«Одна только история народа

может объяснить истинные требования оного»

Пушкин

Может показаться, что рассуждать сегодня о революции есть либо специфическое дело профессиональных историков, либо некий анахронизм – ностальгия по коммунизму или по антикоммунизму[1]. Однако никуда не деться от того факта, что в последний период мировой истории революция стала явлением «векообразующим». Поэтому отношение к революции, понимание ее охватывает все главнейшие проблемы бытия, как в физическом, так и в метафизическом аспектах. В начале XXI столетия человечество (и Россия, в частности) вновь стоит перед выбором между революционным и эволюционном путями развития.

Одна из основных причин нынешнего всеобъемлющего кризиса, охватившего Россию, видится в том, что после падения коммунистического строя даже не предпринималось попыток на государственном уровне дать ответ на вопрос о том, что же именно произошло со страной хотя бы в XX веке[2]. К началу 90-х годов в обществе укоренилось самоуверенное убеждение, что все и так ясно-понятно. Что-то уж слишком быстро мы поняли. Еще совсем недавно, накануне развала СССР, лишь избранные умы приближались к глубинному осмыслению этих проблем. Относительно полное осознание сути большевистской Революции появилось только в «Архипелаге» и «Красном колесе» Солженицына. Но кто эти книги толком прочел и проанализировал с точки зрения дальнейшей судьбы России? И вдруг – все в одночасье оказалось очевидным даже для последнего школьника. Так не бывает.

Проникновение в суть вопроса мы заменили чтением газетных заголовков. Нашими учителями стали не церковные пастыри, не писатели и философы, даже не политики. Самые сложные проблемы нам растолковывают телеведущие, юмористы и актеры. Погружению вглубь и движению вперед в постижении истины мы предпочли хаотическое поверхностное скольжение.

Результатом стало то катастрофическое положение во всех жизненных сферах, которое мы видим сейчас. Нельзя строить дом на песке. Наше же строительство базируется на «скользящем» фундаменте. Даже люди, управляющие государством на любых уровнях, имеют лишь определенные взгляды в конкретных областях, но между этими взглядами, как правило, не существует единого связующего начала. «Каждое чувство и каждая мысль живут во мне особняком, и во всех моих суждениях... даже самый искусный аналитик не найдет того, что называется общей идеей или Богом живого человека. А коли нет этого, то, значит, нет и ничего», – говорил чеховский герой, характеризуя человека эпохи конца XIX века – «эпохи безвременья».

Ровно через век всё повторилось. Конец XX – начало XXI века – новая «эпоха безвременья». Если нет «общей идеи», определяющей жизненные ориентиры отдельного человека, естественно, ее не может быть и в целом обществе.

Общество это почувствовало: все чаще говорят о необходимости сформулировать «национальную идею». Такая работа идет сейчас в рамках самых различных политических и интеллектуальных течений. Подобная постановка вопроса весьма характерна: именно в «эпохи безвременья», когда общество разъединено, особенно успешно приживаются искусственные идеи, которые обещают указать выход из тупика. (Скажем, именно в «эпоху безвременья» XIX века русское общество начало пленяться коммунистической утопией).

Сегодня перед нами два пути: либо смириться с распадом и загниванием, либо отдать себя во власть новой идеологии. И тот и другой сулят крах. В первом случае это очевидно, а по поводу второго вспомним хотя бы предупреждение Достоевского:

«У них не человечество, развившись исторически, живым путем до конца, само собой обратится, наконец, в нормальное общество, а, напротив, социальная идея, выйдя из какой-нибудь математической головы, тотчас же и устроит все человечество и в один миг сделает его праведным и безгрешным, раньше всякого живого процесса, без всякого исторического и живого пути!.. Оттого так и не любят живого процесса жизни: не надо живой души! Живая душа жизни потребует, живая душа не послушается механики, живая душа подозрительна, живая душа ретроградна! А тут хоть и мертвечинкой припахивает, из каучука сделать можно, – зато не живая, зато без воли, зато рабская, не взбунтуется!»

Идеологический подход уже достаточно показал в нашей истории свое уродливое лицо. Внедрение новой идеологии – это практически всегда революция, загоняющая «живую жизнь» в рамки избранной схемы. Разоблачая в свое время революционную доктрину, Н.Н. Страхов утверждал, что она всегда оснуется на следующем убеждении:

«…С человеком и с целым народом можно поступать так, как мы поступаем с камнем и металлами, то есть сделать из них то, что пожелаем сделать».

Надо отметить, что к настоящему времени мы практически утратили точное понимание термина «революция». Это идет от советской эпохи, когда слово «революция» употреблялось как синоним всего хорошего, а «контрреволюция» – дурного. В результате слово потеряло свое конкретное содержание. Сегодня оно часто употребляется в метафорическом смысле: техническая революция, сексуальная революция, «революция роз». Поэтому следует договориться о терминах. В данной работе под революцией (если подходить к ней как к социальному явлению и не говорить о метафизической составляющей) понимается резкое, скачкообразное, насильственное изменение общественно-политического уклада жизни. «Революция» – слово иностранное, да и ее «колыбелью» был Запад. Однако развитие России в последние века происходило именно революционно. Повторяю, что и сегодня мы вынуждены выбирать между загниванием и очередной революционной встряской.

Но существует и «третий путь» – развиваться «исторически, живым путем до конца». Для этого не требуется сочинения новых идей, надо лишь внимательно проанализировать путь предшествующий и попытаться отделить «истинные требования» народа от всех искусственных напластований.

1. Рождение России

 Рождением «исторической России» (духовной и физической общности, существующей по сей день) было Крещение Руси равноапостольным Владимиром.

В большинстве других стран становление христианства шло эволюционно: маленькие общины из катакомб постепенно выходили за их пределы и постепенно распространяли свое влияние на остальной мир. Русь же в самый момент погружения в Днепр стала новым государственно-религиозным образованием, принципиально отличным от существовавшего прежде. Коренным образом изменилось не только религиозно-духовное состояние народа, но вся его общественная, политическая, хозяйственная и культурная жизнь. Христианство не вызрело в русском народе, а было резко, скачкообразно и насильственно привнесено сверху.

При всем этом Крещение Руси не стало «религиозной Революцией»: речь шла не о ломке прежнего, а о рождении нового. Русь существовала и до Крещения. Отдельные клетки тоже существуют в природе до рождения человека. Но живой организм начинает развиваться только в момент их слияния. Так и «историческая Россия» была зачата в момент оплодотворения языческой Руси христианством. Довладимирская Русь была не разрушена, а оплодотворена. Об органичности процесса говорит хотя бы то, как быстро, мощно и почти безболезненно Православие наполнило собой все сферы жизни Древней Руси.

Дальнейшее эволюционное развитие России на протяжении почти семи веков осложнялось и тормозилось разномасштабными внутренними и внешними усобицами, но в целом оставалось в том русле, которое определил выбор 988 года. И лишь в конце XVII века грянула первая революция.

2. Культурная (антинациональная) революция Петра I

Россия всегда была отделена от остальной Европы в силу своего географического, исторического и религиозного своеобразия. Запад представлял собой, с одной стороны, военную опасность (немцы, шведы, поляки), с другой – опасность духовного плана, так как Россия после падения Константинополя осознавала себя хранительницей истинной веры – Православия. Но Европа для России не только таила угрозу, но и была искушением, запретным плодом, который хотелось вкусить.

Это «вкушение» пришло «сверху», а не «снизу». Русский народ в своем большинстве имел слабое представление о Европе. Для русского человека европеец был «немцем», то есть немым, тем, кого нельзя понять. Зато с европейской жизнью еще юношей тесно соприкоснулся будущий властитель России. Испытывая унижения и притеснения после смерти отца, Петр Первый естественным образом возненавидел ту обстановку, быт, культуру, среди которой рос. Антитезой этой жизни казалась другая, которую Петр видел в Немецкой слободе, на Кукуе. Так и возник искус преобразовать «темную» Россию в один большой Кукуй.

«Поймите же и то, что Россия никогда не имела ничего общего с остальною Европою; что история ее требует другой мысли, другой формулы...», – много позже взывал Пушкин. Петр думал по-иному.

Замысел, рожденный в «математической голове», вскоре реализовался. Получив власть в государстве, царь произвел Культурную революцию – «отдал все в обмен на новый лад – и нравы, и язык, и старину святую». «Реформы» сотрясли бытие русского народа во всех его проявлениях. Но главное состояло в том, что революция задела определяющую, жизненно важную область: Петр решительно свернул с того пути, который выбрал еще святой Владимир. Религия и Церковь, являвшиеся ранее образующим началом существования народа, были резко отстранены от самостоятельного участия в государственной, общественной, культурной и хозяйственной жизни.

При этом не произошло и не могло произойти рождения «новой России», как при Владимире. Во-первых, русский народ уже давно не был аморфной предисторической субстанцией: он представлял собой живую национально-религиозную общность. Во-вторых, Петровская революция не имела главного для «зачатия» – положительной духовно-религиозной составляющей. Наоборот, она заключала в себе нечто прямо противоположное. Недаром символическим началом Петровской эпохи стали «всепьянейшие соборы» – пародийная антитеза Соборам церковным, а самого Петра народ почитал Антихристом.

«Революция – болезнь... Это отнюдь не душа, порождающая движение...».

«Революция же прежде всего – враг Христианства! Антихристианский дух есть душа Революции, ее существенное, отличительное свойство. Ее последовательно обновляемые формы и лозунги, даже насилия и преступления – все это частности и случайные подробности. А оживляет ее именно антихристианское начало, дающее ей также (нельзя не признать) столь грозную власть над миром» (Тютчев «Россия и Запад»).

Петр провел почти физическую операцию на живом организме: России был пересажен чужой (скажем, Франца Лефорта) «гипофиз» (если использовать булгаковский образ). Результатом этой операции (как и любой революции) стало искусственное, неорганическое образование, в котором механически соединялись разнородные начала.

Сама операция проходила крайне тяжело и имела весьма серьезные последствия. Поскольку у Петровской революции не было духовной почвы, то вся новая страна, как и ее новая столица, оказались построенными на болоте. Или над бездной. Обращаясь к Петру, Пушкин вопрошал:

Не так ли ты над самой бездной,

На высоте, уздой железной

Россию поднял на дыбы?

Пребывание на краю бездны трагическим образом отразилось на мироощущении личности. Образованный на западный манер русский человек XIX века осознавал себя «дубовым листком», оторвавшимся «от ветки родимой» (Лермонтов), беспрестанно искал по всему «свету, где оскорбленному есть чувству уголок» (Грибоедов), тщетно призывал вернуться к «почве» (Достоевский).

Последствия Петровской революции для общества оказались не менее трагическими, нежели для отдельной личности. Сословные различия в человеческом мире были и будут всегда. Но далеко не всегда они доходят до антагонизма. Существовали эти различия и в допетровскую эпоху. Однако они имели, главным образом, иерархическую и имущественную (выражавшуюся в количественном измерении) основу.

Но были и мощнейшие объединяющие факторы: национальное самоотождествление, единая религия, язык, культурные корни, даже, в определенной степени, быт. В материальной сфере началом, связующим разные сословия, являлся общий предмет интереса в области хозяйственной деятельности – земля. От того, как она обрабатывается, зависело благосостояние большинства сословий и социальных групп. Таким образом, духовно-религиозная, культурно-языковая, бытовая и хозяйственная общность интересов создавали естественную почву для национальной солидарности. Конечно, речь не идет о некой «социальной идиллии»: ее не было нигде и никогда. Важно другое: в допетровской Руси существовали крепкие внутринациональные связи между разными группами населения.

Эти связующие нити и надорвала, если не уничтожила вовсе, Петровская революция. Эксперимент по пересадке «гипофиза» был произведен не над всем народом, а над его «верхушечной» частью – боярством и дворянством. Именно в этой среде насильственно насаждались западный строй мыслей, культура, быт. Таким образом, господствующий слой оказался оторванным от крестьянства, духовенства в духовно-религиозном, культурно-языковом и бытовом планах. Купечество, мещанство «зависли» между теми и другими. Связующая точка между помещиками и крестьянами исчезла и в сфере хозяйствования. Земля и крестьяне, ее обрабатывавшие, уже мало заботили дворян, выдернутых из поместий и поселенных в города. У них теперь был другой предмет интереса – деньги.

Итак, коренное разделение сословий при Петре привело к исчезновению национальной солидарности. Одни социальные группы перестали видеть в других своих соплеменников («Воскреснем ли когда от чужевластья мод, – говорит Чацкий у Грибоедова, – чтоб умный, бодрый наш народ хотя по языку нас не считал за немцев»). Национальная солидарность, начиная с Петровской эпохи и до нашего времени, проявлялась только во время больших войн, угрожавших национальной независимости, самому существованию Российского государства.

Укрепление государства, отстраивание России как мощной евразийской державы было чуть ли не единственным органическим, традиционным процессом, проистекавшим в петровское и послепетровское время. В основе государственного строительства русского народа всегда лежала христианское понимание государства как «удерживающего» начала в земном мире. Поэтому держава воспринималась не только как физическая, но и как духовная сущность. Не случайно в создании Великой России непосредственно участвовали многие наши святые. Для русского человека было характерно «сознание какой-то таинственной связи между Святой Русью и Великой Россией» (Н.П. Ильин). Из сознания Петра «Святая Русь» выпала. «Великая Россия» осталась. Именно благодаря ее укреплению XVIII век вписал себя в русскую традицию.

В остальном же все столетие ушло на «перебалевание» России после петровской операции. Национальный организм находился в «разобранном» состоянии. Везде ощущалось отсутствие «почвы», традиционных форм, в рамках которых могла бы протекать нормальная жизнь. Новая культура, например, строилась в условиях отсутствия главного орудия этого строительства – общенационального языка[3]. Новое государство создавалось в условиях почти комедийной чехарды на троне. Новая система хозяйствования искажалась непониманием со стороны большей части народа сути этой системы и ее целей. Действительно, понять было трудно, так как огромная часть национального достояния уходила на удовлетворение «барских прихотей». Барству же, в большинстве своем, не имевшему высших духовных идеалов, было незнакомо самоограничение. Если человек XVIII века позволял себе отсылать из глухой российской губернии грязное белье для стирки в Париж[4], то это в нравственном смысле мало чем отличается от нынешних покупок «Челси».

XVIII век ясно показал, что плод, порожденный Петровской революцией (как и любой революционный плод), оказался мертвым. Пушкин, первым увидевший в Петре революционера вселенского масштаба, констатировал:

«Средства, которыми достигается революция, недостаточны для ее закрепления. – Петр I – одновременно Робеспьер и Наполеон (воплощение революции)».

Только к XIX веку начался восстановительный процесс. Он шел по многим направлениям, но главным из них было духовно-культурное. Символом религиозного возрождения стало явление преподобного Серафима, культурного – Пушкина. Не буду долго останавливаться на этих фигурах, но именно благодаря им (и продолжателям их традиций) русское национальное самосознание стало брать реванш у Петровской революции. Однако самой главной, может быть, бедой явилось то, что эти две линии не смогли (или не успели) соединиться: в послепетровской России культура церковная и культура светская существовали обособленно, редко пересекаясь друг с другом. Наверное, поэтому русский XIX век, достигнув величайших духовно-культурных пиков на уровне отдельных личностей, не смог преобразовать общество и государство в целом, вернуть их на естественный путь развития[5].

Обособленность, расчлененность наблюдалась во всем. Интеллектуальная жизнь XIX века во многом определялась болезненной реакцией на Петровскую революцию. Русская мысль раскололась на «западническую» и «славянофильскую». Этот раскол вовсе не ограничивался довольно узкими группировками западников и славянофилов: он прошел через все мыслящее общество, а иногда (как, например, у Чаадаева) рассекал даже внутренний мир одного человека.

И сословное разъединение существенным образом раскалывало Россию. В ответ на споры о том, где больше истины, в интеллигенции либо в простом народе, Достоевский указывал на расчлененный человеческий организм и задавал вопрос: где больше жизни, в туловище или в отрезанной от него голове? Он безуспешно пытался внедрить в общественное сознание мысль о жизненно важной необходимости соединения головы нации с ее туловищем, об обретении единой национальной почвы. Призыв не был услышан.

3. Классовая (антисоциальная) революция Ленина

Отсутствие национальной солидарности, которая всегда смягчает сословные различия, приводило ко все большему их обострению. Поэтому социальные вопросы выдвигались на первый план народного бытия и фетишизировались, заслоняя собой все иные. Следует иметь в виду и то, что духовное начало в народе было крайне ослаблено искусственным отделением Церкви от жизни государства и общества. Значительную роль играл и пример Запада, который, начиная с XVII века, в основу своего развития положил материальные приоритеты. Так была подготовлена почва для новой – классовой –революции.

Здесь мы сталкиваемся с одним из самых существенных свойств революции: мистической способностью сбрасывать старые, отработанные личины и надевать новые. Я уже проводил высказывание Тютчева о тех внешних изменениях, которым последовательно подвергалась революция, об ее умении усваивать все новые формы и лозунги. Тот же автор писал:

«...Революция – не только враг, одетый в плоть и в кровь. Это больше, нежели Принцип. Это Дух, Разум...».

Если, согласно Писанию, Дух Святый дышит, где хочет, то естественно отнести это и к Духу, противоположному по метафизической сути. Дух революции тоже может легко перемещаться из одной сферы в другую, изменять внешние формы.

Этого, увы, не хочет понять (или делает вид, что не понимает) большинство сегодняшних антикоммунистов. Они по-прежнему наносят удары по «коммунистическому змию», не желая видеть, что перед ними всего лишь кожа, змием сброшенная. Сам же он давно нарастил новую, внешне мало похожую на старую, сохраняя при этом свою суть. Сутью же революции всегда является разрушение всех основ человеческого бытия.

Итак, в XIX веке Дух разрушения переместился из национальной области в социальную. Сословия, ранее разобщенные, теперь были либо иерархически перегруппированы, либо вовсе уничтожены. Повальному физическому истреблению подверглись прежде всего те, которые имели наиболее глубокие корни, традиции: дворянство, духовенство, купечество, зажиточная часть крестьянства.

Пролетариат же, объявленный «классом-гегемоном», не представлял собой никакой реальности в общественном смысле: ни материальной (по своей количественной ничтожности – 5 % населения), ни духовно-культурной (по отсутствию этих начал). Пролетариат для Классовой революции являлся только символом окончательного разрушения прежней России, так как был социальной группой, максимально оторванной от национальной почвы, утратившей большинство прежних традиций и не успевшей выработать новых. «У пролетариата нет отечества», – не переставал напоминать Владимир Ленин.

Второй классовой составляющей революции стало «беднейшее крестьянство», то есть та часть селян, которая в силу объективных или субъективных причин не могла успешно вести хозяйство, обрабатывать землю. Естественно, что эта категория людей не испытывала привязанность к земле, приносившей неудачу, и при первой возможностью с этой землей расставалась. (В «Тихом Доне», например, предревкома, красный казак Мишка Кошевой, с сожалением вспоминает о том, «каким же сукиным сыном он был все это время, когда он рылся в земле»).

Третьей, и главной, опорой нового общества выступила революционная интеллигенция. Она не имела ничего общего с интеллектуальной элитой нации, которая в XIX веке формировалась главным образом в дворянской среде, хотя, конечно, включала в себя людей разных слоев. Революционная же интеллигенция состояла из тех, кто окончательно порвал со своими сословиями, утратив и социальную, и национальную почву. Это и был «генератор идей» революции, выбивавшей из-под ног всей страны ту основу, которой не имела сама революционная (и околореволюционная) интеллигенция. Естественно, что прикрытием для своей разрушительной деятельности она избрала защиту интересов самых «беспочвенных» групп населения – пролетариата и «беднейшего крестьянства». Но истинной своей цели революция не скрывала: «Весь мир насилья мы разроем до основанья... Кто был ничем, тот станет всем» («Интернационал») или: «Пальнем-ка пулей в Святую Русь…», «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем, мировой пожар в крови…» («Двенадцать»).

Новая революция была не только антисоциальной. Она включила в себя как важнейшую составную часть и наследие Петра (недаром из русских царей только его да кровавого Иоанна Грозного большевики высоко ценили). Антинациональная направленность первой революции многократно усилилась в эпоху коммунизма. «Бархатный революционер» Петр Романов, главным образом, отрезал русским людям бороды. «Железные революционеры» принялись за головы (причем за лучшие головы). При Петре тоже были стрелецкие казни и гонения на старообрядцев – не было геноцида русского народа. При Ленине, Троцком, Дзержинском, Сталине – был.

Точно так же большевики сохранили и обнажили (в отличие от Петра) основное ядро любой Революции – антихристианскую направленность, поставив одной из своих главных задач уничтожение религии (вместе с ее носителями), как таковой.

Здесь мы сталкиваемся с важнейшей закономерностью. Любая новая революция никогда не является контрреволюцией по отношению к революции предыдущей: она не отменяет, а значительно углубляет главнейшие тенденции своей предшественницы.

По уровню же дьяволического замаха Ленин, конечно, качественно отличался от Петра. Большевики поставили перед собой задачу глобального изменения Божьего замысла: уничтожить «старый» человеческий тип и вывести на замену ему принципиально новую породу людей – «советского человека».

Процесс выведения этой породы и его последствия гротескно изобразил Булгаков в повести «Собачье сердце». Профессор Преображенский предстает противником социальной революции:

«...Разруха не в клозетах, а в головах... Каждый из них должен лупить себя по затылку! И вот, когда он вылупит из себя всякие галлюцинации и займется чисткой сараев – прямым своим делом, разруха исчезнет сама собой».

Доктор Борменталь замечает:

«Контрреволюционные вещи вы говорите, Филипп Филиппович…».

«…Никакой контрреволюции! – отвечает ему профессор, – Кстати, вот еще слово, которое я совершенно не выношу. Абсолютно неизвестно, что под ним скрывается! Черт его знает! Так я говорю, никакой этой самой контрреволюции в моих словах нет. В них лишь здравый смысл и жизненная опытность…»

 В словах Преображенского «контрреволюция», конечно, есть. Она, в отличие от революции, и должна быть основана на «здравом смысле и жизненной опытности». Однако Филипп Филиппович восстает против революции, так сказать, внешней, предлагая ликвидировать ее бытовые результаты: выселить «пролетариев» из квартиры «буржуя» Саблина, где они поют хором и прут калоши из подъезда, вернув певунов к их исконному занятию – чистке сараев. Да еще «поставить городового рядом с каждым человеком и заставить этого городового умерить вокальные порывы наших граждан…Лишь только они прекратят свои концерты, положение само собой изменится к лучшему!» Это и есть внешняя контрреволюция, затрагивающая лишь бытовую сторону.

Но дело в том, что революция, как и разруха, «не в клозетах, а в головах». А тут «городовой» не поможет. Он, конечно, сумел бы прогнать швондеров и женщин, переодетых мужчинами. Однако никакой городовой не в состоянии проникнуть в голову самого Преображенского и погасить очаг революции там. Ликвидировать этот очаг может лишь сам Филипп Филиппович, отказавшись от коренных принципов революционного сознания.

Как бы предваряя ход мысли Булгакова, Тютчев в свое время писал:

«...Современная мысль может успешно сражаться не с Революцией, а с теми или иными ее следствиями – с социализмом, коммунизмом и даже атеизмом. Однако ей надо было бы отречься от себя самой, дабы уничтожить основополагающий революционный Принцип».

Аргументируется этот тезис следующим образом:

«Революция... – есть естественный плод, последнее слово, высшее выражение того, что в продолжение трех веков принято называть цивилизацией Запада. Это современная мысль, во всей своей целостности, после ее разрыва с Церковью. Сия мысль такова: человек в конечном итоге зависит только от самого себя – в управлении как своим разумом, так и своей волей. Всякая власть исходит от человека, а всякий авторитет, ставящий себя выше человека, есть либо иллюзия, либо обман. Одним словом, это апофеоз человеческого я в самом буквальном смысле слова».

«Бархатный революционер» Преображенский, ощутив, что «всякая власть исходит от человека», решился чуть-чуть подправить Божий замысел – «омолодить» человечество. Сделав нравственный выбор, профессор мгновенно «преображается» в истинного революционера («только по смутному запаху можно было узнать, что это Филипп Филиппович») и помимо своей воли оказывается во власти непреложных законов Революции. Обратите внимание на то, что интеллигентнейшие и добрейшие в повседневной жизни Преображенский и его ассистент Борменталь, становясь «интеллектуальными революционерами», превращаются в зловещих, демонических существ:

«...Оба заволновались, как убийцы, которые спешат.

– Нож! – крикнул Филипп Филиппович.

Нож вскочил ему в руки как бы сам собой, после чего лицо Филиппа Филипповича стало страшным».

«Филипп же Филиппович стал положительно страшен. Сипение вырывалось из его носа, зубы открылись до десен».

«Филипп Филиппович зверски оглянулся…»

«…Злобно заревел профессор… Лицо у него при этом стало как у вдохновенного разбойника»…

«…Засипел страшный Филипп Филиппович…»

«Тут же Филипп Филиппович отвалился окончательно, как сытый вампир…»

Речь у Булгакова идет не только о физическом злодеянии, а о неком страшном «священнодействии»:

«Подстриженная его седина скрывалась под белым колпаком, напоминающим патриарший куколь; божество было все в белом, а поверх белого, как епитрахиль, был надет резиновый узкий фартук».

«Руки он вздымал в это время, как будто благословляя на трудный подвиг злсчатного пса Шарика»

«– Ну, Господи, благослови. Нож!»

«Жрец снял меловыми руками окровавленный куколь…»

Сочетание «страшного», «разбойничьего», «звериного» со «священным» создает картину зловещего инотворения, восстания против Бога и замены Его собой. «…Безо всякой реторты Фауста создан гомункул! Скальпель хирурга вызвал к жизни новую человеческую единицу. Профессор Преображенский, вы – творец!!!», – запишет после операции Борменталь.

Ту «революцию», которую Швондеру не удалось произвести в квартире профессора, осуществил сам Преображенский:

«Такой кабак мы сделали с этим гипофизом, что хоть вон беги из квартиры!.. Швондер оказался прав. Домком злорадствует».

Швондер – революционер «бытовой», он поет хором и устраивает «революцию» в клозетах. Преображенский – революционер «духовно-интеллектуальный», выразитель той революции «в головах», которая поразила человечество. «В общем и целом ведь вы делали опыт, профессор! Вы и создали гражданина Шарикова», – совершенно справедливо замечает Швондер, который лишь материально оформляет это «гражданство».

Булгаков выдвигает на первый план еще одно важнейшее свойство революции. Ее продукт, будучи искусственным, может лишь внешне изменяться и уподобляться живым организмам. («То есть он говорил? – спросил Филипп Филиппович, – это еще не значит быть человеком»). Но этот плод в принципе не способен к внутренней эволюции. Доктор Борменталь по молодости может, конечно, питать «надежду развить Шарикова в очень высокую психическую личность». Преображенский же, обогащенный своим «революционным» опытом, предельно категоричен:

«…Это никому не удастся. Кончено. Можете и не спрашивать. Так и сошлитесь на меня, скажите, Преображенский сказал».

Вот и я хочу сослаться на профессора Преображенского, обращаясь к тем, кто питает надежды на «очеловечивание» мутанта, порожденного любой революцией. Многие начиная со «сменовеховцев» до нынешних адептов Сталина, пытались увидеть «перерождение» большевика, утверждая, что самой исторической реальности «удастся из этого хулигана сделать человека». Повторю вслед за булгаковским героем: «Это никому не удастся». Искусственный плод никогда не сможет стать естественным. Он способен лишь подделываться под органическое явление, принимая его внешний вид. Так, скажем, революционер-космополит Джугашвили, чтобы мобилизовать народ на борьбу с Гитлером, вынужден был надеть личину русского патриота, продолжая при этом уничтожать русский народ.

Точно так же сейчас у многих существует иллюзия, что «новых русских», порожденных третьей – криминальной – революцией, можно превратить в нормальных людей. На этом убеждении, например, построены все политико-экономические расчеты г-на Явлинского. Он утверждает, что ему удастся создать и реализовать такие законы, чтобы жуликам было невыгодно жульничать. «Это никому не удастся». В природе не существует такого закона, который превратил бы криминальное сознание в сознание нормальное.

4. Криминальная (антигосударственная) революция Ельцина

Неспособный к развитию большевистский плод прожил нормальный для одного субъекта срок – около 70 лет. Дальше ждала смерть. Именно поэтому революция должна была оставить изжитое «тело» и мигрировать в новое, чтобы продолжить и углубить процесс разрушения основ человеческого бытия.

Ленинская революция, уничтожив практически весь «старый мир», вынуждена была, однако, сохранить (чтобы остаться у власти) одну из его составляющих – принцип государственности. Государство и явилось тем объектом, на который обрушилась революция третья – криминальная.

Этот термин, как известно, ввел в свое время Станислав Говорухин, дав точнейшее и тончайшее политическое определение процессу, проходившему в конце 80-х – начале 90-х годов XX века. Увы, большинство не пожелало вникнуть в суть говорухинской формулировки, восприняв ее весьма несерьезно, сочтя метафорой известного режиссера. Однако какое тут иносказание! Грубая реальность была названа своим собственным именем. Но общество не захотело услышать и мобилизоваться, принять меры по пресечению новой революции. И стало ее жертвой.

Главным принципом новых революционеров было все то же, о чем полтора века назад писал Тютчев: ничего не должно быть выше моего «я», его интересов. Этому «я», давно освобожденному от религии, ее нравственности, мешала только одна сила – государство.

Для антигосударственных настроений были и реальные основания. Советская власть ограничивала и подавляла личность во всех ее проявлениях. Причем ограничения накладывались на отдельного человека не в интересах общества, а в угоду коммунистической идеологии. Эта мертворожденная идеология к концу 1980-х годов уже давно исчерпала весь арсенал обольщения и продлевала на какое-то время свое существование, только опираясь на силу.

В той же степени были исчерпаны ресурсы для развития всего общества в целом. Эти обстоятельства и породили Горбачева с его «перестройкой». Внешне может показаться, что именно он отказался от революционного пути, стараясь лишь нечто подправить в уже существовавших формах. Но дело в том, что и Горбачев принялся за то, что «никому не удастся»: захотел оживить изначально неживую сущность. Возродить страну, сохраняя мертвящую идеологию, было невозможно. Именно от этого соединения живого и мертвого Россия начала разваливаться. Пытаясь модернизировать коммунистическую доктрину, Горбачев создал все предпосылки для развала государства: искусственная конструкция по природе своей не могла выдержать никакой «перестройки». Рухнув, она погребла под своими обломками и Российскую державу, которую Горбачев продолжал опутывать идеологией (пусть и модернизированной). Для того чтобы начался эволюционный процесс во всех областях, необходимо было уничтожить шлюзы прежней революции, сдерживавшие естественное развитие. Если бы Горбачев дал меньше гуманитарно-экономических свобод, чем он дал, но вместо них даровал свободу от идеологии, «живая жизнь» взяла бы свое[6].

Если говорить о сфере хозяйствования, то в «эпоху перестройки» модным было указывать на пример НЭПа. И этот пример, на первый взгляд, опровергает мои построения: существовала же относительная свобода предпринимательства под крышей коммунистической идеологии. Однако следует учитывать два важнейших обстоятельства. Во-первых, НЭП был краткосрочным хладнокровным обманом (Ленин ведь никогда не уточнял, какой именно срок он обозначал невнятным словом «надолго»). Нэпманы, поверив коммунистической власти, спасли ее от восстаний и разрухи. «Мавр сделал свое дело»: НЭП и нэпманы были уничтожены.

Горбачев вовсе не был таким умным, циничным прагматиком, как Ленин или Сталин. Но даже если бы и был, это вряд ли бы помогло. Поскольку существовало и другое обстоятельство: историческая память народа. Обманутый коммунистами в период НЭПа народ не мог поверить «перестройке», сохранявшей коммунистические ориентиры. Поэтому одна часть людей, способных к хозяйственной деятельности, вовсе отказалась от участия в горбачевском эксперименте. Другая же, чтобы не быть обманутой государством, стала сама его обманывать. А это не такое простое дело. Далеко не каждый человек способен ловко и успешно жульничать в крупных масштабах. Тут необходим особый строй натуры и сознания, своего рода «криминальный талант»[7]. «Перестройка» стала «кузницей» этих «криминальных талантов», как в экономической, так и в политической, и в управленческой областях, в сфере средств массовой информации. В свое время немощные вожди Февральской революции заложили все те основания, на которых выстроили свое здание волевые вожди революции Октябрьской. Точно так же из «предреволюции» бессильного Горбачева прямо вытекала криминальная революция ражего Ельцина.

Криминальную личность тяготило не именно Советское государство, а государство как таковое. Когда начал разрушаться коммунистический режим, она поняла, что можно прибрать власть к рукам, осуществив верховенство собственного «я» и его интересов надо всем остальным.

Криминальная революция не была бы, конечно, возможна, если бы не опиралась на определенную общественную силу. Такая сила была – «демократическая публика». Сошлюсь опять на гениальные прозрения Тютчева:

«Странная, кстати сказать, эта часть общества – публика. Именно в ней, собственно говоря, и заключена жизнь народа – народа-избранника Революции. Именно это меньшинство западного общества... порвало с исторической жизнью масс и оторвалось от всех положительных верований... Сей безымянный народец одинаков во всех странах. Это личности, которым свойственен индивидуализм, отрицание. Вместе с тем им присущ элемент, пусть и отрицательный, но объединяющий их и составляющий своего рода религию. Это ненависть к авторитету в любых формах и на всех иерархических ступенях, ненависть к авторитету как принцип. Элемент этот совершенно негативен, как только речь идет о созидании и сохранении, но становится ужасающим образом положительным, как только встает вопрос о ниспровержении и уничтожении».

«Демократическая публика», сформировавшаяся у нас в «перестройку», и стала социальной базой Криминальной революции Ельцина.

Третья революция сохранила в себе основную суть двух своих предшественниц – антинациональную и антисоциальную направленность. Индивидуальной же особенностью ее явился антигосударственный характер. Большевики, конечно, ненавидели Российскую державу, все делая для ее поражения в войне с иноземцами. Да и сама территория не дорогого стоила – Брестский мир впервые в истории свернул (пусть и на краткий срок) Россию с пути державного строительства. (Второй раз это сделала Беловежская Пуща; теперь уже – «всерьез и надолго»). Но, во-первых, государственную систему можно было использовать для подавления народа и для контроля над ним. Во-вторых, государство защищало большевистскую власть от врагов внешних. В-третьих, ленинцы были фанатиками идеи, которая стояла выше личного «я», и эта идея воплощалась в форме коммунистического государства.

У революционеров третьей волны не было никакой другой идеи, кроме господства своих индивидуальных интересов. Именно они должны были встать над государством, разложив его и оставив лишь то, что необходимо для защиты этих интересов. «Государство – это я», – Людовику XIV и не снилось, что его метафора может быть реализована господами абрамовичами. «Все во имя человека, для блага человека» – «Я знаю этого человека». В советское время был такой гиперболизирующий анекдот – сейчас он стал жестокой реальностью.

«Человеческое я, желающее зависеть лишь от самого себя, не признающее и не принимающее другого закона, кроме собственного волеизъявления, одним словом, человеческое я, заменяющее собой Бога, конечно же, не составляет еще чего-либо нового среди людей; но новым становится самовластие человеческого я, возведенное в политическое и общественное право и стремящееся, в силу этого права, овладеть обществом».

Если применить эту (очередную тютчевскую) цитату к сегодняшней Криминальной революции, то становится очевидной и ее антихристианская суть. Никого не должны вводить в заблуждение кресты на шеях «новых русских» и показные посещения храмов. Французские революционеры, например, вполне могли делать реверансы в адрес духовенства или присваивать себе христианское знамя «братства», разрушая при этом все основы христианского миропонимания. Нынешние «братаны», жертвующие на храмы, по сути мало чем отличаются от революционных «братишек», в свое время эти храмы громивших. Всех их объединяет антихристианский разрушительный дух – истинный и неизменный двигатель любой революции.

Итак, в 1991 – 1993 годы Криминал получил фактическую власть в России. Интересы отдельной криминальной личности ограничиваются теперь только притязаниями другой такой же личности или группировки. Преступная группировка, банда стала главнейшей социальной ячейкой общества. Государственная же система превратилась в ее охранную службу, действующую по законам, которые делают легальной и незыблемой власть Криминала, а также обеспечивают маскировку его истинной сути. Эту маскировочную функцию успешно выполняют демократические государственные и общественные институты.

Если принять в качестве базового тезиса мысль о том, что Криминальная революция завоевала реальную власть, то можно сделать два вывода. Во-первых, искусственное порождение этой (как и любой другой) революции к эволюции не способно. У шариков могут отпадать хвосты, а швондеров можно научить застегивать штаны. Но нормальных людей из них сделать не удастся. Точно так же и ходарковских можно сколько угодно принуждать к публичным покаяниям – законопослушного гражданина из криминального революционера не выйдет.

Во-вторых, Криминал никогда, никому и ни на каких условиях власть добровольно не отдаст. Тот, кто утверждает обратное, или крайне наивен, или крайне лукав. Я уже упоминал некоторых демократических политиков, обещающих принять такие законы, которые сделают жульничество невыгодным. То есть, иными словами, они хотят сказать следующее: Криминал, имеющий фактическую власть, сам позволит на законном основании уничтожить все завоевания своей революции. Что это? наивность или лукавство?

«Кто, например, не сознает ныне всей смехотворности притязаний той мудрости нашего века, которая благодушно вбила себе в голову, что ей удалось укротить Революцию конституционными заклинаниями, обуздать ее ужасную энергию посредством формулы законности?... Все эти примиряющие формулы суть не что иное, как наркотические средства, которые могут, пожалуй, на время усыпить больного, но не в состоянии воспрепятствовать дальнейшему развитию самой болезни».

Многоуважаемый Федор Иванович, в данном случае вы, в своем 1848 году, заблуждались: этого не осознали и через 150 лет с хвостиком.

Похоже, этого отчетливо не понимает и нынешний президент России. Его несомненная историческая заслуга состоит в том, что именно он если не приостановил, то, по крайней мере, затормозил эскалацию Криминальной революции. Но и не больше: он эту революцию не пресек. И пока, кажется, пресечь не может. Путин, увы, повторяет ошибку Горбачева, пытаясь потихоньку, фрагментарно «перестроить» здание революции. «Это никому не удастся».

5. Антикриминальная контрреволюция

Позволю себе вернуться к «Собачьему сердцу», где не только сатирически смоделирован революционный процесс, но и указан выход из тупика. Преображенский смог понять и проанализировать всю катастрофичность того, что он совершил:

«Вот что получается, когда исследователь вместо того, чтобы идти параллельно и ощупью с природой, форсирует вопрос и приподымает завесу… Я заботился совсем о другом, об евгенике, об улучшении человеческой породы. И вот на омоложении нарвался!»

После такого вывода следовало принять кардинальное решение. Давалось оно тяжело и мучительно, так как речь снова шла о деянии резком, скачкообразном и насильственном, о преступлении законов. Филипп Филиппович всеми силами пытался его избежать («На преступление не идите никогда, против кого бы оно ни было направленно. Доживите до старости с чистыми руками»), но такое преступление было неизбежным в данных обстоятельствах («Преступление созрело сразу и упало, как камень, как это обычно и бывает»). Осознав всю тщетность надежд на «отмывание» Шарикова, профессор принял единственно возможное в подобной ситуации честное решение: прибегнул к контроперации. Другого выхода из разрухи в головах и в клозетах не было. Не только у Преображенского: его не существует в природе.

Вторая операция профессора, в отличие от первой, не была революционной. Здесь следует говорить о прямо противоположном явлении – о контрреволюции: ликвидации плодов революционного «творчества» и возвращении к естеству. Прошу обратить внимание на то, что контроперация не убила Шарика, а лишь вернула его в исконное состояние. Контрреволюция, в отличие от революции, призвана не разрушать, а, наоборот, пресекать разрушительные процессы.

Попробую резюмировать сказанное. Под именем «революция» скрывается Дух разрушения основ бытия. Перейти в эволюцию революция не может, так как она по самой искусственной природе своей не имеет способности органического развития. Таким образом, между революцией и началом эволюционного процесса непременно должна произойти контрреволюция, которая устранила бы основные революционные новообразования.

Я вполне понимаю, что само слово «контрреволюция» в сознании многих людей имеет негативную окраску. Однако только так можно точно обозначить суть процесса, о котором идет речь. А различение смыслов является сегодня первоочередной задачей (о чем говорилось в начале статьи). Контрреволюция отличается от Революции тем, что ее цель – не огульное уничтожение основ человеческого бытия, а «точечная» ликвидация искусственных порождений революции.

Глобальной предпосылкой для начала нормального развития сегодняшней России может стать только полное, всеобъемлющее устранение от власти на всех уровнях антидуховных, антинациональных, антисоциальных, антигосударственных криминальных сил. Данный процесс потребует величайшего государственного мужества и предельной мобилизации политической воли, так как контрреволюция будет вынуждена прибегнуть и к насильственным мерам. Повторяю, что криминальная система, обладающая неограниченной властью в финансово-экономической сфере, никогда эту власть добровольно не отдаст. Колоссальную гидру, пожирающую сегодня Россию, можно уничтожить, только отрубив ее головы. Даже если учесть, что я имею в виду не физическое истребление «криминальных талантов», а насильственное лишение их всякой власти, то все равно это звучит жестко и не демократично. Увы, других способов борьбы с мафией подобного масштаба человечество не придумало и, боюсь, никогда не придумает. Необходимо честно признать: иного выхода не существует[8].

Однако насильственные методы могут быть для контрреволюции только техническим орудием, которое используется лишь в узко очерченной, ограниченной области. Главным представляется нравственное решение, принятое властью и обществом, четко обозначенная позиция. Если вообще говорить о возвращении России к ее естественному состоянию, то, конечно, безумием сейчас было бы, например, начинать войну за воссоединение исторических русских земель. Но последовательно не признавать результаты Беловежского сговора России вполне по силам. Германия, например, ведь не воевала с СССР после 45 года, но категорически отказывалась признать ГДР самостоятельным государством. В конце концов, твердое нравственное решение принесло и материальные плоды.

Надо отдавать себе отчет в том, что контрреволюцию нельзя полностью провести в рамках существующих законов: их основа была заложена в момент победы Криминальной революции для закрепления ее завоеваний. Ряд законов и государственно-правовых институтов, целью которых является защита власти Криминала, придется ликвидировать «сверху». Демократического изменения сложившейся системы Криминал, обладающий властью, повторяю, ни за что не допустит. Абсурдно полагать, что Криминальная Россия сама сделает легитимной свою гибель.

Криминал может допустить лишь парламентскую игру в законность, никак не мешающую его всевластию и только отвлекающую общественное внимание от коренных проблем. Точно так же Криминал совершенно спокойно смотрит на всевозможные парламентские манипуляции с бюджетом, отлично зная, в чей карман попадут в конечном счете деньги из любой его строки. Стыдно слышать, например, что на первом месте в нашем бюджете стоит образование, а на втором – армия. Я бы с большим удовлетворением воспринял бюджет, где под №1 стоял бы «Абрамович», а под №2 – «Ходарковский» (имена и их последовательность можно менять). Это было бы, по крайней мере, честно: зачем же именовать этих господ «образованием» или «армией»?

Образованию либо армии Криминал никогда не даст необходимых средств. И не только в силу своей хищнической природы. Не надо забывать, что речь идет не об отдельных жуликах, а о криминальной системе. Выпадение из нее хотя бы одного звена неизбежно развалит всю систему. Давайте допустим, например, что неким чудесным образом удалось произвести переворот в сфере современного образования: школы, институты начали воспитывать честных, умных, профессионально подготовленных, физически здоровых людей. Что дальше? Очевидно, что такие молодые люди, в силу своего естественного развития, в самом скором времени непременно стали бы «могильщиками» криминальной системы, которая не давала бы этому поколению существовать нормально, влиять на жизнь страны. Поэтому Криминалу выгодно воспитывать наркоманов и проституток, с одной стороны, а братков и компьютерных исполнителей – с другой. Еще наглядней пример с армией: сильная, патриотически настроенная армия будет представлять собой смертельную угрозу для криминальной системы. Армия ей вообще не нужна, поэтому и унижена, деморализована, брошена на произвол судьбы. Никаких реформ, которые существенным образом изменят нынешнее положение, Криминал не допустит[9]: он не самоубийца. А вот подконтрольные СМИ, например, ему совершенно необходимы. Поэтому и деньги туда текут рекой, и всемерно вбивается в сознание граждан понятие «четвертая власть», и героизируются образы отдельных журналистов. Поистине, кто платит, тот и заказывает. Или не заказывает (как в случаях с образованием, армией, сельским хозяйством и т.д.)

Мы должны, наконец, осознать, что бесполезно перекладывать деньги из одного дырявого кармана в другой, никчемны в нашей ситуации и словопрения об экономических подходах, моделях. Существует одна единственная «модель»: сразу зашить все карманы – резко и полностью прекратить отток средств, которые по природе вещей должны принадлежать обществу, в каналы криминальной системы. Это можно сделать, лишь уничтожив саму систему.

6. Солидарное общество

До этого момента я говорил только об «отрицательных» задачах, без решения которых немыслимо здоровое развитие России. Но эта «отрицательная» часть бессмысленна и даже вредна без существования части «положительной». Обе должны быть неразрывно связаны между собой не только в смысле временной последовательности их реализации, но и по сути. Антикриминальная контрреволюция обретет смысл и будет плодотворна только в том случае, если она обозначит собой не только протест против власти Криминала, но отказ от революционного пути вообще. Она должна расчистить почву для начала естественного развития России.

Не надо быть глубоким аналитиком, чтобы представить, какие сложности ожидают страну на этом пути. Последние три века Россия развивалась главным образом революционно: традиции обрывались, не успев народиться и закрепиться. Знаменательно, что мы сейчас окончательно запутались в понятиях «традиционализм», «консерватизм», «прогресс», «правый», «левый»: неясно, что именно выбирать за точку отсчета, какие именно традиции ставить во главу угла. Монархические? Коммунистические? Демократические? На кого ориентироваться: на Петра I? Ленина? Сталина? Ельцина? Или же заняться художественным творчеством, восстанавливая в своем воображении облик государства времен святого Владимира или Ивана Калиты? Надо честно, хотя и с прискорбием признать: в области государственного и общественного строительства у России практически нет опыта естественного развития. Такого опыта нет и на современном Западе, который давно уже втискивает «живую жизнь» в рамки демократических догм.

Поэтому единственным выходом является опора на традиции иного рода: духовные и национальные, на дух христианства и народный характер, отразившиеся в русской культуре (в широком значении слова). В принципе, эти две традиции можно соединить в одну, так как русский характер в лучших своих проявлениях и сформировался под влиянием Православного христианства. Именно здесь можно найти твердые основы для органичного развития России.

Еще одной опорой, несомненно, должна стать традиция историческая – отстраивание России как мощной евразийской державы с сильной центральной властью. Державность всегда являлась важнейшей естественной составляющей частью национального сознания русского народа.

Поэтому известную «уваровскую триаду» на современном этапе я бы перефразировал так: Православие. Нация. Держава. Не стоит тут искать ксенофобию, шовинизм, тоталитаризм. Любое понятие можно исказить до неузнаваемости, абсолютизировав, обожествив его. Из признания Православия духовным стержнем державы вовсе не вытекает притеснение других религий. Речь идет об утверждении духа Православия, с которого началась «историческая Россия», а не о православных формах и обрядах. Не надо, разумеется, навязывать их мусульманам, иудеям или атеистам. Но если в основу государственной политики ляжет заповедь «Возлюби ближнего своего, как самого себя», то это станет и гарантией нормального, свободного сосуществования всех религий, не посягающих на «ближних». То же самое относится и к правам всех народов, населяющих Россию, и к отношениям с другими государствами.

Другая сложность при переходе России от революционного развития к естественному будет состоять в том, что не только в государственном, но и в человеческом плане придется иметь дело с наследием революций. Особенно страшными и невосполнимыми в этом смысле являются потери, понесенные народом во время Ленинско-Сталинской революции. Именно она проводила последовательную линию, направленную на физическое истребление лучшей части нации во всех ее сословиях. Высказывание «Лес рубят – щепки летят», при определенном его понимании, очень точно выражает суть процесса: рубили всю страну, а способом для этого было отчленение от ствола отдельных щепок-людей. Летели, конечно, разные щепки, но сознательной целью большевицких лесорубов было уничтожение наиболее здоровых и крепких участков, благодаря которым и стоял ствол России. Криминальная революция продолжила, хотя и совсем по-иному, дело своей предшественницы. Поэтому новую Россию придется строить народу, обескровленному в духовном, культурном, интеллектуальном и физическом отношениях. Что делать… Основной задачей «естественной России» и станет возрождение нации.

Теперь попробую объяснить несколько более подробно, что именно понимается под естественным путем развития. Это, прежде всего, отказ от диктата любых схем, рационалистических построений в государственной, общественной и хозяйственной деятельности. Пусть люди сами протаптывают тропинки, по которым им удобно ходить. Государство обязано следить лишь за тем, чтобы эти тропинки не были криминальными: не затаптывали дорожки других людей, не разделяли бы общество, нацию. Государство должно походить на толстовского Кутузова, который «понимал, что руководить сотнями тысяч человек (тем более сотнями миллионов) нельзя одному (или нескольким) человеку, и знал, что решают участь сражения не распоряжения главнокомандующего… а та неуловимая сила, называемая духом войска…». Можно лишь улавливать этот общий дух, царящий среди людей, направлять его в единое русло, сглаживать противоречия, неизбежно возникающие между разными составляющими людской массы. Руководитель «естественного» государства должен взять за основу этот толстовский принцип:

«Он ничего не придумает, ничего не предпримет…но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит».

Несколько по-иному формулировал ту же мысль Страхов:

«Народ принадлежит только самому себе, и можно только служить ему, но не посягать на него как на орудие для придуманных нами целей».

В государственной и общественной жизни необходимо отказаться от абсолютизации всяческих догм, как бы они ни назывались: демократия или социализм, монархия или парламентаризм, самоуправление или партийность.

«Все это, видите ль, слова, слова, слова, слова…Зависеть от царя, зависеть от народа – не все ли нам равно?».

«Все равно» в том смысле, что в данной ситуации, на данном временном отрезке интересам нации наилучшим образом соответствуют такие формы организации общества, в которых преобладают одни элементы, а в иной ситуации и на ином отрезке – другие.

Одна система умозрительно может представляться чуть ли не идеальной, другая же когда-то себя оправдала исторически. Из этого вовсе не следует, что в них можно упаковать сегодняшнюю реальную жизнь конкретных людей. Если швейцарским кантонам мила демократическая республика, то на Чукотке, например, она может существовать только в виде балаганной пародии. Или вот, сегодня многие говорят о монархии как о наиболее приемлемом для России способе правления. Вероятно, в свое время так оно и было. Но о какой монархии можно говорить сейчас, когда почти на столетие прервалась традиция престолонаследования? И монархию легко превратить в балаган.

В экономике также следует отказаться от фетишизации (заведенной со времен Карла Маркса) любой экономической схемы и отдельных отвлеченных понятий: капитализм или социализм, частная или государственная собственность. Эта мысль в свое время была четко сформулирована в программе Народно-Трудового Союза (российских солидаристов):

«Экономика не является основным и решающим фактором общественной жизни, ибо общественные отношения зависят, главным образом, от воли, чувств и стремлений самих людей, а не от способов производства. Не материя и машины строят человеческое общество, а люди создают его сами. Поэтому люди сами и должны стремиться найти те формы взаимных отношений, которые создадут наилучшие предпосылки для полного раскрытия творческих сил, для плодотворного труда всех и каждого на общее благо».

Стало быть, все вопросы о системах хозяйствования и формах собственности должны решаться, исходя из насущных интересов хозяйствующих людей в данный временной период и в конкретном регионе. Для нормального развития хозяйства совершенно необходимо, чтобы его формы были пластичными, способными изменяться в зависимости от потребностей момента. Только в этом случае экономика сможет развиваться естественным образом, а не выполнять требования определенной системы (читай – обслуживать частные интересы).

Государство обязано следить за тем, чтобы интересы отдельных личностей или корпораций не приходили в противоречие с общенациональными. Поэтому государство должно непременно сохранять в своей монополии стратегические области, жизненно важные для всей страны, а на других направлениях проводить гибкую политику. Скажем, хотя бы на примере США, можно убедиться: если внешняя торговля находится в частных руках, то в них же неизбежно сосредотачивается и внешняя политика, что делает ее авантюрной и ставит под удар и конкретную страну, и все мировое сообщество. А, допустим, в вопросе о естественных богатствах формы собственности могут варьироваться. Поскольку здесь важна не форма как таковая, а конечный результат – справедливое распределение доходов между всеми членами общества.

Главный вопрос, конечно, состоит в том, кто именно будет варьировать и распределять. Президент? Да, в смысле принятия принципиальных решений. Но уследить за всем президент не может. Законы? Да, в определенной мере. Но, во-первых, в России они всегда срабатывали плохо. Во-вторых, закон универсален, а жизнь индивидуальна.

«…Закон – дерево; в законе слышит человек что-то жесткое и небратское. С одним буквальным исполнением закона не далеко уйдешь…» (мысль Пушкина в пересказе Гоголя).

В-третьих, закон действует не сам по себе: его трактуют и применяют управленцы разных уровней.

Не в первый раз в этой работе выскажу крамольную, с демократической точки зрения, мысль. Человечество очень долго и безрезультатно искало панацеи от всех своих бед в идеальных законах, формах государственного устройства. Пора обобщить этот печальный опыт и сделать вывод: ни одна правовая система, ни одна форма правления по природе своей не могут дать такой панацеи. Надеждой человечества во всех вопросах его земного устройства может быть только сама человеческая личность. Но не та личность, которая абсолютизируют себя и себя видит богом. А та, которая над собой всегда видит Бога. Именно она будет отстаивать интересы ближних – того общества, в котором Бог ей дал жить.

Несмотря на тот геноцид, о котором писалось выше, такие личности – патриоты, понимающие интересы нации, общества, государства и готовые профессионально работать для отстаивания этих интересов, существуют и в нынешней России, в разных поколениях современных русских людей. Однако эти люди разобщены и не имеют возможности полностью реализовать себя в рамках криминальной системы. Только объединившись они могут превратиться в реальную политическую силу, способную осуществить антикриминальную контрреволюцию и вывести Россию на новый путь. Теоретически такое объединение возможно, так как для целей, о которых здесь говорилось, не имеют значения частные мировоззренческие нюансы и расхождения. Важен лишь общий принципиальный подход и выбор единых ориентиров движения.

На практике же все зависит от того, найдется ли ядро, вокруг которого патриотические силы смогут консолидироваться. В роли консолидирующего начала вполне может выступить президент. Нынешний[10] – если сумеет. Будущий – если сумеет и захочет. И наконец, объединяющим началом может стать патриотическая партия. Но не та партия, которая рвется к власти для осуществления своих целей и формирует аппарат, способный эту власть удерживать. По сути речь идет не о партии в традиционном, западном смысле. «Part» означает «часть», а нам необходимо не разделение, а объединение людей, любящих Россию. Истинная патриотическая партия должна быть лишь организационной формой, которая предоставит здоровым силам возможность служить не партии, а России.

В любом случае, только союз патриотов способен построить государство, которое не разделяло бы своих граждан иерархически, а объединяло бы их во имя  общенародных целей. Основополагающим принципом такого государства должна стать солидарность – духовная, национальная и социальная. Понятие «солидаризм» было в свое время краеугольным камнем Народно-Трудового Союза (российских солидаристов), поэтому сошлюсь на довольно емкое определение из его программы:

«Солидаризм есть система согласования свободных устремлений людей и постоянного преодоления неизбежных общественных противоречий путем соподчинения противоположных интересов в процессе солидарного сотрудничества во имя общего блага…».

Подвести итог всему сказанному хочу своеобразным лозунгом:

От антикриминальной контрреволюции –

к созданию солидарного общества, идущего по естественному пути развития.

2004 г.