Апокриф

Проходил селом богатым Спас, а с ним апостолы, –

был в тот день великий праздник, колокольный звон.

Все село тогда молилось, пели алконостами

литургийные стихиры, праздничный канон.

А когда накинул вечер покрывало мглистое,

все сельчане собирались у огней лампад,

и внимали благодати, и молились истово,

и горел закатным златом тихий листопад.

Но не слушал Спас молитвы, не стоял во храме он...

Он сидел в избушке старой на краю села,

где над маленьким ребенком голубицей раненой

пела песенку сестренка, пела и звала...

И апостолы внимали, словно откровению,

и сложили в красный угол хлебы и гроши

догорающему слову, тающему пению,

незаученной молитве, голосу души.

Прозрение

Теребишь от случая до случая

ткань событий в узелках и бахроме,

диалоги на экране слушая, –

что почем на Колыме и в Костроме…

В кучу все, от юмора до ужаса,

на любой непритязательнейший вкус…

На весах качается и кружится

минус жизни, переправленный на плюс.

Но не стоит доверять зачеркнутым

вычислениям находок и потерь, –

видишь, обозначилась за шторками

осторожно отворившаяся дверь.

За её запретными китаями,

ни снежинки, ни слезинки не тая,

всё, что нам знакомо и незнаемо,

отражается в изнанке бытия.

Исполины гор щебенкой бутовой

расточились на покрытие дорог,

раковины пылью перламутровой

невесомо разлетелись из-под ног.

Капли дождевые килотоннами

разорвались в безвоздушной вышине –

это наши дети нерождённые

о несбывшемся расплакались во сне…

Это свет, до мозга прожигающий

розовеющие щеки упыря,

дотянулся до золы пожарища,

невмещаемое зрением творя…

Это Русь, распятая на звонницах,

рассыпает увядающую медь,

и листвы израненная конница

догоняет улетающую смерть…

Это сны от полночи до полночи,

и дорога, что уводит навсегда,

и на сердце холодно и солнечно,

а в ладонях пополам со льдом вода.

Византийская мольба

Я открываю книгу новую

себе на счастье и на муку,

как будто кость беру слоновую

в истосковавшуюся руку,

и вижу добрый образ Пастыря,

и горький терн Его венца

на чистой белизне, распластанной

под верным лезвием резца.

Я звуки открываю заново,

а слово не уйдет из виду, –

мозаикой юстиниановой

взывает вогнутость абсиды,

и тайны каменного кружева

несет под купола хорал,

и музыка, стихом разбужена,

целует мраморный портал.

Но льются горечью калиновой

смятения, тревоги, грозы,

и кровью проступает киноварь

сквозь набегающие слезы;

покрыла серебро окалина,

затмились углем образа,

и засыхает на развалинах

давно бесплодная лоза.

И главное – за что ни хватишься,

скудеешь, молкнешь, догораешь,

и чувствуешь себя на кладбище

под снегом и вороньим граем,

и слушаешь такие «истины»,

такое, что хоть свет туши, –

замену Божьего бессмысленным,

и оскорбление души.

И что теперь все муки творчества,

все эти умственные пазлы?

Так у портала нищий корчится,

и расковыривает язвы...

На паперти «искусство чистое»

себе устроило приют, –

ему не надо евхаристии,

ему монеты подают.

Войти под ясный полдень купола,

спуститься сумерками крипты,

восстановить все то, что убыло,

продолжить свиток манускрипта,

и не себе, но только Имени,

но только Слову Твоему...

И повторяется – прими меня,

и отзывается – Приму.

Второе дыхание

Зайдем сюда, возьмем по стопке яда,

имеющего свойство отпускать

на волю все, что надо и не надо,

и все, что будет горько вспоминать.

Здесь рядом незабвенный бывший рынок,

здесь парковал коляску Моргунов,

здесь, в толчее ушанок и косынок

клубился паром жаркий дух блинов.

Здесь и сейчас торгуют и считают,

но, как «железный феликс», без души,

и в сторону метро толпа густая

тебя несет, а ты спеши, спеши…

Остановиться, выйти из потока,

застыть на миг, из тысячи времен

проросший в наше время словно сон

весенних почек, напоённых соком,

готовых распуститься… Так и мы,

чего нам стоит отойти направо,

а хоть бы и налево, и орава

промчится мимо, и к дверям тюрьмы

без нас придет. Свобода – неподвижность,

бесцельность, бесполезность и покой.

Свобода – крест над северной рекой,

забвение и ночь. Какая книжность –

вы скажете. А я не возражу.

Где ум свободен? На странице книги.

Приходишь там к любому рубежу,

на улицы Шанхая, Дели, Риги,

в любое время… Сам же как Протей

меняешься. Живешь дрожащей тварью,

и умираешь, словно падишах,

вино вскипает в золотых ковшах,

и небо пламенеет светозарью

невиданной… Сейчас и прямо здесь

ты даришь мне дыхание второе,

вот-вот зардеет солнце за горою,

глаза слезами наполняет резь,

и по гортани льются спазмы боли…

Какое счастье и какая воля!

Видение Руси

Она осталась как вчера,

но, спрятана от глаз,

в ночи ползёт из-под ковра,

и воду пьёт из ваз,

ютится в старых зеркалах,

скрипит в петлях дверей,

бредёт по улицам впотьмах,

и шепчет – обогрей!

Не отвернёшься, не смолчишь,

стемнело – тут как тут,

скребётся в душу, словно мышь

за ячменём в сосуд…

Но, если не боишься ты,

к себе её впусти,

цветком забытой красоты

дозволь ей прорасти,

и будут вечер, и альков,

и скатерть, и графин,

и нежность пухлых локотков,

и томный жар перин,

шеренга слоников, хрустал,

и трав лечебный сбор,

в шкафу – церковный календарь

(Елоховский собор),

лампады осторожный свет,

герани у окна,

и сотню дней, и тыщу лет

покой и тишина…

Что правда здесь, а что мираж,

попробуй, угадай!

Пылает меч, крылатый страж

встаёт у входа в рай,

стеклом становится бетон,

текучим воском сталь,

сквозь стены к нам со всех сторон

распахнутая даль,

Руси малиновый покров,

рассветный окоём

над ветхой плесенью миров,

в которых мы живём.