Расправа над русской поэзией не завершилась 30-ми годами. Казалось бы, с истреблением плеяды крестьянских поэтов советская «литература» была избавлена от слишком русской ноты, вычищена от «шовинистов», окончательно оторвана от корней. Но и в ту пору ещё один, последний голос продолжал петь по-своему, петь о России. И не просто о России, но о русской старине, о великой её истории, о летописной славе.

Хочешь знать, что такое Россия -

Наша первая в жизни любовь?

Милый друг! Это ребра косые

Полосатых шлагбаумных столбов.

Это щебет в рябиннике горьком,

Пар от резвых коней на бегу,

Это желтая заячья зорька,

След на сахарном синем снегу.

Это пахарь в портах полотняных,

Пес, что воет в ночи на луну,

Это слезы псковских полонянок

В безутешном ливонском плену,

Это горькие всхлипы гармоник,

Свет далеких пожаров ночных,

Это- кашка, татарка и донник

На высоких могилах степных.

Это- эхо от песни усталой,

Облаков перелетных тоска,

Это свист за далекой заставой

Да лучина в окне кабака.

Это хлеб в узелке новобранца,

Это туз, что нашит на плечо,

Это дудка в руке Самозванца,

Это клетка, где жил Пугачев.

Да, страна наша не была раем:

Нас к земле прибивало дождем.

Но когда мы ее потеряем,

Мы милей ничего не найдем.

Дмитрий Борисович Кедрин родился 4 февраля 1907 года в донбасском посёлке Берестово-Богодуховский рудник в семье горняка. Среди его предков были дворяне, и дочь поэта Светлана даже называет его «чистокровным дворянином». Достоверно известно, что его дедом по матери был вельможный пан И.И. Руто-Рутенко-Рутницкий. Он имел сына и четырёх дочерей. Младшая, Ольга, родила вне брака мальчика, которого усыновил муж Ольгиной сестры Людмилы Борис Михайлович Кедрин, давший незаконнорождённому младенцу свои отчество и фамилию.

После смерти в 1914 году приёмного отца, который работал счетоводом на Екатерининской железной дороге, Дмитрий остался на попечении матери Ольги Ивановны, работавшей делопроизводителем, тёти Людмилы Ивановны и бабушки Неонилы Яковлевны.

Именно бабушке был обязан поэт своим литературным воспитанием. Неонила Яковлевна была женщиной весьма начитанной, глубоко любящей и понимающей поэзию. Из собственной тетради она читала внуку Пушкина, Лермонтова, Некрасова, а также в подлиннике — Шевченко и Мицкевича. Бабушка была и первой слушательницей стихов самого Дмитрия.

Бывало, в детстве я в чулан залезу,

Где сладко пахнет редькою в меду,

И в сундучке, окованном железом,

Рабочий ящик бабушки найду.

В нем был тяжелый запах нафталина

И множество диковинных вещиц:

Старинный веер из хвоста павлина,

Две сотни пуговиц и связка спиц.

Я там нашел пластинку граммофона,

Что, видно, модной некогда была,

И крестик кипарисовый с Афона,

Что, верно, приживалка привезла.

Я там нашел кавказский пояс узкий,

Кольцо, бумаги пожелтевшей десть,

Письмо, написанное по-французски,

Которое я не сумел прочесть.

И в уголку нашел за ними следом

Колоду бархатных венгерских карт,

Наверное, отобранных у деда:

Его губили щедрость и азарт.

Я там нашел мундштук, зашитый в замшу,

На нем искусно вырезан медведь.

Судьба превратна: дед скончался раньше,

Чем тот мундштук успел порозоветь.

Кольцо с дешевым камушком - для няни,

Таблетки для приема перед сном,

Искусственные зубы, что в стакане

Покоились на столике ночном.

Два вышитые бисером кисета,

Гравюр старинных желтые листы,

Китовый ус из старого корсета, -

Покойница стыдилась полноты.

Тетрадка поварских рецептов старых,

Как печь фриштык, как сдобрить калачи,

И лентой перевязанный огарок

Ее венчальной свадебной свечи.

Да в уголку за этою тетрадкой

Нечаянно наткнуться мне пришлось

На бережно завернутую прядку

Кудрявых детских золотых волос.

Что говорить, - неважное наследство,

Кому он нужен, этот вздор смешной?

Но чья-то жизнь - от дней златого детства

До старости прошла передо мной.

И в сердце нету места укоризне,

И замирает на губах укор:

Пройдет полвека - и от нашей жизни

Останется такой же пестрый сор!

Когда мальчику минуло 6 лет, семья поселилась в Екатеринославе (ныне - Днепропетровск), где три года спустя Дмитрия отдали в коммерческое училище. По пути в училище по зелёной Надеждинской улице к широкому проспекту, он всегда останавливался на бульваре, где возвышался памятник Пушкину. «От памятника Пушкина начинается у меня тяга к искусству», - вспоминал поэт впоследствии.

Юный Дмитрий много занимался самообразованием: изучал не только литературу и историю, но и философию, географию, ботанику. На его столе лежали тома художественной литературы, энциклопедический словарь, «Жизнь животных» Брема, труды из различных областей науки…

Серьёзно заниматься поэзией он начал с 16 лет. Его ранние стихи не миновало влияние революции, что и принесло первые публикации в комсомольской газете в 1924 году. Между тем, уже в ту пору из-под его пера выходят стихи значительно более глубокие, свидетельствующие о возрастании большого и самобытного таланта:

Отгудели медью мятежи,

Отгремели переулки гулкие.

В голенища уползли ножи,

Тишина ползет по переулкам.

Отгудели медью мятежи,

Неурочные гудки устали.

Старый город тяжело лежит,

Крепко опоясанный мостами.

Вы, в упор расстрелянные дни,

Ропот тех, с кем подружился порох...

В облик прошлого мой взор проник

Сквозь сегодняшний спокойный город.

Не привык я в улицах встречать

Шорох толп, по-праздничному белых,

И глядеть, как раны кирпича

Обрастают известковым телом.

Странно мне, что свесилась к воде

Твердь от пуль излеченного дома.

Странно мне, что камни площадей

С пулеметным ливнем не знакомы.

Говорят: сегодня - не вчера.

Говорят: вчерашнее угрюмо.

Знаешь что: я буду до утра

О тебе сегодня ночью думать.

Отчего зажглися фонари

У дверей рабочего жилища?

И стоят у голубых витрин

Слишком много восьмилетних нищих?..

Город мой, затихший великан,

Ты расцвел мильонами загадок.

Мне сказали: «Чтоб сломать века,

Так, наверно, и сегодня надо».

Может быть, сегодня нужен фарс,

Чтобы завтра радость улыбалась?..

Знаешь что: седобородый Маркс

Мне поможет толстым «Капиталом».

Большой творческой удачей стало стихотворение «Осень», написанное 17-летним поэтом всё в том же 1924 году:

Эх ты осень, рожью золотая,

Ржавь травы у синих глаз озер.

Скоро, скоро листьями оттает

Мой зеленый, мой дремучий бор.

Заклубит на езженых дорогах

Стон возов серебряную пыль.

Ты придешь и ляжешь у порога

И тоской позолотишь ковыль.

Встанут вновь седых твоих туманов

Над рекою серые гряды.

Будто дым над чьим-то дальним станом,

Над кочевьем Золотой Орды.

Будешь ты шуметь у мутных окон,

У озер, где грусть плакучих ив.

Твой последний золотистый локон

Расцветет над ширью тихих нив.

Эх ты осень, рожью золотая,

Ржавь травы у синих глаз озер.

Скоро, скоро листьями оттает

Мой дремучий, мой угрюмый бор.

В одной из первых рецензий на творчество молодого поэта говорилось: «Печать тщательной отделки, металлического блеска легла на стихи Дмитрия Кедрина. Начав с примитивных стихов о комсомольской любви, о динамо и пр., он за короткий срок достиг больших результатов».

Какое-то время Кедрин учился в Екатеринославском железнодорожном техникуме, но, не закончив его по слабости зрения, обратился к журналистике, став репортёром всё той же комсомольской газеты.

В 1926 году он познакомился с 17-летней Людмилой Хоренко, приехавшей в Днепропетровск из Жёлтых Вод близ Кривого Рога. «Среднего роста, тонкий и изящный, в белой косоворотке, подпоясанной кавказским ремешком, с волнистыми тёмно-каштановыми волосами, спадающими на высокий лоб, в пенсне, из-за стёкол которого глядели большие задумчивые глаза, с чуть глуховатым низким голосом, сдержанный и скромный, - вспоминала годы спустя Людмила Ивановна о своей первой встрече с Кедриным. — У Дмитрия приковывали к себе взгляд пальцы на руках: они были длинные, тонкие и подчас, казалось, жили своей особенной жизнью». Через четыре года молодые люди поженились.

За год до этого в 1929 году поэт был впервые арестован «за недонесение известного контрреволюционного факта». Факт состоял в том, что отец его друга был деникинским генералом, а Кедрин, зная об этом, в органы на него не донёс. За это «преступление» он был осуждён на два года, провёл за решёткой 15 месяцев и был досрочно освобождён. Есть сведения, что во время заключения Дмитрию было предложено стать секретным осведомителем НКВД, но поэт отказался. С этим фактом ряд исследователей связывают последующие проблемы поэта с публикацией его произведений.

В 1931 году вслед за друзьями, поэтами Михаилом Светловым и Михаилом Голодным, Кедрин вместе с женой переехал в Москву и обосновался в полуподвале старого двухэтажного дома на Таганке в Товарищеском переулке. Характерно, что в анкете, которую следовало заполнять для получения прописки, он честно написал о факте своего заключения на Украине.

Первую попытку выпустить свои стихи отдельным изданием в Государственном издательстве художественной литературы (ГИХЛ) Дмитрий Борисович предпринял в том же году. В ту пору стихи его публиковались в столичных изданиях и получили высокую оценку многих видных литераторов. Однако рукопись книги поэту вернули. Пытаясь найти компромисс с издательством, Кедрин вынужден был исключить из неё многие произведения, в том числе уже получившие признание. После тринадцати возвращений рукописи для доработки, нескольких переименований единственный прижизненный поэтический сборник - «Свидетели», в который вошли всего 17 стихотворений, был издан лишь в 1940 году.

После рождения дочери, в декабре 1934 года семья Кедриных переехала в подмосковный посёлок Черкизово Пушкинского района, где у поэта впервые появляется «рабочий кабинет», закуток за занавеской. Соседи и знакомые по Черкизову отмечали, что Кедрин производил впечатление молчаливого, замкнутого, углублённого в себя мыслителя: даже на прогулке он часто не здоровался, не отвечал на приветствия, не вступал ни с кем в разговоры. Поэт не расставался с блокнотом и карандашом, напряжённо работал над текстами своих произведений.

Чтобы прокормить семью Кедрин работал в заводской многотиражке «Кузница» мытищинского завода «Метровагонмаш», затем литконсультантом при издательстве «Молодая гвардия» и одновременно внештатным редактором в Гослитиздате.

Этот период достаточно противоречив в жизни и творчестве Дмитрия Борисовича. В многотиражке он работал добросовестно, учил рабкоров владеть словом. Прозаик Александр Кононов впоследствии напишет роман «Упразднение Мефистофеля», в котором выведет образ Кедрина сразу в двух персонажах - литсотруднике многотиражки и писателе Фирсове, от лица которого велось повествование.

Работа в заводском коллективе дала поэту возможность личного участия в технической реконструкции завода, а также наблюдения за жизнью рабочих людей и даже влияния на них. «Надо много и внимательно наблюдать жизнь», - писал он. Для него это наблюдение за жизнью многотысячного отряда вагоностроителей было своего рода школой, уроки которой усиливались тем, что Дмитрий Борисович не только наблюдал, но и активно вмешивался в ход наблюдаемого, деятельно поддерживал тягу рабочего человека к культуре.

С сожалением приходится заметить, что и сам поэт не избежал влияния заводской среды. И, вероятно, этому стоит приписать, пожалуй, самый большой литературный грех Кедрина – атеистическое стихотворение «Христос и литейщик», столь чуждое и противоположное всему остальному творчеству поэта.

Надо сказать, что в стихах середины 30-х явно чувствуется некая расколотость, ощущаемая Дмитрием Борисовичем в самом себе, духовный разлад и в то же время скептическое отношение к окружающей действительности и будущему.

Упомянутая расколотость отразилась, прежде всего, в стихотворении «Двойник»:

Два месяца в небе, два сердца в груди,

Орел позади, и звезда впереди.

Я поровну слышу и клекот орлиный,

И вижу звезду над родимой долиной:

Во мне перемешаны темень и свет,

Мне Недоросль - прадед, и Пушкин - мой дед.

Со мной заодно с колченогой кровати

Утрами встает молодой обыватель,

Он бродит, раздет, и немыт, и небрит,

Дымит папиросой и плоско острит.

На сад, что напротив, на дачу, что рядом,

Глядит мой двойник издевательским взглядом,

Равно неприязненный всем и всему, -

Он в жизнь в эту входит, как узник в тюрьму.

А я человек переходной эпохи...

Хоть в той же постели грызут меня блохи,

Хоть в те же очки я гляжу на зарю

И тех же сортов папиросы курю,

Но славлю жестокость, которая в мире

Клопов выжигает, как в затхлой квартире,

Которая за косы землю берет,

С которой сегодня и я в свой черед

Под знаменем гезов, суровых и босых,

Вперед заношу мой скитальческий посох...

Что ж рядом плетется, смешок затая,

Двойник мой, проклятая косность моя?

Так, пробуя легкими воздух студеный,

Сперва задыхается новорожденный,

Он мерзнет, и свет ему режет глаза,

И тянет его воротиться назад,

В привычную ночь материнской утробы;

Так золото мучат кислотною пробой,

Так все мы в глаза двойника своего

Глядим и решаем вопрос: кто кого?

Мы вместе живем, мы неплохо знакомы,

И сильно не ладим с моим двойником мы:

То он меня ломит, то я его мну,

И, чуть отдохнув, продолжаем войну.

К эпохе моей, к человечества маю

Себя я за шиворот приподымаю.

Пусть больно от этого мне самому,

Пускай тяжело, - я себя подыму!

И если мой голос бывает печален,

Я знаю: в нем фальшь никогда не жила!..

Огромная совесть стоит за плечами,

Огромная жизнь расправляет крыла!

В том же 1934 году поэт пишет пророческое стихотворение «Ад»:

Недобрый дух повел меня,

Уже лежавшего в могиле,

В страну подземного огня,

Которой Данте вел Вергилий.

Из первого в девятый круг

Моя душа была ведома -

Где жадный поп и лживый друг

И скотоложец из Содома.

Я видел гарпий в том леске,

Над тем узилищем, откуда

В нечеловеческой тоске

Бежал обугленный Иуда.

Колодезь ледяной без дна,

Где день за днем и год за годом,

Как ось земная, Сатана

Простерт от нас до антиподов.

Я грешников увидел всех -

Их пламя жжет и влага дразнит,

Но каждому из них за грех

Вменялась боль одной лишь казни.

«Где мне остаться?» - я спросил

Ведущего по адским стогнам.

И он ответил: «Волей сил

По всем кругам ты будешь прогнан».

Итогом этих душевных колебаний стало окончательное обращение поэта к своей главной теме – теме русской истории, страницы которой Дмитрий Борисович стал возрождать с удивительным чутьём и талантом. Прологом к этому обращению можно считать написанное ещё в 1928 году стихотворение «Звезда взошла, как кровь…»:

Звезда взошла, как кровь. Не в пору лаял пес.

На горе рос ковыль, и, верно, не к добру

Несытый сивый волк трубил в своем бору.

Звезда взошла, как кровь. Ковыль на горе рос.

Горячий вихрь кружит на Ярославне шаль.

Сталь звякает о сталь. На городской стене

Протяжен женский вопль. Седая степь в огне.

Над степью бродит звон. Над степью плачет сталь,

Шесть лет стоит зима. Косматый печенег

Льет кровь на рыхлый снег и требует ключей.

Слеза, моча и кровь слились в один ручей,

Хмельная княжья рать легла на рыжий снег.

На драку черных птиц над черепом коня

Глядит седой вещун от голода раздут:

«Простонут девять зим и звери не найдут

Здесь черепа коня и пепла от огня.

Не вымоюсь водой и тканью не утрусь,

А вымрет племя Русь, и изойдет на нет.

Лишь книжная молва научит темный свет,

Что на земле Днепра стояло племя «Русь».

На дворе стояла вторая половина 30-х… Молох репрессий набирал обороты. Какие же темы избирает в эту грозную пору Дмитрий Кедрин для своих поэм? Он пишет «Зодчих» - легенду о Барме и Постнике, которых грозный Царь ослепил, чтобы они не создали храма краше, чем собор Василия Блаженного. Пишет большую поэму, названную им «повестью в стихах» о великом русском зодчем Фёдоре Коне, шедевры гения которого были почти полностью уничтожены большевиками всё в те же 30-е годы. Примечателен фрагмент из этой поэмы:

 На третье утро с Федькой рядом

 Уселся некий хлюст. Его

 Прозвали Кузькой Драным Задом.

 Тот Кузька не пил ничего,

 А всё пытал хмельного Федьку,

 Как тот разжился: «Федька! Ну,

 Чего таишься? Слышь! Ответь-ка:

 Небось набил себе мошну?

 Небось добра полны палаты?

 Жена в алмазах! Не как встарь!

 Небось и серебра и злата

 Тебе отсыпал государь?

 Чай, одарил немецким платьем?..»

 Тут Конь, молчавший до поры,

 Сказал: «От каменного бати

 Дождись железной просфоры!»

 А Кузька побледнел немножко,

 К окну скорехонько шагнул,

 Быстрехонько открыл окошко

 И тонко крикнул: «Караул!»

 Потом, чтоб Федька не ударил,

 К стрельцам за спины стал в углу

 И произнес: «На государя

 Сей тать сказал сейчас хулу!»

 И дело Федькино умело

 Повел приказный стрикулист.

 Сам Годунов читал то дело

 И записал на первый лист:

 «Пустить на вольную дорогу

 Такого вора - не пустяк,

 Понеже знает больно много

 Сей вор о наших крепостях.

 На смуту нынешнюю глядя,

 Терпеть буянство не с руки:

 Сослать его, смиренья ради,

 На покаянье в Соловки!»

Повесть в стихах «Конь», безусловно, является одним из лучших произведений Дмитрия Кедрина и подлинным шедевром русской словесности, восходящей к поэмам и трагедиям А.С. Пушкина. Заканчивается она следующими строфами:

 Стрельцы вошли, взломав окошко,

 Достали труту и кремня,

 Подули на руки немножко

 И быстро высекли огня.

 Всё было пусто. Скрылись гости.

 Но щи дымились в чашке - и

 Валялись брошенные кости

 У опрокинутой скамьи.

 Тараканье на бревнах старых

 Ускорило неспешный бег...

 Укрыт тряпьем, лежал на нарах,

 В похмелье мучась, человек.

 Он застонал и, спину гладя,

 Присел на лавку, гол и бос.

 К худым плечам свисали пряди

 Седых нечесаных волос.

 Его увидя в тусклом свете,

 «Ты кто?» - спросили пристава.

 И хриплый голос им ответил:

 «Иван, не помнящий родства!»

В 1938 году, в самый разгар «ежовщины», Кедрин пишет «Песню про Алёну-старицу», финал которой словно в зеркале отражает окружающую автора реальность:

 «…Горят огни-пожарища,

 Дымы кругом постелены.

 Мои друзья-товарищи

 Порубаны, постреляны,

 Им глазыньки до донышка

 Ночной стервятник выклевал,

 Их греет волчье солнышко,

 Они к нему привыкнули.

 И мне топор, знать, выточен

 У ката в башне пыточной,

 Да помни, дьяк,

 Не ровен час:

 Сегодня - нас,

 А завтра - вас!

 Мне б после смерти галкой стать,

 Летать под низкою тучею,

 Ночей не спать, -

 Царя пугать

 Бедою неминучею!..»

 Смола в застенке варится,

 Опарой всходит сдобною,

 Ведут Алену-Старицу

 Стрельцы на место Лобное.

 В Зарядье над осокою

 Блестит зарница дальняя.

 Горит звезда высокая...

 Терпи, многострадальная!

 А тучи, словно лошади,

 Бегут над Красной площадью.

 Все звери спят.

 Все птицы спят,

 Одни дьяки

 Людей казнят.

Само собой, историческое, равно как и лирическое, направление Кедрина, чуждое советской действительности, не встретило понимания критики, советовавшей ему бежать от исторических тем. Дошло до того, что генсек Союза писателей СССР В. Ставский даже угрожал поэту.

Но тот оставался верен своему творческому пути.

Он все глядел на поле за окном

Сквозь частых проволок густую сетку,

Но я задернул грубым полотном

Его слегка качавшуюся клетку.

И, чувствуя, как за его тюрьмой

Весна цветет все чище, все чудесней, -

Он засвистал!.. Что делать, милый мой?

В неволе остается только песня!

События 30-х наложили серьёзный отпечаток на его творчество. Он был одним из немногих, кто в разгар травли Павла Васильева и других осмелился откликнуться клеветникам эпиграммой:

У поэтов жребий странен,

Слабый сильного теснит.

Заболоцкий безымянен,

Безыменский именит.

Нравы литературной среды Дмитрий Борисович крайне выпукло отразил в стихотворении «Кофейня», также написанном на исторической канве:

У поэтов есть такой обычай -

В круг сойдясь, оплевывать друг друга.

Магомет, в Омара пальцем тыча,

Лил ушатом на беднягу ругань.

Он в сердцах порвал на нем сорочку

И визжал в лицо, от злобы пьяный:

«Ты украл пятнадцатую строчку,

Низкий вор, из моего «Дивана»!

За твоими подлыми следами

Кто пойдет из думающих здраво?»

Старики кивали бородами,

Молодые говорили: «Браво!»

А Омар плевал в него с порога

И шипел: «Презренная бездарность!

Да минет тебя любовь пророка

Или падишаха благодарность!

Ты бесплоден! Ты молчишь годами!

Быть певцом ты не имеешь права!»

Старики кивали бородами,

Молодые говорили: «Браво!»

Только некто пил свой кофе молча,

А потом сказал: «Аллаха ради!

Для чего пролито столько желчи?»

Это был блистательный Саади.

И минуло время. Их обоих

Завалил холодный снег забвенья.

Стал Саади золотой трубою,

И Саади слушала кофейня.

Как ароматические травы,

Слово пахло медом и плодами,

Юноши не говорили: «Браво!»

Старцы не кивали бородами.

Он заворожил их песней птичьей,

Песней жаворонка в росах луга...

У поэтов есть такой обычай -

В круг сойдясь, оплевывать друг друга.

Лирика Кедрина того периода изобилует горькими нотами и предчувствиями, рождёнными сгущающейся в стране атмосферой.

***

Когда кислородных подушек

Уж станет ненадобно мне -

Жена моя свечку потушит,

И легче вздохнется жене.

Она меня ландышем сбрызнет,

Что в жизни не жаловал я,

И, как подобает на тризне,

Не очень напьются друзья.

Чахоточный критик, от сплетен

Которого я изнемог,

В публичной «Вечерней газете»

Уронит слезу в некролог.

Потом будет мартовский дождик

В сосновую крышку стучать

И мрачный подпивший извозчик

На чахлую клячу кричать.

Потом, перед вечным жилищем

Простясь и покончив со мной,

Друзья мои прямо с кладбища

Зайдут освежиться в пивной.

Покойника словом надгробным

Почтят и припомнят, что он

Был малость педант, но способный,

Слегка скучноват, но умен.

А между крестами погоста,

Перчаткой зажавшая рот,

Одета печально и просто,

Высокая дама пройдет.

И в мартовских сумерках длинных,

Слегка задохнувшись от слез,

Положит на мокрый суглинок

Весенние зарева роз.

Глухарь

Выдь на зорьке и ступай на север

По болотам, камушкам и мхам.

Распустив хвоста колючий веер,

На сосне красуется глухарь.

Тонкий дух весенней благодати,

Свет звезды - как первая слеза...

И глухарь, кудесник бородатый,

Закрывает желтые глаза.

Из дремотных облаков исторгла

Яркий блеск холодная заря,

И звенит, чумная от восторга,

Зоревая песня глухаря.

Счастлив тем, что чувствует и дышит,

Красотой восхода упоен, -

Ничего не видит и не слышит,

Ничего не замечает он!

Он поет листву купав болотных,

Паутинку, белку и зарю,

И в упор подкравшийся охотник

Из берданки бьет по глухарю...

Может, так же в счастья день желанный,

В час, когда я буду петь, горя,

И в меня ударит смерть нежданно,

Как его дробинка - в глухаря.

По-видимому, Дмитрий Борисович ждал, что его неминуемо постигнет участь его собратьев по перу. Это ожидание сквозит и в стихотворении «Пластинка», посвящённом жене:

Когда я уйду, -

Я оставлю мой голос

На черном кружке.

Заведи патефон,

И вот,

Под иголочкой,

Тонкой, как волос,

От гибкой пластинки

Отделится он.

Немножко глухой

И немножко картавый,

Мой голос тебе

Прочитает стихи,

Окликнет по имени,

Спросит:

«Устала?»,

Наскажет

Немало смешной чепухи.

И сколько бы ни было

Злого, дурного,

Печалей,

Обид, -

Ты забудешь о них.

Тебе померещится,

Будто бы снова

Мы ходим в кино,

Разбиваем цветник.

Лицо твое

Тронет волненья румянец.

Забывшись,

Ты тихо шепнешь:

«Покажись!»

Пластинка хрипнет

И окончит свой танец -

Короткий,

Такой же недолгий,

Как жизнь.

Тем не менее, поэт продолжает работать над новыми историческими сочинениями. В течение семи лет трудился он над поэмой «Свадьба» о всесокрушающей силе любви, перед которой не устояло даже сердце Аттилы, предводителя гуннов, который умер в ночь своей свадьбы, не выдержав нахлынувших и неведомых ранее чувств. Действие поэмы разворачивается на фоне масштабной картины смены цивилизаций и содержит в себе характерное для Кедрина историософское осмысление происходящих перемен.

В 1935 году было написана «Приданое» - версия печальной судьбы поэта Фирдоуси, в которую Кедрин вложил много личного и автобиографического подтекста.

Дмитрий Борисович всегда очень тщательно готовился к каждому своему проникновению в ту или иную эпоху, стараясь знакомиться со свидетельствами современников, штудируя ученые труды, по-своему осмысляя соответствующую художественную литературу. Тем не менее, его поэмы и драмы не являются иллюстрациями истории. Их цель в ином – пробудить интерес к прошлому своего народа, пробудить и поддержать сохранение памяти о славных и трагических его страницах, а заодно и осмыслить современные события через призму веков.

В 1937 году, когда страна отмечала столетие убийства своего национального гения А.С. Пушкина, Кедрин задумал очередную повесть в стихах, посвящённую великому поэту. Замысел этот не был осуществлён за исключением одной главы под названием «Сводня». «Это как бы первое действие трагедии, завершившейся выстрелом на Черной речке, - сообщает литературовед Юрий Петрунин. - Барон Геккерен красноречиво уговаривает Наталью Николаевну ответить на притязания Дантеса. Она долго и молча слушает старого сводника, пока рассерженный муж не находит ее и не увозит домой. Есть мнение, что «Сводня» - вполне законченная вещь. Ее идея - саморазоблачение врага поэта и вообще врагов любого творца. Особое коварство доводов барона о пушкинской непрактичности и нелояльности состоит в том, что они внушаются жене Александра Сергеевича. А как подло звучат слова о полезности страданий для поэта!

А будет он страдать - обогатится лира:

Она ржавеет в душном счастье мира.

Причина отказа от первоначального замысла могла заключаться и в том, что Кедрин после первой же главы почувствовал: Пушкин как центральный герой слишком близок ему и в личном, и в историческом плане. Сочинять за него монологи он просто не решился бы».

Одним из наиболее значительных произведений Кедрина является стихотворная драма «Рембрандт» о великом голландском художнике. Впервые поэма была опубликована в трёх номерах журнала «Октябрь» за 1940 год. «В самой своей большой и сильной вещи, в пьесе о Рембрандте, Кедрин показал нам художника, богатого духом... художника, который писал правдиво, честно и неподкупно. И в этом много от творческой характеристики самого Кедрина», - писал Владимир Луговской. «Драматическая форма давала автору возможность вложить в уста главного героя-»живописца нищих», потомка, свободолюбивых гёзов - самые прогрессивные представления о сути и назначении искусства, - отмечает Юрий Петрунин. – Рембрандт не просто провозглашает высокие принципы - он подтверждает их каждой картиной и всей жизнью. «Бессмертный вкус нам дан, чтоб разглядеть и в прачке Афродиту», - говорит великий художник, собираясь в виде богини изобразить Хендрике - служанку, дочь трубача. Постоянное общение с простыми людьми необходимо ему не только из-за поиска моделей, а также для того, чтобы из душной бюргерской среды возвращаться в свежую атмосферу нормальных человеческих отношений, где всё определяют труд и честь, а не мошна и знатность. «Натуру я ищу в них, может быть, а может, совесть...»

В том же жанре драмы в стихах была написана «Параша Жемчугова», над которой Кедрин работал около десяти лет. Почти завершённая вещь бесследно исчезла осенью 1941-го — вместе с чемоданом рукописей в неразберихе, когда семья с двумя детьми готовилась к эвакуации, которая в итоге так и не состоялась.

Великая Отечественная война дала новый мощный толчок творчеству Дмитрия Борисовича. В его гражданской лирике мы не услышим здравиц вождям, но – огромную и неизбывную любовь к Родине, к России, к Русской земле и её истории.

Родина

Весь край этот, милый навеки,

В стволах белокорых берез,

И эти студеные реки,

У плеса которых ты рос.

И темная роща, где свищут

Всю ночь напролет соловьи,

И липы на старом кладбище,

Где предки уснули твои.

И синий ласкающий воздух,

И крепкий загар на щеках,

И деды в андреевских звездах,

В высоких седых париках.

И рожь на полях непочатых,

И эта хлеб-соль средь стола,

И псковских соборов стрельчатых

Причудливые купола.

И фрески Андрея Рублева

На темной церковной стене,

И звонкое русское слово,

И в чарочке пенник на дне.

И своды лабазов просторных,

Где в сене - раздолье мышам,

И эта - на ларчиках черных -

Кудрявая вязь палешан.

И дети, что мчатся, глазея,

По следу солдатских колонн,

И в старом полтавском музее

Полотнища шведских знамен.

И санки, чтоб вихрем летели!

И волка опасливый шаг,

И серьги вчерашней метели

У зябких осинок в ушах.

И ливни - такие косые,

Что в поле не видно ни зги...

Запомни:

Всё это - Россия,

Которую топчут враги.

Алёнушка

Стойбище осеннего тумана,

Вотчина ночного соловья,

Тихая царевна Несмеяна -

Родина неяркая моя!

Знаю, что не раз лихая сила

У глухой околицы в лесу

Ножичек сапожный заносила

На твою нетленную красу.

Только всё ты вынесла и снова

За раздольем нив, где зреет рожь,

На пеньке у омута лесного

Песенку Аленушки поешь...

Я бродил бы тридцать лет по свету,

А к тебе вернулся б умирать,

Потому что в детстве песню эту,

Знать, и надо мной певала мать!

Красота

Эти гордые лбы винчианских мадонн

Я встречал не однажды у русских крестьянок,

У рязанских молодок, согбенных трудом,

На току молотивших снопы спозаранок.

У вихрастых мальчишек, что ловят грачей

И несут в рукаве полушубка отцова,

Я видал эти синие звезды очей,

Что глядят с вдохновенных картин Васнецова.

С большака перешли на отрезок холста

Бурлаков этих репинских ноги босые...

Я теперь понимаю, что вся красота -

Только луч того солнца, чье имя- Россия!

Ворон

В сизых тучках

Солнце золотится -

Точно рдеет

Уголек в золе...

Люди говорят,

Что ворон-птица

Сотни лет

Кочует по земле.

В зимний вечер

В роще подмосковной,

Неподвижен

И как перст один,

На зеленой

Кровельке церковной

Он сидит,

Хохлатый нелюдим.

Есть в его

Насупленном покое

Безразличье

Долгого пути!

В нем таится

Что-то колдовское,

Вечное,

Бессмертное почти!

«Отгадай-ка, -

Молвит он, -

Который

Век на белом свете

Я живу?

Я видал,

Как вел Стефан Баторий

Гордое шляхетство

На Москву.

Города

Лежали бездыханно

На полях

Поруганной земли...

Я видал,

Как орды Чингисхана

Через этот бор

С востока шли.

В этот лес

Французов

Утром хмурым

Завела

Недобрая стезя,

И глядел на них я,

Сыто щуря,

Желтые

Ленивые глаза.

Я потом

Из темной чащи слышал,

Как они бежали второпях,

И свивали полевые мыши

Гнезда

В их безглазых черепах.

Тот же месяц

Плыл над синим бором,

И закат горел,

Как ярый воск.

И у всех у них

Я, старый ворон,

Из костей

Клевал соленый мозг!»

Так и немцы:

Рвутся стаей хищной,

А промчится год -

Глядишь,

Их нет...

Черной птице

Надо много пищи,

Чтоб прожить на свете

Сотни лет.

Колокол

В колокол, мирно дремавший,

Тяжелая бомба с размаха

Грянула...

 А. К. Толстой

В тот колокол, что звал народ на вече,

Вися на башне у кривых перил,

Попал снаряд, летевший издалече,

И колокол, сердясь, заговорил.

Услышав этот голос недовольный,

Бас, потрясавший гулкое нутро,

В могиле вздрогнул мастер колокольный,

Смешавший в тигле медь и серебро.

Он знал, что в дни, когда стада тучнели

И закрома ломились от добра,

У колокола в голосе звенели

Малиновые ноты серебра.

Когда ж врывались в Новгород соседи

И был весь город пламенем объят,

Тогда глубокий звон червонной меди

Звучал, как ныне... Это был набат!

Леса, речушки, избы и покосцы

Виднелись с башни каменной вдали.

По большакам сновали крестоносцы,

Скот уводили и амбары жгли...

И рухнули перил столбы косые,

И колокол гудел над головой

Так, словно то сама душа России

Своих детей звала на смертный бой!

Полустанок

Седой военный входит подбоченясь

В штабной вагон, исписанный мелком.

Рыжебородый тощий ополченец

По слякоти шагает босиком.

Мешком висит шинель на нем, сутулом,

Блестит звезда на шапке меховой.

Глухим зловещим непрерывным гулом

Гремят орудья где-то под Москвой.

Проходит поезд. На платформах - танки.

С их башен листья блеклые висят.

Четвертый день на тихом полустанке

По новобранцам бабы голосят.

Своих болезных, кровных, богом данных

Им провожать на запад и восток...

А беженцы сидят на чемоданах,

Ребят качают, носят кипяток.

Куда они? В Самару - ждать победу?

Иль умирать?.. Какой ни дай ответ, -

Мне все равно: я никуда не еду.

Чего искать? Второй России нет!

Эти и другие стихотворения, вошедшие в цикл «Русские стихи», встретят в издательстве «Советский писатель» отрицательные отзывы рецензентов, один из которых обвинит поэта в том, что он «не чувствует слова», другой - в «несамостоятельности, обилии чужих голосов», а третий - в «недоработанности строк, неряшливости сравнений, неясности мышления».

С самого начала войны Кедрин добивался отправки на фронт, но из-за слабого зрения (-17) разрешения долгое время получить не удавалось. Лишь в 1943 году он отправился на войну в качестве корреспондента авиационной газеты 6-ой воздушной армии «Сокол Родины» Северо-Западного фронта. «Я познакомился тут (на фронте) с исключительно интересными людьми… - писал поэт жене. - Если бы ты знала, сколько в них дерзкой отваги, спокойного мужества, какие это замечательные русские люди… Я чувствую себя в строю, а не где-то в стороне, а это очень важное чувство, которое я редко испытывал в Москве, в нашей писательской среде».

Военные впечатления нашли отражение во многих стихах Кедрина, в которых особенно прочувственно выведены образы людей, которых привелось ему встречать.

Гухота

Война бетховенским пером

Чудовищные ноты пишет.

Ее октав железный гром

Мертвец в гробу - и тот услышит!

Но что за уши мне даны?

Оглохший в громе этих схваток,

Из всей симфонии войны

Я слышу только плач солдаток.

Дом

Дом разнесло. Вода струями хлещет

Наружу из водопроводных труб.

На мостовую вывалены вещи,

Разбитый дом похож на вскрытый труп.

Чердак сгорел. Как занавес в театре,

Вбок отошла передняя стена.

По этажам разрезанная на три,

Вся жизнь в квартирах с улицы видна.

Их в доме много. Вот в одной из нижних

Рояль в углу отлично виден мне.

Обрывки нот свисают с полок книжных,

Белеет маска Листа на стене.

Площадкой ниже - вид другого рода:

Обои размалеваны пестро,

Свалился наземь самовар с комода...

Там - сердце дома, тут - его нутро.

А на вещах - старуха с мертвым взглядом

И юноша, старухи не свежей.

Они едва ли не впервые рядом

Сидят, жильцы различных этажей!

Теперь вся жизнь их, шедшая украдкой,

Открыта людям. Виден каждый грех...

Как ни суди, а бомба - демократка:

Одной бедой она равняет всех!

Мать

Война пройдет - и слава богу.

Но долго будет детвора

Играть в «воздушную тревогу»

Среди широкого двора.

А мужики, на бревнах сидя,

Сочтут убитых и калек

И, верно, вспомнят о «планиде»,

Под коей, дескать, человек.

Старуха ж слова не проронит!..

Отворотясь, исподтишка

Она глаза слепые тронет

Каймою черного платка...

Убитый мальчик

Над проселочной дорогой

Пролетали самолеты...

Мальчуган лежит у стога,

Точно птенчик желторотый.

Не успел малыш на крыльях

Разглядеть кресты паучьи.

Дали очередь - и взмыли

Вражьи летчики за тучи...

Все равно от нашей мести

Не уйдет бандит крылатый!

Он погибнет, даже если

В щель забьется от расплаты.

В полдень, в жаркую погоду

Он воды испить захочет,

Но в источнике не воду -

Кровь увидит вражий летчик.

Слыша, как в печи горячей

Завывает зимний ветер,

Он решит, что это плачут

Им расстрелянные дети.

А когда, придя сторонкой,

Сядет смерть к нему на ложе, -

На убитого ребенка

Будет эта смерть похожа!

16 октября

Стоял октябрь, а всем казалось март:

Шел снег и таял, и валил сначала...

Как ворожея над колодой карт,

История загадочно молчала.

Сибирский поезд разводил пары,

В купе рыдала крашеная дама:

Бабье коробку паюсной икры

У дамы вытрясло из чемодана.

Зенитка била где-то у моста,

Гора мешков сползала со скамеек.

И подаянья именем Христа

Просил оборванный красноармеец.

Вверху гудел немецкий самолет,

В Казань бежали опрометью главки.

Подпивший малый на осклизлый лед

Свалился замертво у винной лавки.

Народ ломил на базах погреба,

Несли муку колхозницы босые...

В те дни решалась общая Судьба:

Моя судьба, твоя судьба, Россия!

Не оставляет поэт и историю. В годы войны им создаются сразу несколько значительных поэм – «Ермак», «Князь Василько Ростовский», «Набег». Поэму «Ермак» ряд исследователей сравнивают с «Песнью о вещем Олеге». В самом деле, эпичность этой поэмы-песни и её построение обращают нас к наследию нашего великого поэта.

Пирует с дружиной отважный Ермак

В юрте у слепого Кучума.

Средь пира на руку склонился казак,

Грызет его черная дума.

И, пенным вином наполняя стакан,

Подручным своим говорит атаман:

«Не мерена вдоль и не пройдена вширь,

Покрыта тайгой непроезжей,

У нас под ногой распростерлась Сибирь

Косматою шкурой медвежьей.

Пушнина в сибирских лесах хороша,

И красная рыба в струях Иртыша!

Мы можем землей этой тучной владеть,

Ее разделивши по-братски.

Мне в пору Кучумовы бармы надеть

И сделаться князем остяцким...

Бери их кто хочет, да только не я:

Иная печаль меня гложет, друзья!

С охотой отдал бы я что ни спроси,

Будь то самопал иль уздечка,

Чтоб только взглянуть, как у нас на Руси

Горит перед образом свечка,

Как бабы кудель выбивают и вьют,

А красные девушки песни поют!

Но всем нам дорога на Русь заперта

Былым воровством бестолковым.

Одни лишь для татя туда ворота -

И те под замочком пеньковым.

Нет спору, суров государев указ!

Дьяки на Руси не помилуют нас...

Богатства, добытые бранным трудом

С заморских земель и окраин,

Тогда лишь приносят корысть, если в дом

Их сносит разумный хозяин.

И я б этот край, коль дозволите вы,

Отдал под высокую руку Москвы.

Послать бы гонца - государю челом

Ударить Кучумовым царством

Чтоб царь, позабыв о разбое былом,

Казакам сказал: «Благодарствуй!»

Тогда б нам открылась дорога на Русь...

Я только вот ехать туда не берусь:

Глядел без опаски я смерти в лицо,

А в царские очи - не гляну!..»

Ермак замолчал, а бесстрашный Кольцо

Сказал своему атаману:

«Дай я туда съезжу. Была не была!

Не срубят головушку - будет цела!

Хоть крут государь, да умел воровать,

Умей не сробеть и в ответе!

Конца не минуешь, а двум не бывать,

Не жить и две жизни на свете!

А коль помирать, то, кого ни спроси,

Куда веселей помирать на Руси!..»

Поэма же о Василько Ростовском, образ которого вышел у поэта необычайно живым и ярким, как, собственно, и вся представленная читателю картина, является подлинным гимном русскому героизму, русской твёрдости перед лицом врага, верности своей земле:

Шумят леса густые,

От горя наклонясь...

Стоит перед Батыем

Плененный русский князь.

Под ханом знамя наше,

От кровушки черно,

Хан из церковной чаши

Пьет сладкое вино.

Прихлебывая брагу,

Он молвил толмачу:

«Я князя за отвагу

Помиловать хочу.

Пусть вытрет ил болотный,

С лица обмоет грязь:

В моей охранной сотне

Отныне служит князь!

Не помня зла былого,

Недавнему врагу

Подайте чашку плова,

Кумыс и курагу».

Но, духом тверд и светел,

Спокойно и легко

Насильнику ответил

Отважный Василько:

«Служить тебе не буду,

С тобой не буду есть.

Одно звучит повсюду

Святое слово: месть!

Под нашими ногами

Струится кровь - она,

Монгольский хан поганый,

Тобой отворена!

Лежат в снегу у храма

Три мертвые жены.

Твоими нукерами

Они осквернены!

В лесу огонь пожара

Бураном размело.

Твои, Батый, татары

Сожгли мое село!

Забудь я Русь хоть мало,

Меня бы прокляла

Жена, что целовала,

И мать, что родила...»

Батый, привычный к лести,

Нахмурился: «Добро!

Возьмите и повесьте

Упрямца за ребро!»

Бьют кочеты на гумнах

Крылами в полусне,

А князь на крюк чугунный

Подвешен на сосне.

Молчит земля сырая,

Подмога далеко,

И шепчет, умирая,

Бесстрашный Василько:

«Не вымоюсь водою

И тканью не утрусь,

А нынешней бедою

Сплотится наша Русь!

Сплотится Русь и вынет

Единый меч. Тогда,

Подобно дыму, сгинет,

Батый, твоя орда!»

Незадолго до победы Дмитрий Кедрин, так и не принятый издательствами и критикой, записал в дневнике: «Многие мои друзья погибли на войне. Круг одиночества замкнулся. Мне – скоро сорок. Я не вижу своего читателя, не чувствую его. Итак, к сорока годам жизнь сгорела горько и совершенно бессмысленно. Вероятно, виною этому та сомнительная профессия, которую я выбрал или которая выбрала меня: поэзия».

Когда-то в сердце молодом

Мечта о счастье пела звонко...

Теперь душа моя - как дом,

Откуда вынесли ребенка.

А я земле мечту отдать

Всё не решаюсь, всё бунтую...

Так обезумевшая мать

Качает колыбель пустую.

Лирика поэта 40-х годов исполнена тихой печалью. Это – пик зрелости его огромного дара. Стихи Кедрина по своей глубине и оточенности, по пронзительному чувству и высоте слога становятся в один ряд с лучшими образцами русской поэзии 19-го и 20-го веков.

Природа

Что делать? Присяду на камень,

Послушаю иволги плач.

Брожу у забитых досками,

Жильцами покинутых дач.

Еще не промчалось и года,

Как смолкли шаги их вдали.

Но, кажется, рада природа,

Что люди отсюда ушли.

Соседи в ночи незаметно

Заборы снесли на дрова,

На гладких площадках крокетных

Растет, зеленея, трава.

Забывши хозяев недавних,

Весь дом одряхлел и заглох,

На стенах, на крышах, на ставнях

Уже пробивается мох.

Да зеленью, вьющейся дико,

К порогу забившей пути,

Повсюду бушует клубника,

Что встарь не хотела расти.

И если, бывало, в скворечнях

Скворцы приживались с трудом,

То нынче от зябликов вешних

В саду настоящий содом!

Тут, кажется, с нашего века

Прошли одичанья века...

Как быстро следы человека

Стирает природы рука!

Мороз на стёклах

На окнах, сплошь заиндевелых,

Февральский выписал мороз

Сплетенье трав молочно-белых

И серебристо-сонных роз.

Пейзаж тропического лета

Рисует стужа на окне.

Зачем ей розы? Видно, это

Зима тоскует о весне.

***

Все мне мерещится поле с гречихою,

В маленьком доме сирень на окне,

Ясное-ясное, тихое-тихое

Летнее утро мерещится мне.

Мне вспоминается кляча чубарая,

Аист на крыше, скирды на гумне,

Темная-темная, старая-старая

Церковка наша мерещится мне.

Чудится мне, будто песню печальную

Мать надо мною поет в полусне,

Узкая-узкая, дальняя-дальняя

В поле дорога мерещится мне.

Где ж этот дом с оторвавшейся ставнею,

Комната с пестрым ковром на стене?

Милое-милое, давнее-давнее

Детство мое вспоминается мне.

В последнем рабочем блокноте Дмитрия Кедрина помечены десятки замыслов. Он собирался написать об Андрее Рублеве и Ломоносове, стихи о Стеньке Разине, полуфантастический роман о войне, книгу «О психологии творчества»… Увы, ничему этому не суждено было осуществиться.

18 сентября 1945 года поэт трагически погиб под колёсами пригородного поезда. Этому предшествовала целая цепь странных событий, которые и сегодня не дают разгадки произошедшего.

Сразу после войны, летом 1945 года, вместе с группой литераторов Дмитрий Борисович ездил в творческую командировку в Молдавию. По дороге домой сосед по купе нечаянно разбил кувшин с мёдом, который Кедрин вёз детям, что было истолковано очевидцами как мистический знак скорой беды.

Дочь поэта Светлана Кедрина вспоминает: «Незадолго до смерти к нему явился близкий друг по Днепропетровску, ставший в эти годы большим человеком в Союзе писателей и немало помогавший нашей семье, и предложил папе доносить на своих товарищей: «Там знают, что все считают тебя порядочным человеком и надеются, что ты им поможешь... «Отец спустил приятеля с крыльца, а тот, встав и отряхнув брюки, с угрозой в голосе произнес: «Ты еще об этом пожалеешь».

Писателей-днепропетровцев, с которыми Кедрин мог общаться в 1945 году, было трое: Михаил Светлов (Шейкман), Михаил Голодный (Эпштейн), Марк Шехтер и Александр Былинов (Бейлинов). Трое жили в Москве, а последний время от времени появлялся в СП СССР, как уполномоченный в делах правления СПУ по Днепропетровской области.

15 сентября на платформе Ярославского вокзала неустановленные лица по непонятной причине едва не столкнули Кедрина под поезд, и лишь вмешательство пассажиров в последний момент уберегло его. Вернувшись вечером домой в Черкизово, поэт в мрачном предчувствии сказал жене: «Это похоже на преследование».

Через три дня после этого Дмитрий Борисович поехал в Москву за гонораром в Союз писателей и в баре на ул. Горького встретился со старым знакомым ещё по Украине, поэтом Михаилом Зенкевичем. Светлана Кедрина свидетельствует: «Последним, кто видел Дмитрия Кедрина, был Михаил Зенкевич, с которым отец неожиданно столкнулся в центре Москвы. Они давно не виделись и решили заскочить в пивной бар на улице Горького, напротив нынешнего кинотеатра «Россия». Когда они сидели за столом, к папе несколько раз подходил какой-то мордастый верзила и просил прикурить. Папа каждый раз вытаскивал зажигалку и подносил к папиросе незнакомца, в последний раз уже с некоторым раздражением, потому что тот отвлекал его от разговора. Выпив пива, приятели вышли на улицу, и папа заторопился на трамвай, сказав, что «жена после болезни слаба и надо домой». Когда отец поднялся на площадку трамвая, Зенкевич заметил, что мордастый верзила последовал вслед за Кедриным».

Необъяснимым образом тело поэта было найдено на следующее утро неподалёку от железнодорожной насыпи на мусорной куче в Вешняках. Остаётся загадкой, как осторожный, внимательный и предусмотрительный Дмитрий Борисович, спешивший домой с лекарствами к занемогшей жене, оказался так далеко, в противоположной стороне от Москвы и от своего дома, на линии, идущей не с Ярославского вокзала, а с Казанского. Несмотря на проведённое УГРО расследование, данных, проясняющих картину происшествия, не получено, виновные лица не установлены.

«Когда мама попыталась обратиться ко Льву Шейнину, чтобы он взялся за расследование трагической гибели отца, тот посоветовал ей заняться воспитанием своих детей», - вспоминает Светлана Кедрина. Этот совет весьма многозначителен. Лев Романович Шейнин в 1935-1950 годы исполнял обязанности начальника следственного отдела Прокуратуры СССР. И его нежелание ворошить причину и обстоятельства гибели поэта и наставительно «добрый» совет вдове недвусмысленно свидетельствует, что за убийством Дмитрия Кедрина стояли весьма влиятельные силы.

Так, в победном 1945 году власть уничтожила последнего поэта русской плеяды. Прах Дмитрия Борисовича Кедрина покоится на Введенском кладбище. У изголовья его могилы высится 300-летний дуб, древнейший на Введенских горах…

Видно, вправду скоро сбудется

То, чего душа ждала:

Мне весь день сегодня чудится,

Что звонят в колокола.

Только двери в храме заперты,

Кто б там стал трезвонить зря?

Не видать дьячка на паперти

И на вышке звонаря.

Знать, служение воскресное

Не у нас в земном краю:

То звонят чины небесные

По душе моей в раю.