Справка: Погожев Евгений Николаевич (21 апреля 1870, Москва — 13 февраля 1931) — русский публицист и духовный писатель, подписывавшийся псевдонимом Е. Поселянин. Родился в семье известного терапевта, несколько лет преподававшего в Московском университете и на медицинском поприще заслужившим личное дворянство. В 1887г. Е. Н. Погожев окончил с золотой медалью 1-ю московскую гимназию, год спустя поступил на юридический факультет Московского университета. За несколько месяцев до этого, побывав в Оптиной пустыни, он стал духовным сыном (позднее - биографом) старца Амвросия, благословившим его «писать в защиту Веры, Церкви и Народности». В числе известных работ Е. Поселянина — «Поэзия веры и А. Н. Майков как поэт Православия и России», «Святыни Земли Русской», «Константин Николаевич Леонтьев», «Сказание о святых вождях Земли Русской», «Воины Христовы. Рассказы из жизни святых», «Петербургские святыни», «Письма о монашестве», «Герои и подвижники лихолетья XVII в.», «Краса русской армии братья Панаевы». Будучи противником церковной политики митр. Сергия (Страгородского) в 1930г. Погожев был арестован по делу «Всесоюзного контрреволюционного центра Истинная Православная Церковь» и расстрелян.

Краса русской армии братья Панаевы

Великая жатва доблестной русской молодежи скошена в последнюю войну. Память и хвала всем павшим за родину: память и хвала на земле, вечные, нетленные венцы им в небе. За мир, прежде всего за мир, чтобы Европа могла дышать свободно, за избавлеше от попрания всех законов божеских и человеческих от безстыдного немецкого сапога сражались они. Сражались за святыню семейного очага, за разрушаемые и оскверняемые храмы и святилища и поэтому в гибели своей заслужили святой венец мученичества, как отдавшие жизнь за Божию правду.

Хвала им и вечная память и нетленные в небе венцы!

Но, как одна звезда горит ярче другой, так и в общем изумительном подвиге доблестной русской арми выделяются высотой и святостью подвига некоторые отдельные лица. И к числу таких лиц, о подвиге которых в умилении и в счастливом изумлении узнала вся Россия, принадлежат приснопамятные братья Панаевы.

Нам недостаточно знать о геройстве людей. Нам интересно проследить, как складывались эти высокие характеры, в какой обстановке, в какой жизненной школе образовывались они. И воспитанникам военно-учебных заведений, готовящимся к высокому званию защитников родины, надо хорошо узнать и постичь таких людей. В нравственном и умственном развитии юноши на него влияют обыкновенно двe среды: семья и школа.

Панаевы происходили из старого служилого рода. Отец их в молодых годах принимал участие в Севастопольской кампании, к старости некоторое время прожил на южном берегу Крыма, а последние годы жизни провел под Петроградом в городе Павловске с его великолепным парком. Он женился уже в преклонных годах и имел четырех сыновей. Это был человек до самозабвения честный и точный в исполнении служебного долга, имел нрав прямой, рыцарский. Прекрасный кавалерист, он чрезвычайно любил лошадей и был в них большой знаток. Панаев был человеком во всех привычках и взглядах своих чисто русским, отличался большой набожностью и был чрезвычайно привязан к своим детям. Особенно много внимания уделял он старшему своему сыну Борису. Он принадлежал к числу тех людей, которые, так сказать, прирожденные семьяне, смолоду мечтал о семейной жизни, но только на склоне лет этой жизнью зажил. Можно поэтому себе представить его привязанность к своим детям. Он был для них и дядька, и мамка, и можно было видеть, как этот убеленный сединами с длинной бородой сановитый старец лично купал в детской ванночке своих ребятишек. Всех детей у Панаевых было четверо: Борис, Гурий, Лев и Платон. Чутким отцовским сердцем он угадал большие способности и высокие душевные задатки в своем первенце Борисе и обращал на него особое внимание. Было что-то трогательное и изумительное в этих долгих беседах стараго отца с тихим мальчиком, который как-то жадно впивал все, что говорил ему любимый отец, и мозг которого в этих беседах рано созрел.

Панаев–отец часто говорил, что больше всего на свете боится он, как бы дети его потом не превратились в ничтожных бездушных людей, без духовного содержания, пустоголовых военных франтов. Боязнь его, как мы видим, слава Богу, не подтвердилась. Дети его вышли такими, какими он был сам: прямыми, честными, духовно содержательными и работающими людьми. Дети рано остались сиротами: отец умер, когда Борису было всего десять лет. Смерть отца произвела на него глубочайшее впечатление. Сдержанный, немного скрытый внутри себя, привязывавшийся глубоко, но с какою-то стыдливою робостью, бедный мальчик утратил в отцe своем и лучшего друга и своего руководителя. Достаточно сказать, что с тех пор его никогда не видали уже смеющимся, и все их знакомые сразу заметили громадную в нем перемену. Он как бы съежился, обособился, в нем развилась какая-то особая заботливость, исполнительность: он из детства прямо перешагнул к нравственной зрелости. Трудно остаться молодой вдОвe с четырьмя детьми на руках при небольших средствах. Борис сразу вошел в положение матери и стал ей помощником и советчиком. Он старался заменить, насколько это было возможно в его лета, для своих братьев умершего отца и всячески помогал матери.

В этой семье, гдe все её члены были издавна военными, естественный ход был в корпус, и братья один за другим вступили во второй Петроградский кадетский корпус, расположенный в великолепном, громаднейшем старинном здании на Петроградской сторонe. Сложно то чувство, с которым мальчик с рук ласковой матери, из уюта семейных комнаток, вступает в громадное каменное здание, гдe ему придется провести все свое отрочество и часть юности в обществе посланных ему судьбою сверстников. В каком отношении станет он с начальством, учителями, товарищами, как будет усваиват себе преподаваемые предметы, втянется ли в разумные требования дисциплины, пойдет ли его общее развитие постепенным здоровым путем? Но первые часы и дни, проведенные в шумном и многолюдном учебном заведении мальчиком, пришедшим из тишины домашнего крова, полны для него, конечно, какой-то жути и неопределенности.

В одном из корридоров второго корпуса висит список с известной картины русского художника «Отъезд кадета в корпус»: в небогатой гостиной с кипящим на столе самоваром отставной полковник с женою отпускают сына; в дверях старая экономка или няня с мешком в рукe, в котором, верно, запрятано много гостинцев. Отец курит трубку, мать, сидя в кpecлe, обняла сынка в черной шинели с башлыком; мальчику, видно, не хочется уезжать из домашнего уюта, а матери еще тяжелee, чем сынку. И сколько вот таких матерей грустит в этой необходимой разлуке. Как молятся они за своих детей, чтобы оградил их Бог от дурного товарищества, дурных примеров, послал им разумениe учения, воспитал в них хороших и добрых людей... И грех, кто во время понял великость святость материнской любви для того память о матери была и в школьные годы и на протяжении всей жизни великой спасающей силой. Эта память, в ту минуту, как слабеет воля, готовая склониться к плохому поступку, к нечистому делу, вдруг на краю гибели останавливает человека. И, если бы мы чаше думали о своих родителях, о том, что светлою жизнью своею мы должны дать им награду за все перенесенные ими для нас жертвы, жизнь бы наша стала лучше. Счасливы тe, кто до конца хранили к своей матери то чувство, с которым детьми прижимались к ея груди и кому не в чем себя упрекнуть, когда закроются навеки глаза, смотревшие на нас с тою любовью, какой больше никогда уже не встретим. И в минуту страшного боя чей образ встанет пред нами с особою силою, и где будем искать защиты:

Дам тебе я на дорогу

Образок святой.

Ты его, моляся Богу,

Ставь перед собой.

Да, готовясь в бой опасный,

Помни мать свою.

Вот, братья Панаевы весь свой жизненный путь прошли с живою памятью в сердцe о матери, всегда оглядывались на светлые для них образы своих родителей, и поэтому путь их жизни был такой светлый и правый. Борис Панаев вступил в корпус таким, каким бывают в его лета немногие – вернее, каким в его лета почти никто не бывает. Он был уже маленький сложившийся человек, с определенным мировоззрением. Происходя из военной семьи, он, конечно, не мог оставаться равнодушным к тем воспоминаниям воинской славы, какими полон второй кадетский корпус, это место, где воспитались и откуда выпорхнули полные сил душевных и жажды славы такие птенцы, как бессмертный победитель Наполеона генерал-фельдмаршал князь Михаил Илларинович Голенищев-Кутузов-Смоленский, как действовавшие при полном сочувствии этого старого их однокашника знаменитые pyccкиe партизаны отечественной войны Сеславин и Фигнер.

Сколько мыслей в героически настроенном мальчикe должен был возбуждать образ великого полководца с рукою, которая движением своим двигает вперед победоносные полки, какою чудною музыкою для слуха его звучал список тех русских побед: в достижении которых Кутузов участвовал или подчиненным или командующим генералом: Шумла, Очаков, Бендеры, Измаил, Рущук, Бородино, Тарутин, Малоярославец, Вязьма, Красный. Дух бессмертен и не разрушаем. И, быть можеть в глухую ночь тень старого фельдмаршала появляется в тех старых залах, где он бегал живым восприимчивым мальчиком, и, всматриваясь в души спящих в рядах дортуаров кадет, навевает им видения битв и распаляет в сердцах их жажду военных подвигов.

Среди толпы сверстников одни подчиняются влиянию товарищей; иные живут обособленно, не сливаяся с товарищеской средой и не влияя на нее; третьи, с наиболее сильным характером, подчиняют товарищей себе. Таким же был и Борис Панаев. Как помнят его сверстники, он явился в корпус здоровым рослым для своих лет мальчиком с умным одухотворенным и привлекательным лицом. За его прямой характер без грани, какой-нибудь фальши товарищи его любили, причем он ни в ком решительно не заискивал, и во всем поступал самостоятельно, согласно своимъ взглядам.

Как-то в корпусе старшие классы завели обычай «цуканья», по которому младшие должны во всем подчиняться старшим, налагающим на них целый ряд стеснительных, а часто и унизительных ограничений. Борис Панаев с кучкою наиболee близких к нему товарищей резко восстал против этого нововведения и не подчинился ему, и, быть может, благодаря его сопротивлению этот прискорбный обычай в корпусе не привился. Ораторствовать, как это часто бывает, среди товарищей Борис не любил и действовал на товарищей в одиночку, убежденим и беседами. Первые два года своего учения в корпусе Борис много похворал. Мать, конечно, часто навещала его в лазарете, и тут все удивлялись вопросам, которые он задавал матери насчет своих братьев. Казалось, что говорит не кадет-малыш, а отец семьи.

По мерe того, как братья его вступали в корпус, он руководил ими, заботился о них и постоянно навещал их в свободное от уроков время в их ротах. Та склонность к самопожертвование, которая была одною из коренных черт в характере Бориса, ярко высказалась еще в корпусе. Так, мальчик не раз заставлял себя отказываться от удовольствия в пользу своих товарищей. Его как-то хотели повести из корпуса в театр на спектакль, но он отказался, уступив свое мecтo товарищу. Мать, которая знала, что ему давно хотелось попасть в театр, спросила его, почему он от этого отказался, и он ответилъ ей: «тому еще больше хотелось».

Начальство пользовалось тем добрым влиянием, которое Борис имел на товарищей, и бывали случаи, что его переводили из одного отделения в другое, когда надо было навести порядок в шаловливом классе. Разговоры Бориса с товарищами были всегда серьезны, его не видали никогда смеющимся, и редко лишь улыбка появлялась на его лице. Он был из лучших учеников, и в нем было далеко не всегда встречающееся совпадение и способностой и трудолюбия. И то, что он усваивал себe, он усваивал глубоко и основательно.

От матери и от отца мальчики Панаевы получили глубокую набожность, которая, укрепившись в них с детских годов, с течением, времени не умалялась, а все усиливалась. Никто из них не былъ ханжой, они не затрагивали и не укоряли товарищей равнодушных к вере, но себе искали и нашли в религии опору. Из младших братьев особенно блестяще шел второй Лев, который был в корпусе фельдфебелем. Должность эта требует кроме других положительных качеств – хорошего учения, отличных строевых успехов, еще доверия товарищей и большого такта. Замечательны тe слова, которыми старший брат Борис определил Льву необходимую линию его поведения: перед товарищами быть всегда за начальство, перед начальством быть всегда за товарищей. Из выдержанного мальчика с ранней печатью заботы и глубокой думы на лицe Борис Панаев превратился в рослого, здорового юношу. Он тщательно скрывал свой внутрений мир. Так, когда ему пришлось пережить, впрочем, весьма краткий, период неверия, он, чтобы не смущать братъев, не дал им этого заметить. Впоследствии Борис объяснял явления жизни человечества тем, что оно переживает те же фазы жизни, как и отдельный человек: от действительной веры переходит к сомнению и неверию, а затем к сомнению и твердой вере. Нашу эпоху он считал второй фазой жизни человечества.

Вот Борис из корпуса перешел уже в Николаевское кавалерийское училище. Это обыкновенно то время, когда окончательно складывается характер человека. Немало надо было силы воли, чтобы удержать себя тут, как делал он это впоследствии всю свою жизнь, в руках относительно трат. В Николаевское кавалерийское училище собирается почти исключительно молодежь, имеющая богатых родителей и любящая пошикарить. Братья Панаевы сумели найти средний путь. Bсe трое они были по виду и по одежде изящны и нарядны, избегая тех излишних трат, на которые к сожалению часто так падка кавалерийская молодежь. Борис увлекался и кавалерийскими занятиями и ездой, но помимо всех этих глубоких в нем интересов, он был занят еще своими большими мыслями, высокими переживаниями и замкнут в себе. К людям он подходил как-то осторожно, стыдливо. Чужой человек заметил бы в нем боязнь, чтобы люди не задели в нем неосторожным соприкосновением того, что скрывается у него в заветных тайниках.

Тут надо коснуться одного из главных вопросов кадетской, юнкерской и офицерской жизни, вопроса о товариществе. Панаевы были редкие товарищи, истинные рыцари в отношенш своих соучеников, впоследствии полковых товарищей, понимали священное слово товарищества в самом высоком значена этого слова. Истинная боевая дружба, боевое товарищество это совместное стремление к военной доблести, поддержка друг друга на поприще военного долга. О, как часто извращаются эти святые рыцарские отношения, и как часто высокое имя товарищества дается простому и пошлому собутыльничеству. А ведь товарищество требует одинаково - на войне увести на коне или унести на плечах раненого сослуживца, а в мирное время заслонить грудью или оградить от соблазнов слабовольнаго товарища. Так на это дело и смотрели Панаевы. И сколько бы бед было предупреждено среди молодого офицерства, если бы, не щадя себя, товарищи с более сильным характером вышибали из рук слабовольного товарища лишний бокал вина, вырывали искусительную колоду карт. Панаевы в этом отношеши подавали замечательный пример. Так, в Елизаветградском училищe третий брат Гурий, состоя на младшем курсе и признавая карточную игру между юнкерами страшной язвой училищной жизни, вырвал у игравших юнкеров старшего курса колоду карт и разорвал ее. Люди, знакомые с бытом кавалерийских училищ и с зависимостью младшего курса от старшего, оценят силу этого дерзновения.

Борис Панаев Николаевское кавалерийское училище кончил вторым. И вот он вышел в офицеры в славный боевыми преданиями Ахтырский Дениса Давыдова полк. Со своими братьями, вышедшими вслед за ним в тот же полк, Панаев явился типом идеального офицера, для которого всюду на первом месте была служба. Всем своим поведением в полку они показали, что на службe мелочей нет, все важно от правильно застегнутой пуговицы до удачного плана боя, и все должно быть выполнено точно, честно, от всего старания и разумения. И с первых же месяцев службы Бориса Панаева приказы по полку и по дивизии пестрят лестными отзывами о его деятельности. В личной жизни Борис Панаев представлял собою изумительный пример военного аскетизма. Чем дальшe шло время, тем он более «ожесточал» образ своей жизни. Спал он на досках, употребляя седло вместо подушек; мяса в пищу старался не употреблять, строжайшим образом соблюдал посты. Как-то раз в пост он был приглашен завтракать к одной знакомой. Радушная хозяйка видит, что Борис по очереди отказывается от всех блюд, и тогда лишь догадалась, что он не желает нарушить поста, и приказала наскоро изготовить ему что-то постное.

Борис не дичился людей и не терялся в больших собраниях, но не любил и избегал их. Если ему случалось, чтобы не обидеть своим отказом, принимал приглашение на какую-нибудь вечеринку у родных, то и тут он проявлял свое христианское настроение. Он обыкновенно выбирал самую некрасивую девицу из присутствующих такую, на которую никто не обращал внимания, и старался ее занять своей беседой. Лично для себя он считал женитьбу не подходящей для военного человека, полагая, что в части боя мысль о семье лишить офицера нужной удали и решимости. Сам он умер холостым, прожив свою жизнь при красивой внешности и большом здоровье в детской чистоте. Это далось ему, вероятно, не без борьбы, чем и объясняется его спартанский образ жизни. Этим напоминал Борис тех представителей блестящей армии древнего Рима, которые в воинских доспехах принимали христианство и, оставаясь в привычных воинских рядах, вели жизнь подвижническую. Таков был и этот офицер, которого иногда после молитвы, длившейся всю ночь, заставала на ногах перед иконами утренняя заря.

В полку чувствовали, что Борис Панаев особенный человек. Он ни к кому не лез с советами духовной жизни и всяческаго воздержания. Но, если ему случалось войти в собрание, гдe пировало молодое офицерство, тотчас вce легкомысленные разговоры смолкали: чутьем всe знали, что при Борисе Панаевe этого нельзя.

Второй брат Гурий, который не кончил второго корпуса и проведя несколько лет на стороне, вышел в офицеры из Елизаветградского училища, был с детских лет особенно отзывчивым на чужое горе и горел пламеннымъ желашем всем помочь как в большом деле, так и в пустяках. Ловкий и смелый, он пятилетним мальчиком уже забирался, бывало, в Крыму на вершину высокого кипариса и качался над пропастью. Однажды, когда дворники и конюха совещались, каким образом убить заползшую в сад необыкновенно ядовитую змею, Гурий смело подбежал к ней и разрубил ее топором. Во время корпусной жизни он никогда не сердился на упреки и шутки, даже со стороны младших. По окончании училища он, слабый в классных занятиях, вышел эстандарт-юнкером в Ахтырский полк, гдe ему пришлось подождать офицерской вакансии, тогда как в другомъ полку он был бы произведен скорee. Гурий так любил лошадей, что, краткий в своих письмах домой, писал обыкновенно: «Мы и лошади здоровы», а часто даже «Лошади и мы здоровы». В дрессировкe лошадей он дошел до такого совершенства, что приучил лошадь держать в зубах надеваемое им пальто, что и запечатлено на одной любительской фотографии.

Гурий не мог видеть равнодушно ничего, что ведет людей постепенно к гибели. Выше было уже говорено о том, как он, сторонник кавалерийских традиций, будучи сам юнкером младшего курса, вырвал у юнкера старшего курса колоду карт. Сохранились письма к нему уже отслуживших солдат. Они благодарят его, что он удерживал их от пороков. А вот письмо и офицера:

- «В Б... пробыл девять дней, и пребывание в нем помню смутно, так как целые дни был пьян и играл в азартные игры: всегда, когда сажусь, вспоминаю тебя. Ты ведь меня удерживал от этих игр и пьянства. Сожалею, что некому теперь меня поудержать». Вот прямое признание того, как важно для слабых людей, чтобы около них были добрые и заботящееся о них товарищи. И младших двух братьев своих Гурий всегда оберегал, чтобы никто не совратил их с нравственного пути. В своей сострадательности к чужому горю Гурию случалось проводить ночи не только у больного товарища, но у больной чужой лошади.

Как к человеку весьма доброжелательному и опытному во всем, что касается людей и полковой жизни, офицеры обращались к Гурию за советами, и молодежь называла его «дядько». Замечательно, что и отца его Аркадия Аркадьевича товарищи и братья тоже называли «дядька». Гурий много лет был начальником учебной команды и достиг блестящих результатов в подготовке унтер-офицеров. Когда же введена была пика, начальник дивизии поражался успехами ахтырской учебной команды и советовал начальникам учебной команды других полков посмотреть ахтырскую.

Превосходный наездник, Гурий принимал участие на скаковых состязаниях в Вене, где брал высокие призы. Существует его карточка, на которой он изображен перелетающим над крышей хаты. Ему приходилось падать, и от сотрясения повредил себе слух. В виду его полезности для службы, он тем не менее продолжал служить, но ослабление слуха его сильно удручало и придавало ему выражение грусти. Когда он умирал, это выражение сошло с лица, и хотелось спросить: «Ты теперь слышишь?»...

Третий брать Лев Панаев, бывший фельфебелем в родном корпусе, послужив в полку, определился на некоторое время сменным офицером Николаевского кавалерийскаго училища и имел на молодежь несомненно сильное влияние. Ее покоряла молодому офицеру его привязанность к ней и желание ей добра. В его дневнике сохранились некоторые штрихи, которые ярко выставляют его отношениe к этой молодежи. Вот, например, он однажды с юнкерами своей смены отправляется на бал в один из институтов и при этом вспоминает, как ездил на такие балы и сам в качестве юнкера. Поведение юнкеров на этом балу приводит его в восхищение. Они со всеми приветливы, танцуют неутомимо и рыцарски оказывают внимание одинаково барышням хорошеньким и некрасивым. Когда пришла пора ужина, они позаботились, чтобы заняла места раньше всех другая молодежь гражданских учебных заведений, и тогда лишь разместились сами.

У него было несколько юнкеров, которые особенно близко приняли к сердцу его взгляды, и служба которых его особенно интересовала. Один из них был юнкер Алексеев, сын генерала, возвысившегося до видного поста нашего верховного главнокомандующего. Панаев в таких восторженных выражениях говорил молодому юнкеру о своем любимом Ахтырском полку, что возбудил в нем желание выйти в этот полк. Для Панаева не могло быть ничего приятнее, как обогащение полка выдающимся офицером с идеальными взглядами, но родные желали видеть его в одном из гвардейских полков. В молодом человеке шла борьба, и Панаев заботливо и чистосердечно судил самого себя, не оказал ли он на юнкера Алексеева в выборe полка какого-нибудь нравственного давления, и, тщательно исследовав дело, оправдал сам себя. Без всякого послабления дисциплины он был для юнкеров тем, чем единственно и надо быть в таком положении, заботливым, глубоко преданным их интересам старшим товарищем.

Деля с братьями их глубокую религиозность и имея кромe того в себe художественную жилку, Лев Аркадьевич любил заниматься иконописью. Прекрасный, как вce братья, служака, Лев Аркадьевич отличался особою любовью к матери. Находясь гдe-нибудь в гостях и будучи характера общительного, он спишил, тем не менее, вернуться домой, зная, как дорожит мать его присутствием. Всею душою Лев был предан военному званию. Любя вообще книгу, он разыскивал сочинения, которые своею настроенностью были ему близки по душе. Так, он разыскал некоторую редкость, появившуюся в русском переводе в 1787 году книгу французскаго автора «Советы военнаго человека сыну своему». Эта книга полна самых идеальных взглядов на военное звание и дышит воинским аскетизмом. От души восхищался Лев Панаев проведенными в ней взглядами, и, много почерпнув в ней для себя, решил поделиться ею с русской армией. Он издал ее в 1912 году старинным шрифтом, не меняя в ней ни одного слова.

Вот, например, какой дает автор совет вступающимъ в армейскую службу:

- «Любите военное знание больше всех других. Любите его до исступления. Если вы не думаете беспрестанно о воинских упражнениях; если не хватаетесь с жадностью за военные книги и планы; если не целуете следа старых воинов; если не плачете при рассказах о сражениях; если не умираете от нетерпеливости быть в них и не чувствуете стыда, что до сих пор их не видали, хотя бы это и не от вас зависело, то сбросьте как можно скорее мундир, который вы бесчестите».

Bce братья Панаевы, как прекрасные наездники, выскакивали много призов, и полученные деньги употреблялись ими на поездки по монастырям. А Борис Аркадьевич даже провел на Валаамe несколько месяцев, скрывая свое офицерское звание, и неся трудные послушания. Вообще братья бытом своим напоминали тех воинов первых веков христианства, которые под воинским долгом скрывали жажду духовных подвигов и кончали жизнь свою в муках за Христа. Такой смерти жаждали и братья Панаевы. После их смерти духовник их открыл матери, что в них, как в тех древних мучениках, была жажда положить жизнь за вepy, погибнуть в бою за Русь православную.

Японская война заставила Бориса Панаева на время расстаться с родным полком. Он был командирован в пограничную стражу и стоял со взводом на охрайне железной дороги, пропуская нескончаемую вереницу обозов и войск, чтобы уйти последним, отстреливаясь хладнокровно от наступавших японцевъ. Он участвовал в славных делах у Янтайских копей, и командовавший в этом деле генерал с восторгом вспоминал молодого офицера. В эту «пограничную» пору его жизни его посетил один русский военный писатель, который вспоминал объ этом свидании так:

«Во всем обиходe его жизни чувствовалось, что он и солдаты одно. На вопрос, не скучно ли ему на его посту, он отвечал, что нет, что скучать ему некогда, что «дела много». Казалось, какое может быть дело на заброшенном посту с 20-ю человеками команды и 20-ю лошадьми. А подтверждение его слов видно было во всем: в той работе, которая должна быть им применена, чтобы добиться того, что он сделал из своих людей.

Через несколько лет после Японской войны Борис Панаев, бывши штаб-ротмистром, поступил в офицерскую кавалерийскую школу. Как-то пoслe учебной езды Панаев ехал шагом по опустевшему манежу. По воспоминанию товарища-офицера, тут произошла такая сцена:

«Вдруг с его головы как бы нечаянно падает фуражка. Он отдал лошади повод. Подъехал на ней к фуражке, лошадь зубами схватила фуражку и подала ее всаднику.

- Ого, да она у вас ученая, - сказал я, подъезжая к Панаеву.

Он сконфузился за свою любимицу.

- Это очень полезно, сказал он мне: в поле иногда ветром сдунет или за ветку зацепишься и уронишь фуражку. Не нужно слезать. Но она и больше умеет.

И, ездя шагом, он ронял, как бы терял, то платок, то портсигар, и лошадь сейчас же замечала потерю, останавливалась, находила и подавала всаднику. Потом он прыгал на ней через один поставленный стул, заставлял ее ложиться.

- Моя любимица, сказал он, слезая и нежно лаская лошадь: мы с ней сюда вместе в вагоне ехали».

Панаев был прирожденным писателем, таким который берется за перо, когда в нем назреет какое-нибудь выросшее из глубоких корней убеждение. Слог его соответствовал вполне его характеру: точный, ясный, сжатый, сильный, определенный. Много в военной печати говорилось о небольшой его брошюре «Офицерские аттестации», где проводилась мысль о том, чтобы офицеры ежегодно аттестовались комиссией, избранной из их же среды. Он выработал и такие аттестационные бланки, которые охватывают весь решительно служебно-нравственный облик офицера. Трудно проводимая в жизнь, эта мечта обличала юношески чистую душу автора.

Борис Панаев во время поездки на богомолье в Ахтырку с пикой

Но самые благожелательные для него практические последствия имела помещенная им в «Вестнике русской конницы» горячая статья под заглавием «Пика», в которой он настаивает на невозможности существования конницы без пики. Пику он считал символом кавалерийского ураганного удара. Возбужденный Панаевым вопрос о пике разрешился тем, что всей коннице придали пику. Это торжество пики было для Панаева великой радостью, и ознаменовать эту радость он решил необыкновенным образом: ехать на богомолье. Из Межебужья (Волынской губернии), где стоит Ахтырский полк, он верхом ездил к чудотворной иконе Ахтырской Богоматери, именем которой назван полк, что составляет в оба конца 1200 верст. Все это время он держал в руке пику, чтобы показать ее необременительность.

Наконец, последним его трудом была книжечка «Командиру эскадрона к бою». Она полна кавалерийской удали, натиска и решимости. Панаеву пришлось смертью поддержать свое ученее об атаке, а вот как он ее в этой книжечке определяет:

- «Раз решена атака, она должна быть доведена до конца, т.е. до последнего солдата. Поворот солдат во время атаки недопустим ни в каком случае, - ни проволоки, ни волчьи ямы, - ничто не служит оправданием «ретирады». Жалок начальник, атака части коего неудалась, отбита, а он и цел и невредим. Пагубно злоупотреблять атаками: отбитые и бесполезные развращают войска. Но, когда часть уже пущена в атаку, она должна твердо помнить: «либо победа, либо смерть, - другой исход атаки преступен и должен караться по всей силе военнаго закона».

Недочеты, обнаружившиеся в постановке нашего военного дела во время японской войны, глубоко печалили Панаева. Он понимал, что армия должна подтянуться и неустанно работать. С этой целью он устроил у себя в полку кружок «тревожников», члены которого должны были постоянно быть, так сказать, на чеку. Тревоги производились в самое неожиданное время, поздно ночью, или тогда, когда уставшие после дневной службы офицеры мирно беседуют после обеда за кофейком у топящегося камина. «Все для родины», - таков был девиз этого идеальнаго офицера.

Естественное влечение к семейной жизни, личные удовольствия, выгоды, покой, сама жизнь, наконец: все заранeе было обречено им в одну высокую жертву - для Poccии. Высота миросозерцания этого молодого офицера выразилась в письмe, написанном им в 25-летнем возрасте. Рассуждая о счастьи для убежденного военного смерти в бою, он пишет так:

«Убитым на войнe быть - что выше, почетнее для военнаго... Как привлекательна смерть впереди и на глазах своей строевой семьи. Но это смерть легкая. Есть смерть почетнее, зато и во много тяжелee. Это смерть кавалериста-разведчика, в одиночку и ночью и в бурю пробирающегося оврагами и лесами, вдали от своих следить за противником. Его смерти никто не увидит. Как исполнил свой долг, никто не узнает. Если тело найдут случайно, запишут «убитым». Да, если и тела свои не увидят, зачислят «без вести пропавшим». Так умереть я бы желал.»

Прыжок Бориса Панаева через банкет в 3 аршина на любимой кобыле Дрофе (на ней он и был убит)

В этом юношески чистом порывe безграничного, крайнего самоотвержения как бы слышится тайный шопот души: «Если тебе нужна моя жизнь, возьми ее. Не прошу взамен ни славы, ни этого отблеска последнего яркого подвига. Пусть умру, неведомый. Пусть никто не узнает, как я любил тебя, Россия, как я нежно и заботливо о тебe думал, как я тебe честно служил, как я за тебя беззаветно и невидимо умирал. И пусть моя к тебе любовь останется ненарушимой тайной моего сердца, покорно и с радостью исшедшего за тебя кровью!

Какую привязанность со стороны солдат получал Панаев за свою заботу о них, свидетельствуют безхитростные солдатские письма. Вот два письма солдат из команды Заамурского округа пограничной стражи, бывших раньше у Панаева в обучении. Узнав, что Панаев находится недалеко от них, они пишут так:

«Уведомьте нас, где наш батинька находится, в какой они сотне, их благородие поручик. Мы очень об них тужим и спрашиваем друг друга, где наш учитель. Мы очень желаем к ним попасть служить. Когда мы его повидим, обцеловали бы им ноги и руки, но верно мы их недостойны видеть.»

Другой пишет еще картиннее:

«Если кто с ними хотя мало служил, то, если куда отправляют его, то он цельный день плачет и говорит: «куда я пойду от отца своего» - и не идет. Я жизнь положу за такого командира. У меня отца такого не было.»

Какая пропасть отделяет это отношение русского офицера, который становится старшим братом подчиненного ему солдата, от той зверской муштры, которая знаменует собой проклинаемое ими звено между немецким офицером и солдатом. Когда Борис Панаев кончал офицерскую кавалерийскую школу, начальство всячески желало удержать его в постоянном составе школы, как идеального инструктора. Преподаватели за спиною его говорили, что он знает предмет, из которого ему предстоит экзаменоваться, лучше их самих. На экзамене ковки лошадей Панаев подковал все четыре ноги, пока другие офицеры возились с одной ногой, и подковал так, как не подковал бы сам Мосс, лучший в столицe английский кузнец, у которого куют богатые офицеры гвардейской кавалеры. Но на Bce уговоры остаться в кавалерийской школе, на все указания больших служебных выгод от того, он отвечал: «я нужен родному полку», и вернулся «домой».

Летом, перед началом войны, Ахтырский полк был вызван в лагерь Красного села под Петроградом, и тут за месяц до своей геройской смерти Панаев беседовал как-то с приехавшим навестить его родственником. Он высказал ему свое предчувствие, что война неминуема, и родственник заметил, что для военного человека самое желательное - смерть на войнe.

- Какая смерть, Борис, по-твоему, самая лучшая, при каких обстоятельствах?

- Конечно, сказал убежденно Борис, самая красивая смерть перед своим эскадроном.

- Конечно перед своим эскадроном, согласился родственник.

Борис задумался, потом, наклонившись к гостю, как бы для того, чтобы задушевнее высказать ему свое очень дорогое для него признание, шепнул:

- Нет, есть смерть еще лучше.

- Какая?

- А вот в дальней глухой разведке... Так, чтобы сделать свое дело, послать полезное донесение, и не вернуться...

- Чем же это лучше?

- А потому, что смерть перед эскадроном немножко театральна.

И невольно при таком рассказе хочется воскликнуть: «Странные, необыкновенные, святые люди! Только труд, только долг, только самоотвержение - и никаких себe наград. Даже заветный Георгиевский крест их не манил. Одного хотелось - сделать дело и полететь к небу, к ожидающему Богу, Который Один силен награждать по достоинству таких людей.

Нам скоро придется проститься в раcсказe с Борисом Панаевым, совершившим величайший подвиг, заповеданный Христом, отдавшим душу свою «за други своя». Но перед тем поклонимся этому идеальному человеку, и порадуемся, что на Руси родятся и живут и украшают русскую жизнь такие люди. Как умел Борис Аркадьевич понять сердце человеческое: к нему шли за советом в самых разнообразных случаях, и всегда после беседы с ним становилось легко на душe и сердце смирялось. Кто видел Бориса Аркадьевича в церкви на молитве, никогда его не забудет. В каждом движении его, когда он перекрестится, чувствовалось великое напряжение души, в молитвe возносящейся к небу. Счастливый, светлый, благой, - никакого раздвоения, столь пагубного для жизни, столь привычного в русской мягкой природе, не знал Панаев. Он хотел правды и достигал ее, нашел в себе живого Бога и поклонялся Ему в неугасающем восторге. Любил свою родину и работал на нее, непокладывая рук.

Люди со столь ясно выраженной печатью небесности всегда будут приняты в жизни неодинаково всеми. Они предъявляют к жизни слишком высокие требования, и жизнь отвечает им своими уроками. На открытом, ясном лице Панаева можно заметить выражение тихой грусти. Он слишком глубоко вдумался в жизнь, чтобы отдаваться безотчетной радости бытия. Он хотел от жизни многого, и мечты его разбивались. В этом обычная трагедия одинокого, прекрасного человека, переросшего окружающих. И вот, он стоит теперь перед вами, молодые военнослужащие, в своей кристальной чистоте и правде. Все подробности его жизни сливаются в блеске одной согласной красоты. Пусть же он светит военной молодежи, ее старший товарищ, ограждая ее от соблазнов, которые он сам знал и которые в себe победил. Соблазны эти нашептывают и кричат ей в уши: «Молодечество и удаль - это разгул без удержа, это разливанное море вина, это карты с их поджигающим азартом, это доступные женщины». И пусть при таких словах встает тогда перед нею его непорочный образ и задушевно ответит: Не так, не так. Это все - безумная растрата сил, нужных солдату всякую минуту; это ослабление в будущем бою решительного удара; это преступление в ремесле воина... Трезвенная, упорная работа, всегдашняя подготовка боя, - вот жизнь офицера.

И война разразилась.

Пробил и час Бориса.

Настало то, к чему так убежденно, так страстно, с такой исключительной заботой готовились братья Панаевы.

Было 13 августа, Галиция.

Близ деревни Демня авангард ахтырцев имел задачей выбить противника с позиций, которые он занимал за плотиной с обеих сторон. Надо было идти под близким обстрелом, через извилистую и длинную (двe версты) плотину, ведушую к железнодорожному полотну, оплетенному проволокой. Атака этой позиции считалась невозможной. Борис Панаев просил начальника дивизии разрешить ему атаковать двумя эскадронами. Справа по три он понесся в втаку, ведя свой второй эскадрон. Далеe неслись 1,5 эскадрона под командой его брата Гурия. Вот та минута, для которой, казалось, он был создан, для которой он воспитывал своих людей. Убийственный огонь осыпал узкую плотину. Кавалерийское сердце поймет удаль и дикую красоту этой картины.

Борис, уже раненый в ногу при подходe к плотине, летел с трубачем далеко впереди, с поднятой высоко шашкой, на своей любимой лошади Дрофа. Нога была раздроблена. Чтобы не упасть, он держался рукою за луку седла. К ней был привязан родовой образ Преображения, перед которым ему суждено было умереть. Новая рана в живот. Он все держится в седле, все продолжает скакать на противника по крутому подъему и, крича; «С Богом, за Россию», через проволку врубается в австрийские ряды. Изнемогает, но еще рубит. Успевает сказать трубачу, чтобы тот взял с него сумку с эскадронной иконой. Подскакивает к австрийскому офицеру, схватывает его за шею, но тот выстрелом из револьвера в висок сражает Панаева. Мечты сбылись. Он вел свой эскадрон в атаку и умер среди своих солдат-учеников.

Быстро и верно сошел на него небесный венок.

Австрийская кавалерия в размере бригады обращена в бегство, 80 убитых, 50 пленных, четыре зарядных ящика и много лошадей. У нас, кроме убитого Панаева, легко ранено четыре нижних чина и несколько лошадей. При жизни Бориса Панаева его эскадрон, находясь несколько раз под жестоким шрапнельным и пулеметным огнем, не терпел почти никаких потерь. И окончил он свою жизнь в топоте и урагане той конной атаки, которую он всем сердцем исповедывал за свою службу.

Его гроб брат Гурий поставил в склепе одного помещика, откуда прах героя был перевезен четвертым, единственным уцелевшим, братом-моряком в родной Павловск. Мнe довелось быть на похоронах этого необыкновенного солдата-подвижника. Что-то торжественное беспечальное, победное чувствовалось у его гроба, как у гроба всех чистых людей.

Между тем Лев при объявлении войны находился чрезвычайно далеко, в восточных областях, в Урге. Можно ли было ему оставаться там, когда на западе вспыхнула война! Узнав о ней 22 июля, он через несколько дней выехал в Россию. Так как начальство его не пускало, ему пришлось прибегнуть к единственному, вероятно, во всю его жизнь обману: он объявил, что его укусила бешеная собака, и что ему надо ехать в Иркутск делать себе прививку. Не останавливаясь, он скакал верхом несколько дней, так что ножны шашки его, ударявшийся при бешеной скачки, были сломаны. Всюду по пути он видел великий подъем духа в войсках и в народе, воочию видел, как встала русская земля «от края и до края, стальной щетиною сверкая». В Петрограде он посетил родных и приобщился Св.Тайн. За Тарнополем, при приветливой встрече с товарищами, он узнал о кончине старшего брата, и тут почувствовал приступ личного горя. Он нашел склеп, куда поставил гроб брата Гурий, и имел возможность поклониться праху, и горе его сменилось чувством благоговения к памяти героя и покорности воле Божией.

Когда он искал тело Бориса, то, проезжая мимо кладбищенскаго костела прочел надпись на одном старом памятнике, начинавшуюся словами: «Мужие, чтите память храбрых». Эти слова сильно его подбодрили. Сев на верного панаевскаго коня Гвидона, он отправился на поиски своей дивизии и ехал по бывшей неприятельской позиции, которая представляла собой ужасную картину проиграннаго сражения. На каждом шагу трупы убитых, брошенные орудия и амуниция, сотни брошенных повозок, много исковерканных орудий и много целых, но брошенных; местами армейские парки без упряжек, походные кухни, валялись вперемежку миллоны ружейных патронов и тысячи снарядов, то рассыпанных, то сложенных целыми горами: ясно чувствовалась охватившая неприятельские войска паника, когда все бежало. Выгоревшие деревни дополняли картину.

Наконец, Лев Аркадьевич догнал полк и обнял брата Гурия, который ему описал подробности гибели Бориса. Через две недели после кончины Бориса пришел черед и Гурия. Подвиг Гypия, за который он награжден Георгиевским крестом, заслуживает особого внимания. Прорвав первую линию австрийцев, он под огнем переплыл Днестр, при этом под лошадей пришлось подвести бревна. Выскочив на противоположный берег, он попал под огонь с близкихъ дистанций. Он - глухой, ориентируясь только глазами, прорвался через цепь и мимо резерва. Один гусар был ранен и убита лошадь. Чтобы подобрать раненого Гурий соскочил с коня, наскоро перевязал и поднял на седло. Во время этих его действийй австрийцы поступили очень благородно и не стреляли до тех пор, пока всадники не поскакали дальше. Когда, доставив донесение, он узнал, что вызванная на помощь дивизия может выступить только к ночи, он вторично, уже с одним вестовым, прорвался сквозь расположения австрийцев и принес извecтиe, что помощь идет и что, если удастся удержаться на теперешних позициях с теми ничтожными силами, которые у нас были, то за это будет благодарна вся Россия. Это не входило в его задачу; Георгиевский крест был ему уже обеспечен, и он мог возвращаться сравнительно безопасно со штабом идущей на помощь дивизии. Это показывает, что Гурий вызвался на отважное предприятие не ради награды.

Убит он был черезъ две недели после Бориса.

29 августа густыми цепями наступала австрийская пехотная дивизия, при поддержкe сильного артиллерийского и пулеметного огня. Четыре эскадрона ахтырцев были пущены на них в атаку. Гурий Панаев скакал с пикой в руке. Две линии неприятеля были уже смяты. При прохождежи третьей он потерял лошадь и действовал пешим, пока не был сражен пулей и осколком снаряда в грудь. Офицеры Белгородскаго полка видели, как тяжело раненый Гурий лежал на землe, держа за узду лошадь. Страдая, он успел крикнуть им: «Пошлите матери сказать, что я убит в конной атаке». Тело Гурия нашли через несколько дней в овине, ограбленным, с уцелевшим на нем каким-то чудом родовым образом Преображения, перед которым умер Борис. Брат его, хоронивший его, как он сам хоронил Бориса, был поражен духовной красотой его лица. Как и подвиг Бориса, останется незабвенным и то мужество, с которым 33 гусара бросились в атаку на 1000 неприятелей.

И вот Лев остался один.

С какою-то тихою торжественностью приближался и Лев Панаев к последнему подвигу. Он писал родным о ровном настроении своем – «и жить кажется хорошо, свидеться с близкими, поделиться чувствами - и умереть хорошо, соединиться с братьями-героями и удостоиться их венца». Его письма за эти предсмертные месяцы отражают, как в зеркале, чистую, наивную, детскую душу этого мужественного и мечтательного человека.

Ему пришлось расстрелять австрийского офицера, подло убившего около него его однополчанина и друга, и он тужит о судьбе австрияка. «Мы с Николашей Темперовым вместе выбежали на кладбище, занятое австрийцами и, видя, что они сдаются, стали отбирать винтовки. Один же из них выстрелом в голову убил Темперова. Этого австрийца я велел расстрелять, но только по горячке, и мне неприятно, так как он молил о пощаде и ограждал себя крестным знамением. Скажи об этом батюшке и попроси помолиться об упокоении души этого неизвестнаго австрийца. Он, видишь ли, поступил вероломно: перед тем, как выстрелить, махал платком и сдавался.»

Сделанные им сбережения Лев Панаев назначил на помощь семьям павших гусар своего 4-го эскадрона, на икону-памятник в эскадроне и на церкви. Он писал, что «этим хочет по силе и возможности воздать Господу Богу, всегда во благовремении подававшему нам хлеб насущный и корм для лошадок. Даже там, где дважды прошла военная гроза и местами не осталось камня на камне, по истине фураж мы имеем чудом». В одном письме он делает подробнейший перечень своих желаний. Говорит об участи их «лошадок» и вещей. Его особенно заботит судьба родового образа Спаса Преображения, имевшего вид apxирейской панагии. С ним на груди был убит и Борис и Гурий, на покинутом трупе которого он как-то уцелел. Как художник, он писал: «у меня осталась заветная мечта - запечатлеть на картине подвиги братьев, особенно Гурия, так как Борис, вероятно, будет увековечен и так.

Смерть смотрела на него, еще не раненого, сильного, а он смотрел ей в глаза.

«Пишу тебе для твоего полного спокойствия, что, если можно выбирать смерть, то одна из самых завидных это на войне при исполнены своего долга. Вот, почему не приходится сожалеть о жертвах войны и во всех обстоятельствах видеть волю Божию и святой Промысел, который наблюдается здесь на каждом шагу в каждой мелочи».

16-го или 17-го января четвертый эскадрон Панаева захватил много пленных.

19-го января эскадрон был послан занять окопы, в которых из-за сильного огня не могла держаться наша пехота. Минут через десять после того, как эскадрон занял окопы, Лев Панаев повел его в штыки на «ура» на окопы противника по глубокому снегу по пояс. Растояние было около 500 шагов. За четвертым эскадроном поднялся шестой, а также целый полк стрелков. Получилось широкое наступление. Пройдя шагов 50 впереди нижних чинов, Лев Панаев был убит наповал двумя пулями в печень. Корнет Забелло подбежал к нему, увидал, что безнадежно, и повел дальше. Атака продолжалась.

Она закончилась крупным успехом: окопы врага и поселок за окопами были нами заняты. Панаев, как и его братья, посмертно награжден орденом св. Победоносца Георгия 4-ой степени.

Так Промысел послал и ему ту смерть, которую он называлъ «завидной», и стал он послдним смыкающим звеном в этой чудной цепи белых рыцарей.

Так жили и так умерли братья Панаевы, и неужели бесплодна была их смерть?

Нет, те высоты духа, которых достигли они, манят за собой и других благородных и мужественных людей, и память об этих трех братьях-героях, всех трех заслуживших посмертный заветный белый крест Великомученика и Победоносца Георгия, не умрет в России, и будет живым примером увлекать к новым подвигам таких же, как они, благородных офицеров.

В заключение приведем тe слова, которыми пишущий эти строки окончил сообщение о братьях Панаевых в торжественном собрании, посвященном их памяти, в родном их втором Петроградском имени Петра Великого корпусе. Призыв этот относится не к одним однокашникам их. Он относится одинаково ко всему поколению России, которому с оружием в руках Бог дал отстаивать честь и судьбу родной земли:

«Господа, Вы Bce будете служить. Многие из вас вскоре станут на поля сражений.

Никогда, никогда не забывайте этих трех людей, птенцов общего с вами гнезда.

Когда вы строитесь строем, и раздастся команда «равняйсь» вы всe вглядываетесь в неподвижно стоящЕго правофлангового. Так пусть в cтрою вашей жизни праведная троица братьев Панаевых будет для вас правофланговыми. По ним равняйтесь. Дай вам Бог прожить и прослужить, как они и, если судит Бог, умереть в нужный час, как они. Мы произносим «умереть, смерть» по старой дурной привычке, ибо теперь, сильнee, чем когда-нибудь, ощутимые нити переплели области земной и небесной жизни.

«Смерть» ложное слово для несуществующего явления. Для верующего нeт смерти, а есть радостный напор вечно обновляющегося бытия. И эти, в своей гибели бессмертные, люди с вами, своими юными товарищами. Смотрят на вас и зовут вперед, вперед за собой. И в жизни, и в бою, все вперед и вперед, в лучезарные дали, к ожидающему Богу.