа табе и говорю, - на Маркины боится возвращаться. Боится, как бы её там не прибили. Но её-то отпустили. Она же – несовершеннолетняя. Отпустили, и она там у каких-то дальних родственников ждёт суда!

- А Аркашка, Аркашка? – негодовал я, - Он то появился, или, как?

 - Аркашка, говорять, ещё раз проскакал, пока всё это ещё у Ляксашки во дворе происходило, проскакал. Но он ехал уже не по Маркиным, а сверху, по горе. И как проскакал, так и пропал, вообще. С лошадью. Ускакал. Вот уж неделю скачет куда-то, ни слуху, ни духу от него! И где он? Чаво он?

 - Трус! Но его же судить надо! - взволнованно воскликнул брат.

 - А за что судить? Если бы он её силком взял, и она сразу заявила бы об этом, то – да! Его бы упекли за решетку. А тут?

 - Но вот я его не помню, не помню! Паш, какой он?! Я не помню его внешне! – всё больше и больше распалялся брат, - Какой трус! Разве так можно?

 - Да, Вова. Вот такая история произошла в нашем хуторе. Как говорять умные люди: - из ряда…, - дядя Сергей сделал паузу, видно, вспоминал, из какого ряда, - из ряда ВООБЩЕ выходящая. Из ряда вообще выходящая! – повторил, взмахнув рукой, утвердился, - Правильно, Пашка?

 - Правильно! – мне, даже, понравилось это определение.

 - Там как-то не так, но ты, Пашка, сам не знаешь, - дядя Сергей разжаловал меня, и опять посмотрел, как на рядового, бездарного артиста.

 - Да знаю я! – возмутился я, - Из ряда ВОН выходящая! – заорал! …

 - А-а, да-да! ВОН! Но не важно! … Вот так! Ага – ВОН, ВОН! – дядя Сергей одарил меня скупой улыбкой, мол, походи ещё в заслуженных, громко вздохнул. – История эта ещё, как говорится, не закончилась. Судить-то её ещё будут. И как, что? Всё впереди…

 А иде твой поплавок, из веника?

 - Что?! – поплавок мой из веника зря никогда не нырял, и я резво вскочил.

 Где-то в марте, следующего года, а год шел восемьдесят второй, к нам, в Подмосковье приехала мама. Нина Димитриевна! Мы с женой ждали ребёнка, и мама приехала, чем-то да помочь. Чем, мы пока не знали, но мама с этой фразой – из письма, - к нам и ехала: - «чем-то вам, да подмогну». До родов оставалось около двух месяцев, но мы не знали, кто родится. По приезду, мама наша, в первый же вечер определила – кто. Она с улыбками, шутками провела беременную под руку, осмотрела её и спросила:

 - И каво жа ты ждёшь, Паша?

 - Казака! – браво воскликнул я!

 - Боюсь, - мама покачала головой, - боюсь, ты заблуждаисси. А ну, ка, дочка, присядь.

 Жена Светлана послушно села на пол, куда ей указала мать.

 - А таперича, встань!

 Светлана встала.

 - Но девочка, тоже хорошо! - радостно объявила мне мать, - Знаешь, как она будет любить, и уважать отца родного?! Не то, что мальчишка!

 - Я не понял, мам!

 - А чаво непонятного я табе сказала? …

 Четвертого мая у нас, действительно, родилась девочка, и назвали мы её Валерией…

 Тогда, в марте, мы сидели на кухне, пили чай, не отравленный, и мама продолжила историю, которую поведал нам с братом на Кулиновском пруду управляющий дядя Серёга.

 - О-о, Паша! Сколько же народа было! Видимо – невидимо! Суд-то был – показательный, в Нехаево проходил. И нас, с Авраамовских, к Дому Культуры, где суд шел, целая машина приехала. Набитая - полным-полно! С Маркиных все бабки приехали. Но такого жа у нас никогда и не было. Катька, та страсть, как боялась, аж тряслась, когда сидела за решеткой!

 - Её, что, за решёткой держали?

 - Да, Паша! Специальную решётку привозили, и она в ней, как в клетке, как зверь, Паша! Страшно, страшно! Она же, дура, сама дитё ещё! Дитё! А в клетке…

 - А ты была на суде?

 - А как жа! Была, была – ездила…

- Но что значит – «дитё», мама? – я, без пяти минут папаша, кипел благородным гневом! - Она, что? Не знала, что сотворила? «Дитё»! За всё же отвечать надо!

- О-о, сынок, за всё, конечно, за всё, но главный ответ будет там, перед Богом. Ещё не известно, как жизнь её сложится, после тюрьмы.

- Посадили?

- Посадили…

- И сколько дали?

- Отправили её на все восемь лет в детскую колонию, куда-то – в Рязань, или – под Рязань.

- Да-а, - покачала головой жена. И она в подробностях знала всю эту историю.

- Сурово, - отметил я.

- Когда судья начал зачитывать приговор, все сидели-и – ни гу-гу! И вот, как он сказал, - восемь лет, все, аж дышать, перестали! А потом, как поднялись!

- Скольки? – Восемь?! Да вы что?!- Зинка Фоломеева первой голос подала. Ну, у неё жа сын – милиционер, Борис, да к тому, она соседка Ляксашкина! Кому, как не её первой выступать? И нам она – сродственница!- непонятно пока, по «какой-такой» логике, мама привела родство с Зинкой Фоломеевой, которую я вообще не представлял. Фоломееву. Ни тогда, на пруду, ни сейчас, - Ты знаешь, что она нам сродственница, Зинка Фоломеева?

- Знаю! – рассмеялся я, - Дядя Серёга Попов, управляющий ваш, рассказывал нам с Володей всю ЭТУ историю!

- А-а, так Сергей нам тоже сродственник…

- И это я знаю, мама! И как вы любите всё это упоминать? Сват, брат! Деверь, двоюродный, троюродный, по какому колену, в каком году и на ком женатый! Оно, вот нужно нам?!

- Ну а как жа, Паша?! – восстала мама, - Мы жа все, считай, одна большая семья! Вот если посмотреть: и Авраамовские наши, и Лобачи, и Нижняя Речка, и Верхняя, да и Нехаево! Да мы жа, считай, все переплетёные! Все родственники! И када ВОТ такое происходить, как с Катериной – это же – общая горя и беда! Все, считай, недоглядели! Вот, Света, - мать обратилась к жене, - отец наш, Иосиф Палыч, точно такой! – мать пальцем ткнула мне в плечо, - Он в родстве – баран бараном! Один раз, на днях, считай, я тебе щас расскажу, один раз…

 - Мама! Ты, как отец! С кочки, на кочку! - перебиваю я, - давай закончим одну историю, про Катерину! Потом, будем прыгать на другую!

- Подожди! А то я забуду. Один раз, Света,… Подожди, подожди, сынок, совсем короткая история. Про отца твоего! Пойми, чаво я табе расскажу! Ага. Недавно, совсем недавно, заехал к нам двоюродный …

Я захохотал!

- Да, двоюродный, а что ты хохочешь? Двоюродный брат отца, Илюшка. Ты его, что? Не знаешь, что ли?

- Знаю, знаю! Дядю Илюшку я помню. По бабушке Варваре.

- Правильно, по бабушке Варваре вашей Григорьевне! Ага, заехал! Я стол накрыла. Сидять они, два брата, двоюродных, выпивають, разговаривають, - всё «чин-чинарем», как мой Палыч говорить. Толькя, я смотрю, чинари у них какие-то не те! Ну, радости в глазах нету, родственной. Она жа особенная радость, родственная! Двоюродные, всё ж! Правильно? И Палыч мой сидить, чавой-то не пойметь, как присматривается, дескать, и идей-то я тебя, подлеца, раньше видал? И Илюшка! Он жа сначала был с радости, а тут, смотрит: брат-то его, как мышь на крупу на него! Ага! Ну, посидели они, посидели, покалякали ни о чем. А я табе, Паша, признаюсь, отцу не говорила, а табе признаюсь: мне тогда, прям, смешно стало! Вижу, отец наш никак не могёть сообразить, что перед ним родственник. Брат! Ну, думаю, смолчу. Не полезу. Как я смолчала, самому уму непонятно! Посидели-посидели, Илюшка, даже песню отцовскую, любимую запел. «Как под грушенкой», а Палыч на него так посмотрел, дескать, ты че мне в серцу лезишь? Разлюбимую песню мою распеваешь за моим жа столом?! Песня не вышла и Илюшка укатил. Отец, даже провожать его не пошел. А я-то за ворота его, - к машине вышла. Илья мне и говорить:

- Я, Димитриевна, брата не понял. Он чего на меня надулси? «Под грушенкой» даже не подтянул!

А я ему по- простецки:

- Илья, не обижайси! Он тебя не признал. Пойдем назад. Я ему щас память восстановлю!

- Не, не, - Илья замахал, - мне пора. Я ещё, как-нибудь, заеду. Для восстановления памяти…Ха-ха!

Ага. Проводила, в хату захожу, а уже киплю вся! А Палыч тут, по привычке, опять за своим тапочком сидить. Спрашиваить:

- Димитриевна! А хто это был?

А у меня, прям, как шлея под хвост:

- Дед Пихто! – ору ему, - Брат твой был!

- Какой брат? – остолбенел мой Палыч.

- У тебя их много братьев осталось?! А они жа у него, отца нашего, братья все попомерли! - Двоюродный! – кричу ему, - Илюшка!

- Илюшка? Да ты чё, Нина?! Илюшка?! Да Илюшка, он последний, какой осталси в живых и единственный мой брат. Илюшка!

- Вот он к табе и заехал в гости, последний и единственный. Проведал братца, называется! Щас, едить, небось и думаить, вот зае-ехал, к братцу, вот протве-дал, двоюродного!

- Да ты, Нина, потяшаисси надо мной! Я чё, Илюшку не знаю? Двоюродного брата сваво не знаю? Илюшку?! Да я больше тебя знаю его, Илюшку! – отец твой аж, тапочек, Паша, швырнул. Разошелси, руками размахал - У тебя с глазами, чёй-то – не то, Нина! Это хтой-то другой был! Илюшку?! Да как ты так могёшь? Я не знаю Илюшку! Да ты в своём уме?!

- А ты? В своём?! «Под грушенкой» не подтянул! Братец, называется!

- Под грушенкой?! - он, аж, за ворота зачикилял, Илюшку хотел ещё раз повстречать. Видать, и сам понял, что точно, был Илюшка. Выйдет за ворота, посмотрит в ТУ сторону, за топольки, куда машина ушла, будто она назад щас сдаст, остановится и ещё раз выйдет из неё брат Илюшка, и запоёть – «Как под грушей, грушей, под зелёной грушей»! – вдохновенно процитировала мама первую строчку песни. - Сильно мой Палыч расстроилси! К вечеру, прям, заболел. Ходил, руками махал, а потом прилег. Ляжить и выговаривает мне:

- Илюшку? Ды как жа я его не знаю?! Брата Илюшку?! …

 Я уж туда, в Нехаево, передавала, чтоб Илья ещё раз приехал. Отцу-то, хромому и старому – чижало. А Илья, он помоложе! Так приезжал, Паша! Илюшка…Ишшо раз. Вот, прям, надысь был! Тут уж они – о-о, посидели, и он заночевал у нас! И два раза «Как под грушенкой» играли!

- Мам, про Катерину… - напоминаю я.

- Вот табе и про Катерину! Катерину. … Никто не ожидал, что ей столько много дадуть! Восемь лет, Паша! Восемь лет! Знаешь, как расшумелись после приговора?!

-Да вы что?! – дескать.

- Попугали трошки, да отпустите! – кричим.

А у Шурки Карасёвой, ты её помнишь, Паша?

- Помню-помню, мам!

- Ага! И вот у ней, сродственница, Наталья Бабкина!

Тут уж жена Светлана оживилась, деликатно хохотнула.

- Да! Света, и тут – сродственница! Паша! … А как жа?! Ты её должон знать! Наталью Бабкину. Её ещё со школы начали дражнить - грамотучая, грамотучая…

- Бабкину грамотучую я не знаю!

- Что значит – Грамотучая? – спрашивает жена, - Громкая, что ли?

- Да нет, Света, хотя она и не тихая – дюже грамотная была! Досужая и грамотная! И настырная! Тут всё в кучу! Разве ты, Паша, Бабкину Грамотучую ты не знаешь?! Вот ты! А думала, что ты с ней училси в одном классе, в Нижней Речке? А с кем жа она училась в одном классе, с Володей? Она такая, крупная была, училась, на одни пятерки! Знаешь, где они жили, Бабкины? Я табе сейчас расскажу…

- Не надо мне, мама, про Бабкину! Настырную и грамотучую! – решительно протестую я, - До расскажи лучше, чем ВСЯ история с Катькой этой закончилась!

- Как жа я табе её до расскажу, когда ты не знаешь, про Наташку Грамотучую?! – решительнее, нежели я, воспротивилась мать и стала объяснять мне про Бабкину, какая приходиться родственницей бабке Шурке Карасёвой. Грамотучую я вспомнил, она старше была меня, и училась, действительно, с Володей. А в материнских объяснениях, оказалось, что и бабке Шурке мы родственники, правда, далёкие!

- И вот, она жа, Наталья Бабкина, Грамотучая, она жа замужем, за судьёй Николаем, а Николай, он с Урала, правда. Вот, зачем я табе всё это и рассказываю! А бабка Шурка, она жа на свадьбе ихней была, у судьи Николая с Наташкой, Бабкиной этой, Грамотучей! Ты таперича понял, зачем я табе про Наташку Грамотучую? И не так ли отплясывала вместе с судьёй. Говорять! На свадьбе! Она, жа, Шурка, она жа – боевая! Да она и спеть, и сплясать – о-о, и говорили, она так этому судье понравилась! И он весь вечер за ней:

- Александра Ивановна, Александра Ивановна…

 И вот, как он, судья, объявил про восемь лет, Шурка Карасёва ему:

- Да ты что, Миколай Миколаич, ошалел? Его величають так: Николаем, Николаичем. Ага, встала и к нему пошла, - Миколай Миколаич, чаго жа ты дитя так сурово наказываишь? Мы её и так, сами воспитаем!

А за Шуркой Карасёвой другие двинулись. А рядом с судьёй Николаем, такой лысенький, страшненький, худой-худой, как смерть, сидел. Он тожа, в судьях. Он руками замахал, ногами застучал:

- Вы куда, мол, прётесь? Не нарушайте социалистическую действительность и порядок! Сядьте, по местам, не то мы выведем вас всех! – кричить.

- Каво ты ещё выведешь?

- А за чё жа ты нас выведешь? – мы-то, мы отвечаем.

- И что? Ты тоже в этих рядах была? Шла?

- А как жа, Паша? - обиделась мать, - Мы жа все вместе, с одного хутора! Ага, а Катерина, глупая, перепугалась, когда мы пошли. Она думала, что мы её идем убивать! Как заорала:

- Ой, дяденька судья, не отпускайте меня к ним! Лучше – посадите!

- Дура, Катькя! – кричит Бенца…

- И Бенц вместе с вами был?

- Был, был! Ну, что ты – был! Вот он и говорить, - Мы тебя на поруки возьмем! Воспитаем!

- Не надо, не надо! Не нужны мне ваши поруки! Пусть в тюрьме воспитают! – Катерина от нас ограждается.

А судья, аж удивилси:

- Да вы что, гражданки? Александра Ивановна, остановитесь! - это он так к Шурке Карасёвой, по имени отчеству, - Вы же сами хотели сурового наказания, за волоса тягали её, убить хотели! А сейчас?! Готовы её простить и на свободу отпустить?!

- Да это по горячке! По горячке, чаво дурного не наделаешь!

- Она, жа, Коля, дитё и дура! – опять Шурка Карасёва, - Выпусти ты её из клетки, а, Коля, выпусти. Что жа она там, как зверушка сидить, Миколай Миколаич? - тут и сама слязу пустила, и мы с ней завыли. Стоим все и воем, все Авраамовские:

- Отпустите вы её на волю, люди добрыи!

А этую, ты должон тоже знать – Агееву Евдокию?

- Сродственницу нашу!?

- А как жа, Паша? Сродственницу! По деду Дмитрию Игнатьевичу. Царства ему Небесная! У Евдокии, мать-то, Ольга, она всегда по-мёртвому оплакивала. Ну, у них все отпевали. Плакальщицы были! И сильные плакальщицы! Раньше, их даже приглашали на вынос покойников в другие хутора, и они причитали.

- Зачем? – искренне не поняла Светлана.

- Ну-у, дочка, когда дорогой человек умираить, тут почестей и слёз не жалко. И я табе скажу, казаки гибли раньше часто. А гибли, где? Не под заборами и за стаканами. В боях! С почестями и хоронили! Чтоб уж, поплакать, так поплакать. Ага! И вот эта, Дуся Агеева, но это она, конечно, лишку дала, но запричитала, как по мертвой:

- И что жа ты, Катерина, наделала-а,

 И зачем жа ты сваво дитя загубила-а…

 Родную кровинушку камушком придавила-а…

Весь зал зарыдал! А Николай Николаич, судья, муж Натальи Грамотучей, он вот так за голову схватилси!

- Прекратите! Гражданки! Прекратите! – кричить, - С вами с ума сойти можно! Мы жа не на кладбище! Мы жа в суде!

- А Катерина?

- Катерина, Паша? - мать не сразу ответила, как бы осмыслила, что сказать, - я специально глядела на неё и поняла, что она ничего не поняла! Она, как настроила себя на тюрьму, так, видать и стремилась туда. Вот как.

Под конец ТОГО, вечера я спросил у матери:

- Мам! Насколько мне известно, у отца нашего любимая песня – «По-над садом, садом», а ты про какую-то, грушенку говоришь…

- Не какую-то, а очень даже хорошую…

-Да это я понял! –

- Как под грушей, грушей! – мама мечтательно улыбнулась, - Мы ее с отцом твоим, раньше, частенько пели, это когда у него голос был хороший. И «По-над садом» отец любит… У хорошего человека могёть быть много хороших и любимых песен. И он ходить, и мурчить их, про себя…

- Под грушей, я никогда не слышал от вас…

- Да что ты? – укорила мать, - ты и не слушал их, старинные.

- Ну, так, спой!

- В ваших клетках рази ж можно мурчать? – родительница с улыбкой осмотрела стены кухни…

- Можно, можно! Помурчи.

- Спой, мама!

Мама тихонько прокашлялась, поправила скатерть тихонько и запела:

Как под грушей, грушей, под зелёной грушей

Ой, под кудрявой веткой.

Там сидела парочка казачок да бабочка

Ой, казачок да бабычка.

Мальчишечка бабёнычку уговаривал её.

Вспомни, вздумай, бабёнычка, нашу прежнию да любовь

 Да нашу прежнию любовь.

Как мы павроси жили, любовалися вдваём.

Ой, любовалися вдвоём.

Все саседи пра нас знали, дивавалися ани.

Ой, дивовалися ани.

Гуляй, гуляй, бабёначка, пака волюшка твая

Муж са службицы придёть, всюю волюшку уйметь

Всюю волюшку уйметь, валачайкой назаветь

Валачайка, негодяйка, чужемужняя жана.

Чужемужняя жана, да с кем три года прожила

С кем три года пражила, с кем детишек нажила…

Закончив песню, мама легонько вздохнула и резюмировала:

- Вот, дети, как ана в жизни бываить! Не обманывайте друг дружку! А то, видите, чё могёть, произойти!

И вот, через полтора года, сидим мы за родительским столом, за большущей чашкой с варениками со смородиной: мать, сестра Таня, я, сидим и слушаем Ляксашу. Отец, как вошел в хату с тремя парами тапочек, так и затормозил.

- Чего там, Катерина? – спрашивает мать, - Как она там, поживаить? Чего у ней нового?

- Ой, Димитривна, она там – хорошо поживаить! Прям, замечательно сидить! Ей там так ндравица! Так ндравица!

- Пишет-то?

- А?

- Письмы пишет?

- А-а, пишить, пишить! вот прислала, Димитриевна! Прям, прислала. На, вот, Димитривна, почитай, почитай. Я жа, ничаво не вижу – Ляксаша важно откинулся и полез в широченные галифе свои и вынул листик в косую линейку. Листик этот, видать, прошел не один десяток рук.

Пока мама надевала очки, отец тихо присел на кровать, сбоку, от Ляксаши. Родители как-то странно стали переглядываться между собой. С каким-то своим, понятным им, значением.

- Здравствуйте, дорогие мои родственники, - не спеша зачитала мать.

- Дед Сашка, дед Сашка! - вставил маленький человек, - Вишь, Димитривна, ана меня первым пишить! Ды я жа её любил, любил! Как жа? Любил! А скольки нянчил?! Да она жа, считай, на руках моих и выросла! Ага! Ну, читай, читай!

- … Дед Сашка, - продолжила «Димитривна», - мать Валентина и сестра Анна. Во первых строках своего письма сообщаю…

- Грамотная! Вишь, Димитривна! – опять вставил Ляксаша, воздев палец к небу. И это пояснение обращено было к нам, с сестрой, - «Во первых строках!» Ну ана жа и считай, восемь классов закончила! Грамотучая ж! Ну, читай, читай! Больше не буду перебивать.

- Во первых строках своего письма, сообщаю, - терпеливо продолжила мать, - что я живу тут хорошо. В обиду себя тут никому не даю.
 - Ну, она жа – вон какая! Димитривна! – вновь комментирует Ляксаша, - Ты жа сама знаешь, тётя здоровая! Го-го-го-о! - Ляксаша радостно хохотнул, - Отпор дасть хоть кому! Ага! Ну-ну! Читай, читай!

- …В обиду себя тут никому не даю. Кормят нас тут не плохо, но не хватает нашего сала…

- О-о, она так салу любить! Страсть! – всем телом, снова к нам с Таней, обратился Ляксаша, - Бывалыча, в детстве, возьмёть кусок сала и исть его, без хлеба…

- Без хлеба? – тупо спросил отец. Спросил, чтобы разговор поддержать. Он не любил тяжелых историй. В таких случаях, он обычно молчал.

- Без, без! Без хлеба! – теперь человечек повернулся к отцу, - Бывалыча, Палыч, бывалыча, ты не поверишь! я увижу, - я жа раньше трошки видал, - бывалыча увижу и скажу, - Катерина! Ды как жа ты без хлеба ишь её, эту салу?!

- Ой, а она такая сладкая, такая сладкая! Дяданя!

- Сала, сладкая! - Ляксаша радостно рассмеялся. - Я ей говорю, сала, она сальная! А она опять:

- Сладкая, сладкая!

- Вот так и спорили с ней! Дети! Чё ты думаишь! Читай, Димитривна, читай!

Родители вновь переглянулись.

- Когда будешь ехать, мама - продолжила родительница, - возьми мне сальца побольше. И больше ничего не бери…

- Я уже договорилси, - вновь заважничал Ляксаша, - Сала мне уже дала соседка Зинка, да там и другие дадуть. Даду-уть! Нехай, нехай внучка сальца отведаить. А вот дальше, дальше, Димитривна, я не пойму. Вот, прочитай, прочитай. Чей-то там…

- Я тут закончила курсы швеи мотористки. Сама шью рукавицы теплые, с тремя пальцами. Мне эта работа даже нравится. Вот отсижу, обязательно куплю себе машинку.

- Вишь как? – опять слово взял Ляксаша, - как там, Димитривна говорится: не было несчастья так… как там дальше?

- Не было бы счастья, да несчастья помогла, - поправила мать.

- А вот ведь, как умно сказали! Как умно! Не было бы … ага… несчастья… И что я хочу у тебя, Димитривна, спросить, я вот не пойму? Она теперича – специалист?

- Специалист, Ляксаша, специалист.

- Как-как она таперича будет называться?! Швея…

- Швея-мотористка.

- Во-о, как, Палыч! Мотористка! Ты жа тожа, по моторам! А тут - швея, да ещё – Мотористка! – заважничал Ляксаша, - в хуторе у нас таких и прохфессий нету, а? Во-о, как… Ну, заканчивай, Димитривна. - Ляксаша опустил голову и посерьёзнел.

- Ну, вот и всё! С горячим приветом и массой самых наилучших пожеланий - Катерина. – Мама поправила очки, - И ещё приписка: - Вот только я никак не пойму. Полтора года тут сижу и думаю и никак не пойму. Меня же бабки, на Маркиных, хотели убить. А на суде? Когда они пошли к судье, я подумала, что это они идут меня убивать, а они? Почему они мне простили? Не пойму.

Мать прочитала письмо и молча передала его в руку Ляксашки. Тот аккуратно, по старым складочкам сложил его и засунул в свои широченные галифе. Возникла короткая пауза, которую с тяжелым вздохом нарушил сам Ляксаша:

- Глупая дитё! Молодая, вот и не понимаить. О-хо-хо-хо-хо-о!

Отец будто ждал этой фразы:

- На, Ляксаша, - он приподнялся с кровати, сунул тапочки, - тут три пары. И внучке, и дочери, и табе. Но, чтоб слив мне больше не носил. Принесёшь ещё раз, обувку не дам! Сурьёзна говорю табе! Понял?

- Понял, понял, - Ляксаша зашмыгал носом и прижал обувку к груди.

- И ещё, на, возьми! Тут сала, - отец сунул гостю, завёрнутый в газету кусок сала, который он принёс вместе с тапочками из своего кабинета, - У нас сала много! Возьми, возьми и иди, а то у меня делов – о-о-о! Уж, не серчай…

Не грубо, но как-то по-свойски, и активно отец выпроводил Ляксашу. Когда мать проводила его за ворота и возвратилась в хату, я поумничал:

- Вот, пап, как вовремя ты сало ему принес! А человек – нуждался!

- Охо-хо! – вздохнула мать, - да он, сынок, с этим письмом весь хутор обошел!

- А к нам – второй раз приходить! И мать второй раз письмо читала эту, - добавил отец.