Северный крест
 

На крепость камня, на лохмотья мха,
на белые пески, на чёрный уголь
поставить перекрестие стиха,
обозначая совершенство круга
Полярного. Вдыхая высоту,
в осеннем златосумрачном уборе
найти скалу – подножие кресту
меж синих губ сияющего моря.

Найти опору и окончить путь,
раскинув руки поперёк залива,
и благовест в полнеба распахнуть,
даруя многогласие призыва
грядущему – остановись, внимай!
Здесь мы рождались, жили и любили,
он наш, до горизонта, этот край,
в его красе, смирении и силе.

И по граниту трещиной укор,
когда глядишь, смолкая и старея,
на высеченный в дереве узор
священной монограммы Назорея!
Не ритуал, не символ, и не жест.
Простым поклоном до земли рукою
на камне сердца воздвигаю крест
над окоёмом вечного покоя.

Конь Блед
 

Вдруг, безмерно, беззаконно,
безотчётно и сурово
разнесётся топот конный
и разбудит… Полвторого,
за окном темно и снежно,
под ребром лохмотья боли,
и летит душа кромешно,
словно ветер в чисто поле…
Но куда ты, конь мой бледный,
ночью судной, тенью смутной
перескакиваешь бездны
безответно, безрассудно?

Или видишь гневным оком
полыхание пожара,
или слышишь счёт порокам
на пиру у Валтасара?
Или чувствуешь родную,
отлетающую в небо,
где Сидящий одесную
ей подаст вина и хлеба?

Нет, ни то и ни другое, –
это слово на ладони,
это солнце за рекою,
где в росе играют кони,
это – стелется травою,
недосказанное пряча,
это – рвётся ретивое,
то ли плясом, то ли плачем...

Настанет время

Настанет время уходить,

прощаться и прощать,

бесшумно перерезав нить,

без голоса кричать,

вдохнуть клубящийся мороз,
и выйти в тёмный путь,

и строчки набежавших слез

без жалости смахнуть.

Настанет время зачеркнуть

пустые словеса,

почувствовать земную суть,

услышать голоса

освобождающихся рек,

проснувшихся дерев,

и повторить прошедший век,

огнём его сгорев.

Настанет время наизусть

произнести псалом,

узнав, что ты, Святая Русь,

далече за холмом,

а впереди собачий лай,

и муторная тьма,

а там, что хочешь, выбирай, –

топор, петля, тюрьма.

И будет время умирать

за всё, что возлюбил, –

и выстрелит в затылок тать

и упадешь без сил,

и примут безымянный прах

скрещения дорог

в лесах, полях и на горах,

где тишина и Бог.

Рождество тридцатых

Новый год, но не праздник, а просто

суета и сплошные дела.

Только ель двухметрового роста

одиноко глядит из угла,

а гирлянды, снежинки, игрушки

тихо спят под пуховой подушкой,

как под белой периной трава,

а вокруг расторопно и бойко

генеральная чистка и мойка

за неделю до Рождества.

За неделю до праздничной ночи,

на последней седмице поста

будет выметен мусор с обочин

всех дорог – от звезды до креста,

с перекрестков разорванных судеб,

площадей, где целуют и судят,

и вокзалов, ревущих навзрыд.

Будет память и чистой, и вольной

тем, кто сгинул на трактах и в штольнях,

и в промёрзшей щебёнке зарыт.

И придет Рождество незаметно,

сокровенно, как тайная весть,

как надежда во тьме предрассветной,

как поклон всем, кто были, и есть,

кто прошёл через годы потопа,

и, как древле жена протопопа,

отвечал и помыслил – добро.

Ныне в них обретается Слово,

и в купель окунуться готово

потаённых крестов серебро.

Перекоп

На пустынной равнине у мёртвых озер
тонкой рябью, дрожащей от зноя,
горизонт расплывается, зыбкий узор
совмещает с небесным земное,
и палит всё сильней, и вдали всё черней,
и горячей золой потянуло,
и мерещатся гривы летящих коней,
и кипящие тучи в нарывах огней,
и раскаты подземного гула.
 
То из прошлого – беглый огонь батарей,
батальоны идут на Литовский,
и ладони раскинул апостол Андрей,
застывая в прицеле винтовки,
и каховская кровь прямо в соль Сиваша
иссякающими родниками
потекла и горит как вино из ковша,
и сквозь пух облаков улетает душа,
и остались железо да камень.
 
Это память и родина, ветер и путь,
это зарево, пепел и слово,
это кровь обратилась в гремучую ртуть,
и по сердцу грохочут подковы…
Красным – кровь и огонь, белым – свет и слеза,
между ними лазурь небосвода,
и смолой золотою текут образа,
но когда же покинут война и гроза
неделимую душу народа?!

***

Принеси же из стольного Киева
крестик медный, крупинку святыни,
и судьбиной своей обреки его
на дороги, просторы, пустыни,
и на север, в леса заповедные
отправляясь путем всей земли,
сохрани, как молитву заветную,
и печали свои утоли.
 
И когда совершится неправое
расторжение крови и веры,
и когда над Печерскою Лаврою
в грозной хмари завоют химеры, –
ничего не добьются преступники
в черном аде костров и костей,
потому что душа неприступнее
всех утесов и всех крепостей.

Потому что ни кровью, ни копотью
не замазать пресветлого лика,
и бесовскому свисту и топоту
не прервать литургии великой, –
не бывает Господь поругаемым,
и во тьме не смеркается свет…
Помолись за спасенье Укрáины,
даже если спасения нет.

Твоя любовь

Твоя любовь как девочка во храме,
коснувшаяся мрамора колонны,
внимающая высям, где бездонны
органные хоралы над хорами.

Твоя любовь как лепесток на шраме
израненной земли, чьи мегатонны
лежат пушинкой на руке Мадонны,
нетленной над костями и кострами.

Твоя любовь – калиновые грозди,
алеющие как бутон стигмата
в ладони мира, пригвождённой болью.

Твой белый ангел зажигает звёзды,
и, пролетая над земной юдолью,
слезу роняет на лицо солдата.