«И вновь гармонией упьюсь,

Над вымыслом слезами обольюсь».

А.С. Пушкин

Однажды Андрей Белый в беседе с учёным-геологом назвал наше подсознание «палеонтологической памятью». Это было во времена быстрого развития естественных наук, биологии, медицины, и подобные вопросы  стояли в центре внимания. Ясно, что символизм интересовался этим в поисках обновления языка искусства и создания универсальных архетипических образов и сюжетов, широко воспринимаемых человечеством.                                                                

Позднее наука подтвердит: подсознание хранит воспоминания глубочайшей древности со времён появления человека, когда он являлся неразрывной частью природы. И тогда же начинали складываться первые этико-эстетические представления о «социальных» людях - залог выживаемости, приумножения и развития его, во взаимопомощи и «в поте лица добывающего хлеб свой» (помните у Чехова в другой пьесе: «надо работать, работать…»).

В литературоведении есть игра: изыскивать прототипы, с которых автор списывал персонажей, выявлять события или книги, послужившие толчком  для некоторых мыслей, имеющие сходные мотивы и т.д. 

В отношении пьесы «Чайка» давно и плодотворно она ведётся тоже. Но мои размышления будут лежать в совершенно другой сфере, хотя на одном примере задержаться придётся.

Первое действие «Чайки», постановка домашнего спектакля, породило целую традицию угадываний авторов, произведений, пьес, за счет которых Антон Павлович мог бы «обогатиться идеей» мировой души. Так же спорят об авторском замысле Чехова, что он, мол, что-то недосказал, оставляя нам возможность додумать, и так далее, и тому подобное…

Долгое время Чехова записывали в обличители декаданса-символизма. Будто ему больше делать нечего было, как превращать пьесу в ристалище идейных споров! Да и самого великого писателя представляли борцом с реакционной жизнью Империи: что-то типа Пети Трофимова.

С последних десятилетий советской жизни развилось иное увлечение: искать у Чехова потенции всё того же символизма и приспосабливать для нужд уже декаданса нынешнего. Отсюда – все эти бесчисленные сценические находки вроде летающего над головами топора из «Вишневого сада». Напоминаю: автор – Чехов, а не Достоевский. Но для постмодерна – чем больше авторов соберётся под крышей «эксперимента», тем лучше.                  

В своё время Лотман сильно сокрушался об упущенной возможности нового направления в развитии русской литературы. Упустил её Чехов, не написав новаторской пьесы, о которой беседовал с Куприным.

Пару раз Антон Павлович упоминал в разговоре о неком сюжете побега мужчины и женщины на подлодке в сторону Северного полюса. Правда, противопоставлял ему необходимость описывать свадьбу какой-нибудь Марьи Ивановны. Тут уж и смех, и грех: разве можно всерьёз относиться к желаниям и фантазиям двух весёлых писателей!

Литературное наследие Чехова говорит нам об ином, прямо противоречит желаниям, мнениям и уровню понимания его интерпретаторов. Мысль автора прямо выражена в четвертом действии «Чайки» выстрадавшим свою правоту Константином Треплевым: «Да, я всё больше и больше прихожу к убеждению, что дело не в старых и не в новых формах, а в том, что человек пишет, не думая ни о каких формах, пишет, потому что это свободно льётся из его души».

О том же говорил Косте в первом действии доктор Дорн: созерцатель, олицетворяющий в пьесе отношение самого автора, доктора Чехова, к происходящему за неимением в драматическом произведении других, прозаических, средств: «Вы взяли сюжет из области отвлечённых идей. Так и следовало, потому что художественное произведение непременно должно выражать какую-нибудь большую мысль. Только то прекрасно, что серьёзно… Но изображается только важное и вечное». В прибавлении к этому надо помнить: в пьесе нет ни одного лишнего, неосмысленного слова, жеста, движения, детали. 

И всё же стоит согласиться с мнением об упущенной возможности нового развития литературы и искусства. Да, после Чехова упущена  возможность гармонического развития.

Сначала искусство подменяли пустословно-раздрызганным претенциозом. Потом – социальной тематикой, когда его сделали пристяжной в упряжке идеологии. Теперь на место искусства водрузили пользующийся его языком арт-бизнес. Он состоит из двух нацеленных на разные социальные группы отделов: арт-хаус и масскульт. Интересно, что первый, с его тягой к отвлеченной гомогенизировано-серой (пусть и эпатажной по форме) «притчеобразности», напоминает собой окончательно деградировавший символизм. Вот такой финал «поискам»…                                                                                          

Итак, вернёмся к фразе Дорна: «Вы взяли сюжет из области отвлечённых идей». Коллизии с мировой душой в девяностых годах девятнадцатого века были распространены в искусстве, философии, теософии, мистике. Трудно представить, что Чехов ничего о ней не слыхал и схватился за идею на основании первой подвернувшей под руку и давно и прочно забытой пьески. Именно глубокое понимание Чеховым основы термина и образа позволили создать для театра и литературы совершенно новое произведение с небывалым смыслом.

«Чайка» - и спектакль Станиславского, и пьеса – это и есть новая форма, которую отыскивали давно. Далеко не мною то отмечено… Но с той поры удачных постановок случается критически мало. Прежде, чем браться, «Чайку» нужно понять. Последними понимали это Кедров и Яншин до разгрома МХАТа. Даже добротные, но механистично-рассудочные спектакли товстоноговского БДТ были чужды чеховскому мироощущению. Я уж умолчу о нынешних интерпретаторах: там присутствуют только они сами со своими фантазиями. А у лучших кое-что удаётся лишь в частностях. Но они нам не интересны. Нам нужен Чехов!

Утверждаю: зачин «Чайки» с домашней постановкой-декламацией у озера есть сюжетный архетип, из которого разворачивается вся пьеса (или, по-другому, пьеса – «мега»-метафора этого зачина). И он выстраивает композицию, где финал органично вытекает из начала: от отвлечённо-литературной «мировой души» к совершенно конкретной. А лейтмотив пьесы – это завершающая часть начатой ещё задолго борьбы души с «красноглазым дьяволом» и её победа.

Сюжет и конфликт разворачиваются в поле противостояния разрушающей эгоистичной воле человека и образа его жизни. Причём, это эгоистичное начало присутствует и в главной героине и толкает её на путь страданий. В координатах пьесы конфликт заложен в героях, исходит из их натур: совсем не плохих, а порой и милых людей. Но их «зло», не явленное прямым действием, исходит из принятого образа жизни. Оно гнетёт и давит их самих, прежде всего. Затем – всех, подвернувшихся под руку. Оно разрушает и перерождает их. И этот образ жизни, выраженный в персонажах, разрастается в общую картину того, что Бальзак назвал в своё время «человеческой комедией». А у нас «смех сквозь слезы» изображал Гоголь. И он, и Чехов обладали даром изображать «пошлость пошлого человека». Но  этими задачами, конечно, не ограничивались…

Остановимся подробней на идее «мировой души». Представление о ней нисходит вглубь времён к раннему язычеству. Развитые культуры, античная Греция уже оперировали им. Но в чистом виде оно выступает из ведизма. Позднейшие индусские культы заглушили это понимание обрядностью, магизмом и мистицизмом. А что уж говорить о поздней Европе, подхватившей его в философско-теософских и поэтических фантазиях – Европе, утратившей понимание собственного христианства!.. 

Чехов ещё в 1890 году наметил после поездки на Сахалин свое возвращение морем через Индо-Китай. И ехал он туда не туристом-верхоглядом. Его трехдневное пребывание в Коломбо, послужившее спустя полтора десятка лет толчком для поездки Бунина, подтверждает это. Чехов проделал путешествие за сто верст, посетил знаменитый буддийский храм. А главное – был на освященном озере, в окружении тропических лесов. На этом «колдовском» озере в ночь, в закатных отсветах воды под огни факелов девушки Армии спасения устраивали шествие с пением.

И там же в Коломбо им был начат рассказ «Гусев», финал которого исполнен в явно «ведическом» ключе. В этом рассказе обращают на себя внимание глубинные смысловые параллели с некоторыми мотивами начатой спустя пять лет пьесы «Чайка». В своё время Бунину не нравился финал «Гусева». Он видел в нем христианское начало. Сам же писал в фактурном приближении к местному колориту и типам. А у Чехова были описаны русские люди: заболевшие служивые, отправленные на родину. И вот беда с этими рассказами – вышло всё наоборот, вопреки мнению Бунина. Потому, что не в описаниях внешнего дело. Чехов пережил, принял мироощущение человека индо-китайской культуры и выразил его в композиции, генеральной мысли и финале. Я ниже обязательно вернусь к рассказу. А пока остановлюсь на реинкарнации, переселении душ, что неразрывно связано с идеей мировой души.

Так что же понималось под этим в наиболее чистом виде, на что наводят древние индийские книги и религиозно-психотерапевтические практики наиболее видных адептов? Это, прежде всего, мировая гармония в соединенности всех душ, где божество и человек являются лишь частью целого. Это древнее учение о природе, о неуничтожимости жизни, её равновесии в общем круговороте сущего. Говоря современным языком науки – это универсальная взаимосвязь всего живого вещества планеты Земля, наша живительная родная биосфера, как определил её великий Вернадский.  И в ней присутствуют силы созидания и силы распада.

Добро и зло – в самой жизни и в человеке. Утрата гармонии ведёт к разрушению мира, непригодности его для жизни, к противостоянию общества нашим личностным недостаткам, проецированным в это общество. Эти наши недостатки, если закрыть на них глаза, объединятся друг с другом и образуют горючую смесь, служащую запалом к «великим потрясениям». Так что, всё начинается с нас, с нашего внутреннего мира.

 Это близко, хотя и наособицу, пониманию катарсиса. Хаос – разрушительное (а не первоначальное) – входит в мир преступлением, угрожающим своими последствиями развитию и ходу жизни. Мир же устроен из хаоса по законам космоса: по-эллински – силы, созидающей в красоте. В древнегреческой трагедии герой смертью искупал свой грех против развития жизни и красоты. И зритель, пройдя через сопереживание трепету, страданию и ужасу из-за гибели прекрасного космоса, очищался от живущих в нём разрушительных стихий и обновлялся для продолжения жизни. Космос же, освободившись от хаотического начала искуплением преступления, самовосстанавливался. И это периодическое разрушение и воссоздание космоса – циклическая жизнь природы и мира – являлись для эллина главным трагическим мифом бытия.

В Индии дело обстояло и похоже, и иначе. Не парки приговаривали к року героя, но сама богиня Кали вступала в борьбу и злом воздавала за зло. «Клин клином вышибают» - по-русски… Человек за свой образ жизни ответит в будущих жизнях перед вечным круговоротом воплощений. За этим – единый закон поддержания равновесия жизни, закон её неуничтожимости. Пусть даже человек выродится, она всё равно будет существовать в иных формах – хоть мыслящих камней (ср. Библию о возопивших о славе Божией камнях). Жизнь регулируется из самой себя равновесием рождений и умираний (временный выход из этого – культ наслаждений; а вечный для немногих – нирвана). Жизнь и смерть естественны в этом материальном мире. И это лежит в основании восприятия «золотого сечения», основной гармонической формулы прекрасного: жизнь и жизнеспособное должны несколько превышать в общей структуре смерть и мертвящее (не количественно, а качественно, что дает, кстати, художественному образу бессмертие, классичность). Отсюда понятно, отчего возвышенное в искусстве и жизни невозможно без патетического. Вот развёрнутая и всё проясняющая цитата из рассказа Чехова «Дама с собачкой»:

«В Ореанде сидели на скамье, недалеко от церкви, смотрели вниз на море и молчали. Ялта была едва видна сквозь утренний туман, на вершинах гор неподвижно стояли белые облака. Листва не шевелилась на деревьях,  кричали цикады и однообразный, глухой шум моря, доносившийся снизу, говорил о покое, о вечном сне, какой ожидает нас. Так шумело внизу, когда еще тут не было ни Ялты, ни Ореанды, теперь шумит и будет шуметь так же  равнодушно и глухо, когда нас не будет. И в этом постоянстве, в полном  равнодушии к жизни и смерти каждого из нас кроется, быть может, залог  нашего вечного спасения, непрерывного движения жизни на земле, непрерывного совершенства.

Сидя рядом с молодой женщиной, которая на рассвете казалась такой

красивой, успокоенный и очарованный в виду этой сказочной обстановки - моря, гор, облаков, широкого неба, Гуров думал о том, как, в сущности, если

вдуматься, все прекрасно на этом свете, все, кроме того, что мы сами мыслим

и делаем, когда забываем о высших целях бытия, о своем человеческом

достоинстве»...

Всё присутствует уже в материи: и божественное, и дьявольское, и прекрасное жизненное, и злое разрушающее. Вспомним шутку Аркадиной в адрес доктора Дорна, снявшего шляпу. Колкость буквально взорвала раздражённого Костю: «Это доктор снял шляпу перед дьяволом, отцом вечной материи»…

Так что же такого происходит в пьесе, чем можно оправдать все эти рассуждения о жизни, смерти и т.д.? Да ничего особенного! Ну, Костя в финале застрелился. Но не на глазах, а где-то там, у озера, за декорацией. Случается…

Значит, не там ищем. Надо бы разобраться с персонажами, выведенными перед нами. И что бросается в глаза на внимательный обобщающий взгляд? Все действующие лица, являющие собой разнообразные типы, все они, за исключением Дорна, связаны страданием на общей эгоистической основе. И это - несмотря на главенствующую в маленьком обществе «любовь». «Сколько любви, сколько любви…», - произносит доктор. Вот это-то созидательное чувство превращено нашим «колдуном»-эгоизмом в бескрылое страдание.

Вот – Маша: безнадёжно влюблена в Константина. Ей нечего противопоставить чувству, чтобы приглушить его. И дельным заняться не хочет, не может. Легче тосковать… В итоге – она упивается своим страданием. Он возведен на уровень смысла жизни.

О том, что ощущения и переживания её плотские, говорят последствия такой любви, когда тело не получает удовлетворения: приверженность к рюмке, опущенность, наплевательство на внешний вид, слишком раннее увядание (сознательно не буду приводить цитаты: кому интересно, сам прочтёт или перечитает).

Маша понимает, что для продолжения жизни надо переменить её течение. Но даже замужество за Медведенкой, рождение ребенка не в силах одолеть эту косную натуру. Можно, наверное, возразить: мол – однолюб, привержена любви своей до могилы. Да – однолюб. Но она ничего не делает ради неё, ради того, чтобы пробить стену отчуждения, и просто опускается. После в замужестве продолжается то же самое. Муж ей противен. Младенец тоже не греет сердца кормящей матери. Она способна бросить ребенка на трое суток для пребывания рядом с абсолютно равнодушным Костей. Вот такая «раба любви»…

Будущий муж Маши, учитель Медведенко, тоже страдает: и от любви к ней, и от безденежья. Вернее, страдает больше от мысли об этом безденежьи, и в диалогах постоянно смакует эту тему. Он тоже раб этого переживания. Понятно, что его презирают жена и теща. Но у него хотя бы одно истинное чувство появляется – забота и любовь к своему ребенку, которая, увы, не в силах одолеть его самоуниженности.

Конечно, социальные вопросы важны, и Чехов никогда не избегал выводить их там, где это было необходимо. Но есть и ещё что-то исключительно важное, чему подчиняются частности. И вот тут вспоминается написанный ранее рассказ «Гусев». Там Павел Иванович: герой, тоскующий по гармонии жизни и болеющий за справедливость, - уходит целиком в социальный протест. Он так и называет себя «воплощённым протестом». И пытается растолковать понятие справедливости Гусеву, этой «рабской натуре». А финал-смерть уравнивает обоих. Море-океан принимает их тела... К этому описанию я ещё вернусь в конце статьи. Оно очень важно для уяснения сверхидеи пьесы…

А вот ещё одна любовь - матери Маши, Полины Андреевны, к доктору Дорну, стоящая особняком в пьесе. Вернее, это даже не любовь, а так, каприз пожившей дамочки: придуманное чувство к хорошему человеку, смолоду любимому многими, с претензией на ревность неизвестно к кому. Отчего? – да жизнь не сложилась с мужем-сквалыгой и глупым фразёром. Не оттого ли и дочь Маша с детства пришиблена в такой обстановке и по-своему повторяет скорбный путь матушки?..

Я отвлекся на Полину Андреевну не ради неё, а ради доктора Дорна. Этот персонаж, трезвомыслящий и дающий справедливую оценку окружающему, занимает в композиции особое, исключительное место. Я уже писал выше и ещё повторю: сам Чехов тенью поднимается за образом Евгения Сергеевича. Вот, что говорит Дорн: «Вы знаете, я прожил свою жизнь разнообразно и со вкусом, я доволен, но если бы мне пришлось испытать подъём духа, какой бывает у художников во время творчества, то, мне кажется, я презирал бы свою материальную оболочку и всё, что этой оболочке свойственно, и уносился бы от земли подальше в высоту».

Он говорит – ни много, ни мало – о торжестве человеческого духа над плотью и всем плотским. И предваряет этим душевный взлёт Нины Заречной. А что же такое искусство, как не важнейший орган излечения, созидания здоровой души, здорового человека, неразрывно связанного со всеми и болезнями, и достоинствами своего времени?.. Вот почему в эпоху деградации широких масс народонаселения, подобную нашей, первыми скудеют и вырождаются литература и искусство.

Дорн, как персонаж, высказывающий здравые вещи об искусстве, исключительно важен для развития именно этого мотива. Я приводил выше его напутствие Косте. Ту же мысль он повторит к финалу пьесы. А ещё, доктор – единственный, кто угадал в Треплеве и Нине, этих наивных чистых детях, зерно таланта. И сам способствует прорастанию этого таланта, сочувствует ему. Слова, обращенные к Константину, я приводил. А вот - о декламации Нины: «Когда эта девочка говорила об одиночестве и потом, когда показались красные глаза дьявола, у меня от волнения дрожали руки». Что это, как не чувство здорового, живущего полной жизнью человека, помимо мягкого указания, в каком ключе надо играть?..

Доктор как персонаж важен для энергичного стягивания композиции пьесы. Он предвосхищает своими высказываниями финальный взлет Нины-Чайки, подготавливает нужную атмосферу. Он произносит крайне важную для прочувствования ключевого композиционного образа фразу: «О, колдовское озеро». Озеро в отблесках лунного света (обязательно), на берегах которого вечерами поют девушки (вспомните то виденное на Цейлоне). Озеро, на берегах которого живут в заблуждениях, желаниях и страдании…

Ироничный доктор Дорн настраивает наше отношение к окружающему. Он демонстративно отшучивается, не обращая внимания на похвальбу Аркадиной. Он смеется над Сориным: «Спит… Спит действительный статский советник». И опять же иронично отказывается лечить Сорина. Почему?..

Понять Сорина доктору легко – действительный статский советник вовсе не болен. Он просто мнит себя больным и тем загоняет в действительную болезнь и преждевременную смерть. Что в этом «сквозь слёзы» комичного? А то, что человек извел лучшие годы на фикцию: канцелярщину и карьеризм, - когда нужно было просто жить смолоду. А теперь он бесконечно ноет вместо покойного здорового отдыха. Страдает оттого, что угробленная молодость в шестьдесят лет дает о себе знать – жить хочется. Невольно вспоминается Пушкин: «Блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя созрел»…

Вялая душа оборачивается унынием, а то внушает представление о болезни. А человек-то - добрый, единственный, кто Костю от души любит. Ему бы надо просто-напросто встряхнуться, но воли нет. И к нему первому, как и ко всем остальным в пьесе, обращена первостатейная по смыслу фраза Дорна: «К жизни надо относиться серьезно». Помните его же - об искусстве: «Только то прекрасно, что серьёзно». Вот они, пересекающиеся параллели Чехова: жизнь и искусство!

И это сочетается с близкой по чувству, значению и конкретному приложению фразой из рассказа «Гусев»: «Человека щадить надо». Сравните с высказыванием святого Антония Великого: «Щадите друг друга, да пощадит вас Бог»…

«К жизни надо относиться серьезно» - ещё одно не услышанное  гармоническое связующее на фоне представления «человеческой комедии».

А теперь перейдем к основным действующим лицам пьесы. Вот – Аркадина. Она влюблена, конечно. Но это любовь хищного человека. Ей понадобился Тригорин – она забрала его и сожительствует. И управляет им. Она не способна на великодушный жест по отношению к нему. Она играет и в жизни, и в жизнь. А сама разрушает свою реальную жизнь и страдает от этого: нет у неё больше сына, нет семьи, дома и мужа и даже неистоптанной памяти о нем.

Любовь Нины к Тригорину и его увлеченность лишь ненадолго выбивают из себя Аркадину, снимают актерскую маску. Но она прекрасно понимает близкую ей натуру писателя и имеет средство продолжить их совместный путь. Им необходима погруженность в суету, поддержание престижа в обществе. Разве можно в этом Нину равнять с Аркадиной!..

Эти изначально не чуждые гармоничному восприятию люди заживо погребли себя для взлета мысли и чувства. Хотя и являются модными актрисой и писателем, вынужденными держать себя «в форме». Словом, «суета сует и всё суета»…

Константин Треплев – действительная трагическая фигура пьесы. Ничему в его жизни не суждено состояться. А ведь он - натура, одарённая образным восприятием и тонко чувствующая гармонию жизни, страдающая от её разрушения. Только в детстве он жил ею, где присутствие рядом матери было обязательным. И мать тогда выступала совсем другою: милосердной, сострадательной и ласковой. Но прошло время и всё изменилось. И мать расплатилась за свою суету судьбой и самим существованием сына. Оттого она пугается оставаться с ним, беседовать, вникать в его заботы. Оттого он озлоблен на её образ жизни, на её «звёздное занятие». Это раздувает (человек не должен мириться с унижением) его самомнение и заносчивость с истерическими выпадами. И вот, Костя брошен без средств на произвол судьбы, приговорён к прозябанию.

Способности Кости приводят его к писательству, где много непримиримости и ревности к Тригорину, отнявшему у него мать. Так же, Треплев – антипод Тригорина во взгляде на искусство. Но и здесь Константину не везёт: при всех достоинствах он не может овладеть техникой. Стремление к большой цели остаётся невыраженным, подавляется банальностью письма. И тщеславное стремление к новым формам рассыпается.

Антипод Тригорин наносит ещё удар. Теряет Костя свою Нину. А, казалось бы – они предназначены друг для друга. Оба небесталанны, оба мыкают схожую судьбу в родительской немилости. Он влюблён до смешного по-книжному, и она тоже готова полюбить его. Но появляется мэтр, и у неё, грубо выражаясь, «случается переакцентировка».

Здесь надо принять во внимание обстоятельства жизни девушки: отец ограбил её в пользу мачехи, сделал бесприданницей. Для неё впереди никакого просвета нет, и даже Костя спасти не в силах. По нравам времени, её ждет пошлое пребывание замужем за кем-то, подобным её отцу. Она тайком бегает в усадьбу Сорина к Аркадиной, которую почитает. А та подбадривает Нину, находя в ней способности к сцене. Для девушки здесь – будто огонёк надежды. И не удивительно, кем и чем представляется Тригорин для неё. Не удивительно вспыхнувшее глупое молодое чувство… Позже она признается: увлекли мечты о славе. А восторженности добавила обречённость настоящего. Дело завершили беллетристический интерес к ней мэтра, его монолог-жалоба об убитой молодости…

Нина, в отличие от Аркадиной, не умела понять побудительных мотивов интереса к ней мэтра. И вот уж опыт пьесы Константина для неё скучен, как и сам он. Смешно…

Она начинает свой путь с теми же самыми эгоистическими побуждениями и намерениями, приукрашенными романтикой искусства. Но, в то же время, в ней пробуждается и нечто исключительное: самоотверженность в любви, жертвенность. «Если тебе нужна моя жизнь, то приди и возьми её», - этому она останется верна до конца, вопреки всем ждущим страданиям. Именно это сокрушает эгоистичное в натуре, побеждает любое страдание и пошлость. А главный пример дан всем в святом Евангелии. Противостояние «мировой души и дьявола»…

В финале, увы, мы видим, что Костя так и не сумел смириться с выбором Нины, с её любовью. Он готов служить ей, но ради себя... Это ставит финальную точку на пути скорбных разочарований, на пути сражения с так и не побеждённым эгоизмом.

Образ же Нины Заречной в нашей литературе можно поставить рядом только с Татьяной Лариной. Обе остаются верны чувству вопреки всему, остаются верны себе. Характеры, равные себе в чрезвычайных обстоятельствах – исключительно сильные характеры идеального ряда. Такая любовь живёт уже сама собой и наполняет всё существо человека. Она становится «материей жизни»…

Треплев и Тригорин, как было сказано – персонажи-антиподы: особенно, в линии, где развивается взгляд на литературу, искусство. Но, по большому счёту,  итог их писательства один и тот же. Небытие…

Мэтр погубил свой талант ещё в молодости, а прирастил одну лишь технику. Он банален и работоспособен через «не хочу». Но при этом даже в признаниях (впрочем – позерски-потешных) перед Ниной скрывает, что мотивом его больших трудов является зарабатывание денег. Им с Аркадиной нужно соответствовать занимаемому положению. А молодость его, как и у Сорина, и талант погублены стараниями пробиться, получить успех. И вот успех получен.

Неожиданная любовь Нины открывает ему возможность совсем другой  жизни души с её прекрасным напряжением. Но молодость с их свежестью чувств не вернуть. «К жизни надо относиться серьёзно»…

Тригорину для ухода от мучительного понимания себя остаётся одно – уединяться на рыбалке, вычеркивать из памяти неугодное прошлое. Он лицемер, и тем жалко забавен.

Надо подчеркнуть особо: для Чехова, человека античной традиции, этическое и эстетическое существует неразрывно (вспомните: «в человеке всё должно быть прекрасно…»). Потеря гармонии, этой УНИВЕРСАЛЬНОЙ ЛИЧНОСТИ МИРА, пренебрежение достоинством характера БЕЗНРАВСТВЕННЫ. Отсюда вырастает его юмор, ирония, его «смех сквозь слёзы», его «человеческая комедия». Отсюда же – и жанровое определение пьесы КОМЕДИЕЙ.

В центральном образе Нины Заречной-Чайки сходятся и получают разрешение два главных мотива пьесы - жизнь и искусство. Избегая многословия, дам сразу выводы: искусство истинное для того, чтобы преподать врачество душе и стать путеводной звездой гармонии, должно раствориться в жизни, в её действительном страдании, преодолеть его болью за человека (за душу погибающего брата, по Гоголю). Тогда искусство, победившее эгоизм, самость, разрушающую настоящее общение душ, способно возродить личность. И возрожденная личность взмоет высоко над бездной хаоса, над мертвой зыбью человеческой комедии, куда бесследно опускаются другие.

Финал пьесы потрясающ, но его невозможно сыграть. Его нужно пережить и самой сделаться Чайкой. Он рождает на наших глазах актрису и рождает характер. Вернее, лучше выразиться так: становление актрисы происходит через становление перед нами характера. Истинная драматическая актриса – квинтэссенция женщины.

Очень показательно, что в пьесе из двух предложенных Нине сюжетов жизни она отвергает тригоринский о «подстреленной» прохожим девушке-»чайке». «Я чайка… Нет, не то»… И возвращается теплой памятью к сюжету Константина, где мировая душа, оставшись в одиночестве, побеждает дьявола.

Я считаю: «Чайка» - совершенное произведение драматической литературы.

В заключение, осталось ненадолго вернуться к важнейшему композиционному образу пьесы: к озеру, «колдовскому озеру».

В четвертом действии Чехов ассоциативно сближает его с образом моря. Сначала отмечена непогода и сильный ветер, поднявший волны. Это по-морскому – шторм. Затем в комнате с окном на озеро сидит Маша. Её слова: «Сидеть и ждать у моря погоды».

Так что же это за озеро? О параллелях с увиденным Чеховым на Цейлоне я уже упоминал. Теперь надо вспомнить о переживаниях и страдании действующих лиц: а не является ли озеро это индусской сансарой,  морем-океаном именно материальных страданий, куда оказываются погруженными все действующие лица кроме созерцателя Дорна, будто наблюдающего за драмой-комедией жизни с высокого берега.

И Нина, кстати, «погружается» тоже. Но она одна обретает силу вырваться и взмыть над этим образом наших материальных страданий. А о том, что дает ей силы, сказано выше…

Дорн: «…Если бы мне пришлось испытать подъём духа, какой бывает у художников во время творчества, то, мне кажется, я презирал бы свою материальную оболочку и всё, что этой оболочке свойственно, и уносился бы от земли подальше в высоту».

И вот тут я возвращаюсь к финалу рассказа «Гусев». Там тело  умершего героя зашивают в мешковину и бросают за борт в океан. Для него закончены болезни, страдание, надежды на лучшее. Всё со всем материально  приравнено.

Тело погружается. Вокруг роятся рыбки-лоцманы. Подплывает акула, изучает, зубами пропарывает мешковину. И тело продолжает опускаться в своей первозданной наготе.

Поневоле вспомнишь другого нашего автора, тоже человека античной традиции:

«И пусть у гробового входа                                                      

Младая будет жизнь играть,

           И равнодушная природа

Красой холодною блистать».

Как прав был Лев Толстой, называя Чехова нашим Пушкиным в прозе!

2014 г.