Об Авторе: Богучаров Павел Иосифович - 5.03.51 г.р. Сталинградская обл. Нехаевский р-он. хутор Нижняя Речка. Закончил Волгоградское Культпросвет училище, Московский Институт Культуры, ВГИК -сценарный ф-т. 1995 г. – лауреат Международного Кинофестиваля «Золотой витязь» за литературный сценарий «По-над садом». Пел в профессиональном фольк. ансамбле «Радуйся!» Снимается в фильме М.Хуциева «Невечерняя». Сценарист док.худ. фильма «Прикосновение» (часть 1. «Оптина»). Работает в московском Детском телевизионном учебном центре. Режиссер телепередачи РИТАТУЙ!

Пятнадцать соток

Это произошло в то время, когда отец уже был на пенсии. Сидел дома, глядел за худобой, и в тысячные, тысячные разы, за пошивом тапочек в своём кабинете, обращал свой взор на родимую сторонушку, на Водины.

За годы моей жизни, уже с пятидесятых годов, все наши хутора, в которых я рос и которые я знал, неуклонно жили на спад, на угасание и смерть. Никакой тут тебе, как говаривал Лев Гумилев, пассионарности. Во-первых, они сокращались количественно. При любой возможности, люди уезжали кто куда: за длинным рублём, учиться, к теплым морям, в районный центр, областной. Кто-то рвал в столицу, в другие города и Союзные республики. В Союзных республиках за ту же работу, что в России, платили больше. Пропасть между городом и деревней была огромной! Хороший и строгий отец пугал своего сына:

- Станешь, плохо учиться, останешься в хуторе и будешь, как я, трактористом или пастухом! Будешь всю жизнь, быкам хвосты крутить!

В семьдесят пятом году, в стройотряде, в то время я учился в московском институте культуры, меня поразили две картины. Работали мы в Казахстане, под Аркалыком. Однажды, я увидел большой, вольно пасущийся табун лошадей и вслух порадовался:

- Красота, какая! Сколько у вас в совхозе лошадей!

- Эти лошади не совхозные! – посмеялся молдаванин, который прожил под Аркалыком лет пятнадцать и стал уже местным жителем. Он был свидетелем моего лошадиного восторга… - Они частные! Принадлежат, … - называет фамилию казаха.

- А он чего, председатель, какой-нибудь, или управляющий вашего совхоза? – опять я ставлю глупый вопрос.

- Смешной ты! – смеётся молдаванин, - да у нас любой может иметь живности, сколько хочет! Это у вас в России нельзя!

- Как, «сколько хочет»?! А социализм?! – возмущаюсь я и начинаю рассказывать про отца, который всю жизнь мечтал, иметь в своём хозяйстве хотя бы одну лошадку. Но, по закону, это было непозволительно! Например, нельзя было в одном личном подворье иметь две коровы, ну и так далее.

 В 1962 году, когда мы переехали в хутор Авраамовский, в личных подворьях зверствовали переписчики живности и земли. Помню лето, когда отрезали у нас лишние сотки – было тридцать, оставили пятнадцать, - огород огородили колышками с красными тряпочками. А в сад, никому не принадлежащий, строго настрого запретили ходить. В этом саду стоял колодец, откуда мы черпали воду. За обрезанным огородом, садом, зеленел непролазный, густо переплетенный хмелем, тальник и одичавший терновник. И это заросшее пространство простиралось на гектары никому не нужной и никогда не возделанной земли. Собрал нас тогда отец у этих красных тряпочек с колышками и поименно, наистрожайше, предупредил:

- Вы слыхали?! Вовка, Пашка, Татьяна, Сашка! Если, не дай Бог! Я увижу, что кто-то за эти колышки сунется, головы поотрываю! Тогда не знаю, чего делать будете, без голов! – отец развёл руками.

- Помрем все! – серьёзно изрек шестилетний Сашка.

Такого мы от отца больше никогда не слышали, про головы! Конечно, спустя какое-то время, мы совались за эти опасные колышки, но долго они стояли, лет …несколько. И когда я ходил в колодец за водой, чудилось, в первое время, что из буйной зелени выглядывает та самая толстая баба, которая обмеряла наш огород, и сама забивала обухом топора колышки с красными тряпочками.

Период шестидесятых хрущевских годов, который городская интеллигенция ласково определила оттепелью, для крестьян в России стал смертью хуторов, сел, деревень и крушением семей!

Старшее наше поколение о политике помалкивало. Отец заговорил о ТЕХ временах только при Горбачеве. Да и то, если бы я его не пытал различными вопросами. А дед наш Дмитрий Игнатьевич? В отличие от отца, дед был грамотным человеком. После трёхклассного церковного обучения, он решал нам, внукам, задачи по математике за седьмой и восьмой классы, много читал, и, думается, разбирался во многом. Но, что у него было на уме? Никто не мог знать. Во всяком случае, нам, внукам, не было известно. Он только шутил, пошучивал, подшучивал. Помню, как он учил со всеми утюгами и лопухами, по мере нашего возрастания, один и тот же стишок про Ленина. В любимицах у деда пребывала ещё и Олечка, сестрёнка двоюродная. Она была самой младшей из внуков и внучек деда Митьки. Однажды, это уже после моей службы в армии, попал я к деду. К этому времени, пятистенок его был перенесен в Суворы, в широкий двор к сыну Павлу, дядьке нашему. На дворе была зима, а в хате деда от печки русской стояла невыносимая жарища! Дед же Митька – это уже года за два до своей кончины, - в теплой рубахе клетчатой, валенках, ватных штанах, сидел у печи и грелся на всякий случай.… Олечка стояла на табуретке.

- А ну-ка, внучушка! - с шальным огоньком в глазах, командовал дед, - Прочитай братцу сваму, комсомолу, умному, разумному, стишок наш разлюбимый! Тока, с выражениями! Тока, с выражениями!

Олечка прочистила голосок, одернула платьишко и звонко объявила:

- Стишок про дедушку Ленина!

- Про любимого дедушку Ленина, - укоряет дед.

- Стишок про любимого дедушку Ленина!

- Вот так, вот так, тока, с выражениями, тока с выражениями и погромче, а то жа я ничарта ничаво ни слышу! Ага! …

Ленин, Ленин дорогой! – сжав кулачки, вовсю старалась сестрёнка.

Ты лежишь в земле сырой!

Я немного подрасту

В твою партию вступлю!

- Внучушка! Ну, я жа ничарта ничаво ни слышу! Ты жа – погромче, и «партию» - выделяй! Прям, вот так! Ка-ак махни кулачком: - «В твою партию»!! Мол, вступлю! И всё тут! Мол, все вы тут, паразиты, как хотите, а я… ага! чтоб все в неё сразу и вступили! И комсомол тожа! Ты у нас ишо не партеец, комсомол? – щерился дед.

- Не-а! Не партеец – смеялся я.

- Тада, цыбарку дай деду родному, с ниппелем! Если не партеец! Был ба партейцем, я бы не попросил. Партейцы ж не курють! Или курють? – дед Митька курил ужасно много. Не брезговал цыбарками «с ниппелем», то есть, с фильтром. Они только что у нас пошли, что называется, в ход. А бабушка Даша у него всё отбирала и нам, всем курящим вокруг него, строго настрого наказывала - никаких цыбарок деду не давать. Если её рядом не было, дед яростно нападал:

- Ну, дай, а?! Табе чаво, деду родному жаль? Я тебя воспитывал, а ты?! Глянь, а? Я жа на тебя силы тратил! Скольки сил я на тебя извёл! Дай-дай!...

- Деданя, нельзя! Ты жа, больной….

- Хто больной?!- дед аж подпрыгнул, - Да хто табе сказал, что я больной?! Бабка, что ли? Слухай ты её больше и сам юбку наденешь! Я больной?! Дай, одну! – он уже умолял и показывал полмизинца и так жалостно! И если видел пачку, количество возрастало, - две! Четыре! Ну, дай, пол пачки!... – а выхватывал всю!

В самый неподходящий для него момент, в хату входила бабушка:

- Это чаво? – замечала она.

- А чаво?! – ярился дед.

- Паша! Я жа прошу вас всех…

- Оля, Оля! А ну-ка, внучушка, ишо погромче прочитай нам! Комсомол у нас, хэ-хэ-хэ, ишшо не слыхал, - радостный, как дитё, дед уходил от опасной для него темы, в предвкушение тайной затяжки сигареты с ниппелем.

Но это будет чуть позже. В шестьдесят втором году приехал как-то к отцу родной брат его, из Водиных, Богучаров Тихон Павлович. Тихон Павлович редко бывал у нас в гостях, а уж если приезжал, то приезжал с ночевкой. И говорили братья, целую ночь! И вот тогда дядя Тишка рассказал про своего соседа, что на Водиных с ним проживал. У этого соседа семья большая была, и сад у него рос замечательный, и живность во дворе водилась. А тут пришли лихие времена. Сначала, ему, как и всем, обрезали землю. За чертой у этого соседа остались молодые, всего раз отцветшие, яблоньки. И яблочки на них завязались. А яблони эти были доставлены из питомника и если не из самого Мичуринска. Можно было оставить эти яблоньки, но каждый корень обкладывался таким непомерным налогом, что, как говорится, выходила картина – себе дороже. Этот сосед так разозлился, что взял топор, и все яблони срубил. Под самый корешок. Через день или два, пришли к нему и живность считать. Положено было иметь одну корову и четыре козы. И не больше. Этот сосед решил с одной козой схитрить. Перед приходом учетчиков, спрятал он пятую в нужнике, а нужник вне двора стоял. Учетчики только во двор, а коза там возмущаться стала, - блеять вовсю. Заблеешь тут, не совсем в симпатичном месте! Обидно! Сосед понимает, что не приумножить ему богатства, хватает нож и в нужник, а за ним учетчик – зоркий сокол!

- А чего это у тебя тут такое? – спрашивает он хозяина козы.

- Коза, - отвечает хозяин.

- А как она у тебя тут оказалась?

- Да она в нужник ходить…

- Как это она ходит?

- А вот сама и ходить!

- Как, сама?

- Как захочет, так и идеть… на четырёх копытах!

- И как часто она у тебя в нужнике бывает? На четырех копытах? – спрашивает зоркий сокол. Видать, он всякого насмотрелся…

- Да вот, устал ямы копать, гадость такая!– говорит хозяин и ножом по горлу козочку. Кровь брызнула и на хозяина, и на учетчика, - Правильно? – спрашивает хозяин.

- Ты что?! - брезгливо дергается зоркий сокол, - нашел, где резать!

- В своем дворе, где хочу, там и режу! Отойди подальше! – зловеще просит хозяин козы, - А то я бешенным бываю. От крови! …

А ещё, в наших краях, наряду с другими, передавалась и такая история. Я слышал разные её варианты, но у нас звучало так. В каком-то районном центре, на руку скульптуры Ленина, которая указывала в светлое будущее, повесили курицу, а к ней приписочку:

При царе неслась,

При Ленине затряслась,

При Сталине обос…лась,

При Хрущеве – повесилась…

Но возвратимся к стройотряду в Казахстане. Недалеко от объекта нашего студенческого строительства стояли десятка два, может и три зерноуборочных комбайна. К этой технике я относился и отношусь с большой любовью, потому что, будучи старшеклассником, два года подряд подрабатывал штурвальным на СК-4. И вот, стоят эти комбайны в степи, красавцы, и никто к ним не подходит. Ни человечка в том стане, а время уже уборочное подступает. Опять к молдаванину с вопросом лезу. Молдаванин этот рядом с нами работал – молоко совхозное сепарировал и иногда нас, студентов, угощал, парным. Правда, после его угощений мы всегда «болели» животами. Болели, но пили! Помню, звали молдаванина Василием.

- Вася! – спрашиваю, - а отчего у вас ТАМ полная тишина? Ни одного комбайнера не видать? Комбайны нужно шприцевать, отлаживать, налаживать. У нас их с мая начинают чинить, а у вас?… Глянь, вон, пора в поле выходить!

- Чинить! Ха! Так они все списанные, студент! – смеётся молдаванин, - Это же кладбище отработанных комбайнов!

- Как списанные?! Какое кладбище?! – поражаюсь я, - Они же на вид все новенькие!

- Новенькие, - соглашается Вася, - но их у нас никто не чинит. Случись, хоть какая-нибудь поломка: баллон лопнул или, что там ещё может быть? Мелкая, крупная - всё! Завтра тебе новый, а этот сюда! На кладбище…

Помню, тогда я промолчал, но подумал, что Вася, мягко говоря, привирает. А перед самой отправкой нас в Москву, с одним приятелем мы посетили это кладбище и ошалели. Даже моторы на комбайнах стояли целёхонькие! Было жутко видеть всю эту новую, но уже списанную технику. Местные жители, помимо Васи молдаванина, говорили, что эти комбайны, даже, заправленные стоят. Помнится, как я фантазировал: как бы, каким-нибудь чудом, переправить все эти комбайны к нам, в хутор?!...

В эти же годы, в конце семидесятых, в начале восьмидесятых, к отцу на дом, со всякой мелочью заявлялся управляющий нашего хутора громкоголосый дядя Серёга Попов. Он приходился отцу родственником. Как говорят у нас, - седьмая вода на киселе! Далёким, далёким сватом! Вот. Несмотря на крупное его телосложение, говорил, дядя Серёга высоким голосом. Ещё ворота за собой не закроет, а уже крик и шум от него во дворе и в хате:

- О-о, сват! А пропади оно всё пропадом! Я жа опять к табе! И здорова были!

- И слава Богу, сваточек! – отвечал отец и беззлобно смеялся, - Чего? Опять чего-нибудь лудить?

- Лудить, Палыч, лудить! Ну, потек радиатор, Палыч! И чего ты будешь делать? Трактор стоить! А у меня их хоть и куча, да вся гнилая! Латаные, перелатаные! Сам латаешь. Я жа табе говорю: - И пропади оно всё пропадом. Последний год дорабатываю! Всё! Уборочная кончится, пусть кто, хочет, рулить! Уйду, уйду!

Большой и грузный дядя Серёга вёз, а то и через весь хутор, раскрылившись, с причитаниями, на огромной ладони, нёс какую-нибудь маленькую трубочку.

 – Клавдя! Глянь а, тикёть! Сволочь!

- Хто тикеть? – шарахалась случайно встречная хуторянка Клавдя.

- Патрубок потек, я табе говорю, Клавдя!

- О, а я – чё? – недоумевала Клавдя.

- Да ты, конечно, ничё, через левое плечо! Толькя, чем я яво замажу? Соплями? – начинал злиться управляющий, - Трактор-то, стоить, вот из-за этой гадской трубочки! А табе – ничё! И никому в хуторе – ничё! Вон, вишь, куча гнилой техники сто-оить! Клавдя! А ни-ко-мушеньки – ничё!! Одному Сергею Федорычу – чё! А она мне – чё?!

- Да чё ты ко мне со своей трубочкой пристал? Иди, вон, к Богучару! Он табе её и замажить, чем-нибудь!

- Богучар-то замажить, замажить, а чем платить я ему буду, Клавдя?! Он жа тожа, не дед Мороз, бесплатно мазать! А у меня в смете нету таких услуг, а табе и байдюже!...

Вот с такими стенаниями приступал дядя Серега к отцу и сразу предупреждал:

 - А платить нечем, Палыч, нечем. Вот, припай – на! Потом, как-нибудь, отблагодарю, - дядя Серёга вынимал кусок олова, иногда кислоту соляную приносил.

Отец никогда не ворчал и не заставлял себя упрашивать. Лудил, паял под громкие возгласы управляющего:

- Каждый год, каждый год, Палыч, спускают мне директивы: в какой день мне пахать, в какой сажать, в какой убирать! Да пропадите вы все пропадом, умники!… Кубыть, тут, на местах, гольные дураки сидять, и без них ну ничарта не соображають! А потом требуют выполнения плана! А как я его выполню?! С кем я его выполню? С такой зарплатой, какой дурак будет тут табе спину гнуть?! Да они бы дали нормальную зарплату! А тут ведь, работа, и не абы какая – пахота! Они, вон, все бегут, все! Вот, Сашке, сыну твоему, Палыч, чего бы тут не работать? А где он?

Помнится, каждый год дядя Серёга бросал бразды своего правления, и каждый год подбирал их и дальше тянул лямку управляющего отделением. Мои сверстники и тот, кто старше и младше были, с профессиями тракторист, водитель, все они начинали работать в своих хуторах, а потом почти что все, в том числе и зять наш Вася Васильев, который мячики в детстве за облака кидал, все они ушли в районную Нехаевскую автоколонну. Зарплата выше! И брат младший, Сашка, которого упоминал дядя Серёга, после юношеских мытарств по Украине, возвратился с молодой женой в родной хутор. Это было уже в начале восьмидесятых. Отец про него говорил:

- Сашка могёть всё! И жернова табе набьеть, и любые часы наладить, и сапоги сошьёть…

Так вот, Сашка, с нуля, на новом месте, создал в Авраамовском кузницу, человеком был незаменимым и востребованным. И бежать никуда он не хотел, но зарплату такую мизерную получал, что хоть плачь! Плакать не стал, перебрался в районный центр, пошел в электрики.

Дядя Серёга был дружен ещё с Володей, старшим нашим братом. А Вова был баянистом. Имел звание: заслуженный артист Украины, работал в Днепропетровском фольклорно - хореографическом ансамбле СЛАВУТИЧ. Ансамбль был часто гастролирующий, и Вова объехал, как у нас в казаках говорят: «весь Крым и Рым!» И если Вовка оказывался дома, на Родине, дядя Сергей находил любой предлог, чтобы заглянуть к отцу, матери. При встрече, просил, чтобы Володя что-нибудь сыграл на баяне, а потом задавал вопросы:

- Да расскажи же ты, Володя, как ТАМ люди поживають?! – или, - А чё же там в магазинах? Видать, всё есть, а? А церква там стоять? – Как-то, дядя Серёга побывал в Киеве, и его сразила Киево-Печерская Лавра. Вид её и благолепие! И часто, к месту и не к месту, вспоминал об этом. А иногда он перебивал Вовку и тоскливо вставлял своё слово, обращаясь к отцу, - Ты глянь, а, Палыч, как там люди живуть, а? Как живуть!? – и опять за своё, - Всё! Брошу! Как поля все уберём, брошу!...

Однажды, мы с Володей приехали на Родину в один день: я из Подмосковья, он из Днепропетровска, а на другой - мы уже сидели с удочками на плотине любимого нами Кулиновского пруда. От отцовского подворья пруд расположен в пятистах метрах, может, чуть далее, а плещется он в Рассыпной балке. Балка же, Рассыпная, берет начало от отцовской Родины, недалеко от Водиных. И все её весенние воды, стоки прудовые, несутся в Тишанку, через талы, царство соловьиное, через нижний вишнёвый сад, где мы с отцом косили, и он вспомнил фамилию пастуха чернокнижника Перетрухина, ужасно похожего на М.С. Горбачева!

Стоило только освежить в памяти весенние хуторские разливы, как тут же всплыл ещё незабываемый яркий эпизод, который произошел рядом с нашим двором.

 Проживал в Авраамовском Иван, неизвестно какой фамилии. Мне не известно! Залетел он к нам с берегов Волги, из Горьковской области. Залетел и свил себе здесь гнездо. Был он небольшого роста, атлетически сложенный чудаковатый фантазёр. О-о! Выдумщик в нём жил! … Не уступил бы и самому дяде Сане Золотанину из деревни Брёхово, о котором я ранее рассказывал. Как-то, он мне поведал, это я ещё в школе учился, как он из разных узлов от тракторов, машин и даже от комбайна, сконструировал себе машину. Ласточку! Он так убедительно и детально описывал своё изобретение, что я поверил и спросил:

- А кабина Ласточки твоей, какая?

- Кабина? – помню, Иван тут споткнулся и мучительно сморщился, - Я и сам думаю! Ласточку мою нужно покрывать. С открытым верхом не поедешь? Не поедешь. И дождик тут тебе, и чичер. Кабина нужна, нужна, - Иван почесал затылок, - А если я применю такой материал, как шифер? Шифером машину покрою? Очень простой и доступный! Ты же физику изучаешь?

- Изучаю…

- И как ты считаешь, шифер, подходящий материал для моей Ласточки?

- Шифер? Не хрупкий ли? – и я всерьёз задумался. Как же! Сам изобретатель с тобой совет держит!

- Хрупкий то он – хрупкий! Она, и жестянка сомнется! Если пьяный влетишь в какой-нибудь столб, то кабину всё равно помнёшь! Хорошо, если живой останешься! Ха! Башку себе об этот столб не расшибешь! Правильно я говорю?

- Правильно…

- Я думал про шифер! - Иван доверительно положил мне руку на плечо и дальше повел моё воображение, как послушного телёнка на верёвочке, - Если его положить вверх, козырьком, чтобы он вверх торчал, то его ветром унесёт. Представляешь, я выжимаю скорость на своей Ласточке под сотню! А она у меня – о-о-о, скоростная! Я уже опробовал её на Земляках. Не слыхал, как я тарахтел? Нет?! Да как же? Но, про крышу! Я уже и стойки придумал, как шифер к ним крепить. Всё придумал! Тут, - Бенц постучал кулаком себя по голове, - всё в порядке! Но! Есть одно НО! Как бы я не крепил шифер, его ветром подхватит и унесёт к чёртовой бабушке! Ты мерекаешь? Это же, какое ветряное сопротивление? А?! Это, во-первых. А во вторых? Если я еду со средней скоростью, ну, предположим, предположим, - опять же! Хотя она у меня носится – страсть! Такая оборотистая! Ужас! Жаль, что ты не видал, как я на ней гонял! Но, ладно, ещё покатаю! И всё же, предположим, что я еду со средней скоростью! Идет дождик, вода начнет стекаться и-и! Куда она тикёть, а?! Она тикёть сзади и прямо мне на спину! Или за шиворот! А я страшно не люблю, когда мне вода тикёть за шиворот! Правильно я рассуждаю?

- Правильно, - выдавил я и стал, мерекать, что что-то тут не ТО. Уж очень смелое конструкторское решение: машину покрыть шифером!...

- А если его уложить вниз? Ты представляешь? Ну, вот так, - Иван палочкой, на земле, начал рисовать, - как на крышу хаты? И чего у нас тогда выходит?! Первый дожжик и мне всё в харю. Он будет стекать и на меня, и на мотор. И мотору плохо, а каково мне?! Это я тоже не люблю, когда вода мне самопроизвольно тикёть в харю! Во, брат, с крышей у меня пока загвоздочка выходит! …

Да! Меня всегда удивляли люди с подобным воображением, однако, должен заметить, злые же выдумщики среди них на моём пути не встречались. А совсем недавно, в очередной приезд на Родину, в Нехаево, я поделился этой мыслью с дружком Васей Васильевым. Долго приводил ему примеры, доказывал, а друг, молча кушал умные мои захлёбы и смотрел на меня, - как раньше говорили, - как Ленин на буржуазию!

- Вася! Злых брехунов не бывает! – с пафосом, как помнится, даже, с претензией на открытие, закончил я тираду.

- Да ты чё? – долгий на раскачку своих мыслей Вася, тут же прямо поставил мне вопрос.

- А ты разве не согласен? - с тоскою я понял, что дружок мне сейчас что-нибудь преподнесет.

- А кинЫ ваши, хто там сочиняить?! Добрые брехуны?

- Не понял! – я действительно сразу не понял, о чем это спрашивает меня образец для подражания.

- Да вы же, по телевизору, все каналы кровью залили! Каждый вечер, на всех каналах у вас кровь, кровь, и кровь! Менты мочат ментов, понты режут, понтов! Не Россия, а сплошная ментовщина, понтовщина, уголовщина. Где жа у вас нормальные люди? Кто это сочиняет? Добрые, что ли, брехуны? Хоть какую-нибудь одну, одну! - Вася пальцем обозначил значение слова, - хорошую историю вы нам показали?!

Не помню, что я ответил своему другу, но, кажется, вздохнул. Открытия не произошло.

Так вот, про Ивана. Много лет он был пастухом, но к машинам был неравнодушен, и как только появился в хуторе, сразу представился, что никакой он не Иван, а МЕРСЕДЕС БЕНЦ! Любил говорить стихами.

- Я Мерседес Бенц везде проходЭнц!

 На «Ивана» вообще не откликался, а выучить «марку» человека нашим бабкам было тяжело. Иван был совершенно безотказный и незлобивый человек. Настоящий христианин! Однако, имел он одну слабость, - из всех алкогольных напитков, предпочитал только Тройной одеколон! Для него были открыты двери в любой двор и в любую хату. Всех женщин старше себя, он называл «мамками», а мужчин – «папками». Особо его ценили одинокие старухи. Иван приходил к ним без приглашения:

- МамЭнц, мамЭнц! К вам пришел Мерседес Бенц! Вы ещё живЭнц?! Что вам помогЭнц? - Он носил им и хлеб из магазина, и поджижки из талов, и траву кроликам, и картошку с огорода. Делал всё, за работу же не брал ни копейки. А вот Тройной одеколон...

- Мамка, мамка, мне ни-чи-го не надо! Но если у вас имеется изумительный напиток, этот душевнейший коньячок, под названьем «Тройной одеколЭнц», я не отказЭнц! Мерседес Бенц очень и о-очень любит Тройной одеколЭнц! - Бенц умилительно выставлял незначительный зазор между большим пальцем и мизинцем и закрывал глазки.

Как известно, сей «изумительный напиток» хорош на растирку, так что имелся он в каждой хате. Помню, по просьбе матери, и я не раз из Москвы привозил тройной «одеколЭнц», пересылал по почте, а потом выказывал родительнице, мол, зачем травите человека!

- Да он, такой и разэтакий, ничего за работу свою не берёт! Только Тройной одеколЭнц свой хлЭщет и всё! А главное, не закусывает и не запивает ничем, и, даже, не морщится! Подлец! – оправдывалась мать, - А уж как он работу исполняет? – Как для себя! Ну, такой молодец!

- Жалкий, ты, жалкий, Бенца! – укоряла его какая-нибудь старуха, - и зачем жа ты пьешь эту гадысть?!

- Мамка, мамка! Этот изумительный напиток грех лить на конечности, что делаете вы. Его надо принимать вовнутрь! Он придаёт крепость тела и рост ума! – отвечал Бэнца, с оттопыренным мизинцем держа на отлёте рюмку «душевнейшего коньячка».

 И вот однажды весной, - в середине шестидесятых годов это было, - мы с мамой вышли со двора на дорогу, которая пролегала мимо нашей хаты, вышли, чтобы поглазеть потрясающее зрелище – весенний бурный разлив Рассыпной балки. Отец же был на дежурстве, при местной хуторской электростанции. Помнится, снега в том году было много! Разлив образовался такой широкий, что растекался до другого хутора, - метров на триста! Солнце шло к закату, вода прибывала на глазах и начинала шуровать по нашему огороду, всё выше и выше, приближаясь ко двору. Под напором, движущейся водной массы густые заросли тальника, стоящие за огородом, так дрожали, что стоял шум и гул. Мать уже стала волноваться, а не прорвало ли плотину на Кулиновском пруду? Тут уж нас точно смыло бы! И вдруг, со стороны хутора, появился Мерседес Бенц. Он был слегка пьян. Шел в каких-то летних штанцах, женских резиновых сапогах литых и в одной расстегнутой рубахе. Наш двор был крайний на хуторе, но Бэнца шел не к нам. Стопы свои он правил прямо в эту зловеще шуршащую, ледяную, со снегом, вывороченными кореньями, палками, водную преграду.

- Ты откуда такой голый, Иван?! – опешила мать, - И куда собралси?!

- О, мамка, мамка! У бабки ДашЭнц, что живёт в Лобачэнц, кончились дровЭнц. И она может замерзЭнц, тогда ей настанет копетЭнц. И она Мерседеса Бенца очень и очень дожидЭнц!

- Какие дровэнц? Какой копетЭнц?! Куда ты прёшь? Бабка Дашка твоя не пропадЭнц, а ты, дурачок, можешь утонуть?! Там жа, - глянь как! – в разговоре с Бенцем, у нашей мамы тоже появлялся поэтический дар.

- О-о, маменц, маменц! Мерседес Бенц везде проходЭнц!

- Не ходи ты туда, Ваня! Утонешь! Там с головкой будет!

- Я?! Маменц!? Вы ошибЭнц! Всё будет – зашибЭнц!– Иван лез прямо, не сбавляя хода – без сомнений! Вот, вода стала заливать его сапоги, и он подходил к вишням, а там - по пояс… Иван снял рубаху и поднял её над головой, наверное, чтобы не замочить? А дальше было ещё глубже, но на глубине густо торчал краснотал. Иван хватался за ветки ивняка и лез, и лез вперёд!

- Пропадёт, пропадет Бенца! – охала, ахала мать.

Вот мелькнула рубаха и исчезла. Видать, Иван уже не мог одной рукой управляться и, мне представилось, как он, потеряв под ногами опору, поплыл в ужасно холодной воде. Как только рубаха пропала, Бенец неожиданно запел! Даже отсюда было слышно, как он захлёбывался, плевался, но - орал:

Орлёнок, орлёнок

Взметнись выше солнца

И степи с высот огляни.

Навеки умолкли весёлые хлопцы,

В живых я остался один…

- Подлый хлопец! – выслушав целый куплет революционной песни, беззлобно и уже спокойно резюмировала мать, - У меня сердца выскакЫвает за него дурака, а он поёть, сабе!

- Он тонет, мама! – закричала сестра Таня.

- Хто, дочушка?! - не согласилась родительница, - за него, теперича и переживать не надо! Слышишь, он к солнцу уже взмятается!?

Орленок, орлёнок,

С гремучей гранатой…

Всё дальше удаляясь, вопил Бенца…

Вот такие у нас бывали весенние разливы в балке Рассыпной!

Отец очень любил наше подворье и строил его по подобию дедовского, как на Водиных, и всегда говорил нам, детям:

- Ребята! Подворье не отдавайте никому! Место наше – золотое! В любой голодный год тут можно прожить!

А как поют здесь соловьи! Сколько их тут в двух, трех десятках метра от двора – сотни! Э-э, скажет иной брехун, - да у нас их, тыщщи! Может быть у вас и тыщщи! Но, расскажу я ещё одну историю.

 Однажды, выпало мне счастье приехать к родителям в мае месяце. Отцу уже было все восемьдесят. Помню, сидит он в хате за очередным тапочком, и тянет просмоленную дратву. Тянет, потянет, а сам - печальный, печальный. Но печаль его, смотрю, больше поэтического склада. Впечатленческая и… рассчитанная на публику! А публика – сын родной!

- Чего ты, папа, - говорю, - такой грустный! Чистый импрессионист!

- Чаво, чаво?

 - Весна на дворе! – радостно машу руками, - Давай чайкю попьём!

- Соловьи, Паша, мучають, - со вздохом жалуется отец, - вот, вторую неделю, как прилетели, а уж житья от них никакова нету! Я и уши ватой затыкал, и через вату всё слыхать! А чайкю, налей, налей, свеженькива, - отец отложил тапочек, - Я попробовал их посчитать. Они жа, стервецы, по одному начинають! Один начинаить, второй подхватываить, третий! До девяти дохожу, а на десятом спотыкаюсь. Они, как все, на десятом, хором, взрыдають! Как, взрыдають во всём хуторе! Особо, вон, за вышинками! Да их там, тыщщи! – отец обозначил место, где мы с ним выкосили соловьиное гнездо, и где Бенца форсировал половодье.

- Соловьи?! Да это же радость и красота! – восторгаюсь я.

- Красота-то, красота, а как уснёшь? Сон, вон, говорять по радио, тоже красота и польза для человеков, а они спать не дають! Всю душу вынимають своей красотой. Это похлещи хора Пятницкого! Я вот тут по своему радио хор Пятницкого слыхал. Конечно, хорошо поють, но куда им до наших соловьёв! Знаешь, как сердца стучить?!

- Прекрасно, папа, прекрасно, что стучит! Значить, живой!

- А волнуится? Знаешь, как волнуится! Иной раз и думаишь, а вдруг выскочит и всё! А я жа не молоденький! И правда, выскочить, и где я энту сердцу искать буду? Под кроватий? – отец грустно улыбнулся – пошутил, - Мне уж, девятый десяток, а они – вон чаво вытворяють!

- Папа, а я слышу, что их там не так много, - в хату залетали трели соловьиные и довольно громко.

- Э-э, - сморщился отец, - это вот эти, что ли? Какие днем лодыря гоняють? Разве это соловьи? Это шылыганы какие-то! Залётные. Наши, настоящие, они днем гнёзда строють, а ночий! Ночий они невест сабе зазывають, и кто лучче щелканеть, больше коленцев выкинить, тот и получить сабе по заслугам!

- А я, Паша, веришь или нет? Ночий стала спотыкаться! – из горницы вышла, не менее поэтически настроенная, мама наша. Постимпрессионистка! Мы с отцом думали, что мать на улице, а она, оказывается, в горнице, скрЫпела пером, письмо сыну Володе выводила. Появилась, из-за цветастых занавесок, как «солнца красная»! И я заметил, что отец трошки растерялсИ. Да-а, подумал я, щас будет «спектакля»!

- Спотыкаюсь и всё! Об чавой-то! Или, об кавой-то, - мать деликатно обслюнявила краешек конверта и закрыла письмо, - Включаю свет, а из-под кровати ноги торчать, это мой Ося. В пыли весь, в паутине - сердцу свою ищщить!

- О, о! – ощерился отец, - щас мать табе расскажить, всю правду про мою сердцу.

- И вата, Паша, пропала! С ног сбилась, ищу! А она у Оси, в ушах. Ося дай ватки! Нос мне вытереть нечем! Хи-хи-хи!

- Чего ты смеёсси? Хи-хи-и! Че вот ты смиёсси?– отец озарился скупой улыбкой, - А хтой-то надысь мне мурчал, про энтих соловьёв, как толькя прилетели они, : - «Ах, Иосиф, у меня в грудях какая-то конфузия!» Это, Паша, мать мне твоя в три часа ночи про свою комфузию. А меня толькя, толькя самого сном прибило! Было дело? Я уснул, а ты? … Скажи сыну родному правду, было? С комфузией?

- Было! – мать по-девичьи мотнула головой, - А ты, Иосиф, …

- Щас, Паша, мать, чего-нибудь, приплететь!

- А мне плести нечего, Ося, нечего! Ты, лучше расскажи сыну, родному, он уже большенький у нас, расскажи ему про свою ЛЮМБОВЬ!

У наших родителей, выражения, «родной сын», «родная дочь», при отсутствии приемных детей, почему-то лились сами собой. То ли это было усилением значения? …

- Какую-такую люмбовь? - отец занял вялую позицию обороны.

- С Нюрушкой!

- О-о, точно, наплетёть! С Нюрушкой какой-то… Пашка, наливай чайкю!

- Ты и Нюрушку забыл, а? Забыл?! И мне наливай, Паша! Я табе щас, Ося, напомню! – родители уселись друг против дружки, как бойцы - шахматисты гроссмейстеры! Под руками у гроссмейстеров было всё необходимое. Возле отца стояла его любимая эмалированная кружка трёхсотграммовая со столовой ложкой и сахарница в цветочках, полная сахара-песка из Воронежской области. Мама же, в блюдце с золотой каёмочкой, позвякивала сверкающей пиалой, исполненной и расписанной в восточной манере – из подарочного сервиза свата перса. А вместо сахара, родительница собралась поедать свежую молочную помадку – КОРОВКА, Можайского молочного комбината. Мама очень любила сей сладкий продукт, и я просто обязан был ей привозить его из своего Подмосковья. Турнир уже начался, и складывался он не в пользу отца, - Я табе, Паша, всю чистую правду щас расскажу. Щас мы отца тваво, родного, на чистую воду выведем! В Нижней Речке мы тада жили. Ты не помнишь Нюрушку? На Карасёвке у них хатка стояла, туда вот, ближе к лугу? Под горой?

- Чего ты дитю всякую ирунду рассказываешь? «Под горой»! На горе! Нюрушка, индюшка какая-то! Хэ! – отец коротко хохотнул, - Нюрушка. Сроду я никаких Нюрушек не знал и знать их не хочу! Плетёшь, не пойми чего! Родному сыну всякую чепуху плетёшь! – решительно отмахнулся отец и начал столовой ложкой сыпать сахар в кружку с чаем. В старости он пил страшно сладкий чай. В зрелые годы всю сладость, если она появлялась, родители отдавали нам, детям. Так что, «отцовская организьма» может и требовала сладости? На кружку у него могло выйти до десяти столовых ложек сахара!

- Не помню, мама!

- Ну, такая страшненькяя была, - глядя на отца, мать сморщилась, войдя в образ Нюрушки - нос кривой у ней, не помнишь, что ли? И глаз левый у ней в сторону косил, не помнишь?

- Да не помню я косой глаз, и кривой нос, мама!

 - И подхрамывала она, кажется, на левую ногу. Ося, на левую? Или на правую, Ося?! Я, вот подзабыла… Ага, вот так! - родительница не поленилась встать и изобразить такую уродину, что за отца обидно стало…

- Хто, Нюрушка подхрамывала?! Да с чаво ты взяла, что Нюрушка подхрамывала? И нос у ней был нормальный! И глаза нормальные! – не вытерпел отец, и восстал против несправедливости, - нормальная женшчина…

- Во-о, видишь, Паша, вспомнил отец Нюрушку свою! Нормальную! Зацапила , зацапила я его, поймала! Не хромала она и не косила, но какая у них люмбовь была-а, Па-аша-а! – мать откусила кусочек «коровки».

- Да какая она мне люмбовь? Обыкновенная, одинокая женшчина. Ты, вон луччи, чайкем запей! Запей, запей, а то дюже сладко табе сын родной чайкю налил. Запей, ишшо откуси «Коровки» и не болтай всякую ирунду!

- А скажи честно, Иосиф, признайся, ну вот, признайся! И сын вот тут твой родной сидить, рядом с тобой! Признайся! Ты ей, Ося, Нюрушке одинокой, гумунитарную помощь по мужской части оказывал, а?

- Какую, какую?

- Гумунитарную!

- Какие-то слова она научилась говорить, Паша! Забери её с собой в Москву, можа, пригодится, можа, где-нибудь, и выступить? Ну, плетёть, ну плетёть! – отец попробовал чай и решил ещё одну ложечку положить. Положил. С горкой.

- Вот, слухай, Паша! На мельнице жа отец наш был – кум королю и сват министру! Без него жа и мельница ни туда, ни суда. Мастер! Чего тут скажешь! Но он был мастер и по женской части…

- О, о, по женской, - отцу, видать, такое определение, нравилось… Мастер!

- Кто там, Паша, вокруг мельницы и не вилси! Особо, Нюрушка! Да она жа у него и первая жана, венченая с отцом твоим, Нюрушка была. Ну, ту Нюрушку ты знаешь… Нюрушки, почему-то, тваво отца, страсть, как любили. И он улыбалси им, и выкидывал с ними всякие кренделя! Вот эта, с Карасёвки, как она за Иосифом Палычем вилася! Как она за ним вилася!

- Опять она со своей Нюрушкой! Она жа была косая и хромая? - Отец вяло улыбнулся и ждал явного, неожиданного хода.

- Но я жа вас прихватила?

- Где ты нас прихватила, где?

- В копанке, на Карасевке! Вот туда, как выходишь, к Гранам?! Было дело? Было дело?

- Да…

- Погоди, погоди, таперича ты отхлебни и не перебивай! Пусть сын родной всю правду услышить! Мельница, ты же помнишь, Паша, рядом была с нашей хатой. И раз вечером, ночью уже считай, вас спать я уложила, а отца всё нету. Я – к мельнице. А там – никого не видать и не слыхать. Один соседушка наш, дед Данилок у тернов стоит, а он жа врать не мог. Я из него всю правду выуживала, про отца вашего… Не перебивай, не перебивай, и ложкой тут не махай, не надо! Дай всю правду сказать! Ага! Я к нему, мол, где Иосиф? А дед – ни бе, ни ме, ни кукарек, а глаза прячить! А-а, думаю, чей-то тут не то. Я – пытать деда, и он мне только буркнул про Нюрушку. Во-он, чаво, думаю. Тут люмбовь пошла! А соловьи в ту ночь трещали, это точно!

- Не верь, Паша, не верь про люмбовь! Тут сплошная выдумка и брехня! Зачем-то деда Данилка приплела, соловьёв, – провел неубедительную защиту родитель. Он не знал, куда пристроить ложку. То в сахарницу втыкал её, то в перенасыщенную сладостью кружку с чаем, а то размахивал ей…

- Тиха! И я, Паша, только деда попросила, чтоб он за вами присмотрел, а сама на Карасёвку. Там же – через талы, такая гущина, но луна была-а! и соловьи, Ося, щёлкали? Щелкали и не спорь! Бегу, бегу, бегу, слышу, мой соловей! Его жа не спутаешь с другими соловьями! Ага, слышу, выводить:

У Ванюши тут кровь разыгралась,

Стал Ванюша к Наташе приставать…

- Ах, ты, думаю, подлый мужанёк! кровь у него разыгралась! Щас она трошки у тебя охлынёть! Ага! Охлынёть! Выхожу им на круглую обозрению. А они, голубки, ляжать, рядышком, на луну воють:

А Наташа ему отвечаить

Ваня, Ваня не трогай меня! – аж глаза закрыли!

А я и говорю им, - в хор свой не берёте? На спевку, третий голос не нужон вам? – А в руках у меня ма-аленький такой костылик. Чтоб опираться…

- Вот, Паша, таперича и я табе признаюсь, как родному сыну! Да, Нюрушка была! Была! - отец пристукнул ложкой по столу, пригодилась, однако, - Но в руках у матери вашей был не костылик, а целый дрын! Она жа, чуть не убила одинокую женшчину и меня вместе с ней. Хорошо что, Нюрушка хорошо бегала, и дрын был чижолый! Я жа обратно домой яво нёс! Дрын! А за что, Паша?! За что она напала на нас? Вот ты веришь или нет? Мы просто пели и всё! На небу смотрели и пели…

- А хто за руки держалси, а? Кобзо разнесчастный!

Как только солнце закатилось, я попробовал сосчитать местных соловьёв. И если отец спотыкался на десятом, то я дошел до семи, а на восьмом «сердца моя» чуть не выскочила! Да, красота тут, в балке Рассыпной – неописуемая! Пока я считал соловьев, собачки наши – Кукла и Шельма, несколько раз, с лаем, обежали двор. Когда же я возвратился в хату, спросил у отца:

- Пап, собаки как-то странно лаяли и носились вокруг двора!

- Да слыхал я, слыхал! Это они с зайцем по ночам играются, - буднично объяснил мне родитель.

- Как, с зайцем?!

- А вот так. Местный заиц тут есть. В талах живеть, а с Куклой и Шельмой они дружуть! А ночий носятся друг за дружкой. И вот тожа, дураки, спать мне не дають! Как начнуть вокруг двора носиться! …

- Как, заяц?! – ещё больше недоумеваю я, - вчерашний кролик, что ли?!

- Какой там кролик? Заиц, табе говорять!

- И ни вчерашний, и ни позавчерашний! - вступила мать. Родители лежали по своим кроватям. Ночь уж была. В такое время они, обычно, спали, да сын родной, восторженный, будоражил их спокойствие, - Натуральный заиц! Зимой, вон, када охотники идуть мима нас, спрашивають отца, - Палыч, зайца тваво грохнуть, али, как? А отец им супротив становится! А он, подлец, всю яблоньку, вон, у колодца обгрыз!

- Каждый год, Паша, грызёть энту бедную яблоньку! Одну выбрал и грызёть её, подлец! – сокрушается родитель, - Иной раз выйдешь и крикнешь ему…

- Кому?!

 - Зайцу, Паша! Подлец ты такой! – кричу, - Чего жа ты творишь, а? Скажу, вот охотникам, они тебя враз расчахвостють!

- И что, слушается? – ехидничаю я.

- Ты, Паша, не веришь, а ведь это так! – утверждает мать.

- Какое-то время, не грызёть, - отвечает мне отец, - а потом, опять, за старое берётся! Видать, память у няво плохая! Ха-ха…

- У зайца?!

- У заица!

В ложе Рассыпной балки, по рассказам отца, до революции располагалось ещё два пруда. Между прудами существовала общая система сброса воды, а в прудах водился красный – золотистый карась. В шестидесятых годах в Кулиновский пруд запустили малька карпа: обыкновенного и зеркального и года через три, со всех сторон, к берегам нашего тихого, спокойного и диковатого пруда были протоптаны десятки и десятки стёжек-дорожек. Рыбалка тут началась такая…! Опасно окунаться в кулиновские рыбацкие истории. Тут уж точно утонем в потрясающей выдумке местных рыбаков о том, как японскую леску, ноль шесть, а то и ноль семь карп рвал, словно ниточку, или, на сколько килограмм тот или иной рассказчик выуживал рыбину…

- Клюнул, - говорит, - карп, а как начал тянуть, еле-еле вытянул сазана!...

Мы на плотине. С блаженными улыбками тупо пялились с братом на поплавки. Не клевало. Но в таком положении готовы были сидеть и час, и два, и целый день. А день уже шел к концу. Ах, какой аромат исходит от наших прудовых вод! Любитель растительного мира, не отрывая глаз от водной глади, безошибочно мог определить, что где-то здесь, рядом, произрастают и донник, и душица, зверобой и чабрец, а из камышовых зарослей, изливает неповторимый свой запах сусак зонтичный. Ко всему этому аромату, примешивается ещё и сладковатый, с ромашкой и осотом, крепкий дух недавно скошенного и собранного ячменного поля, расположенного рядом, за дорогой у плотины. Перепёлка с той стороны пруда умиротворенно, всех, кто её слышит, непонятно куда зовет, то ли поспать в степь, то ли попить ключевой водицы из родничка в Глубокой балке, что лежит в километре от нас, сидящих на плотине…

Где-то вдалеке затарахтел мотоцикл, и скоро на плотину выкатил УРАЛ с коляской, с управляющим дядей Серёгой за рулём. Увидев нас, дядя Серёга обрадовался и огласил окрестность приветствием:

- О-о, здорова, браты Богучары! Приехали?

- Приехали!

- И чё? Клюёть?

- Не-а, дядя Серёга!

- А какая жа она, дура, нонча клюнет? Павло, ты чего? – Я давно заметил, когда мы с Вовкой были вдвоём, то в общение со старшими хуторянами, в лице того же дяди Серёги, все отрицательные моменты – порицание, насмешка, - были обращены ко мне, а всё возвышенное, приятно чувствительное – к заслуженному артисту Украины, к Вове. - Ты жа смотри, откуль ветер, Пашка? Афганец! А ты знаешь, что такой – Афганец? … И полнолуние щас! Э-эх, рыбак ты, рыбак! Горе, а не рыбак! А когда жа вы появились? – дядя Серёга уже улыбался брату.

- Вчера, Сергей Фёдорович, - слегка заважничал заслуженный артист, - вчера мы приехали.

- И как-то неправильно вы сидите, Вова! – хохотнул управляющий, - Че то у вас, браты, ни выпить, ни закусить… Я жа, скажу вам честно, не знаю и зачем я суда ехал? Это, наверно, чтобы вас увидать! У нас жа уборочная почти закончилась, гречка осталась и просо! Щас, на разведку смотаюсь! – дядя Серёга плутовато подмигнул, - Павло, гляди за поплавками, чтоб совсем не потонули! Ха-ха…

Через полчаса дядя Серёга привез выпить и закусить. Выпивохой он не был, но компанию поддержать любил. Мы сели на бережок и дядя Серёга поведал нам ужасную хуторскую историю, которая произошла накануне нашего приезда. Конечно, он не мог начать рассказывать её сразу, а начал с вопроса.

- Пашка! А ты у нас в Бога веришь?

- Дядя Сергей, так, … - вопрос прозвучал неожиданный.

В начале восьмидесятых, когда произошла вот эта встреча, я, после Института Культуры, основался в Подмосковье, в жилом городке Петелинской Птицефабрики, и среди полторы тысячи армии «хрущевских ошметков» стал одним из её «бойцов». В эти годы, начиная с шестидесятых, вокруг Москвы было выстроено более двадцати птицефабрик. И строили эти фабрики, и работали потом на них все те же «ошмётки» со всех деревенских, сельских и хуторских уголков Советского Союза. Мне, как молодому специалисту, дали квартиру, и в местном, только что отстроенном Доме Культуры, я развел кипучую деятельность. Набрал большой театральный коллектив и не безуспешно ставил различные постановки. Был самолюбивый, потому и горделивый, заносчивый – какой тут уж Бог?

- А-а, молчишь. Видишь? - важно протянул дядя Сергей, - Если вы там, в городах, люди культурные, Бога не знаете, то чего уж нам, бедным хуторянам.

- Дядя Серёга, но ты же коммунист! – съязвил я, - А коммунисты в Бога, разве верят?

- Смотря какие кумунисты, Павло! – достойно ответил управляющий, - Ты думаешь, что, что? Все кумунисты - того? Сам Иосиф Виссарионович был семинаристом! Ты это знаешь?

Я не успел открыть рот, как дядя Сергей опередил меня:

- Понятно, что знаешь, но я табе не про то. Я вот был в Киеве и видал там Лавру. Ты видал Лавру, Павло?! Э-э… это такая, … - управляющий значительно переложил голову с бока на бок, - я скажу табе …

- Я служил под Киевом – в Белой Церкви, в пехоте и в Киеве приходилось бывать…А в самой Белой Церкви…

- Ты меня не перебивай, - видать, я задел дядю Серёгу.

- Я не перебиваю. Ты меня спросил, дядя Сергей, я тебе…

- Перебиваешь! Вот и щас перебиваешь!

Брат Вовка с укором посмотрел на меня.

- Я вас не понял! – возмутился я, - Сами спрашивают и сами…!

- Не кипятись, Павло! Ты када-нибудь видал на фотокарточке нашу Лобачевскую церковь? – не дождавшись от меня ответа, дядя Серега вновь переложил голову с бока на бок и продолжил, - Не видал. Я матери вашей обещал завести фотокарточку. Посмотреть. Она у нас в хуторе одна, фотокарточка. Там такая красота! Пять глав у церкви, да ещё колокольня была… Да, я кумунист, но вот с церквами, я считаю, не правильно поступили. Зачем их порушили?

Я только посмотрел на дядю Серёгу, а он даже взгляд мой отмахнул.

- Павло, дай мне сказать кое-что вслух! Ну не лезь! Я знаю, что ты институт закончил, и что ты умный! И, говорять, во второй собираисси? Ума не поднабрал, в первом? Ага? Не серчай, не серчай! Это я так шуткую! На вот, выпей, закуси и посопи трошки! Ха-ха! Дай мне, глупому управляющему сказать, чё я хочу сказать, - управляющий разлил привезенный самогон, мы молча чокнулись и молча выпили.

- Я вот хочу понять и разобраться, куда мы идем? А? Я, даже, не про то, что хутор наш и все хутора вымирают, Это факт! Как говорят: факт на лицо! Тут чего-то – не так! Какая-то там, - управляющий робко указал пальцем на небо, - недоглядка! Понятно, что в городе лучше. И вода там у вас горячая, и туалеты в домах, и всё такое! Культура! Может, так и нужно? Правда, туалеты в квартирах я не оценил, - дядя Серёга сконфузился, - Вот тут кухня, тут едять, а тут, в метре, за стенкой, - дядя Сергей мелко прокашлялся, - Это, как, Павло? Нормально? Где едим там и… ага? Вонякаем? Культурно укаем, акаем?

Вовка расхохотался, а я возмутился

- Дядя Серёга, но так города устроены! Что, да! За стенкой - это самое!

- Ага! Этажом выше, этажом ниже, тоже - «это самое»? Я как нарисовал сабе картинку, неправильную картинку, что во всём доме, в каком свояки проживают, на всех этажах, со стоном, сидять культурные академики и профессора с бумажками в руках и одновременно культурно укають и культурно акають. И мне не по сабе стало. Я бегом хотел бежать в свой хутор Авраамовский к своим некультурным трактористам и дояркам.

- Ну, а как, как иначе? Как иначе?! – раскипятился я. Я не мог, сразу, противопоставить что-то умное и веское в осуждение «неправильной картинки». А Вовка, наверное, по-своему воспроизвел картину дяди Сергея. Он так хохотал, что у него, наконец, дрогнул огромный, по моим понятиям, красный поплавок, и его повело к камышам. Дядя Сергей на весь пруд заорал высоким голосом:

- Вовка! Клюёть!!

Заслуженный артист прытко скатился с берега и вовремя подсёк. Вовка умел выуживать рыбу. Порою, казалось, что там, на том конце, прицепилась такая громадина, то если он её одолеет, то сидящие рядом со счастливчиком, получат о-огромное удовольствие…

- Вова, Вова, малёк подтяни, подтяни! Малёк, малёк… Э-э-э, Не дай уйти на глубину! Не дай уйти на глубину – та! - крайне заинтересованный в положительном исходе, кричал управляющий, - О-о, ха-ха-ха, го-го-го! Поплавком, поплавком не убей яво, Вова! Аха-ха-ха! Ну и поймал!

Наконец, брат выудил. Водится в Кулиновском пруду рыба, точнее – рыбешка! И мне больше нравится её название - Белорыбица! Больше пальца не растет, на удочку редко, редко клюет, и вот же ведь, клюнула! Она оказалась в три раза меньше красного поплавка...

- А ты, дядя Серёга, говоришь, афганец, - мрачно пошутил я.

- Ага! Клев пошел, Павло, не переживай! Меньше Белорыбицы не бывает, таперича за тобой дело! – управляющий разлил самогон, и мы вновь уселись на бережке. - Не к столу, как говорится, сложился наш разговор! - продолжил дядя Сергей, после того, как мы выпили лучшего, по его же представлению, хуторского самогона и с великим городским наслаждением напали на сало с молоденьким чесноком, - У меня в Киеве чуть запор не произошел! Хорошо, вокзал был рядом, на вокзал трусил. Ха! Свояченица как узнала, что я на вокзал бегаю и ко мне:

- Сергей Федорович, чего это ты на вокзал зачастил?

- Поезда, - говорю, проверяю.

- Какие поезда?

- На Урюпинск! А стоять ли они, наши, на Урюпинск, али как? Али они все в Польшу укатили!

- В какую Польшу, Сергей Федорович? Что вы, что вы?

Она аж растерялась, свояченица. У свояченицы Нади какие-то польские кровя проистекають! И ей про Польшу, только скажи, задрожить вся! За польскую нацию голову оторвёть! Во, какие люди бывають! А я уже тут смеюсь:

- Да за мороженым, Надя, хожу я, за мороженым! Мороженая у вас на вокзале дюжа сладкая! Ха-ха-ха! … Ну не мог я, не мог в кружок их белый ходить! И смех, и грех, и стыд! Но, ладно, не про ваши города. Живите там, как хотите! Как эти…. Не буду говорить, как кто! Как культурные, Пашка, как культурные люди, ага? Хэ! С городом – всё, Пашка, всё! А то вы меня тут поколотите! Только, я трошки дорисую свою неправильную картинку. Разрешаете, Володя?

- Конечно, - разрешил брат. Он не знал, куда пристроить Белорыбицу, а потом догадался и отпустил её в «окиян» с миром.

- Только она у меня дюже неправильная, Павло?

- Ты нам, дядя Сергей, налей, мы выпьем, глаза закроем, а ты рисуй себе!

- А ты не увлекаисси этим делом? Это ужасно плохо, Пашка, ужасно! Это беда и пропасть!

- Да нет, дядя Серёга, я в меру!

- А хто эту меру знает? Только начни! Она же, эта мера, резиновая, а? Я знаю, када налить надо! Поперёк батьки в пекло, как говорят хохлы, не лезь, Павло!

- Да не лезу я, не лезу! И не вдоль, и не поперёк!

- Вот и молодец! Вот и молодец. Я жа вот потом представил, что вся зло в гусударстве, - все законы плохие, указы, они проистекают по утрам. Именно по утрам, када эти профессора и академики с бумажками, сидять друг на дружке и думають.

- Дядя Сергей! Ну ты, блин, даёшь! – опять я разгорячено выступаю, - Ты против городов, что ли? Ты против цивилизации?!

- А зачем нам города, Павло? Зачем? Это в Европе, - я служил там, - там земли мало, пусть сидят там друг на дружке. Но у нас, в стране! Глянь сколько её земелюшки! Что же это за политика?! Вместо того, чтоб из городов в деревня, из деревень, хуторов последние уезжают, в культурные люди! И где жа ваша культура? Чего вы деревни, хуторам дали, полезного? Вот за что я Володю уважаю? Брат твой играет на баяне, на народном инструменте народные песни и в ансамбле народном работает. И на гармошке он, вон как могёть, а ты? Я слыхал, как ты на гитарке брынчишь всякую ирунду, всякие глупые песенки! Орёшь, во всю глотку, дуриком! Ты уж не обижайси на меня! Человек я прямой.

- Да куда уж прямее, - пробурчал я.

- Дед твой, Митька, с сестрами своими, с матерью вашей, с бабкой Дашкой, как они пели, а? Вот где красота! А какие песни старинные? И где же эти песни? Ты их по радио услышишь? Чего вы сейчас поёте по радио? Всякую гадость! Вот и смотришь щас: ни людей, ни песен. Город всё проглотил! Город! А я так понял, что в городе, половина болтунов и лодырей проживають. А на земле? Кто на земелюшке будет толкаться? Косить, сеять, убирать, коров доить, стеречь их? Ты, Павло, видал, чтоб бабка твоя Дашка, или отец, мать твои лежали? Ну, вот так, просто! Лёжнем лежали и всё?

- Мне запретили высказываться!

- Но и опять же, я про другое. Вот вы знаете, что выше Маркиных, на Городище, прямо на макушке, в леске, крест стоял, и родник там бил?

- О, да, да! – оживился Володя, - У меня в памяти это осталось на всю жизнь – яркий и неожиданный момент! Помню крест, лампадка там была. Я когда в первый раз туда прибежал, - дед рассказал мне про крест, я бегом туда - нашел место и быстро к кресту подбежал и встал. Помню, мне как-то не по себе стало: никого нет, а лампадка горит. В лесу! Как это так?! Мы же там внизу, рядом, коров стерегли, и никого не видели, чтобы кто-нибудь от Маркиных поднимался или спускался. А пламя от лампадки горело, как на картинке. Ни вправо, ни влево. Я палец поднес, оказалось, настоящее. Обжег! До сих пор у меня такое ощущение, будто я где-то побывал… Не знаю, как тут можно и выразиться. Потом, когда пасли коров, позже, я туда забегал, но такого не ощутил, как в первый раз! Дед рассказал, что в том месте давным-давно произошла битва. Какая битва, я уж… подзабыл.

- Ты забыл, а я тебе могу напомнить! Нам с тобой вместе дед рассказывал! – примазался я.

- Нет, брат, мы тогда на Нижней Речке жили. Ты ещё под стол пешком ходил, я сам малым был!

- Как? – я попытался поспорить с Вовкой.

- Пашка! – остановил меня управляющий, - Дай высказаться человеку!

- А я не человек?! – возмутился я.

- Пашка! Володя, он заслуженный артист, а ты хто? – мягко рассудил дядя Сергей, - Вот как станешь народным, тада мы и тебя послухаем! Правильно, Володя?

- Правильно! – хохотнул Володя.

- Это дискриминация! – пробурчал я.

- Во, негра нашлась, а, Володя! Давай, мы негре ещё нальём? Ха-ха… Или, сопьётся?

Городище, скорее всего, от слова - гора. А может быть – городок? Может, древние наши предки там жили? Удивительно живописнейшее в наших лесостепных краях, место! Речка Тишанка, в пойме широкого, гектар на десять, ровно расстилающегося луга, делает поворот на все девяносто градусов, и берег левый её круто уходит вверх, в гору, обращенную к северу. Отсюда, с горы, обрамленной дубняком и трепещущим осинником, Маркины, как на ладони, и весь наш хутор Авраамовский с кусочком леса Клокова. А с северной стороны, виден и другой хутор – Нижняя Речка, где мы были рождены все четверо детишек Иосифа Павловича и Нины Дмитриевны Богучаровых.. Когда буренки паслись на Городище, Дмитрий Игнатьевич и мне, помнится, рассказывал про битву черкасов и панов. А начинал он присказкой:

- А в те времена наша Тишанка растекалась на километры, и глубокая она была – страшно! А сомы в ней водились такие, что людей глотали! … Это ещё дед Андрей мне рассказывал, а деду нашему Андрею, рассказывал его дед …, а ему…

Данная древняя история про битву, не имеет конкретных имен или развития. Но старики и старухи хуторски, со слов своих предков, по поколениям так и передавали, что на Городище сошлись черкасы и паны. Черкасы были православные, а Клоковом лесу у них была часовня и наблюдательная вышка. Вышки стояли на всех высоких просматриваемых местах…

В древние времена, не полезем. О них так мало сведений, а заниматься гольной выдумкой – неблагодарное дело! Свои бы, с Божьей помощью, хоть чуть-чуть приоткрыть! Все же, меня смущали «черкасы». А со временем, узнал, что черкасы, это те же казаки, которые проживали в наших местах в тринадцатом, четырнадцатом веках, о которых говорили историки, в том числе и Карамзин. В этом отношение, поражает устная память наших дедов о битве черкасов и панов на Городище.

 - Я же постарше вас, ребята, - держал речь Сергей Федорович, - и помню, как на Пасху, на Троицу, столетние старухи лезли на Городище к этому кресту. Столетние не столетние, но старые бабки! Сказывали, что старые люди почитали и крест на Городище, и в Лобачевскую ходили, в Архангела Михаила. А когда в Лобачах порушили, тут уж стали ходить только на Городищу. Лампадку зажигали, свечи ставили и молились. И, ведь, как интересно выходило! Весной у нас дождей, сами знаете, всегда мало выпадает, если вообще выпадают, а вот старухи Марковские всегда, всегда дождики вымаливали. Все в хуторе удивлялись! Все знали и ждали, когда Пасха придет. Чуду ждали! Бывало, службу бабки проведут и вниз, по домам только начинают рассыпаться, - дождь, тут как тут! Вот, как было. Там же и родник никогда не иссякал! Родник на горе – это как? Всегда там водичка ключевая холодненькая текла. А однажды, это уже в конце пятидесятых? Или, прям, вот вначале шестидесятых, - дядя Сергей в задумчивости развел руками, - Иван Бенца знаю, что только у нас в хуторе появился и со старухами на молебен ходил.

- Бенц на молебен? – удивился я.

- А чего ты думаешь? Бенца! Он жа детдомовец. Сорок первого года. Отец его на войне погиб, а мать, вот, не могу сказать. Бабка воспитывала его, видать и в церкву водила. А потом и бабка умерла. Но это не главное. Главное то, что в это время Хрущ уже правил. Волюнтарист гадский! Стольки он беды принёс нам! Стольки беды! Последняя беда от него и пошла! Зачем землю надо было резать? Ну, что такое – пятнадцать соток для большой семьи?! Да это – тьфу! Ничего! В эти же времена, в правление Хруща, несколько лет подряд на леса наши, посадки, сады, такая парша нашла! Вы уж, наверное, это помните?

- Помню, помню, - подхватил Володя, - выше деда, на Земляках, весь лес был паутиной оплетён, с червями! Кукурузники летали, опыляли, но мне казалось, червей ещё больше становилось.

- Правильно, Володя говоришь! Не знаю, как выше деда вашего Митьки было, а вот Городищи, до того были оплетены! … Ветер, как дунет, а паутина с червяками так и болтается. Кукурузниками и опыляли. А опыляли чем? Дустом! Но его, наверное, не хватало. А дуст, это же такая отрава, не приведи, Господи! Сколько зверья, птиц пропало! Да и Тишанка стала быстро хиреть. Так вот, в эти же года, не могу сказать в какой точно, на Городищенский молебен забежала собака. Откуда, чья, - об этом потом никто не мог, толком сказать. Говорили, не Марковская. Но факт остаётся фактом, - во время молитвы, среди старух появилась собака и загавкала. На крест! Старухи молятся, на крест глядючи, ну и собака, на крест глядючи тожа свою мнению высказала. Рассказывали, что и свечи, что в руках у старух были, потухли. А у лампадки пламя аж оторвалось, и лампадка потухла, и в том же году родник перестал течь. Вот и закончились, с той поры черкасы и паны! Вековую память, как рукавом стёрло. Сейчас спроси нашу молодежь, кто знает про черкасов и панов? Никто не ответит. И креста там уже нету, и растут три чахлых камышинки. С той поры и вы побежали в культурные люди. Особо массовый выезд тогда пошел по городам и по разным теплым местам, с тёплыми туалетами. А у нас, Вова, с той поры пить стали водку, как чай! Только не ложками хлебать! Это – уму непостижимо, как пить стали! Вот подъедут на комбайнах, к полю и вместо того, чтоб в валки сразу, они всё побросають! Гонца! За бутылочкой винца! Если за бутылочкой. Наберут! Понапьются! Страх Божий! Подъедешь, скажешь им, да че вы такое, ребята, творите? Гляньте, колос осыпаться стал! Или, гляньте, тучки собираются! Дождик ливанет такой, что потом неделю в поле не въедешь! А они табе:

- Ну и чё?

- Да как чё?! Добро пропадет! Ваш же труд пропадет! Зачем жа вы сажали и обрабатывали пашаничку эту?

- Да пущай пропадает, пашаничка, пущай, Федорыч! Она, наша, пашаничка? Осенью всё равно, для плана, выгребут у тебя до зёрнышка! – вот и весь ответ.

- А всё – почему, Павло?

- Мне ещё звания не дали. Народного.

- Да я серьёзно. А я табе отвечу, почему. То, что гусударства последнее с нас выгребает, это так! Это тоже, факт, как говорится, на лицо! Но наши люди ещё перестали бояться. Никого и ничего они не бояться! У них тут в грудях, - управляющий постучал себя в грудь, - холод образовался. Зверь засел. Их бабки – вон! Всё перевидали и голод, и холод, и все лишения, а зачем-то лезли на Городище. Помолились, поклонились, их Бог и услыхал. Дождика дал! Сейчас, собери моих всех работничков, и пусть они попросят дождика, пусть попросят! Камени с неба полетят! Да они же и не верят! Или, верят, да не все. Она бы стояла церквушечка, на виду, в хуторе, а какой-нибудь, подлец мой, на тракторе с недопитой бутылкой ехал, или с целой, да и крест увидал, чего, может быть, он сделал? Глядишь, он бы её, водку энту… и перестал лакать? Раньше, как рассказывали деды и бабки, до революции, какая водка?! Да упаси Господь! Конечно, праздники, свадьбы и всё такое, понятное дело, как там без этого, веселия и куража? Но как сейчас, с утра начинают и-и, это беда и пропасть! Кумунизьм мы не построили, и видать, до него, как до Саратова на карачках, и церква разрушили. И чё нам теперича делать, а? Вот, вам мать не успела рассказать, чё тут у нас недавно произошло? Нет? Давайте, выпьем. Вот таперича, Павло, давай нальём, и я потешу твою резиновую, мерку!

- Дядя Серёга, ты меня уже записал…

- Да не куда я тебя не записывал, - перебил меня управляющий, - культурный ты человек! Бери, бери и не пыли, пехота! Ха-ха-ха!

Наши поплавки стояли, как в колодце, не клевала и Белорыбица. Мы выпили, неспешно закусили и дядя Серёга продолжил.

- Вы этого, Ляксашу Маркина, помните? Пашка, ну ты должен знать! Слепой! Но он трошки видит, с палочкой ходить?

- А-а, ну-ну-ну! Он сливы нам за тапочки отцовские носит, с Маркиных он…

- С Маркиных. Да. И вот, ребята, у нас тут, на Маркиных, недавно разыгралась такая ЛЮМБОВЬ! … не приведи, Господь!