От Редакции:

В 1918-1938 гг. в Советском Союзе преследованиям было подвергнуто все российское население, начиная с тех, против кого была направлена революция: чиновники царского правительства, дворяне и помещики, офицеры Русской Императорской армии и флота, промышленники, купцы, домовладельцы, духовенство и миряне разных конфессий; и заканчивая теми, кто ее готовил: члены разных партий, интеллигенция; и теми, ради кого она совершалась: рабочие и крестьяне. При царившем беззаконии и произволе, отвергнутые властью, как полноправные граждане, с клеймом контрреволюционеров, позднее — «врагов народа», они были репрессированы: расстреляны, отправлены в лагеря, высланы, как правило, в отдаленные районы, лишены всех прав и имущества, изгнаны с родной земли вместе с семьей. Вырванные из привычной жизни и выброшенные в малопригодный для нормального существования мир, они стали изгоями в собственной стране, в полной зависимости от местных властей, не имея возможности заработать на жизнь, свою и семьи, обреченные на нищенское существование или смерть. В рубрике «Голоса АрхипеЛАГа» впервые публикуются подлинные письма и заявления самих арестованных или осужденных, их родственников, друзей, знакомых, хранящиеся в фондах ГАРФ: «Московский Политический Красный Крест» (1918 – 1922); «Е. П. Пешкова. Помощь политическим заключенным» (1922-1938). Журнал «Голос Эпохи» выражает глубокую признательность И.И. Осиповой за предоставленные материалы.

«Наше положение в больнице очень тяжело…»

О БОЙКО Е. А. — ПЕШКОВОЙ Е. П.

БОЙКО Екатерина Антоновна. Член партии эсеров. В феврале 1924 — арестована и заключена в одиночку Бутырской тюрьмы. 2 марта пыталась покончить с собой, переведена в спецбольницу.

В мае 1924 — о ее состоянии сообщили Е. П. Пешковой.

<Май 1924>

«Наше положение в больнице очень тяжело, а Бойко, по-моему, даже безвыходно. О себе думаю, что не могу здесь долго задержаться, а она  останется одна, и об этом нужно как-то очень подумать. Придется рассказывать обо всем слишком подробно, чтобы положение стало ясным. Бойко приехала из внутренней <тюрьмы> совсем больная: с галлюцинациями (психически больная). Затем она здесь сразу пришла в себя и поначалу так хорошо себя чувствовала, что весь ее облик можно было рассмотреть: интеллектуально интересный человек, очень сообразительная, тонкая, тактичная. Но такое вполне благополучное состояние продержалось, увы — три дня, и наступила реакция после того больного приступа, и состояние ее все время в дальнейшем характеризуется какой-то тупостью в области мысли, раздражительностью в отношениях, внешней грубостью и, я бы сказала, неряшливостью. Не всегда легко выдерживать все эти впечатления. Я занимаю отдельную комнату, а она помещается в общей большой палате. Большую часть дня она проводила в моей комнате. Она все время говорит-говорит, я указывала врачам на это, но они как-то определенно не высказывались. Часто, ссылаясь на свое плохое состояние, я просила ее уходить, и она уходила и лежала на своей кровати. Но она жаловалась всегда на беспокойство в общей палате (там шумно) и на головную боль. Тогда представилась возможность поместить ее в проходной комнате рядом со мной (оттуда выписывалась больная), и врачи говорили, что она скоро отдохнет, что ей будет покойно. Нужно оговориться, что врачи здесь очень к себе не располагают, и у меня с ними были все время натянутые отношения, так что я от всякой их помощи отказывалась. Но я убеждена, что они не чекисты, и что больным с ними можно говорить о их болезнях. Она сначала много говорила с врачами (все было в моем присутствии), а потом стала во многом сомневаться. Создалось выжидательное положение. Затем она окончательно решила отказаться от их советов и помощи, так как в их обращении с нами произошла некоторая перемена, они нам стали совсем подозрительны. В пятницу, когда должна была освободиться комната для Ек<атерины> Ан<тоновны>, я узнала от врачей, что еще «не обдумано и не решено». Это так возмутило Ек<атерину> Ант<оновну>, что она решила требовать для себя комнату, как политическая, мотивируя это тем, что в тюрьмах нас содержат отдельно от других категорий заключенных. Да, надо еще сказать, что я иногда предлагала ей переход в мою комнату, но одна из врачей предупредила Ек<атерину> Ант<оновну>, что мне отдельная комната предоставлена по состоянию здоровья, и что изменить для меня это очень вредно. 14 марта Ек<атерина> Ант<оновна> написала заявление главврачу с требованием изоляции политической и с отказом в дальнейшем от приема врачей. Палатные врачи определили заявление, как проявление больного самочувствия, говорили с Ек<атериной> Ант<оновной>, между прочим, очень резко и очень ее взволновали. Затем предложили ей перейти ко мне в комнату, чего она сделать не могла. Главврач не появлялся. В воскресенье в освободившуюся комнату перевели другую больную, о которой нам раньше говорили, что по состоянию здоровья ей отдельной комнаты не нужно. Ек<атерина> Ант<оновна> решила употребить приемы тюремной обструкции — она разбила окно. Но это было истолковано как припадок, и с тех пор и по сие время врачи упражняются в таких приемах в отношении к ней, которые нельзя понять иначе, как чекистские репрессии и от которых, я боюсь, Ек<атерина> Ант<оновна>, сойдет с ума. Предписано (зафиксировано в книге), Ек<атерину> Ант<оновну> держать в постели насильно, не позволять нам видеться и разговаривать, двери заперты, приставлены лишние против обычного санитарки. В воскресенье мы еще не подчинились первому распоряжению и были вынуждены провести обструкцию: всю ночь не ложились и сидели у стола. Я боялась оставлять Ек<атерину> Ант<оновну>, узнав ее характер (очень упорный) и ее болезнь. Затем началось насильное растаскивание и укладывание в постель. Причем, врачи не появлялись, а все делали надзиратели и так по-чекистски, что теперь  в истинном положении дел у нас сомнений нет. Бойко обедала всегда у меня, и, вообще, больным ни на какой почве общение не запрещается, даже с медицинской точки зрений, вредного, так как здесь никакой помощи больным не оказывают. Бойко отказалась обедать без меня и двое суток совсем ничего не ела — и это при ее состоянии! Я вызывала для объяснений дежурного врача — никто не явился! Тогда я в свою очередь написала заявление главврачу, требуя своего перевода в тюрьму, и объявила бойкот врачам. У меня повышенная температура и болит ухо, но я от всякой  медицинской помощи отказалась. В той же книге значится, что меня предписано держать в постели, измерять температуру и перевязывать ухо. Насильно?!! Один раз меня ни с того, ни с сего взяли и насильно уложили в постель, хотя я совершенно мирно стояла в коридоре, проходя из уборной, я протестовала и отошла к окну, а меня так прижали, что я головой продавила стекло. После двух дней голодовки Бойко пускают в мою комнату обедать и отдыхать. Если она задерживается, ее насильно оттаскивают на кровать. В этих тасканиях и укладываниях ее так раздавили, что ей несколько дней трудно дышать. Мне не дают никаких перевязочных материалов на руки, лишая меня возможности в чистоте держать перевязку, от их же вмешательства я категорически отказываюсь.

 В такой напряженной, совершенно бессмысленной и ничем по жестокости обстановке мы живем уже вторую неделю. Главврач не являлся ни разу. Ек<атерина> Ант<оновна> написала заявление, которое не могла вручить. Необходимо внешнее вмешательство (от Красного Креста?), необходимо нас вытаскивать отсюда. Ек<атерину> Ант<оновну> одну здесь оставлять невозможно»[1].

В декабре Екатерина Антоновна была переведена в Томскую психбольницу, в октябре 1925 — находилась там же.

«История эта — совершенно нелепа…»

ВОЛКОВ В. В. — ПЕШКОВОЙ Е. П.

ВОЛКОВ Владимир Васильевич. Проживал в Лебедяни, до революции преподавал в гимназии, позднее — инспектор в чине статского советника. В 1917 — член партии Народной Свободы. После 1918 — преподаватель в Педагогическом техникуме и школе в Лебедяни Липецкой области. В начале июня 1927 — арестован и заключен в тюрьму.

В июне 1927 — к Е. П. Пешковой обратился за помощью писатель Евгений Замятин.

<21 июня 1927>

«Глубокоуважаемая Екатерина Павловна,

Мне очень неловко беспокоить Вас своей просьбой, — у Вас без того, сейчас, вероятно, очень много дела, — но я не нахожу никого, кроме Вас, к кому бы я мог обратиться за помощью.

Недели две назад в городе Лебедяни Тамбовской губ<ернии> арестован муж моей сестры, Владимир Васильевич Волков, преподаватель Педагогического Техникума и школы-девятилетки в гор<оде> Лебедяни. Арест произведен, насколько я знаю, по предписанию Липецкого отделения ГПУ или Липецкого Политбюро — не знаю точно, как оно называется. После ареста В. В. Волков отправлен в Липецк, где содержится в тюрьме и посейчас.

История эта — совершенно нелепа. В. В. Волков все последние годы и до и после революции жил на одном месте все в том же г<ороде> Лебедяни, и все время занимался только одним своим делом — преподаванием, сначала в гимназии, потом в Советских школах. Это — человек совершенно лояльный и даже, сказал бы я, по провинциальному всего боящийся, — уже по одному этому никаких грехов за ним не было и нет.

Поставить ему в вину, мне кажется, могли только два обстоятельства: в царское время он имел чин статского советника и недолго был инспектором гимназии — это первое, и второе – после февр<альской> революции, когда все считали  долгом записываться в первую попавшуюся партию, он был записан в партию народных социалистов, — именно только «записан», но никакой работы не вел.

Вероятно, эти же два обстоятельства были причиной того, что один раз, в 1923 г<оду> В. В. Волков уже был на кор<откое> время арестован тем же Липецким ГПУ и через месяц освобожден без всяких последствий.

Я обращаюсь к Вам с самой усердной просьбой сделать, что можно, для скорейшего освобождения В. В. Волкова. Положение его семьи — семьи моей сестры — в виду этого ареста очень тяжелое: сестра моя — человек больной, на руках у ней — четверо ребят, средства к существованию — убогое учительское жалованье, да и это — если арест затянется — перестанут платить.

Если для В. В. Волкова Вам удастся что-нибудь сделать — буду Вам очень обязан.

Письмо это передаст Вам сын В. В. Волкова.

С искренним и всегдашним уважением к Вам

Евг<ений> Замятин»[2].

На письме — пометы секретаря ПКК:

«С<екретный>  О<тдел>.  16/VIII. «Нет»«.

«4 г<ода>. 29/VIII».

Д. 177=221-223

«…из нашего селения расстреляно пять человек…»

О НАЗАРОВЫХ Т. Е. и Е. В.  — ПЕШКОВОЙ Е. П.

НАЗАРОВ Тимофей Ефимович, родился в 1884 в деревне Поляки Уренского уезда Нижегородской губ. А 1919 — арестован как участник восстания, позднее освобожден. Проживал в селе Урень Шарьинского округа Нижегородской области, крестьянин-единоличник. 7 марта 1930 — арестован по групповому делу, 14 апреля приговорен к ВМН[3].

НАЗАРОВА Екатерина Васильевна. Проживала с семьей в селе Урень Шарьинского округа, крестьянка-единоличница. После ареста мужа дом и хозяйство конфисковано. В ноябре 1930 — обратилась за помощью к Е. П. Пешковой.

<27 ноября 1930>

«Помощь Полит<ическим> заключенным

   гр<аждан>ки с<ела> Уреня

   Екатерины Васильевны Назаровой

ЖАЛОБА

От 1/XI-30 года за № 6493 в ответ на мой запрос о месте нахождения моего мужа Назарова Тимофея Ефимовича. Вами дан ответ, что его нет в живых от 14-го апреля с<его> г<ода>, тогда как последнее письмо мы от него получили 16/V с<его> г<ода>, писанное им 14 мая с<его> г<ода>. Почему это так? Значит, он расстрелян, но нам до сих пор ничего неизвестно, за что он расстрелян. Кроме этого, у нас конфисковали все имущество. При конфискации имущества нам говорили, что останется трудовая норма, а на самом деле нам оставили только худое белье, лошадь, корову, выгнали из дома, не оставили ничего из построек.

Семейство наше состоит из 7 чел<овек>: я, Назарова Ек<атерина> Вас<ильевна>, 3-е детей до 7-ми лет, дочь 16 лет, отец мой 70 лет и старуха тетка 75 лет. Трудоспособных нет ни одного, и при таком составе семьи нас выбросили на улицу на произвол судьбы. Насколько нам известно, в трудовую норму входит и помещение, необходимое для жилья, а также постельные принадлежности, а у нас взяли последние две кровати, которые были у нас, а также оставили 1 худое одеяло на семью <в> 7 чел<овек>. Удивительно то, что помещение для жилья не оставили только для нас, хотя из нашего селения расстреляно пять человек. У остальных семей есть трудоспособные, а мы такие беспомощные, не могущие заработать себе кусок хлеба, остались без крова. На наш запрос, почему одних оставляют в своих домах, а других выгоняют, нам ответили: в нашем доме сейчас стоит отделение ГПУ, а так как эта организация имеет свои секреты, то посторонним тут быть не полагается, хотя мы просили только кухню 7х7 аршин, отделенную капитальной стеной от помещения 10х12 аршин, которое мы с первого предложения освободили. Все это я считаю неправильным, прошу пересмотреть и дать мне — жене, и моим детям знать вину своего отца. Прошу не отказать в моей просьбе.

К сему: Екатерина Назарова. 27/XI-30 г<ода>«[4].

На письме — пометы, последняя рукой М. В. Винавера:

 «М<ихаил>  Л<ьвович>, спр<авка> 14/IV. В<ысшая> М<ера>«.

«Справ<иться> в Уч<етном>«.

«Уч<етный> 522/116. Помер 12/Х».

«1) Оказать семье помощь. 2) Переговорить с юристом. 4/XII».

«О конфиск<ации> в прокур<атуру> районную, после — областную,  после — во ВЦИК. Ответить. М.В».

«…убедительно прошу Вас помочь…»

АКСАКОВА Т. А. — ПЕШКОВОЙ Е. П.

АКСАКОВА (урожд. Сиверс) Татьяна Александровна, родилась 25 октября 1892 в Петербурге (отец Сиверс Александр Александрович). Воспитывалась в доме отца, в 1910 — окончила Арсеньевскую гимназию в Москве, с 1910 по 1913 — училась в Московском Строгановском училище прикладного искусства. Осенью 1913 — вышла замуж за Аксакова Бориса Сергеевича. В августе 1914 — работала на складах Красного Креста, посещала курсы сестер милосердия, работала в военном госпитале. 24 июля 1915 — родился сын Дмитрий. С 1917 — проживала в Козельске, преподавала немецкий язык в учительской семинарии, с августа 1918 — работала делопроизводителем на молочной ферме. С мая 1920 — после возвращения мужа проживали в Калуге, с 1928 — в Ленинграде. Зимой 1933 — работала статистом в 5-м пункте Охраны материнства и младенчества, с лета 1934 — статистом эпидемического бюро при больнице. 11 февраля 1935 — арестована. 31 марта 1935 — приговорена к 5 годам ссылки как «социально-опасный элемент» и отправлена в Саратов. Работала вышивальщицей, давала уроки французского языка.

В марте 1935 — обратилась за помощью к Е. П. Пешковой.

<25 марта 1935>

«Глубокоуважаемая Екатерина Павловна.

Прежде чем излагать свою просьбу, разрешите мне напомнить Вам, кто я такая, т<ак> к<ак> я не раз уже прибегала к Вашей помощи для своих близких. Я — Татьяна Аксакова, урожд<енная> Сиверс — отец мой Александр Александрович[5] по делу Академии Наук был в ссылке в Туруханске, а единственный мой брат Сиверс А. А.[6] погиб на Соловках 27/X 1929 г<ода>. Вы, наверно, помните мою belle sœur, тоже Татьяну Сиверс (Юматову)[7], которая уехала к своему сыну.

Теперь разрешите мне в двух словах изложить Вам, что со мною случилось, и в чем я Вас умоляю помочь. Год тому назад я развелась со своим мужем Аксаковым[8], чтобы выйти замуж за Львова Владимира Сергеевича[9]. Мы не успели еще оформить этот брак, когда 6 марта 1935 г<ода> я была сослана из Ленинграда в г<ород> Саратов, а Львов — в г<ород> Куйбышев. И в его, и в моем деле есть указания на вышеизложенные обстоятельства.

В настоящее время, прилагая при сем заявление В. С. Львова, убедительно прошу Вас помочь выхлопотать его перевод в мой город. Я вполне смирилась с отъездом из Ленинграда, с которым у меня уже порвалась всякая связь, и даже не подала ни одного обжалования. Но я думаю, что никому не может быть нужным, чтобы моя дальнейшая личная жизнь была настолько жестоко изломана, и чтобы всегда я была так одинока, как я одинока сейчас.

Не буду Вам говорить, глубокоуважаемая Екатерина Павловна, с каким напряжением и Львов, и я будем ждать Вашей помощи, и какую большую важность в этом деле представляет тот факт, что родители Львова желают оставаться в Куйбышеве с другими сыновьями. И я убедительно прошу на них перевода не распространять (это указано в заявлении). Заранее бесконечно благодарю.

Глубокоуважающая Вас

Т. Аксакова (Сиверс)

Саратов.

За вокзалом, Ленинская 187

Тат<ьяна > Алекс<андровна> Аксакова»[10].

Львов Владимир Сергеевич остался в Куйбышеве, в апреле 1936 — переведен в Саратов. 30 октября 1937 — арестован, приговорен к 10 годам ИТЛ и отправлен в лагерь, где 29 ноября 1943 — скончался от рака печени (по другим данным, в ноябре 1937 — приговорен к ВМН и расстрелян).

Татьяна Александровна Аксакова осталась в Саратове, работала вышивальщицей и давала уроки французского языка. В ночь со 2 на 3 ноября 1937 — арестована по обвинению в «антисоветской клевете». 4 декабря 1937 — приговорена к 8 годам ИТЛ и отправлена в Локчимлаг, работала в больнице. В июле 1943 — досрочно освобождена по болезни и выслана в Вятские Поляны Кировской области, где работала в больнице и преподавала немецкий язык в школе рабочей молодежи, с 1949 — в Машиностроительном техникуме. Вела также кружок английского языка в Доме техники. В 1955 — реабилитирована, занималась переводами. Весной 1967 — вернулась в Ленинград, занималась литературной работой. 3 декабря 1981 — скончалась в Ижевске. Оставила воспоминания «Семейная хроника», которые в 1988 — были изданы в Париже[11].