От Редакции:

В 1918-1938 гг. в Советском Союзе преследованиям было подвергнуто все российское население, начиная с тех, против кого была направлена революция: чиновники царского правительства, дворяне и помещики, офицеры Русской Императорской армии и флота, промышленники, купцы, домовладельцы, духовенство и миряне разных конфессий; и заканчивая теми, кто ее готовил: члены разных партий, интеллигенция; и теми, ради кого она совершалась: рабочие и крестьяне. При царившем беззаконии и произволе, отвергнутые властью, как полноправные граждане, с клеймом контрреволюционеров, позднее — «врагов народа», они были репрессированы: расстреляны, отправлены в лагеря, высланы, как правило, в отдаленные районы, лишены всех прав и имущества, изгнаны с родной земли вместе с семьей. Вырванные из привычной жизни и выброшенные в малопригодный для нормального существования мир, они стали изгоями в собственной стране, в полной зависимости от местных властей, не имея возможности заработать на жизнь, свою и семьи, обреченные на нищенское существование или смерть. В рубрике «Голоса АрхипеЛАГа» впервые публикуются подлинные письма и заявления самих арестованных или осужденных, их родственников, друзей, знакомых, хранящиеся в фондах ГАРФ: «Московский Политический Красный Крест» (1918 – 1922); «Е. П. Пешкова. Помощь политическим заключенным» (1922-1938). Журнал «Голос Эпохи» выражает глубокую признательность И.И. Осиповой за предоставленные материалы.

«Верю, родной, что наше солнце снова согреет наши сердца и души…»

ЛИПА — ВОЛОДЕ

Это личное письмо женщины из Новозыбкова должно было быть передано ее мужу, находящемуся в заключении, но почему-то так и осталось в архиве МПКК. Возможно, что к тому времени, когда письмо попало в руки сотрудников МПКК, мужа уже был освобожден (либо его не было в живых). Фамилии женщины и ее мужа не  установлены, осталось письмо и их имена.

<2 октября 1920>

«Новозыбков. 2/X 1920 г<ода>.

Володенька, родной мой!

Простишь ли ты мне мое, столь долгое молчание. Что-то внутренне подсказывает мне, что да, простишь. Тебе не трудно будет понять причину его… Мне очень трудно сознаться, что вот уже две недели я никак не могла взять себя в руки, сесть и спокойно писать. Тяжело, что не я первая сообщила тебе о появлении столь долгожданного нашего мальчика.

Я не ошиблась, 17 в пятницу в 3 часа утра он появился на свет и громким криком заявил о своем праве на существование.

Дорогой мой, ты горишь желанием знать о нем много, много... Да, многое бы можно рассказать, а напишешь ли все? Прежде всего, позволь поздравить тебя с сыном, который, кажется, будет твоим портретом. Уже теперь, когда ему только две недели, сходство довольно большое; подрастет, и оно выявится еще резче.

Мальчуган прелестен тем, что очень крепкий, доношенный и здоровенький. Орет прекрасно, можно предполагать, что в этом пойдет в маму — будет с голосом. Ну, что еще рассказать тебе о нем?

Родился он около 3 ф<унтов> весом, с длинными беленькими волосиками и большими синими глазками, с пушком на щечках — смешной такой. Много в нем еще стариковского, но последнее в каждым днем исчезает, уступая место специфически детскому.

Пока что мальчик растет спокойный — сам спит, спит — ест. Правда, вчера и сегодня он кричит больше обыкновенного, но в этом виновата уже я сама. Нервы немного пошаливают, сдержать себя не всегда удается, а у него отражается на желудке. Надеюсь, что все же я окажусь госпожой положения, а не мои нервы, и все наладится. Теперь остановка только за папой, был бы он с нами, и все чудесно было бы. Хочу верить, что ждать осталось уже недолго.

Несколько слов о себе; я уже совсем здорова и физически чувствую себя прекрасно, не могу этого сказать о нравственном состоянии, оно, кажется, похуже.

Роды и послеродовой период протекал очень хорошо, не только никаких осложнений, но не понадобилось никаких лекарственных снадобий, хотя в них недостатка не было. Уход и все остальное было чудесно, не хватало одного, только тебя, родной мой.

Мне кажется, что я не заслуживаю того отношения, какое было проявлено со стороны друзей, так что обо мне ты не беспокойся — все самое страшное осталось позади. Теперь нужны силы, чтобы растить нашу малышку.

Ты уже выказываешь нетерпение, читая о нем и не зная его имени. Трудно мне было одной решить этот вопрос, тысячу раз колебалась, останавливаясь то на одном, то на другом имени, вспомнила наш разговор за обедом о том, что красивых имен два — твое и Карпекина[1], решила назвать его Александром, зову же его Алеком и Леликом. Ты приедешь, и, может быть, мы его снова перекрестим, хотя его уже зарегистрировали Александром.

Родной мой, не сердись, если я не так часто буду писать. Возможно, что мое настроение скоро урегулируется, но теперь еще мне стоит огромных усилий писать, зная, наверное, что письмо, прежде чем попадет тебе (да и попадет ли вообще), пройдет десятки рук и вызовет десятки иронических улыбок и замечаний. Знаю, что с этим не стоило бы считаться, а все же пока иначе не могу.

Хотя бы в этом отношении была бы хоть маленькая справедливость, если бы я могла быть уверена, что это письмо, пройдя десятки инстанций, все же попадет к тебе, я бы превозмогла все и писала бы. А как много, много есть о чем писать, а еще больше говорить. 

Верю, родной, что наше солнце снова согреет наши сердца и души, верю, что правда восторжествует, и ты снова будешь на свободе, мы вместе будем растить нашего крошку, для иной только жизни, здоровой, прекрасной и правдивой.

О нас, дорогой, не беспокойся, береги только свое здоровье, береги силы, ты нужен и мне, и нашему мальчику, он потребует от нас много, много...

С Броничкой посылаю тебе теплые вещи, будет случай, передам еще кое-что.

Хочу верить, что до наступления холодов ты будешь уже с нами. Надо сильно хотеть и верить, и по вере моей воздастся мне. О, если бы это было так.

Кончаю писать, хотя могла бы исписать целую тетрадь. Пусть хоть это короткое письмо попадет к тебе. Подробно буду писать в дневнике Алека.

Будь здоров, родной, любимый мой, здоровье — вот тот фундамент, на котором мы построим крепкое и здоровое здание нашей будущей жизни.

Целую крепко и много, я и Лелик.

Твоя, всегда твоя. Липа»[2].

«Неужели этот жизненный ужас для меня с горьким ребенком - так необходим для Советской власти?»

О ЖОЛНЕРОВСКОМ И. И. — ПЕШКОВОЙ Е. П.

ЖОЛНЕРОВСКИЙ Исидор Иванович, родился в 1889 в деревне Буболево Витебской губ., где и проживал, занимаясь сельским хозяйством. 3 декабря 1930 — арестован как «участник контрреволюционной шпионской организации католиков». 4 июля 1931 — приговорен к 10 годам ИТЛ и отправлен в лагерь[3].

В сентябре 1931 — к Е. П. Пешковой обратилась за помощью его жена, Леонора Андреевна Жолнеровская.

 <22 сентября 1931>

«ПРЕДСЕДАТЕЛЮ БЮРО ПОЛИТЗАКЛЮЧЕННЫХ

Е. П. ПЕШКОВОЙ

                                                                                 гр<ажданки> Леоноры Андреевны

                                                                                  ЖОЛНЕРОВСКОЙ, 26 лет,

                                                                                 проживаюшей в дер<евне> Буболево

                                                                                 Крынковского с<ель>с<овета>

                                                                                 Лионянского района

Х О Д А Т А Й С Т В О

4-го декабря 1930 г<ода> по делу ксендза Шукеля был арестован Витебским ГПУ муж мой Исидор Иванович ЖОЛНЕРОВСКИЙ.

Просидел он в Исправдоме 9½ месяцев и вот на днях ему объявлен приговор Коллегии ГПУ, которым ему присуждена ссылка в концлагерь сроком на 10 лет.

Мужу моему приписывается и ставится в вину какая-то агитация против Советской власти и сношение с заграницей. но это чистейший абсурд. Агитацией мой муж никогда и нигде не занимался, а также и в организации никакой антиправительственной не состоял и ничего враждебного Советской власти никогда не выявлял, будучи всегда благожелательным к ней. С заграницей он ни с кем не переписывался и никаких сношений ни с кем не имел, т<ак> к<ак> ни родных, ни знакомых у нам там нет, к тому же муж мой неграмотный и едва может подписаться.

С ксендзом Шукелем личного знакомства муж мой не имел и у него никогда не бывал. Ксендза Шукеля мы знаем только как служителя костела, а чем он занимался и чем он провинился перед Советской властью нам решительно не известно.

Муж мой — крестьянин-землероб и нигде не служил, кроме железной дороги, где служил некоторое время рабочим. По состоянию своего хозяйства муж мой середняк, налога платил 25 руб<>лей.

Семья наша состоит из 3 человек: меня, мужа и сынишки 4-х лет. Имущество свое и хлеб я сдала в колхоз и сижу пока в своем доме, имея 1 корову и ¼ дес<ятины> огорода.

Вынесенный приговор мужу моего является чем-то кошмарным, полным ужаса и невообразимого горя как для него, невинно страдающего, так и для меня с ребенком. Я остаюсь без всяких средств к жизни, и меня ожидает тяжелая жизнь, полная ужаса и лишений. Что же касается мужа моего, то он, как тяжело больной, страдающий суставным ревматизмом ног, руки и спины, не выдержит этой высылки и условий жизни в концлагере и осиротит нас — свою семью. Вот эта-та перспектива еще более угнетает нас обоих и убивает.

А я ведь молодая еще женщина, 26 лет, замужем я только 5 лет, а прежняя жизнь моя была очень тяжелая: я из бедняцкой, батрацкой семьи и была пастушкой некоторое время и служила батрацкой. Выйдя замуж за честного труженика, мужа своего, я нашла в нем и доброго, и заботливого семьянина, который украсил мою жизнь и наладил ее. Но вот эта наша хорошая жизнь оборвалась теперь, и что меня ожидает в будущем — один сплошной ужас.

Неужели этот жизненный ужас для меня с горьким ребенком и для невинно страдающего мужа моего — так необходим для Советской власти? Неужели она в нашем семейном горе и несчастии может найти для себя удовлетворение? Нет, нет и нет. Этого не должно быть, это не может быть…

Я болезненным криком мольбы своей о помощи надеюсь получить ее у Вас и прошу Вас хотя <бы> уменьшить срок высылки и заменить ее вольной высылкой, чтобы и я с ребенком могла разделить горькую участь нашего кормильца-мужа.

Просительница Л. Жолнеровская.

Сентября 22 дня 1931»[4].

На письме — две пометы:

«Передать в О<собый> О<тдел> или отв<етить> письменно срочно». «Увед<омить> что заявл<ение> о пересм<отре> дела мужа пересл<ано> для срочного заключения. Ответ ожид<аем>«.

В октябре 1931 — Леонора Жолнеровская отправила Е. П. Пешковой следующее письмо, где вновь просила помощи.

<21 октября>

«Крынки Лионянского района.

21-го сентября 1931 года я обращалась к Вам, гр<аждан>ка Пешкова, как истинной защитнице политзаключенных с просьбой о смягчении приговора как незаконно наказанному моему мужу Жолнеровскому Исидору Ивановичу, хотя бы заменить ему вольной высылкой и тем спасти мою несчастную жизнь и оставленных им сироток-детей.

В настоящее время я осталась без всякого жизненного крова, июо я, стоя на защите интересов Сов<етской> власти, добровольно отдала всю рожь свою колхозу Новая жизнь еще на поле и сама помогала им убирать все лето хлеб и сенокос с тем условием, что вышеуказанный колхоз по договору обязался выдать мне годичную норму ржи из моего посева на меня и детей, готовый и вымолоченный, а теперь категорически  таковой отказывается выдавать мне рожь на хлеб, говоря, что жалуйся на нас, куда хочешь, но так мы тебе хлеба не дадим.

А посему, гр<аждан>ка Пешкова, я решила еще раз побеспокоить Вас, обращаясь к Вам с глубочайшей просьбой о возможно скорейшем сообщении мне по нижеследующему адресу, что Вами сделано в отношении моего ходатайства, возбуждаемого перед Вами одновременно в отношении собственного ходатайства, возбуждаемого перед Вами самим моим мужем. Болея душой о том, в каком положении в настоящий момент находится судьба моего мужа, а вместе с тем и моя с малыми крошками-детьми, и что ждет еще нас впереди, я одновременно прошу Вашего совета, к кому мне надлежит обращаться с просьбой о получении на пропитание себе и малым детям и откуда добывать хлеб.

Просительница Л. Жолнеровская.

Адрес мой:

Почтовое отделение Крынки МББ ж<елезной> д<>ороги,

деревня Буболево Крынковского с<ель>совета

Жолнеровскому Станиславу Андреевичу для

передачи Жолнеровской Леоноре Андреевне[5]«.

«Всеми мерами стараюсь быть бодрым духом, но не могу»

О ПРОЗОРОВЕ В. А. — ПЕШКОВОЙ Е. П.

ПРОЗОРОВ Василий Аникитич, родился в 1857 во Владимирской губ. Священник, служил в церкви в Ленинграде. 2 февраля 1924 — арестован, 26 сентября приговорен к 2 годам концлагеря и отправлен в Соловецкий лагерь особого назначения[6]. Осенью 1926 — освобожден из лагеря и выслан в деревню Вожегодского района. В 10.1926–12.1927 служил в соборе Воскресения Христова (Спас-на-Крови). С 1928 – в Никольском соборе. Арестован органами ОГПУ Ленинградского Военного округа вместе с младшим сыном Алексеем в 1930 г., как «активный участник к/р группировки монархического направления». Приговор 3 года высылки в Северный край.

1 июля 1932 — к Е. П. Пешковой обратилась за помощью дочь Елена Васильевна Прозорова.

<28 мая 1932>

Екатерине Петровне Пешковой

Елена Васильевна Прозорова,

Ленинград, Плеханова, д. 4, кв. 4.

В ответ на мое заявление о досрочном освобождении отца моего В. А. Прозорова, 75 лет, я получила от Вас сообщение за № 14103 от ноября  месяца 1931 г<ода> о том, что заявление мое переслано на заключение в Л<енингра>д и что ответ ожидается месяца через 2. Прошло 6 мес<яцев>, и я терпеливо ждала ответа до тех пор, пока положение моего отца не сделалось крайне тяжелым. За это время старика из деревни Вожегодского района направили в барак в Тарасовский лесопункт за 65 в<ерст> от ст<анции> Вожега. там положение его было крайне тяжелым, но все же терпимым, если бы он оставался на этом месте, и я не смела бы беспокоить Вас. Но во вчерашнем письме от 19/V отец сообщает, что и Тарасовск<ого> лесопункта его опять куда-то направляют, он не знает, куда. Из-за распутицы приходится идти пешком с вещами по ужасной дороге. С трудом прошел старик до деревни Барановки 12 весрт, где от усталости у него отнялись ноги, и он  с трудом держался на ногах, и его сильно качало. Долго ли он останется в этой деревне и куда и сколько еще ему придется идти и дойдет ли старик — он этого не знает. В течение года вот уже 5-й раз старику приходится перебираться с места на место, что в его преклонные годы, конечно, страшно тяжело, в особенности сейчас, когда ехать невозможно и приходится идти пешком.

Ввиду всего изложенного прошу Вас хлопотать  о том, чтоб отцу моему по окончании срока, т<о> е<сть> еще 1 г<од> 5 мес<яцев>, дали возможность прожить где-нибудь, если уж нельзя освободить совсем и вернуть в Ленинград, на одном месте, ввиду его преклонных лет и слабого здоровья.

Простите, что беспокою Вас, но к этому побуждает меня глубокая скорбь за старика и вера в то, что хотя в этом отношении вы мне поможете. Отец мой находится в ведении ГПУ Вожегорского района. Адрес его ввиду переправы на новое место неизвестен.

Е. Прозорова»[7].

К заявлению дочери было приложено письмо к ней ее отца, Василия Аникитича Прозорова.

«28/V.                                                     Дорогая Лелянчик!

Из Тарасовского лесопункта, как я писал тебе, мы должны были идти в другой лесопункт, какой, это нам было неизвестно. Сборным пунктом на 19/V к трем часам назначена была  дер<евня> Таровка, куда я, как передали мне мои товарищи, решительно не мог пройти вслед<ствие> крайне худой дороги. Я выбрал более проходимый путь на дер<евню> Назариху и Барановку, где я мог узнать, куда мы направляемся. 19/V пошел с вещами, которые мне несли сторож лесопункта и высланные, по их желанию, не за деньги, а за вещи, стоящие в<есьма> дорого, и кормить носчиков, и поить чаем я должен. Поэтому после 19/V пошел один с вещами, которые мне несли нанятый сторож и высланный. О пути я уже писал тебе, моя бесценная Лелянчик. В Назарихе отдыхал и пил кипяток у кр<естьянина>-часовщика, где был о<тец> Арсений и о<тец> Спиридон. О<тец> Арсений дал мне два кусочка сахару. Из Назарихи я прошел в дер<евню> Бараниху и здесь пробыл три дня. Здесь же я узнал, что направляют в 27-й квартал подвесной дороги и Горы плотина. Десятник нас направилляющий указал Горы плотина, туда я и поехал с моим хозяином за 20 руб<лей>, где меня радушно встретили мой ученик о<тец> Гавриил и о<тец> Николай. Горы плотина от станции Явенга 10 километров. Я этому радовался, но вдруг чрез три дня нам, инвалидам — не рабочим приказано было идти со сторожем в поселок № 1, где нам укажут квартал. Из поселка мы перешли в трактирный склад, где ночевали. Здесь нам был указан для жительства квартал 23-й. Мой адрес такой: Явенга Север<ной>  ж<елезной> дороги, Подвесная дорога, квартал 23-й. Вещи наши остались в Горы плотина, их нам привезут по пути в 23-й квар<тал>, напишу после. Это от Горы плотина килом<етров> 20-ть. В бараке я первую ночь не спал вслед<ствие> обилия клопов, холода и невозможности спать на слишком неудобных для моего роста нарах. В бараке только два окна и два яруса нар. Всеми мерами стараюсь быть бодрым духом, но не могу. Пишите об этом Пешковой. Вслед<ствие> сильного расстройства и другой глаз слабеет. Капли нужны. Сильный понос, сухари нужны. Всем сердцем и душой с Вами.

Неимоверно усталый и горячо любящий Вас всех, папа»[8].

О. Василий умер в концлагере (Северный край (Вологодская губ.), с.Жаровское, Жаровский лесопункт). Похоронен на Жаровском лесопункте, в лесу около барака, в 40 верстах от станции, что на полпути между Питером и Вологдой.