(Под редакцией Александра Попова)

Часть 7. Весна

Весна в этом году пришла рано. Солнце стояло высоко и сильно прогревало. Поля обнажились, и только кое-где в лесных чашах лежал желтый осевший снег. По лощинам сочились говорливые ручейки. Дали расширились, засинели. Все обновлялось, все тянулось к жизни. По дворам курился навоз, распространяя вокруг себя крепкий и пряный запах. Сергей, лежа в запечье, вдыхал этот знакомый с детства запах и какая-то нестерпимая печаль точила его грудь. Он изнывал от скуки, его тянуло в поле, лицом к лицу с воскресающей природой и тихая печаль томительно преследовала его. Его с женой и мальчиком приютила чета Володякиных. Бабушка Варя и дедушка Митрофан были людьми набожными. Они не только предоставили Сергею кров, но и кормили в силу своих возможностей. И теперь, лежа в чужой избе, он изнывал от безделья и бессилия, слушая хлопотливое кудахтанье кур и, звонко оглашавшего двор своим пением, петуха. Ему хотелось дела, суеты, шума и движения. А в это время в селе накалялись, кипели страсти, и никому не было никакого дела до Сергея Пономарева с его переживаниями и волнениями. Село бурлило, грозя перейти в бунт. Необходимо было срочно принять какие-то меры, чтобы утихомирить мужиков. Для выработки этих мер с утра в сельсовете собралось все сельское начальство. Здесь был Козырев, Гандобин, Митька Жук, Гришка Казак и Попов. Слово дали Гришке, председателю сельсовета.

- А что тут говорить? Мужики требуют вернуть им лошадей, коров и инвентарь, ссылаясь на Сталина, на его статью. Говорят, что их насильно загнали в колхоз, - угрюмо буркнул председатель.

- Ишь, чего захотели, - возмутился Гандобин. - Вызвать милицию, кое-кого арестовать, остальные остынут.

- Не горячитесь, Василий Ефимович! - осадил его Козырев. - Эти мужики бедняки и середняки и с ними нам нужно ладить, а не милицией пугать.

- Я полностью согласен с Иваном Ивановичем, - встал из-за стола Митька Жук, давая понять, что он приготовился говорить серьезно и долго, - нам нужно не пугать людей, а поладить с ними по-хорошему. Они требуют отдать им скотину и инвентарь, так давайте отдадим.

Все присутствующие подняли глаза на Митьку, и казалось, что они затаили дыхание. Даже Козырев долго смотрел на него и спросил его:

- Хорошо отдадим, а на чем мы будем сеять?

- Допустим, что мы не отдали, но чем мы будем сеять? Зерна, которое лежит в амбаре у Сергея Пономарева, хватит самое большое на треть посевных площадей, а ведь с нас потребуют хлеба со всей площади. Город нам не даст ни фунта зерна, ибо у него его нет. Купить нам не на что, так как деньги, которые нам выделили, мы просрали.

- Значит, ты предлагаешь распустить колхоз и доложить, что наш колхоз филькина грамота, - спросил Гандобин.

- Нет, Василий Ефимович, докладывать не нужно. И распускать колхоз мы не будем. Мужик наш упрямый, несговорчивый, но в душе он дитя, верит начальству, а поэтому мы будем диктовать свои условия. Отдадим им скотину, инвентарь и отдадим им землю, но ни фунта зерна. Я уверен, что у мужиков есть припрятанный хлеб, вот и пусть сеют своим.

Гришка Казак слушал выступление своего дружка, и злоба душила его. Видя, как все внимательно слушали необычное выступление Митьки, Гришке хотелось встать и крикнуть, чтобы его не слушали, так как это слова не его, а Сергея Пономарёва, который учил, как им поступить в этой ситуации. Но кто ему поверит, что Митька говорил со слов кулака. Его удерживало только то, что он боялся Митьки, боялся лишиться своего поста и тем самым испортить всю свою жизнь.

- А что, Дмитрий Степанович, всё это нам даст? - спросил Попов, который все это время молча сидел в уголке.

- А даст нам, Александр Иванович, хлеб, который с нас потребуют в счет хлебопоставок. Пусть мужики сеют, убирают, но они обязаны и платить налоги. Из колхоза выйдут работящие люди, поверив, что в колхоз больше не пойдут, а поэтому постараются, как можно больше посеять зерновых, что только нам и на руку. В колхозе останутся безлошадные, да и работники их них, как из меня врач. Но они будут числиться колхозниками. У меня пока все и, если у кого есть вопросы, прошу задавать. Он сел.

- Считаю, что предложение Дмитрия Степановича правильное и нужно его поддержать, - высказался Попов.

- У меня есть некоторые дополнения, - ровным голосом начал Козырев. - Вот Дмитрий Степанович говорит, что в колхозе останутся одни безлошадные, да и работники из них не аховские. Но они нам нужны, чтобы сохранить колхоз. Объясняю, когда осенью, вышедшие из колхоза мужики соберут урожай, мы наложим на них такой налог, что у них зерна останется только на еду, а с колхозников мы не только не возьмем ни грамма хлеба, но и, наоборот, наделим зерном из будущего урожая. Кроме того, мы начнем пахать не на лошадях, а на тракторах, чтобы убедить на деле мужиков в преимуществе машин перед лошадьми. Зерна для посева нам хватит с избытком. В наших руках будет весь сельскохозяйственный инвентарь, сеялки, веялки и молотилки, оставшиеся от кулаков. Одним словом, мужики должны на практике убедиться в силе колхозного строя, в силе коллективного труда. Здесь большую роль должны сыграть все сидящие здесь и особенно Василий Ефимович и я, как ответственный за технику. И нужно завтра же быть готовыми к посеву. А сейчас пойдем на улицу и объясним людям, что мы не против их требований и разрешаем им разобрать им своих лошадей, коров и свой инвентарь. А вам Дмитрий Степанович и Александр Иванович, проследить, чтобы мужики не умыкнули инвентарь бывших кулаков.

Тем временем, пока сельское начальство вырабатывало тактику борьбы с бунтующими мужиками, из Москвы вернулся Никита Пономарёв. Он тут же пошел к брату, жившему у Володякиных. В доме, кроме Сергея, никого не было. Никита поздоровался с братом, тяжело опустился на скамейку и горько вздохнул. Сергей встал с лежанки, сел рядом с братом и закурил. Никита тоже попросил закурить.

- Рассказывай! - обратился Сергей, когда увидел, что брат успокоился.

- А чего рассказывать, если рассказывать нечего, все пустое. Пошел в Кремль и попросил охранника пропустить к Сталину. Он посмотрел на меня, как на психа, и сказал, что здесь Сталина нет, и не бывает. Я не поверил и до самого вечера околачивался на Красной площади, ждал, что Сталин пройдет или проедет, но все напрасно. Переночевал на вокзале и наутро решил добиться приёма у Молотова или Кагановича. А где их искать, понятия не имею. Потом увидел большое здание, у которого поверху было написано крупными буквами - «Известия». Я остановил одну дамочку и спросил, что в этом доме находится. Она сказала, что это редакция газеты. Про себя думаю, раз это газета, то им все известно и решил туда зайти и узнать адреса членов ЦК. Когда подошел к выходу, двери распахнулись и мне навстречу вышли два человека. Я попросил выслушать меня и говорю, что приехал из деревни и хочу встретиться с кем-нибудь из членов ЦК, да вот как найти не знаю, и не подскажут ли они, где их искать? Мужчины переглянулись друг с другом, усмехнулись, а потом ответили, что я приехал не вовремя, так как большинство членов ЦК разъехались по стране, но всё же спросили, а кто мне лично нужен? Я сказал, что мне хотелось бы поговорить со Сталиным, а если не удастся, то с Молотовым или с Кагановичем. Они ответили, что к Сталину едва ли пустят, а Молотова и Кагановича в Москве нет, но если кто-нибудь из них приехал, то попытай своего счастья. Один из них достал блокнот, чиркнул что-то в него, вырвал листок и подал его мне, сказав, что написал адреса приемных и пожелал удачи. В приемной Кагановича меня встретил неопрятный, молодой человек. В мятой одежде, с кудрявыми, нечесаными волосами на голове. Я принял бы его за посетителя, но он был в приемной один и сидел за столом, окруженный телефонами. На просьбу пропустить меня к Кагановичу, ответил, что Лазарь Моисеевич в Москве отсутствует и когда будет, не имеет понятия. На этом со мной и простился. Пошел к Молотову. Встретил человек в военной форме. Встал, пожал мне руку, пригласил к столу, сел и сам. Когда я изложил ему свою просьбу, ответил, что ничем помочь мне не может, так как Вячеслав Михайлович в отъезде и когда будет в Москве, он не знает. Потом немного подумал и сказал, что сейчас в Москве находиться Маленков и можно будет отправиться к нему.

- А этот откуда взялся? - спросил Сергей.

- А черт его знает! Поэтому я спросил его, не лучше ли обратиться к Бухарину. Он сказал, что не советует, так как Бухарин сейчас не имеет власти и мне не поможет. Маленков же, говорит, возглавляет сектор ЦК и имеет большую силу. Написал мне на бумаге адрес приемной Маленкова и проводил до двери. Что делать, пошел к этому самому Маленкову. В приемной тесно, все стены заставлены шкафами. За столом сидит какой-то человек и читает в бумажке. Когда я вошел, он отложил бумаги, оглядел меня и тихо так сказал:

- Садитесь, товарищ, слушаю вас!

Я поведал ему о своих невзгодах и сказал, что мне бы хотелось поговорить об этом с товарищем Маленковым. После этого его добродушие сразу пропало. Тогда я расстегнул полушубок, сославшись на духоту и, когда этот плюсовый шнырь увидел мой орден, то тут же вскочил на ноги и скрылся за дверью. Через некоторое время возвратился и сказал, что товарищ Маленков примет меня завтра. На другой день меня пропустили в кабинет Маленкова. Комната небольшая, уютная, с большим ковром на полу. Возле стола стоит плотный, я бы сказал даже жирный мужчина, невысокого роста, в кителе защитного цвета. Пуговицы все застегнуты до самого горла. Волосы черные, лицо широкое, плоское, какое - то бабье. Щеки отвисли, шеи почти нет. Пригласил меня присесть, сам сел на стул и говорит:

- Мой помощник рассказал о вчерашней с вами беседе и о том, что вас волнует. Так что вы, Никита Егорович, хотите от меня?

А я и отвечаю:

- Я хочу, чтобы местная власть, не вмешивалась в наши дела, чтобы нас восстановили в правах, вернули нам наше имущество!

- А на основании чего я должен этим заниматься?

- Хотя бы на основании статьи товарища Сталина!

Достаю из кармана газету со статьей товарища Сталина и разворачиваю ее на столе. Тогда он мне говорит:

- Вы не утруждайте себя, ибо статью я хорошо изучил, а вот вы ее плохо читали. Да, товарищ Сталин критиковал местную власть за перегибы в коллективизации, за ущемление бедняка и середняка, но он ничего не сказал в статье о кулаках и о том, что отдавать ли им имущество и восстанавливать ли их в правах? Это дело ЦК ВКП (б). Конечно, ваше дело исключительное, вы орденоносец и все, что будет от меня зависеть, я постараюсь решить!

Ушел я от него без всякой надежды. Да, что он может сделать, если сам Калинин не смог нам помочь?

Братья опять закурили, помолчали.

- А у тебя, какие дела? - прервал молчание Никита.

- Те же самые, что и у тебя. В райкоме мне сказали, что у них нет никаких указаний насчет раскулаченных. В Обкоме сказали то же самое, что тебе сказал Маленков. Хотел пристроиться в городе на работу, но там своих безработных некуда девать. Был на шамотном заводе в Семилуках, но там мне начальник кадров прямо сказал, что им раскулаченных запретили брать на работу!

- И что же дальше?

- Ничего, еще немного подождем, может быть что-нибудь да проясниться, а нет, тогда и придумаем!

Село праздновало пасху. Люди отмечали Христово воскресение и одновременно радовались тому, что, наконец, покончили с колхозом. Церковь была разгромлена, а поэтому праздновали под открытым небом. День выдался теплым и солнечным, улицы с самого утра были полны народу. Молодежь затевала игры, женатые ходили в гости, отовсюду разносился смех, раздавались переборы гармошек, песни. Отметить пасху решил и Козырев. Он собрал сельское начальство, активистов и предложил в этот день начать пахоту.

-Во-первых, - утверждал он,- нужно показать людям, что никакие праздники, тем более религиозные, не должны мешать главному празднику на селе - севу. Во-вторых, мы должны показать людям мощь машин и торжество коллективного труда.

В самый разгар народных гуляний послышался грохот и из-за церкви, по Большаку, дымя высокой трубой, покатил трактор, следом второй. За ними тянулись на прицепах две подводы, груженные плугами и боронами. На первом тракторе развивался красный флаг, а за рулем, сидя на железном сидении, восседала Варька Култышкина. На втором сидел Мишка Рыбин. За ними гуськом тянулись активисты во главе с местной властью. Люди, оглушенные грохотом, притихли и с удивлением рассматривали железные чудовища. Ребятишки гурьбой бежали рядом с трактором, оглашая окрестность криком и гоготом, и с восхищением смотрели, как огромные колеса своими треугольными шипами безжалостно коверкают накатанную дорогу. Когда мотор начинал чихать и фыркать, ребятишки в страхе разбегались по сторонам, боясь, как бы трактор, словно бодливая корова, вдруг не набросился на них. Некоторые женщины крестились, поминая недобрым словом Козырева, другие же хватали за руки своих чад и тащили по домам. И только возмутитель спокойствия и праздничного настроения людей, стоя на ступеньке трактора рядом с Варькой, боковым взглядом отмечал, какое неизгладимое впечатление произвело появление тракторов.

Тракторная колонна по Большаку спустилась вниз к реке, пересекла мост и остановилась на краю отдохнувшего за зиму поля. По распоряжению Козырева тракторная бригада прицепила к тракторам по два немецких плуга и две бороны. На первый трактор сел сам Козырев и проложил первую борозду. Потом он остановил трактор, немного углубил лемеха и вновь тронулся с места. Трактор натужно взвыл, но пошел по полю, оставляя за собой ровную полосу вспаханной земли.

Каждый крестьянин всегда был неравнодушен к севу, к земле, а тут вдруг появилось что-то новое, непривычное и каждому хотелось своими глазами увидеть, что же это такое. Однако чувство настороженности сдерживало мужиков и они, наверняка, проигнорировали бы посевную колхозников, но вмешался случай. По селу молнией разлетелся слух, что колхозники начали пахать землю, которая давно была закреплена за крестьянами. С этим нельзя было мириться, и к полю потянулся народ. Было решено, если нужно, силой вернуть свои наделы.

Козырев, увидав переходивших мост мужиков, со смехом обратился к Гандобину:

- Василий Ефимович, гляди! Жлобье жалует по твою душу. Держись председатель! Будет тебе некогда!

Василий Ефимович оглянулся, на минуту задумался и быстро пошел по полю навстречу мужикам. Он поздоровался с ними и спросил:

- Ну, что, товарищи крестьяне, пришли посмотреть на нашу работу? Добро пожаловать, смотрите!

- Ты нам зубы не заговаривай, а лучше разъясни, на каком основании ты пашешь наши наделы? - выступил вперед Семён Гусев.

- А скажи, Семён, на твоем наделе самая лучшая почва? Лучшая земля? - спросил Гандобин.

- Нет не лучшая, но она моя, а теперь ты ее занял.

- Да, мы заняли этот клин, на котором расположено несколько наделов. Но вы не хуже, а лучше меня знаете, что земля здесь истощена и дает низкие урожаи. Вот мы и решили забрать у вас эту землю, а вместо нее отдать вам землю кооператоров Сергея Пономарева. Думаю, что вы не будете против такого обмена. Вы прекрасно знаете, что там земля прекрасно обработана, хорошо удобрена и дает хорошие урожаи.

- А если раскулаченные вернуться, как нам тогда быть?

- Нет, Семён, они больше не вернуться! Так что размежуйте ее между теми, чью землю мы заняли и, как говориться, бог вам в помощь!

Выслушав председателя колхоза, мужики недоуменно переглянулись. Если бы они не считали его умным и расчетливым человеком, то сочли бы полным идиотом. Убедившись, что колхозники не собираются пахать всю крестьянскую землю, мужики потянулись гурьбой на поле смотреть на невиданную ранее технику и ее работу. Трактора натужно ныли, оставляя за собой довольно широкую полосу вспаханной земли. Мужики отметили, что даже самая сильная лошадь не потянет два плуга и две бороны, а эти железные чудовища бодро бегут по полю, оставляя за собой ровные борозды. А уж глубину пахоты, нельзя сравнить ни с какими мерками обычной пахоты крестьян. На первом тракторе сидел Мишка Рыбин, а за ним тянулся трактор Варьки Култышкиной, сидевшей на железном стуле, выставив далеко свой толстый зад.

- А что, Семён, землю ты получил хорошую, остается тебе только трактор купить. Твоя бы Марья пахала, а ты бы пузо грел на солнышке, - съязвил Аким Демидов.

- Я бы купил, да купило притупило!

А между тем трактористы, гордые своим величием, продолжали работу, не обращая внимания на мужиков. Особенно гордилась Варька и была на седьмом небе.

Култышкины были потомственными пастухами. И прадед, и дед, и родители Варькины пасли крестьянских буренок. Детей у Култышкиных рождалось много, но почему-то выжил только один ребенок. На селе поговаривали, что остальных они душили, как котят. Если это было так, то почему тогда Ефим со своей Феклой оставили в живых не мальчика, а девку, которую нарекли Варькой в честь бабки? А может быть, у них рождались только девки? Темное дело. Скорее всего, так получалось потому, что ни у отца, ни у матери, просто не было ни сил, ни времени на уход за ребенком. Обычно Фекла рожала на пастбище, а если это случалось дома, то уже на второй день, завернутый в тряпье, ребенок оказывался в обществе коров. И с этого времени ему была определена судьба пастуха. И в дождь и в жару, он вместе с родителями неотступно следовал за буренками, сначала на руках матери, потом на четвереньках, пока не умирал.

Култышкины никогда не учились в школе, они не умели ни читать, ни писать, жили своим замкнутым мирком, далеким от мирских забот и тревог. В мире, бушующем страстями, гремели войны, совершались революции, люди уходили на фронт, возвращались, а для Култышкиных вся вселенная умещалась в границах пастбища. В своей жилой развалюхе, из белого природного камня, они казались временными жильцами, людьми, зашедшими на огонек и оставшимися переночевать. Кроме русской печки в избе, у грязного подслеповатого оконца стояли колченогий стол и одна скамья, которые не мылись со дня их изготовления. На дворе не было ни сарая, ни телеги, ни саней, не было ни скотины, ни птицы. Из всего живого был у них старый - престарый кобель, по кличке Барин, вся шкура которого состояла из репьев и плешин. Он скорее был членом семьи, чем безгласной тварью, ибо он не только пас коров, но и спал вместе со своими хозяевами и ел с ними вместе из одной миски.

При всей своей тупости Култышкины свою работу выполняли исправно. Не было ни одного случая, чтобы коровы вернулись домой голодными или не напоенными. Если та или иная корова обгулялась, Ефим непременно сообщал об этом хозяевам, за что всегда получал бутылку водки, которую он нес домой, где и распивал с Феклой. Пьяными их никто и никогда не видел, за что ценились бабами. Зная их честность, люди не желали других пастухов и с охотой доверяли им своих коров, щедро оплачивая их службу. Поочередно каждый хозяин должен был утром, при выгоне стада, снабдить пастухов на целый день продуктами питания, а вечером накормить их горячей пищей. А так как в глазах людей никому не хотелось прослыть жадным и бессовестным, да еще заботясь о целостности своей буренки, то каждый хозяин старался угодить пастухам. После окончания сезона, когда коров ставили у стойла, каждый двор был обязан расплатиться за работу с пастухом продуктами или деньгами. Култышкины, ввиду своей безграмотности, никаких записей не вели и не всегда помнили, кто им заплатил, а кто зажилил. Поэтому некоторые бессовестные мужики не расплачивались. И все же они питались лучше, чем многие из односельчан. Денег считать они не умели и отдавали их соседям, с просьбой купить одежду. Проведя всю сознательную жизнь среди скотины, оторванные от людей и общества, Култышкины по уровню своего развития, по уму, недалеко ушли от своих подопечных. Они никогда не мылись в бане. Умывались разве только тогда, когда их мочил дождь. Хотя пастбище было на берегу реки, они не догадывались, что в ней можно искупаться. Дома никогда не мыли посуду, не скребли и не мыли стол. Похлебав щей из миски, они наливали в нее и для собаки, которая, поев, вылизывала ее начисто языком. Малую нужду они справляли прямо в избе, на земляной пол. Казалось, что они в своем развитии остановились на уровне младенцев. Словарный запас был настолько беден, что общаясь между собой, больше мычали, подражая коровам, а не говорили на людском языке. Ввиду отсутствия в избе обычных лавок, не говоря уж о кровати, они всей семьей спали на печке, куда затаскивали и своего Барина. Но если бы у них была кровать и лавки, то на них все равно было бы опасно спать из-за боязни замерзнуть в зимнюю ночь. В избе при морозах стояла такая стужа, что в щербатом чугунке вода замерзала до дна, а на окнах и по углам снег намерзал толщиной в ладонь. Из-за отсутствия лошади им ежедневно приходилось совершать поход в лес за хворостом. В свое время у них была семилинейная лампа, но Барин, запрыгнув на стол для подбора хлебных крошек, столкнул лампу на пол и разбил ее. Купить свечей они так и не догадались. Поэтому спать ложились с наступлением сумерек и вставали с рассветом.

Истопив печку, приготовив еду и откушав, лезли на печку, где Ефим, разомлев от пищи и тепла, тут же забирался на свою Феклу, которая, в свою очередь, была не прочь побаловаться с мужем. Это вошло в привычку, стало ритуалом в жизни. Пока Варька была маленькой и несмышленой, они не стеснялись ее присутствия и свободно занимались любовью. Продолжали заниматься этим делом и тогда, когда Варька уже подросла и с любопытством смотрела на забавы своих родителей. Однажды, глядя на любовные утехи родителей, Варька спросила:

- Папаня, вы чего с мамой делаете?

- А мы играем, дочка, - невозмутимо ответил Ефим.

- Я тоже хочу поиграть!

- Ты еще маленькая, тебе рано.

- Нет, я уже большая, больше мамани выросла.

Нужно сказать, что к двенадцати годам Варька действительно вытянулась, и рядом с низкорослой и тщедушной Феклой выглядела предпочтительнее и привлекательнее. И все же Ефим стал ее урезонивать, говоря, что такая игра не для маленьких. Варька захныкала и стала требовать, чтобы отец поиграл с ней, а сама, задрав до подбородка юбку, стала усердно хлопать ладонью между ног. То ли Фекле надоело слушать хныканье дочери, то ли ей самой надоел Ефим со своими ласками, но она сжалилась над Варькой и, толкнув мужа, приказала, чтобы он поиграл с дочкой, если той так приспичило. Ефим, недолго думая, забрался на дочку и с удовольствием выполнил ее просьбу. С этого вечера и повелось у них к всеобщему удовольствию заниматься семейной любовью.

Такие забавы не только понравились Варьке, но и пошли на пользу. Она раздобрела, рано оформилась во взрослую девушку с присущими им формами телосложения. Для Ефима же наступили черные дни. На двух женщин у него не хватало ни запала, ни пороху, а те своими ненасытными утробами требовали своего. Начались ссоры между женщинами, доходившие до драки, частенько от них доставалось и Ефиму. Варька, войдя во вкус, вскоре догадалась, что на селе, кроме отца, есть и другие мужики, которые не прочь были позабавиться. Ее натура требовала свежих и молодых сил, а поэтому, плюнув на отца, стала искать успехов на стороне. Вскоре парни и мужики узнали о доступности Варьки и не упускали случая ей попользоваться. Трудно сказать скольких парней она обучила мужскому делу, чтобы, женившись, они не оказались простаками в таком деликатном вопросе.

Ефим и Фекла умерли в одну ночь, угорев на печке. Варька осталась в живых лишь потому, что в это время забавлялась в чьей-то риге с очередным желающим. Люди искренне жалели об этой паре, но, похоронив их по-христиански, наняли новых пастухов, ибо Варька категорически отказалась пасти коров. К этому времени она вкусила сладость распутной жизни, набралась опыта и стала принимать мужиков уже не бескорыстно. Они теперь несли в ее убогое жилище все, что могли тайком припрятать от жен и родителей, начиная от хлеба и кончая одеждой. Каждый, приходя к ней, старался прихватить с собой еще и бутылку самогона, ибо Варька его не гнала. Так, наверное, и жила бы Варька до самой старости, если бы не коллективизация. Бабы и девки откровенно презирали ее и близко к себе не подпускали, а поэтому она невольно тянулась к мужикам, тем более, что опыта ей в этом было не занимать. Отпечаток постоянного общения с мужчинами стал откладываться на ее характере и поведении. Она стала грубой, начала курить, выпивать и держала себя вызывающе. Желая быть заметнее других женщин, Варька, одной из первых, записалась в группу бедняков и была беспрекословной исполнительницей всех указаний Митьки Жука. Чтобы еще больше насолить бабам, она добилась приема на курсы трактористов. Члены парторганизации, было, воспротивились этому, ссылаясь на ее безграмотность и худую славу, но Козырев объяснил им, что ее шаг является, первую очередь, политическим актом, который положит начало освобождению женщин от гнета и привлечет на сторону организаторов колхоза других девушек. С этими доводами было трудно, не согласится, и судьба Варьки была решена. К тому же Козырев сказал, что ей не обязательно знать устройство трактора, лишь бы умела держать руль и борозду, а готовить трактор к работе будет он сам. С этого дня Варька переселилась жить в МТС, избавившись от косых взглядов и проклятий женщин в свой адрес. На занятиях она лупила глазами на Козырева и внимательно слушала, совершенно ничего не понимая из его объяснений. Но к своему трактору прикипела душой и телом. Она не только чистила, холила, и лелеяла его, но спала рядом с ним, словно сторожевая собака. А когда в этот пасхальный день, в сумерках, перестали пахать, и встал вопрос, кому оставаться в поле возле тракторов сторожить их, Варька с радостью предложила свою кандидатуру.

В Черноземье было заведено по праздникам, особенно престольным, молодым ребятам ходить в соседние села присматривать невест и показывать свою удаль. Как говориться - людей посмотреть, да себя показать. Зачастую эти походы заканчивались дракой, но родители не только не запрещали, но даже приветствовали такую практику. Все объяснялось тем, что в каждом селе половина жителей обычно была связана родственными связями и чтобы обновить, влить свежую кровь в молодую поросль, мудрые старики завели традицию встречных визитов молодежи друг к другу, тем более, что к соседям можно было сходить довольно легко. Область была самой густонаселенной в стране и села располагались практически рядом друг с другом.

На эту пасху ребята навещали Богоявленку. Возвращались они домой на рассвете с хорошим настроением. Кровь, после очередной стычки, еще играла в жилах и они не знали, кому еще показать свою удаль. А тут, спустившись с Пристинка, увидели два трактора, стоявших на краю пашни. Кто-то подал идею покататься, не подумав, что никто из них и понятия не имеет, как это делать. Подойдя к тракторам, они вдруг с удивлением увидели, что возле одного из них на пиджаке спала Варька. Ребята притихли и стали шептаться, боясь разбудить сторожиху. Но ее за день так растрясло, что если бы ребята смогли завести сразу два трактора, то она и ухом не повела. Да и девичий сон на заре так крепок, что даже в самых благополучных условиях разбудить Варьку было не так просто. Пошушукавшись и не придумав ничего более путного, решили ее напугать. Собрав камни, палки и другой подручный материал, принялись кричать и изо всех сил стучать по всему, что гремело. Варька, напуганная грохотом и ничего не понимая спросонья, только вертела головой. Ребята разбежались, а она, немного придя в себя и сообразив, где находиться, так испугалась, что ее стала бить дрожь. Варька тут же вскочила на ноги и бросилась в село. Перебежала мост, проскочила Большак и в мгновение ока очутилась возле дома Митьки Жука. В это время сам хозяин, намаявшись за день пахотой, спал глубоким сном. Но громкий стук в стекло мог разбудить и мертвого. Открыв двери, в свете раннего утра, он увидел Варьку с побелевшим лицом, обезумевшим взглядом глаз и дрожавшую, словно осиновый лист. Она кинулась к нему на грудь и сквозь слезы и рыдания, захлебываясь тараторила:

- Там стреляли, там в меня стреляли, там...

- Как стреляли? Кто стрелял? - встревожено спросил Митька.

- Не знаю, кто стрелял, я их не видела, но стреляли в меня и по тракторам.

- Ты, Варька, перестань реветь, а лучше расскажи, что ты видела? Сколько их? Кто они?

Из бессвязного лепета Варьки Митька Жук понял, что она никого в лицо не видела и ничего не может толком объяснить. Что она, просто, до смерти напугана.

- Ладно, ты перестань реветь, успокойся, заходи в дом и немного поспи, а я разберусь. Всех найдем и накажем.

С восходом солнца Митька отправил Гришку Казака в райком партии с таким письмом:

«Сегодня в ночь кулацкие провокаторы, чтобы сорвать посевную напали на первую в колхозе трактористку, обстреляли ее и трактора, нанесли им вред. Прошу выслать к нам в село милицию с тем, чтобы на месте провести дознание на предмет наказания враждебных элементов».

Секретарь парторганизации Лавлинский.

Секретаря райкома в районе не было, и Гришку принял инструктор, выдвиженец из комсомола. Он много слышал о вылазках кулачества, но чтобы стреляли, такого еще не было. Распутывать серьезное дело сам инструктор побоялся и отправил письмо в Обком партии. Там прочитали его и решили, что это только первая серьезная ласточка в борьбе с кулачеством и отправили с припиской о помощи в Москву. А там уже накопилось масса писем с мест, в которых местные руководители жаловались на бойкот крестьян колхозному строительству, отмечая, что в последнее время начался массовый отход крестьян из колхозов. Политика партии терпела провал, и поэтому было принято окончательное и бесповоротное решение незамедлительно выселить всех раскулаченных куда подальше, чтобы не было проблем.

Варька после той, страшной для нее ночи, больше не садилась на трактор и пряталась взаперти в МТС, боясь за свою жизнь. В село из района приехали три милиционера во главе с прокурором. Они ходили по селу, опрашивали мужиков и ребят, осмотрели трактора, но, не обнаружив следов от дроби и пуль, уехали назад. Вскоре Варька исчезла, не сказав никому даже прощального слова. Шел потом слух, что работала она на шахте в Донбассе, а потом подалась на Днепрогэс.

Только заголосили первые петухи, как в подслеповатое оконце Володякиных тихо постучали. Дед Митроша, беспокойно спавший в последнее время, прислушался и, когда стук повторился, тихо сказал, слегка толкнув в пышный бок своей половины:

- Варя, к нам вроде стучаться!

Бабушка Варя, оторвавшись от глубокого сна, повернулась на другой бок и недовольно пробурчала:

- Чего тебе не спиться?

- Я говорю, что кто-то стучится в окно!

- И кого там нелегкая принесла?

- Варь, встань и посмотри!

- Бабушка неохотно зашевелилась и, кряхтя, слезла с печки. Не зажигая огня, она подошла к уличному окну, склонилась и, приставив ладонь ко лбу, стала вглядываться в зыбкий отблеск нарождавшейся зари. В неясном силуэте за мутным оконцем она признала Мишку Жогова, секретаря сельсовета.

- Кто там? - почему-то тихо спросил дед.

- Да вроде Мишка Жогов, - шепотом ответила бабушка.

- К чему бы это? Пусти!

Загремел засов, тихо скрипнула дверь и в избу, легко ступая по половицам, вошел Мишка.

- Тетя Варя, ты огня не зажигай, я на минутку. Крестный у вас? Буди!

- Да я не сплю. Ты чего? - из запечья вышел Сергей и шагнул навстречу крестнику. Вслед за ним вышла и Дарья.

- Ты вот что, крестный, быстро собирайся и беги. Приехала милиция, и сейчас начнут всех раскулаченных выселять из села. Митька орет, требует твоего ареста, но милиционеры отказываются, говорят, что им такого указания не давали. Боюсь, что Митька сделает это сам. Кто-то донес ему, что ты ночуешь у Володякиных, и поэтому рвется сюда, как помешанный. Так что смотри сам, а я побежал, как бы меня не хватились. Да, еще! Не ходи улицей, лучше гумнами.

Сергей давно готовился к самому плохому, но новость, сообщенная Мишкой, оглушила его словно громом. Ноги сделались ватными, и он невольно опустился на скамейку. Первое, что пришло в голову - это было желание ничего не предпринимать и остаться с семьей, а там пусть будь, что будет. О себе он не думал, его волновала судьба жены с детишками.

-Уходи, Сергей! Спасайся! Если тебя арестуют, то могут и до тюрьмы не довезти, убьют,- прервала его мысли Дарья. - Меня с детьми еще пожалеют, а вот что я без тебя буду делать, даже думать не хочу. Беги!

Бабушка Варя зажгла лампу и, охая, захлопотала возле печки, гремя рогачами. Дед оделся и встал у дверей, чтобы не мешать. Сергей стал торопливо одеваться. Когда он был готов, бабушка Варя предложила ему перекусить, но Сергей отказался, и бабушка Варя сунула ему в руки узелок с харчами, а Дарья отсчитала немного денег. Попрощавшись с женой и хозяевами, Сергей, под причитания и слезы женщин, вышел из дома и сгинул в сумерках.

Спустя короткое время, после ухода Сергея, в дверь избы Володякиных сильно постучали. Очевидно, били ногами. Не успела бабушка Варя крикнуть: - Заходите, открыто! - как тут же в избу влетел Митька Жук, держа в левой руке наган. Пробежав несколько раз по избе, заглянув на печку, в запечье и, остановившись перед бабушкой Варей, заорал, наливаясь кровью:

- Где Пономарёв?

- Ты, Митька, на меня не ори и свой револьвер спрячь, а то вон возьму кочергу и обломаю о твою спину! Как был ты дураком, так им и остался. Додумался, перед бабкой револьвером махать! Нет у нас Сергея и где он - не знаю, а если он тебе нужен, сам ищи!

В это время в избу вошли два милиционера с винтовками в руках, поздоровались, присели на лавку и стали закуривать. Поняв по поведению бабушки, что Сергей успел скрыться и искать его бесполезно, Митька повернулся к милиционерам и уже спокойно сказал одному из них:

- Останься здесь и присмотри за ней, - кивнул он в сторону Дарьи.

- А ты пойдешь со мной за подводой! - обратился он к другому. Тот поднялся и, не проронив ни одного слова, вышел на улицу. Митька направился вслед за ним, но неосторожно ударился головой о притолоку, заматерился и пулей вылетел в сени.

Оставшийся милиционер бросил цигарку на пол, придавил ее сапогом и тихо, словно боясь, что его услышат, обратился к бабушке:

- Ты вот что, хозяйка, если есть такая возможность, то соберите ей на дорогу кое-каких продуктов, а то дорога предстоит долгая и голодная.

- А что, милок, их куда - то повезут? - так же тихо и сковано спросила милиционера бабушка Варя.

- Куда повезут, не знаю, только повезут их поездом и говорят далеко на север!

- Ох, господи! - простонала бабушка Варя, перекрестилась и захлопотала по избе.

Дедушка Митроша встал с лавки, накинул полушубок и вышел из избы. Милиционер тоже встал, подошел к Дарье, тронул ее за плечо и громко сказал:

- Ты, гражданка, не стой столбом, а поскорее собирайся сама, собери сына, а то скоро подойдет подвода и тебе придется ехать раздетой!

После этих слов Дарья словно очнулась от долгого, тяжелого сна и стала медленно одевать сынишку, который все это время беззвучно стоял, прижимаясь к матери. Потом, с какой-то заторможенностью в движениях, начала собираться сама. Казалось, что она не слышала и не понимала всего происходившего на ее глазах. Все ее движения, упорное молчание и полное безразличие ко всему, явно говорило о том, что она была в шоке.

Бабушка Варя и вернувшийся из погреба дедушка Митроша торопливо укладывали в две корзины какие-то продукты, завязанные в узелки. Уложив все, что приготовили, они предложили перекусить в дорогу, но Дарья на предложение не обратила внимания, зато маленький Ваня с охотой съел большую лепешку и выпил кружку холодного молока. Едва прекратилась суматоха со сборами, как под окном остановилась подвода, и в избу вошел Мишка Жогов в своем неизменном старом треухе, бабьем полушубке и с веревочным кнутом в руке. Обут был он в лапти и онучи, переплетенные крест-накрест веревками. Не успел Мишка поздороваться, как милиционер встал и махнул рукой, указав Дарье выход на улицу. На телеге кучкой уже сидели ее три дочки и испуганно смотрели на мать, которая влезла на телегу, не обратив на них внимания. Почти одновременно к телеге подошла Ганна Лобода и бабушка Варя с дедушкой Митрошей. Первая бросила в телегу под завязку набитый чем-то мешок и сказала:

-Я принесла кое-какое барахлишко, а то мой идиот сказал, что вас повезут на север, а там всегда стоят холода!

Сказала, попрощалась и, не дождавшись ответа, зашагала своим журавлиным шагом вдоль улицы. Дедушка Митроша и бабушка Варя уложили в телегу корзинки с продуктами, перекрестили ссыльных и встали в сторонке. Милиционер с Мишкой сели в передок телеги, лошадь тронулась и потянула повозку вверх по Большаку, к выезду из села. На краю села, возле церкви, уже стояло около десятка подвод с людьми. Повозка остановилась. Милиционер спрыгнул на землю и куда-то ушел. В предутренней тишине ясно слышался скрип колес, фырканье лошадей и приглушенный говор множества людей. Громко орали петухи, иногда раздавался плач ребенка, но нигде, ни в одном окне ближайших домов не было света. Люди в них притаились, выжидая, чем окончится выселение, и благодарили бога, что не коснулась их эта напасть.

А между тем близился рассвет. На востоке, за церковью разгоралась заря и строгие контуры колокольни без креста все отчетливей проступали в высоте, а внизу копошились люди, в тревоге ожидая своей участи. Когда заскрипели колеса подвод, и они одна за одной, стали покидать село, Дарья, наконец, вышла из шока. Она повернулась лицом к церкви и стала неистово креститься, шепча какие-то молитвы, стала прощаться с родным краем. Краем, где встретила любовь и счастье, где нарожала кучу ребятишек, где приобрела свой дом и где теперь, в одночасье, рухнули все ее мечты. Никто из односельчан не вышел на улицу, чтобы проводить своих соседей. Мишка за всю дорогу тоже не сказал ни слова, но лошадь не подгонял, видимо считая, что неудобно спешить, увозя неведомо куда людей, с которыми бок о бок прожил долгие годы. Наверное, ему было стыдно увозить из родного села семью Сергея Пономарева, который в свою бытность не раз выручал незадачливого и невезучего в жизни Мишку. Вроде был он не пьяница, не лодырь, да и семья небольшая: жена и два сына-подростка, но в хозяйстве у него все шло через пень-колоду. Главная его беда состояла в том, что он совершенно не был приспособлен к сельской жизни, хотя родился и вырос в семье потомственного крестьянина. Ничего не понимал в земле, в посевах, в уходе за скотиной. Почему - то именно у него чаще всего вымерзали озимые, хлеба рождались редкими и низкорослыми и даже картошка на тучных черноземах у него рождалась мелкой и уродливой. А если случался град, то именно у него выбивало посевы, хотя у соседей они оставались нетронутыми. При всем при этом, Мишка мечтал разбогатеть. В какие он только авантюры не бросался, чтобы сравниться по достатку с зажиточными мужиками, но все они заканчивались крахом. Так, в начале НЭПа, решил он заняться торговлей, видя, как богатеют купцы в городе. Нашлись в Воронеже добрые люди, ссудили его небольшими деньгами, товаром под залог имущества и благословили на ратные дела в коммерции. Не прошло и года, как Мишка прогорел, влез в долги и, чтобы расплатиться, пришлось ему продать лошадь, овец и даже холсты своей бабы. Но и этого оказалось мало. Чтобы рассчитаться с кредиторами, Мишка, недолго думая, забил единственную корову, выпросил у Рыбиных лошадь и повез мясо в город. Но и здесь он не сообразил, что на дворе был великий пост, и мясо было не в ходу. На базаре не было ни души и только кое-где маячили фигурки дворников, подметавших снег. Если кто-нибудь и появлялся на площади, то они пробегали мимо Мишки, подняв воротники. Спасаясь, таким образом, от лютого мороза. Сначала он обрадовался, что не будет конкурентов, но время шло и никто к нему не подходил, не приценивался. В худой одежонке он вскоре окоченел, посинел, не попадал зуб на зуб. У него не нашлось даже пятака, чтобы забежать в трактир погреться и попить горячего чайку.

- Ну что, брат, замерз? - вдруг услышал Мишка за своей спиной участливый голос. Он оглянулся и увидел перед собой во всей красе и с улыбкой на устах Ивана Жандара. Почему-то эту зиму Жандар предпочел не отсиживаться в тюрьме, а решил погулять на воле. Мишка в первый момент не узнал в этом громиле своего друга детства, с которым делал набеги на соседские сады и курятники. На нем была добротная, крытая сукном шуба с бобровым воротником и такая же шапка. На ногах красовались белые валенки с галошами, а на шее толстый шерстяной шарф с узорами. Мишка синими, замерзшими губами хотел что-то сказать, но Жандар опередил его, сграбастал своими длинными ручищами, поднял в воздух, покрутил вокруг себя, поставил на ноги и, хлопая по спине и улыбаясь, прибавил:

- Мишка, дружок, да ты ли это? А я иду и вижу что-то знакомое. Ты чего здесь делаешь, аль привез чего?

- Да вот корову забил, весь день простоял и ничего не продал. А я, Иван, слыхал, что ты в тюрьме.

- Кто это тебе сказал? Ну и люди, ну и брехуны! Да я теперь и сам, кого хочешь, в тюрьму посажу. Нет, Мишка, теперь я большой начальник. А насчет мяса не беспокойся, сейчас пристроим. У меня тут в ресторане «Бристоль» работает человек и сегодня, как раз говорил насчет мяса. Поедем в ресторан, сдашь сразу всю тушу, да еще распоряжусь, чтобы он принял мясо по самой высокой категории, а это надбавка по пятаку на фунт. Заодно покушаешь, выпьешь чекушку, погреешься, получишь деньги и домой.

Обычная крестьянская подозрительность шевельнулась где-то в глубине души, но добродушие Жандара, возможность поесть и выпить с морозу, а главное боязнь вернуться домой, не продав ни фунта мяса, взяли верх над его сомнениями, и Мишка согласился.

Что такое ресторан и с чем его едят, Мишка не знал и даже не слышал такого слова. Да и откуда ему было знать, если он за всю свою жизнь, много раз приезжая в город, так и не побывал на Большой Дворянской улице, где располагались особняки начальства, банки, рестораны и гостиницы. Жандар, получив согласие Мишки, взял вожжи в свои руки, и застоявшаяся, сытая лошадь Рыбиных в мгновение ока домчала их до кованых ворот самого шикарного ресторана города. Мишка оторопел и, раскрыв рот, с удивлением рассматривал здание с огромными сводчатыми окнами, балконами и лепными украшениями. Пока он лупил глаза на здание ресторана, Жандар постучал в ворота и переговорив с дворником, завел лошадь во двор. Мишка кинулся вслед, догнал и, запыхавшись, шепотом спросил:

- Иван, а Иван? Это куда мы заехали?

- Это, Мишка, и есть ресторан!

- А что тут делают?

- Как это что делают? Отдыхают, едят, выпивают, слушают музыку!

- А нам тут бока не намнут? Лучше давай продадим мясо и поскорей отсюда, а?

- Вот чудак! Сколько лет не виделись, не встречались, а он даже выпить не хочет с дружком!

Жандар ответил и замолчал, сделав вид, что обиделся.

- Да я, Иван, не против, выпить и перекусить, но у меня нету ни копейки в кармане!

- А кто говорит о деньгах, кто их требует с тебя? - с укоризной заметил Жандар, - Да с нас копейки не возьмут и будут рады, что я зашел к ним со своим другом. Да ты и сам увидишь, как все будут бегать, кланяться, стараться угодить. Как-никак, Мишка, этот ресторан моя собственность. И все тут работают на меня, все мои работники.

Подозрительность вновь возникла в голове у Мишки. Уж больно сладко поет Жандар, рассказывает какие-то сказки, и решил отговорить его от этой затеи.

- И все же, Иван, давай продадим мясо, возьмем бутылочку и в санях выпьем!

- Ты, Мишка, выбрось из головы эту дурь и делай то, что я говорю! - Прикрикнул на него Жандар. Повернулся к дворнику, подмигнул ему и начальственным голосом сказал:

- Пока мы тут с дружком немного отдохнем, ты, Лучик, присмотри за мясом, да заодно распряги лошадь, покорми ее и напои!

Дворник, широкоплечий, крепкий, с окладистой бородой, в нагольном полушубке, поверх которого был белый фартук с бляхой, торопливо подбежал к Жандару, поклонился и, заикаясь, сказал: «Слушаюсь!». Жандар сунул ему в руки синюю бумажку и позвал за собой Мишку. Эта сценка немного его успокоила и он, пересиливая страх и стараясь отбросить все сомнения, поплелся за Жандаром. Ватные ноги плохо слушались, словно его вели на казнь.

Дородный швейцар, весь в золотых галунах, с пышными усами, вежливо поклонился и широким жестом руки пригласил их подняться на второй этаж. Мишка, взглянул на него, разинул рот, обомлел и не смог сдвинуться с места.

- Ты чего стоишь столбом! - окликнул его с верхней площадки Жандар, - Быстро поднимайся!

- Этот окрик заставил двинуться Мишку дальше, но перед роскошной персидской дорожкой, устилавшей порожки лестницы, Мишка задумался и остановился.

- Долго тебя ждать? - торопил его Иван.

Мишка, молча, указал на свои разбитые лапти, из которых клоками торчала грязная и мокрая солома.

- Да пойдешь ли ты, наконец? Чего размахался руками?

Мишка, преодолевая страх, поднялся на второй этаж. Такой же пышный и нарядный гардеробщик, как и швейцар, внизу, уже помогал Жандару снять шубу, шапку и галоши. Повесив все на вешалку, он подошел к Мишке и вежливо попросил его расстегнуть полушубок и снять шапку. Он, было, заупрямился, но Жандар прикрикнул на него и Мишка покорился. Развязав на поясе веревку, Мишка снял полушубок, шапку и подал гардеробщику. Тот принял рваный полушубок и отнес его вместе с шапкой на самую дальнюю вешалку.

Пышный, чистый и светлый зал ресторана поразил Мишку больше, чем фасад здания и ковровая дорожка на лестнице. Стены и потолок были окрашены светлыми масляными красками. На окнах пышными складками свисала шторы, аккуратные столы отливали белизной накрахмаленных скатертей, вокруг которых теснились мягкие кресла. На стенах разместились огромные картины в золотых рамах. Особенно Мишку поразила одна картина, на которой были изображены мужики в чудных одеждах. Мужики внимательно рассматривали голую девку, которая от стыда прикрывала руками свои груди. В ресторане было пусто. Но стоило дружкам войти в зал, как к ним, из за малиновых портьер, выскочил молодой человек с прямым пробором на голове, лихими усиками и застывшей на лице улыбкой. Он подвел их к крайнему столику, усадил и вежливо осведомился, что хотят господа. Жандар небрежно осмотрев меню, отбросил его и сказал, что господа хотят обслужиться по полной программе и побыстрей. Молодого человека словно сдуло с места и через мгновение на столе появилось ведерко с шампанским, коньяк, графинчик с водкой и закуски, о существовании которых Мишка не имел никакого понятия. Но главное было в том, что за все это богатство не требовали денег, а лишь желали приятного аппетита. Только тут Мишка убедился, что Жандар действительно не брехал. Принимали его, как большого начальника. Мишка никогда не отказывался поесть, а тут с голодухи и на дармовщину у него от жадности загорелись глаза на небывалую роскошь на столе. И он стал подметать подчистую все, что подавал им официант, не забывая о водке, хотя и не был любителем выпивки. Вскоре от тепла и выпитого, его развезло, глаза посоловели, язык стал заплетаться и он стал плохо соображать, где он и что с ним. Он забыл, зачем он приехал в город, забыл о мясе, о чужой лошади. И когда, Жандар встал и сказал, что идет договариваться насчет продажи мяса, Мишка махнул рукой и повалился на стол, уткнувшись мордой в тарелку с остатками обглоданной индейки.

Когда Мишку растолкали и поставили на ноги, он ошалело смотрел на всех окружающих его людей, ничего не понимая. С помощью официантов и гардеробщика его одели, вывели во двор, запрягли лошадь и бросили в сани, выпроводив вместе с лошадью за ворота. Дворник сумел укутать его в веретье, валявшееся в санях, что и сберегло Мишку в этот день от смерти. У лошади хватило ума довезти своего бесчувственного ездока до дома. Правда, лошадь, прекрасно знавшая знакомую дорогу, привезла Мишку к дому Рыбиных. Жена Митрона с трудом растолкала Мишку и проводила его домой. Долго потом на селе судачили о том, как в такой мороз он не замерз в своей ветхой одежонке. Одни утверждали, что Митрон дал ему в дорогу тулуп, другие говорили, что его спасло веретье, а Иван Хохол заключил, что навоз в самые жуткие морозы до конца не промерзает. Сам же Мишка ничего не мог объяснить, и куда делась коровья туша, не помнил.

Очухавшись от выпитого, Мишка долго горевал и, наконец, решил пойти к Сергею Пономареву попросить у него совета. Выслушав путаный рассказ о разорительной коммерческой деятельности и неподъемных долгах, Сергей посоветовал вместе съездить в город, поговорить с купцами и поискать выход из сложившейся ситуации. На Малой Дворянской они зашли в небольшую лавочку, с полками, уставленными незамысловатым товаром. Но все это служило лишь для отвода глаз. Главный товар хранился у хозяина заведения в подвальных помещениях дома. Сергей знал, что купец торговал не из-за прилавка, а вел оптовую продажу, причем не всегда честно. Во-первых, он скупал все конфискованное по суду для перепродажи, начиная с одежды, мебели, музыкальных инструментов и кончая домами. Во-вторых, он не брезговал краденым, лишь бы было дешево и ценно. Короче, был воровским барыгой.

Хозяин встретил их радушно, пригласил гостей присесть, но его маленькие глазки под густыми бровями смотрели настороженно, словно ожидая какого-то подвоха. Сергей окинул купца презрительным взглядом и, отбросив всякую дипломатичность, сурово спросил:

- Тебе, Иван Данилович, знаком этот человек? - кивнул он в сторону Мишки.

- Да что-то не припоминаю!

- А мне казалось, что ты помнишь в лицо всех, кого ограбил. Ну ладно, простительно, когда ты скупаешь за бесценок у тех, кто проматывает нажитое их дедами и отцами, а ты обидел нищего, а еще крест носишь на шее.

- А я никого не обманывал, он сам отбирал товар, - выпалил купец, забыв, что минуту назад сам утверждал, что Мишку не знает.

- Ты, Иван Данилович, опытный торгаш. Не тебя учить, как торговать. А тут тебе в руки попал профан и ты решил всучить ему залежалое барахло, да еще по цене ходового. Ты всучил ему то, что не только в деревне, но и в городе не продашь. Кто будет брать у него театральные фраки, шляпы, пальто с каракулевыми воротниками. Ты всучил ему гнилое сукно, пальто с молью, сапоги с подметками из картона. Продолжать, а может принести из саней кое-что из твоих вещей?

Сергей уже сталкивался с таким типом людей, и знал, что напрасно взывать к их совести, стыдить их, ибо они живут по принципу: не обманешь, не продашь. Поэтому он просто старался вызвать ответную реакцию купца, но тот заткнулся и больше не оправдывался, а выжидал, когда Сергей выдохнется и замолчит. Но и Сергей старался не дать купцу говорить, не дать ему одуматься.

- Ну да черт с ним, с товаром. Я приехал договориться с тобой об оплате за другую партию вещей, а испорченные, ты можешь прямо сейчас забрать обратно.

- Ах, вон что! Так я скажу тебе прямо, что вы не получите не того, ни другого. У меня на руках договор, где стоит его подпись, и требовать пересмотра вы не имеете права. А теперь господа, до свиданья, мне некогда!

- Разрешите, Иван Данилович, тогда сказать прямо и честно. Сейчас мы поедем к прокурору и заявим не о том, что ты обманул бедного человека, а о том, что ты хранишь в подвале под полом. И придется тебе через пару часов объяснять следователю, откуда взялись в магазине краденые вещи и золото. То, что они там есть, я знаю от Жандара. К вашему сведению он является лучшим другом Михаила, и знают они друг друга очень давно. Жили рядом, дружили и играли вместе. Потом мы пойдем к Жандару и расскажем, как ты провел за нос его лучшего друга детства. Надеюсь, тебе хорошо знакома его братва. Ребята они тертые и с ними лучше жить в мире.

Сергей встал, позвал за собой Мишку и направился к выходу. Купец вскочил на ноги и остановил их возле дверей.

- Так чего же вы хотите?

- Мы требуем пересмотра договора. Платим только за нужные вещи, а барахло ты заберешь обратно. Вот и все!

- Ну, что ж согласен. Платите половину договорной суммы, и кончим разговор!

- А ведь он, Мишка, так ничего и не понял. Мы заплатим только за то, что нам нужно, а это составит, в лучшем случае, десятую долю от договорной. Пошли Мишка!

- Я согласен на треть!

- Так и быть заплатим пятую часть и не копейки больше!

Сергей отсчитал деньги и потребовал от него договор. Прочитав бумагу, отдал ему деньги и не простившись вышел вместе с Мишкой из лавки, хлопнув на прощанье дверью. Сергей не только заплатил Мишкины долги, но еще отдал ему старую кобылу и телочку, сказав, что долг тот сможет вернуть по мере возможности.

И вот теперь, везя его семью в ссылку, Мишка сгорал от стыда, проклиная себя и свою трусость.

Заря только разгоралась, но обширная площадь перед низким зданием Семилукского вокзала была забита людьми всех возрастов и пола с лошадьми и телегами. Вокруг вокзала не было ни одного здания и только за бугром виднелись высокие фабричные трубы, из которых в небо поднимались пышные султаны белого дыма. Люди были так напуганы ночным выселением, что до сих пор не могли прийти в себя, и сидели в телегах опустив головы. Кроме того, удручающе действовало большое количество конных и пеших милиционеров, окружавших плотным кольцом скопище несчастных людей, привезенных сюда по воле злой судьбы со всех окрестных сел и деревень. Люди боялись спуститься на землю, чтобы размять ноги или справить нужду. Детишки, обычно непоседливые и неугомонные, подавленные общим настроением толпы, притихли, не капризничали. Даже грудные дети не плакали. Пока люди ждали, что же будет дальше, областное начальство сбилось с ног, выполняя строгое распоряжение Москвы о высылке всех раскулаченных к черту на кулички. Строго предписывалось проводить эту акцию в сжатые сроки, не делая ни каких поблажек, не допуская проводов и сочувствия со стороны местных жителей, категорически пресекая всякие нежелательные эксцессы.

В Обкоме партии было решено первыми выслать раскулаченных крестьян из сел, которые были расположены вблизи областного центра. Ответственным за это был назначен председатель Облисполкома Рябинин. Но, так уж повелось на Руси: гладко было на бумаге, да забыли про овраги. Массовое передвижение людей требовало большой организационной работы, а телефонов не было не только в деревнях, но и в большинстве районов. Приходилось рассылать вестовых из области в райкомы, те в свою очередь отправляли депеши по сельсоветам, собирали активы, инструктировали, принимали решения, писали ответы. Рябинин от бессонницы валился с ног, не зная, за что браться. И в этой неразберихе кто-то из помощников Рябинина забыл проконтролировать вопрос подготовки вагонов для перевозки кулаков. О каких вагонах можно было говорить вообще, если две третьи подвижного состава в стране все еще были разбиты и непригодны к эксплуатации. И пока утрясались вопросы, людей держали на пустынном полустанке в ожидании своей участи. Хотя кое-где лежал подтаявший снег, но солнце своими ласковыми лучами уже щедро согревало эту безрадостную картину. Ссыльные не спали всю ночь и, подавленные страхом, продолжали сидеть на телегах понурые и мрачные. Наконец поступило распоряжение распрягать лошадей. Спешилась конная милиция и все поняли, что отправка откладывается. Несколько милиционеров достали брезентовые ведра и отправились на железнодорожные пути. Открыли водопроводную колонку, набрали воды и пошли поить своих лошадей. К воде потянулись и люди. Они стали постепенно приходить в себя. Не чувствуя запрета, немного осмелели и стали бродить между повозками, отыскивая родных и знакомых. У кого была посуда, набрали в нее воду и спешили напоить свою семью, остальные же пили из фуражек, шапок или, подставляя ладони под сильную струю воды, лакали прямо с рук живительную влагу. Один мужик снял с себя сапоги, набрал в них воды и, держа за ушки, поспешил к своей телеге. Только Дарья Пономарева ничего вокруг себя не видела и не замечала. Ей и сейчас всё еще мерещился Митька и милиционеры с винтовками, которые, как тогда показалось, пришли ее расстреливать. Как впала она в шок, так и не вышла из него до сих пор. Всю дорогу она ждала, что ее сейчас пристрелят и, увидев на полустанке большое количество милиционеров, да еще на конях, она решила, что пришел последний час, и впала в окончательный ступор.

Детишки давно проголодались и хотели пить, но мать, отключившись от внешнего мира, не обращала на них никакого внимания. И все же Дарью нельзя было винить в трусости. Животное чувство страха она впитала с молоком матери смальства, постоянно живя в ожидании скандала и побоев. С одной стороны она была труслива, а с другой стороны отличалась крайней жестокостью, полученной в наследство от дебошира отца, в том числе и в отношении своих детей. Зная на своей шкуре характер матери, детишки молчали, ничего от нее не требуя. Вот почему, когда к ним подошел Иван Хохол, все они засверкали глазками, оживились и потянулись к нему словно подсолнухи к солнышку. Одет он был в хороший суконный пиджак, такие же штаны, заправленные в яловые сапоги. Чистая сатиновая рубашка отливала синевой, все на нем было новое, словно он отправлялся не в ссылку, а на свадьбу. В зубах торчала неизменная короткая трубка - носогрейка. Хохол вынул из-за рта трубку, облокотился на грядушку телеги, потрепал Ваню по черным волосам и тихо сказал:

- Здравствуй, Дарья!

- Здравствуй, кум! - так же тихо ответила Дарья, и в ее глазах вспыхнул огонек осмысленности.

- А где Серёга?

- Не знаю, кум!

- Разве он не с вами?

- Нет, я здесь одна!

- А он знает, что вас выселяют?

- Знает. Мишка Жогов прибежал ночью и предупредил, что нас будут выселять, а Серёгу хотят арестовать. Вот он собрался и ушел неизвестно куда!

- Молодец, уж он не пропадет!

- Он-то не пропадет, а что мне делать с этой оравой?

- А тебе, Дарья, было бы легче, если бы его посадили?

- Небось ты, кум, свою семью не бросил? А мой плевать на все хотел! - в сердцах выпалила она и ее глаза зажглись недобрым огоньком. Дарья становилась сама собой. Хохол промолчал, его лицо помрачнело и сделалось серым.

- Между прочим, кума, я здесь один, без семьи. Живут они, вернее жили до этого дня, у свата в Богоявленке. С ними и братуха Николай. Боюсь, как бы их тоже не привезли сюда. Но я прошел весь этот базар и пока никого из них не встретил. Надеюсь, что наш сват не даст их в обиду, ведь как-никак он председатель сельсовета. Я жил там тоже, но вчера, как черт попутал. Говорю своему младшенькому: «Давай, Федька, сходим к себе, авось не все растащили? Может быть, осталась какая-нибудь одежонка, обувка или что-нибудь из продуктов?» И представь себе, кума, почти ничего не тронули. Я ведь знаю, что у всех раскулаченных тащили все, что попадало под руку, а у меня взяли только тулуп, ухват, подушки, да лопаты с вилами. Может быть, побоялись или совесть заговорила в людях. Одним словом, в один мешок мы собрали барахло, а в другой уложили продукты. Прихватили даже топор, ложки, миски и брусок точильный. Нагрузились мы, мимоходом ведро захватили, вышли на крыльцо, а около него стоят два милиционера и Гришка Казак. И тут меня взяла такая злость, что я был готов убить его, и я бы сделал это, не будь со мной Федьки. А он стоит внизу, скалит свои лошадиные зубы и так с насмешкой говорит: «Что, Хохол, не думал встретить?». Одним словом подхватили нас под белые руки, и повели. Хорошо, узлы не отобрали. Не успели завернуть за угол, как к нам подкатила подвода, видно кто-то видал нас и донес, иначе, откуда Гришке было знать, что мы пошли домой, и кто прислал подводу? Вот так-то, Дарья!

- А вас кто привез?

- Да Мишка Жогов!

- А где же он?

- Кто его знает, небось опять крутится возле начальства!

- Значит, Мишка! Так, ну ладно! - Хохол на минутку задумался, постучал пальцами по грядушке телеги, повернулся, собрался уходить, но раздумал и, обернувшись к Дарье, сказал:

-А ты, кума, не распускай слюни, держи себя в руках! Ты женщина молодая, сильная и не тебе бояться трудностей. Наша жизнь на этом не кончилась. Правда она будет иной, но это жизнь и нужно за нее держаться, хотя бы ради своих детей, а их у тебя четверо. Теперь ты для них и кормилица, и хранительница и опора. Раскиснешь, опустишься, не соберешься с силами, считай, что дети твои пропадут и грех за них ляжет на тебя. Куда бы нас ни сослали, там тоже живут люди, которые сделаны из того же теста, что и мы с тобой, а может быть и из худшего. А теперь я переберусь к вам, и будем держаться друг около друга. Трудно сказать, как все дальше обернется!

Хохол резко повернулся и твердо, высоко неся голову, зашагал между телегами. Возвратился он довольно быстро, неся под мышкой большой мешок, набитый чем-то под самую завязку. За ним, неся на спине довольно увесистый оклунок, шагал его сын Федька, подросток лет шестнадцати, худощавый, нескладный, с длинной шеей на узких плечах. В отличие от отца он был светловолос, белолиц, с большими серыми глазами, излучавшими застенчивость. Они бросили свою ношу в телегу и Хохол, развязав свой мешок, достал ведро и зашагал к путям. Принеся воду, он заставил всех детей умыться, вымыть руки, слив им воду из кружки, и пригласил к обеду. Из оклунка достал довольно увесистый шмат сала, соленые огурцы, квашеную капусту, целый каравай хлеба. Нарезал сало ножом на ломтики и предложил отведать, что бог послал. С едой дети управились довольно быстро и посмотрели на Хохла.

- Вижу, что не наелись, да оно и не хитро! Ладно, давайте посмотрим, что у вас в корзинках. Ого, да тут целое богатство!

Он достал из корзины лепешки, приготовленные бабушкой Варей, и вручил каждому по одной. Потом дал всем по два яйца и предложил попить холодной воды. Выждав, когда дети управились и с этим, Хохол посмотрел на них и, сделавшись серьезным, сказал:

- Вы все должны понимать, что нас выгнали из села, отобрали дома, скотину и даже еду. Мы здесь сидим целый день, никто нас не собирается кормить и дальше будет то же самое. А у нас нет с собой ни погреба, ни коровы, ни кур. Нет печки, в которой всегда можно было найти, что покушать, а поэтому подтяните животы и терпите. Самое большое, на что мы можем рассчитывать - это немножко перекусить раза два в день, а в худшем случае - один, да еще и за это должны бога благодарить. Не вздумайте тайком брать еду, так как оставите без еды других, и они могут умереть. Вы же не хотите, чтобы кто-нибудь из нас умер? Кормить вас буду только я и если кому-нибудь очень захочется есть, то терпите, не нойте и ждите моего разрешения. Хотя еды и будет мало, но мы всё равно останемся живы, а это сейчас - самое главное. А теперь слазьте с телеги, походите вокруг, побегайте, поищите друзей и подружек, поговорите с ними, поиграйте, но не сидите словно пришибленные. Вы дети, и ведите себя по-детски!

Хохлу не пришлось долго их уговаривать. Все тут же спрыгнули с телеги и разбежались по лагерю. Девчата свернули к сортиру, приютившемуся в стороне от вокзала. Это было убогое покосившееся строение, сбитое из горбыля. До самого обеда возле него теснилась огромная толпа людей обоего пола. Ване хотелось найти дедушку Егора и особенно дядю Яшу, которого он очень любил, но поискав и не найдя их, пошел назад к своей телеге. Когда он проходил мимо телеги дяди Никиты, тот его остановил и спросил:

- Ваня, отец здесь?

- Нет его, мы здесь с мамой!

- Ну, ладно! - махнул рукой дядя и отвернулся.

В этот момент народ зашевелился, послышались крики, ругань, родители стали звать своих детей. Вскоре узнали, что получено распоряжение всем ссыльным пройти на перрон, а подводы, привезшие их, могут покинуть лагерь и вернуться домой. Когда Ваня прибежал к своей телеге, все уже были в сборе и стаскивали на землю узлы, мешки и корзины. Хохол вручил каждому по ноше и повел земляков к вокзалу. Дошли быстро и расположились на узлах рядом с рельсами. Хохол, видя , что все собрались, взял с с собой Федьку и ушел, попросив без него никуда не уходить.

Мишка Жогов уже собрался домой, запряг лошадь, и теперь, с вожжами в руках, ошалело смотрел на растревоженный людской муравейник, ожидая, когда все успокоится, чтобы выбраться из этой толкучки. Его подвода стояла в сторонке, на краю площади, возле буйно разросшихся кустов черноклена, заставленная другими телегами, и поневоле приходилось ждать, когда освободиться проезд. Вдруг он почувствовал, как какая-то неведомая сила согнула его пополам, потом прижала его к земле, закрыв ему рот и глаза. Страх сковал его тело, но все же он попытался выбраться из железных объятий, мыча и болтая жиденькими ногами. Удар пудового кулака заставил его умолкнуть и прекратить всякое сопротивление. От удара голова его зазвенела, перед глазами поплыли радужные круги, тело обмякло и Мишка стих, погрузившись во мрак. Хохол, а это был он, проворно стащил с него полушубок с шапкой, размотал веревки с лаптей, связал ими руки и ноги, а онучами замотал голову. Потом перевернул обмякшее тело Мишки на спину и, оглядевшись вокруг, оттащил его за ноги в кусты. Все это Хохол проделал так быстро, что соседи, занятые своими делами, даже не обратили внимания. Федька остолбенело застыл у телеги и недоуменно смотрел своими большими серыми глазами на проделки отца. По всему было видно, что он даже не понимал происходившего на его глазах. Разделавшись с Мишкой, отец протянул сыну рваный полушубок и такой же треух, предусмотрительно снятые со своей жертвы и сказал, чтобы он все это надел на себя. Федька взял одежду и стал одеваться, пытаясь понять к чему все это и для чего. Федька был одного роста с Мишкой, да и телосложением они походили друг на друга. Отец поправил на нем шапку, застегнул полушубок и, подняв палец, внимательно сказал:

- Слушай меня внимательно, сынок! Садись в телегу, нагни голову, ни с кем не разговаривай и следи за подводами. Скоро мужики поедут домой, а ты поезжай последним и держись все время позади. Когда поедете Сомовским лесом, то прыгай с телеги и иди в кусты, словно по нужде, но не спеши и тем более не беги. Когда убедишься, что обоз уехал, сбросишь с себя это барахло, пройдешь лесом, спустишься к реке, перейдешь её и дуй в Богоявленку к матери. Если её там нет, оставайся у тетки и нигде не показывайся. Не забудь, когда перейдешь речку, снять мокрую одежду и надеть сухую, которую я положил в телегу.

- А как же, батя, лошадь?

- О лошади не беспокойся, она сама найдет дорогу. Ты думай не о ней, а о себе. Понятно?

- Понятно!

- Ну, с богом! - Хохол посадил сына в телегу, отошел в сторону и стал ждать отъезда. Когда подвода с Фёдором скрылась за поворотом, Хохол повернулся и пошел на станцию.

Он был прав, говоря, что лошадь сама найдет дорогу, и она, по старой привычке, уже под вечер пришла к дому Рыбиных. Ребятишки, бегавшие по улице, тут же забрались в телегу и с шумом и гамом помчались на колхозный двор. О Мишке никто не вспомнил, и никому не пришло в голову заинтересоваться: « Куда же он пропал?».

Неизвестно сколько времени Мишка пролежал связанный в кустах, если бы на него не наткнулся местный житель, стрелочник с железной дороги, случайно завернувший по нужде в кусты. Он и увидел лежащего человека, связанного по рукам и ногам веревками. Развязав путы и сняв с головы онучи, спросил, что тут делает, добрый человек, кто он и кто его связал? Мишка, тяжело дыша, тупо глядел на незнакомца и никак не мог сообразить, что с ним. Потом огляделся и, не обнаружив лошади с телегой, хлопнул себя руками по ляжкам, взвыл по-волчьи и бросился бежать по дороге, не поблагодарив своего спасителя и забыв в кустах свои онучи.

На перроне столпотворение. Никто не объяснял людям, зачем их собрали на этом пятачке и что их ждет. Все держалось в тайне, а вернее никто не считал нужным растолковывать, что-либо, затравленной толпе. Люди нервничали, переживали неопределенность своего положения и пытались предположить, что же за всем этим последует. Мужики стояли и сидели на корточках, курили, тихо разговаривали. Бабы сбивались в стайки и судачили о своем, бабьем. Тут же на земле, подстелив под себя тряпье, сидели притихшие ребятишки с полными страха глазами. Одна девочка лет пяти держала на руках белого ягненка, гладила его рукой и что-то тихо шептала ему на ухо. А чуть в стороне другой малыш играл с котенком, дразня его веточкой. Котенок вставал на задние лапки, подпрыгивал, ловил зубами веточку и пытался вырвать из рук мальчика. Не понимая, что твориться вокруг него, увлеченный игрой, он смеялся, показывая заплаканной матери на забавную маленькую киску. Но вот послышался свисток паровоза и к перрону, скрипя железными суставами, стал приближаться состав, состоящий из двухосных скотских вагонов. На боках у них зияли дыры, многие были без дверей и крыш. Это было все, что за короткое время смогли собрать железнодорожники, но отправлять в такой разрухе даже врагов советской власти не поднималась рука. Председатель Облисполкома Рябинин еще утром осмотрел убогий состав, и все это время лихорадочно искал выход из положения. Наконец он распорядился всех ссыльных временно расположить в ближайшей церкви. Таковой оказалась церковь в селе Подклетное на другом берегу Дона, и было решено переправить людей через реку на том, что имеется. Прозвучала команда на посадку в вагоны и люди потянулись к поезду, неся на руках детишек и узлы. Конечно, никто не готовил стремянки для посадки людей в вагоны и, подойдя к ним, все остановились, не зная как забраться внутрь. Перрон был коротким, на какие-нибудь пять вагонов, а поэтому весь остальной состав растянулся вдоль довольно глубокого кювета. Даже с ровного железнодорожного полотна попасть в вагон без лестницы не так-то просто, а когда даже самые рослые мужики из кювета едва доставали головами с земли до пола, то посадка становилась просто невозможной. Охрана торопила людей, материлась, но это мало помогало делу. Наконец кто-то догадался предложить крепким мужикам сцепить руки крест - накрест и с помощью такой живой ступеньки подсаживать людей в вагоны. Еще два мужика стояли в дверях и вытаскивали несчастных пассажиров за руки наверх. Туда же подавали ребятишек и узлы. Наконец, с горем пополам, посадка окончилась и начальник конвоя, маленький нервный человек, весь в коже и с наганом на боку, прошел с группой своих подчиненных вдоль эшелона, предупреждая, чтобы соблюдали порядок и ни в коем случае не высовывались из вагонов. Вскоре поезд тронулся и, переехав Дон по железнодорожному мосту, остановился на станции Подклетное. С тормозных площадок попрыгала охрана и приказала выходить из вагонов. Через некоторое время людей выстроили вдоль состава для очередных распоряжений. Охранники проверили вагоны, убедились, что они пусты и стали строить ссыльных в колонну. Затравленная толпа плохо понимала, что хотят вооруженные конвоиры, но с помощью мата, кулаков и пинков, охранниками был наведен кое-какой порядок и люди тронулись в путь, неся и ведя за собой малолетних и престарелых преступников, лишенных крова, хлеба, детства, покоя, достоинства и гражданских прав. Изнуренные бессонницей, голодные, запуганные и издерганные люди еле передвигали ноги по песчаному косогору, не ведая своей судьбы. Движению мешали детишки, старики, старухи и больные. Охрана больше не торопила и равнодушно смотрела на процессию. Примерно через час колонну остановили на отдых. Люди с облегчением вздохнули и повалились на песок, там, где их застала команда, стеля по себя всевозможное тряпье.

Хохол развязал мешок, достал из него два пиджака, расстелил на земле и сказал Дарье и ее детям, чтобы те сели и отдохнули. Сам же остался стоять на ногах, сопя своей трубкой. В это время к нему подошел Федор Дымков, поздоровался и через некоторое время обратился к Хохлу с вопросом:

- А что, дядя Ваня, если бы всем взять и разбежаться в разные стороны? Как, по-твоему, стали бы милиционеры стрелять по людям?

- По тебе не будут!

- А почему?

- Да потому, что ты, Федор, дурак, а в них не стреляют!

- Это почему же?

- Куда ты побежишь от родителей, от жены и маленьких ребятишек? Ты хочешь оставить их без поддержки и защиты? Все мужики находятся в таком же положении, как и ты, и об этом хорошо знает начальник охраны.

- Почему тогда Сергей Пономарёв бросил семью и не спешит сюда к жене и детям?

- Пономарёву к семье нельзя. Он сейчас в розыске и ему грозит тюрьма, если не расстрел. Сейчас он, благодаря своим связям, пытается добиться для жены и детей освобождения от ссылки, а пока с ними буду я и бежать никуда не собираюсь.

Федор понятливо кивнул головой, повернулся и зашагал вдоль лагеря.

В сумерках раздалась команда вставать. Люди стали собираться, выстраиваться в колонну и вновь зашагали по песку. Уже стемнело, когда показались первые огоньки в окошках хилых домов Старого Подклетного.

- Вот и твое родное село! - проговорил Хохол, обращаясь к Дарье, - Небось, не думала, что вернешься сюда под винтовкой.

Старое Подклетное было обижено лесом, что не позволяло жителям строить с размахом. Плодородной заливной земли тоже было мало, а поэтому домики были в основном каменными и маленькими. Село, несмотря на близость к городу, не расстраивалось, а наоборот, кто был в силах, старались уехать в другое место. Наверное, поэтому в Воронежской области числилось пять Подклетных.

Колонна уставших людей втянулась в довольно широкую улицу, повернула направо и вошла в невысокую церковную ограду из беленых кирпичей с металлическими пиками сверху. Белая церковь, без крестов и колоколов, была величава и молчалива. Со скрежетом распахнулись огромные, кованые ворота, и люди, перекрестившись на темный проем, с настороженностью и опаской переступили порог поруганного божьего храма. Бессонная ночь, волнения и усталость совершенно сморили народ и они, едва перешагнув порог церкви, стали укладываться спать. Кое у кого нашлись свечки, спички и в зыбком мерцании их огоньков матери спешили уложить сначала полусонных детей, сооружая им подобия постелей, состоявших из пиджаков и другого тряпья. Вскоре все угомонились, и наступила тишина. Кое-где еще слышались вздохи и шептание молитв. И все же многие не спали. Так много за эти сутки было пережито, что и сон не шел. Не спал и Хохол. Уложив Дарью с детишками спать, он опустился на пол, прислонившись спиной к стене. Закурил. Его мучила неизвестность о судьбе жены, о Федьке. Дошел ли он до своих? Вскоре, заметив огонек трубки, к нему подошел Никифор Дымков, присел рядом.

- Что ты, Иван Иванович, думаешь об всей этой катавасии? - наконец нарушил молчание Никифор.

- А что такое? - оторвался от своих дум Хохол и не сразу включился в разговор.

-Меня интересует, почему нас все время крутят вокруг да около, словно играют в кошки-мышки. Привезли сначала в Семилуки, потом переправили на станцию, а теперь пригнали сюда, в село. Ведь было бы скорее и ближе, если бы нас сразу повезли через семилукский мост.

Хохол любил и уважал этого, на вид невзрачного человека, за его трезвость, жадность к работе, за то, что он сумел сохранить целостность семьи, никого не отделил и держал всю огромную родню в строгом подчинении.

- Не знаю, Никифор, что тебе ответить, - не сразу начал Хохол, словно собираясь с мыслями. - Я тоже думал об этом, и считаю, что этому беспределу есть несколько причин. Во-первых, этими издевательствами власть наглядно запугивает крестьян. Глядите, мол, жлобы косолапые, что будет с вами, если не пойдете в колхоз. И они добились своего. Ты, наверное, заметил, что никто из соседей даже не вышел проводить нас и на станции никто не подошел, не спросил, чем можно помочь. Во-вторых, боятся выступлений в защиту, иначе чем объяснить то, что нас гнали ночью и все время держат под усиленной охраной. В третьих, бояться за себя и за то, что делают со своим народом, а поэтому прячут нас от посторонних глаз. Одним словом, бояться показать истинное лицо советской власти. А мы с Сергеем Пономарёвым за нее, дураки, кровь проливали, а его братец Никита даже орден получил, а теперь тоже шагает со всей семьей под конвоем. Да в гробу я видел такую власть!

В церкви было тихо, темно и прохладно. Крестьяне, привыкшие вставать с первыми петухами, давно проснулись и теперь сидели возле стен или бродили, словно тени, по огромному залу. И только детишки, привалившись головками к материнскому телу, спали младенческим сном, сопя и причмокивая губами. Люди не разговаривали и даже избегали смотреть друг другу в глаза, словно все были виновны в бедах, свалившихся на каждого из них. Да и кому можно было излить свою душу, если всех их объединяла одна и та же судьба. Даже родственники старались не общаться, избегая взаимных укоров и бесполезных обвинений. Заря разгоралась и через узкие оконца церковного купола, начал разливаться румяный свет, разгоняя по углам колеблющиеся тени. На огромном своде в отблеске разгоревшейся зари парил могучий седовласый вседержитель, сложив пальцы в крестном знамении, словно благословлял обездоленных людей на муки и унижения. Ниже, на стенах, были прикреплены красные полотнища, на одном из которых было написано: «Ликвидируем кулачество, как класс!», на другом, висящим на стене напротив, лозунг гласил: «Братьям по классу, узникам капитализма, в день 1 мая наш пролетарский привет!». Наверно эти транспаранты были недавно написаны и теперь сохли на стенах, ожидая международного праздника трудящихся, но оказались совершенно кстати и сейчас.

К Хохлу подошел добродушный Иван Рыбин, поздоровался и, указав пальцем на лозунг, заметил:

- Если там узники капитализма, то чьими узниками будем мы? Социализма?

В это время со скрипом открылись церковные ворота, и с улицы в церковь ворвался шум, людской гомон и ржание лошадей. Хохол вынул изо рта трубку, вскочил на ноги и поспешил к выходу. За ним пошел Рыбин, потянулись мужики, женщины и дети. Спустя некоторое время в церковь хлынула толпа с котомками, узелками и без них. Мужчины, женщины, старики и детишки. Люди потеснились, освобождая на каменистом полу место для вновь прибывших братьев по классу.

Возвратился Хохол, заметно повеселевшим. Подойдя к Дарье, он сказал:

- Давай кормить детей, да и самим не мешало бы перекусить, ведь вчера поели только один раз. Так мы скоро ноги таскать не будем!

Дарья развязала корзинки и стала выкладывать припасы на расстеленное полотенце. Хохол нарезал ножом сало, хлеб и выдал каждому по два яйца.

- Кушайте, наедайтесь, а если мы тут останемся, то к вечеру сварим горячего, - пообещал Хохол, и все, не ожидая второго приглашения, принялись за еду. А он продолжал:

- Привезли раскулаченных из Терновки, Гвоздевки, Ендовища, а из Богоявленки привезли только одну семью, Афони Ключникова. Он сказал, что моя семья живет у свата и никого из них пока не трогают. Поговорил я и с другими мужиками. Семен Горлов из Гвоздевки сказал, что мельницу Полякова снесло полой водой. Никто не сообразил спустить воду, вот и остались теперь наши земляки без мельницы. Да и кому она теперь нужна - эта мельница, если нечего будет молоть. А вообще-то мельник молодец. Как начали нашего брата трясти, так он и смылся, а мы, как идиоты, сидели и ждали у моря погоды. Вот и дождались!

- А куда, кум, денешься, если нет документов, а без них первый милиционер задержит.

- Все это, Дарья, чушь. Документы можно было достать у Мишки Жогова, он бы для Сереги все сделал, ведь все-таки крестник. А вот Бендереша и без документов уехал в город, и ничего, не вернули.

- Нам, кум, с Бендерешой нечего равняться. Он не постесняется и придушит любого человека, лишь бы завладеть его документами.

- Конечно, Бендереша не хуже другого бандита и нам не к лицу брать с него пример, а надо бы. Как обидно, что обвели вокруг пальца. Я плохо разбираюсь в политике, но Серега знал, что нас дурят. Об этом он и сам говорил не раз, но все же надеялся на справедливость. Да кто мог себе представить, что нас, простых людей, подвергнут таким издевательским гонениям? Признаюсь, что я тоже не ожидал такого поворота.

Пронесся слух, что привезли воду. Еще утром было объявлено, что к церкви, утром и вечером, в бочке будут привозить воду из ключа, чтобы ссыльные могли запасаться ею. Хохол встал, взял ведро и пошел на улицу. За ним потянулось другие, у кого была посуда. Пока Хохол ходил за водой, дети подмели всю еду и обрадовались, когда он вернулся с полным ведром. Напоив детей, он распорядился, чтобы они сбегали к бочке умыться, и дал им полотенце. Пока дети ходили умываться, он рассказал Дарье, что сейчас встретил одного знакомого милиционера, он родом с Богоявленки, и тот объяснил, что всех отправят, как только будут готовы вагоны.

- А он не сказал куда?

- Вроде говорил, что в Котлас.

- А где это?

- Говорит, что у самого Белого моря, на севере. Да еще, я встретил Илюшу Шубякина, вашего свата. Он подошел к ограде, чтобы поглазеть на нас. Я ему рассказал о тебе и попросил принести продуктов и кое-какого барахла. Обещал к вечеру принести.

- Ну, зачем ты, кум, это сделал?

- А чем ты будешь кормить детей и сама чем собираешься питаться? Мы что с тобой, в гости едем? Ты сильно ошибаешься. Нас выгнали из домов, и думаешь, что теперь будут кормить? Забудь об этом. К тому же хорошо знаю наших, чтобы ждать, когда они сами додумаются сварить хотя бы картошки и принести сюда, покормить тебя и ребятишек. С одной стороны эта наша известная тупость, а с другой обычная жадность. Поэтому нужно не только просить, но и требовать, чтобы несли все, что смогут. Так что забудь про свою гордость и совесть.

В это время пришли дети, умытые и повеселевшие. Хохол и Дарья взяли ведро и тоже пошли во двор, чтобы привести себя в порядок. Там они встретили Ивана Рыбина со своим выводком, который сообщил, что этой ночью украли всю еду у матушки с батюшкой. Хотя у них и были только яйца, да черствые куличи, оставшиеся с пасхи. От такой новости Хохол даже бросил умываться, на его лицо легла тень и заходили скулы.

- А кто это сделал?

- Кто его знает, ведь он там руку не оставил.

Когда Иван отошел, Дарья шепнула Хохлу:

- Это сделал наш Никитка. Он и в селе всегда воровал.

- А ты откуда знаешь?

- Когда ты ходил за водой, к нам подходила Фёкла и хвалилась, что они наелись яиц до икоты.

- Вот гнида, вот гад! Нашел, кого обижать. Да я его раздавлю как слизняка!

- Не связывайся, кум, горбатого только могила исправит. Чёрт с ним!

- Нет, Дарья, я ему и горб исправлю, и если будет нужно, то и могилу вырою. Тут дело не только в нем, а в нас самих. Если сойдет с рук одному, появятся другие охотники до чужого добра. Нас и так всех уже обобрали, обрекли на голод и холод, но тут ничего не поделаешь, плетью обуха не перешибешь. Не хватало теперь, чтобы мы еще грабили друг друга. Так дело дойдет и до убийства, если не наведем порядок. Поэтому Никитку нужно так наказать, чтобы он почувствовал и узнал, что за воровство пощады не будет.

Хохол вытерся полотенцем, пригладил кудри и пошел в церковь. Как и о чем он говорил с Никитой, никто никогда не рассказывал, но Дарье Хохол сказал, что теперь тот на всю жизнь запомнит, что чужого брать нельзя и детям своим накажет, да и другим будет хорошим уроком.

На следующий день из области приехало высокое начальство. Милиционеры зашевелились, забегали, созывая ссыльных в церковь. Освободили один угол, принесли откуда-то стол, две скамейки, на которых расселись городские гости. Начальник караула, казавшийся подростком среди дородных чинов, выложил на стол бумажки, прихлопнул их узенькой рукой и строго посмотрел на толпившихся перед ним мужиков и баб.

- Сейчас я буду называть ваши фамилии, а вы будете отвечать, здесь ли эти люди или нет. Предупреждаю, чтобы ничего не скрывали, не хитрили. Ясно?

Люди переступили с ноги на ногу и промолчали. Списки людей, подлежащих высылке, составлялись в сельсоветах малограмотными людьми, что внесло в ход переклички путаницу и неразбериху. Часто вместо фамилии в списке стояла кличка или прозвище. Кое-как, к вечеру, разобрались со списками и фамилиями, разбили всех по группам, примерно по 40 человек в каждой, назначили старост, и предупредили их, что за каждого человека они будут отвечать персонально.

Заминка вышла только с Федькой, сыном Хохла. Про жену и дочерей, не внесенных в списки, даже не заикнулись, что сильно обрадовало его. А вот за сына ему устроили головомойку. Допрашивали долго и строго. Хохол понимал, что у начальства, кроме списка ничего нет на руках, и упирался до конца, прикинувшись дурачком.

- Ты, начальник, сам разбирайся со своим списком, вон сколько в нем путаницы. Внесли в ваш список какого-то Федьку, а у меня и сроду не было сына, хоть спросите у мужиков.

Начальник караула яростно кричал, стучал по столу и грозил всеми небесными карами. Наконец у Хохла кончилось терпение, и он, резко подавшись вперед, сказал:

- Ты чего раскомиссарился? Может, в Соловки сошлешь?

Не ожидая такого отпора, начальник караула лишился даже дара речи, его лицо перекосилось, посерело, глаза налились кровью, и казалось, что он сейчас кинется с кулаками на дерзкого мужика. Но тут один из приехавших дернул за рукав не в меру расходившегося охранника, остудил его пыл и сказал:

- Ты сам видел, сколько путаницы в списках, а поэтому будь благодарен, что потерял только одного пацана, а не половину всего эшелона.

После этого назначенные старосты стали подходить к столу и расписываться за себя и пофамильный состав группы. Как только их отпустили, Хохол пришел к своим подопечным, и устало уселся на пол. Не спеша, раскурил свою трубку, усмехнулся и произнес:

- Ну, Дашка, готовься в путь-дорожку!

- А когда? Что об этом сказали?

- Нет,- сказал Хохол,- когда не сказали, но зато составили списки, и осталось дело за вагонами.

- Какие списки?

- Обычные списки, бумажные. Теперь я у вас буду начальником. Дело в том, что нас разбили по группам и для каждой такой группы будет отведен отдельный вагон. Когда мы с Серёгой ехали на фронт, нас по 40 человек везли, а в нашей группе оказалось 46, но зато семьи все целиком. Значит и нас так же повезут.

- Кого же записали вместе с нами?

- Да все свои, ты сама скоро увидишь, а я пока пойду, всех предупрежу.

Хохол пришел не скоро и вслед за ним потянулись люди. Первыми пришли матушка с батюшкой. За ними пришли Егор Иванович, Яшка, Евдокия и Варька Пономаревы. Потом появились многочисленные семьи Чульнева, Дымкова и Пономарёва Митрофана. Последним пришел угрюмый Никита Пономарёв с женой и детьми. Хохол пригласил всех подойти к нему поближе. Когда все сгруппировались возле него, он осмотрел всю эту толпу и сказал:

- Вот что, земляки! Видимо скоро нас отправят. И повезут не в Крым, а на Север. Один добрый человек сказал мне, что сошлют нас в Котлас, на лесоповал. А город этот лежит почти у самого Белого моря. Там на тысячи верст один лес и не встретишь ни города, ни деревни. Зимой там такие морозы, что речки промерзают до дна.

- О, господи, избавь и помилуй! - простонала Настя, сноха Дымкова и широко перекрестилась. Хохол посмотрел на нее укоризненно и продолжил:

- Не подумайте, что я вас запугиваю, я просто предупреждаю всех, в каких условиях нам придется жить. Правда, хоть там и редко встречаются деревни, но все же они есть и там живут люди. Они приспособились, и нам нужно будет приспосабливаться. Нам там дома не приготовили и не приготовят. На первых порах придется жить в землянках или шалашах без печек, пока кирпичей не наделаем. Кормить нас тоже не собираются. Будем заготавливать ягоды, грибы, ловить рыбу, зверей. Но до этого, сначала, нужно выжить в дороге, а сделать это будет очень трудно. Самое главное, что мы должны с вами сделать - это запастись продуктами на дорогу и на первое время проживания. Необходимо прочесать все село, попросить всю родню, чтобы привезли продукты, одежду. Брать все, что будут давать, начиная от мяса, сала и кончая картошкой, луком и чесноком. Пусть бабы с детишками идут по селу и просят у людей еды. Не отказывайтесь ни от пшена, ни от соли. Мужики, кроме того, должны добыть лопаты, топоры, ножовки и другой инструмент. Ни брезгуйте, ни ложкой, ни миской, ни кочергой, ни ножом, ни спичками.

- Ты что же, Иван, нас побираться заставляешь? - пробасила Чульниха, глядя ему в глаза.

- Нет, Авдотья, не побираться я заставляю, а брать все. Ты вспомни, как твои же соседи тащили из вашего дома все, что попадалось им под руки. Я уверен, что и здесь было то же самое, так что пусть отдадут награбленное. Мы должны не побираться и не просить, ради бога, а требовать. И пусть попробуют не дать, предупреждайте, что может и аукнуться.

- А как же мы пойдем в село, если за ограду не пускают и охрана по кругу ходит? - спросил Никифор Дымков.

- Это я беру на себя, - ответил Хохол. - А ты, Дарья, возьми вот ведро с картошкой, принес все же Илюша Шубякин, почисть ее с бабами, помой, и приготовь к варке. Нужно хоть немного поесть горячего. Картошку не оставляйте, чистите всю.

Бабы пошли чистить картошку, а Хохол, прихватив несколько подростков, пошел обламывать ветки с деревьев. Вскоре запылал костер, на него поставили ведро с картошкой. Воду с готовой картошки слили в посуду, какая нашлась у людей, и помяли в нее несколько картофелин, Хохол нарезал кусочками сала, побросал в варево и всех пригласил отведать еду. У кого нашлись ложки, стали хлебать жидкую похлебку, прикусывая рассыпчатой картошкой, у кого нашелся хлеб, ели с хлебом. Все так были увлечены едой, что никто не обратил внимания на священника с матушкой, которые сидели в стороне и о чем-то шептались. У них не было ни ложек, ни посуды и они явно стеснялись брать картошку руками. Хохол развязал мешок, достал из него глиняную миску, положил в нее несколько картофелин, прибавил два соленых огурца, отрезал два ломтика хлеба. Достав другую миску, налил похлёбки с кусочками сала, прихватил две ложки и все это отнес святой чете. Они так растрогались, что забыли поблагодарить, а только неистово крестились, шепча, при этом, то ли молитвы, то ли слова благодарности. Хохол хорошо знал, что несчастных стариков выгнали из дома, не дав ни одеться, ни взять продукты, кроме кошёлки с яйцами и куличами, да и те Никита Пономарёв стащил ночью.

Илья Шубякин, кроме ведра с картошкой, принес еще полный мешок, набитый разными тряпками. Дарья очень обрадовалась старенькому лоскутному ватному одеялу, так нужному для подстилки детям во время сна. Принес он узелок пшена, большую кошелку соленых огурцов, увесистый мешочек с луком, чесноком и даже большой шмат солёного сала. Хохол был доволен тем, что у него, на первое время, скопилось уже достаточно еды. Были Дарьины продукты и еще те, которые он прихватил в ту злополучную ночь в своем доме. В дальнейшем он надеялся на случай.

Наутро всем женщинам внезапно разрешили ходить свободно по селу, взяв с собой по одному ребенку. Многие из них, прихватив детей, вышли за ограду. Через какое - то время они, кто раньше, а кто позже, стали возвращаться. Первая из похода вернулась, ладно скроенная сноха Дымкова Настенька, жена Фёдора. Она шла словно пьяная, крепкие ноги плохо слушались и по ее милому лицу катились слезы. Вела ее за руку племянница, двенадцатилетняя Катя, и растерянно смотрела на встречавшихся людей. Настя, казалось, ничего не видела перед собой, и только помощь племянницы позволила ей найти дорогу. Низкорослый Фёдор вскочил на ноги, кинулся к жене и, не зная, что делать, стал неумело обратной стороной ладони вытирать слёзы с ее лица. Люди притихли и с недоумением смотрели на эту сцену. Фёдор посадил жену на пол, подстелив пиджак, встал перед ней на колени и стал уговаривать её перестать плакать, но Настенька продолжала захлебываться в слезах. Хохол поднялся с корточек, подошел к ведру, зачерпнул кружкой воды и, оттолкнув Фёдора, поднес к ее рту воду. Настя, давясь и обливая свою пышную грудь, сделала несколько глотков. Постепенно рыдания стихли, но началась икота и Хохол, прижав ее голову к себе, стал нежно гладить волнистые, темные волосы, уговаривая Настеньку успокоиться. Наконец рыдания и икота прекратились и она, словно проснувшись после долгого кошмарного сна, удивлённо посмотрела на окружающих ее людей. Взгляд ее больших синих глаз, обрамленных густыми ресницами, стал осмысленным и чистым. Выждав некоторое время и дождавшись, когда она окончательно успокоиться, Хохол ласково обратился к ней:

- Ты, Настенька, расскажи, что с тобой случилось? Поверь мне, я тебя в обиду не дам!

Глаза у нее вновь наполнились слезами и сверкнули гневом, словно чистое голубое небо внезапно покрылось черной тучей.

В это время подошли ещё женщины с детьми и тем самым отвлекли внимание от Настеньки. По увесистым и не очень, узелкам и котомкам, было видно, что им повезло больше, чем Дымковым. Чульниха, разложив перед собой принесённое добро, внезапно спросила Хохла:

- Скажи, Иван, а почему, когда нас гнали сюда, сторожили строго, не давая и шагу ступить в сторону, а теперь разрешили свободно ходить по селу и не бояться, что люди разбегутся?

- А ты, Авдотья, возьми и уйди!

- Куда же я пойду от детей и внуков?

- Как видишь, наш начальник не дурак, и знает, что делает. За ограду выпускает только бабу с одним ребенком или мужика. Куда вы так денетесь, вернетесь, как миленькие!

Хохол не сказал, что без его участия в этом деле не обошлось. Накануне он, с глазу на глаз, поговорил с начальником охраны. Он напомнил ему, как тот пушил его за сына, которого у него не было, и спросил, как тот думает отчитываться, если потеряет сразу несколько человек. Начальник охраны усмехнулся и ответил, что этого не может быть, так как охрана надежная и многочисленная. Хохол сказал, что в этом нет сомнения, да и люди бежать никуда не собираются.

- Так в чем же тогда дело?

- Если бы ты знал, как нас раскулачивали, ты бы не задавал этот вопрос.

- А чего я должен знать?

- Хотя бы то, что мы не прокаженные, а крестьяне, обычные люди, на которых почему-то решили отыграться, а ты обращаешься с ними, как со скотиной.

- А почему вы обижаетесь? Ты говоришь, что вы тоже крестьяне, но почему тогда эксплуатировали других, заставляли работать на себя?

- Кто тебе наговорил эту чушь? Никто на нас не работал, и магазинов с мельницами у нас не было. Наша беда была только в том, что мы работали лучше других, не зная покоя ни днем, ни ночью, а нас не только вышвырнули из своих домов, отобрали все, что мы нажили, но не позволили даже одеться и взять еды. Доходило до того, что когда бабы отказывались выходить из своих домов, то хватали детей и выбрасывали их на снег. Бабы бросались за ними и их назад больше не впускали. И они раздетые, с ребятишками на руках, в мороз, шли по улице, пока сердобольные люди не пускали несчастных к себе в дом. Если ты не веришь мне, то поговори с другими мужиками, и они тебе расскажут не такие чудеса. Пока мы еще жили в своём селе, то родственники или просто соседи, как могли, подкармливали, а как только нас вывезли сюда - лафа кончилась. Многие уже несколько дней сидят голодными. У женщин, которые кормили детей грудью, пропало молоко, а это значит, что грудные обречены на голодную смерть.

- И что же ты предлагаешь?

- Нужно кормить людей, пока они умирать не начали. Я понимаю, что у тебя такой возможности нет, но отвечать придется тебе.

- Тогда скажи мне, умник, как бы ты поступил, будь на моём месте?

- На твоём месте я бы выстроил людей, поклонился бы им до земли, попросил прощения и отпустил.

Начальник охраны нахмурил брови, задумался и спросил:

- Так что же ты предлагаешь?

- Не нужно держать людей под винтовками, а разреши им свободно ходить по селу. И как бы это не прозвучало для тебя странным, но пусть люди ходят и побираются. Тебя за это никто не накажет, но ты сохранишь сотни людей от голодной смерти. Я говорю серьёзно, ибо еще два, три дня и нам придется хоронить людей.

- Допустим, что я разрешу людям ходить по селу, а кто даст гарантию, что они не разбегутся?

- Такой же вопрос я задал старой мудрой женщине.

- И что же?

- Она ответила, что уходить не собирается, потому что нельзя бросить детей и внуков. Куда, мол, они, туда и я. Пойми, что нельзя людей взаперти держать, где они просто сдохнут с голоду или, доведенные до отчаяния, все же бросятся бежать по сторонам. И что? Вы будете стрелять по старикам и детям? Это скандал на весь белый свет. Тебя, в лучшем случае, снимут с должности и отдадут под суд.

- Ну, допустим, что я им разрешу свободно ходить по селу, а кто их будет собирать?

- Все просто. Отпускай не всех сразу, а по отдельности - бабу с ребенком или одного мужика. Мужик не бросит свою семью, не побежит он неё, а баба тем более не бросит своих детей.

- Ну, а кто будет определять, кого отпускать в село, а кого нет, ведь ни я, ни охрана не знает людей, не знает их семьи?

- И здесь выход имеется. Собери всех старост и объясни им суть дела. Скажи, что они будут отвечать головой за каждого человека и если, кто не вернется, то тут же все походы будут запрещены, и никого не будут даже подпускать к ограде. Уверен, что всё будет так, как ты скажешь.

- Хорошо! Иди, а я подумаю!

Так был решен очень важный вопрос жизни и смерти людей, находившихся в церкви, но никто из них об этом разговоре не подозревал. Хохол всем говорил, что если разрешили ходить по селу, то нужно использовать момент и запасать еду, пока имеется возможность, ибо без еды долго не протянуть. Советовал посылать гонцов к родным и знакомым, так как в селе у людей закрома не бездонные.

Иван Иванович во дворе варил кулеш к ужину, когда какой-то мужик из ограды позвал его. Он, не спеша, подошел к нему и только тут узнал в этом человеке Сергея. Хохол огляделся вокруг и подал ему через забор руку. О чем они говорили между собой, так и осталось тайной, но в конце беседы Сергей попросил позвать ему жену и Иван пошел выполнять просьбу товарища. Узнав, что муж ждет её у забора, Дарья подошла к нему не сразу, а очень осторожно, делая вид, что собирает дрова для костра, ибо её вновь обуял дикий страх. Ей казалось, что все люди, ходившие около ограды, следят за ней и только ждут, когда можно будет донести охране. Но людям было не до Дарьи. Одни стояли у ограды и разговаривали с родственниками и знакомыми, приехавшими проводить и проститься, другие были заняты своими делами и не обращали на неё никакого внимания. Нигде не было видно и охранников. Видя, что она никому не нужна, Дарья пошла к мужу, поздоровалась и, с грустью в голосе, спросила:

- Ну, где ты, и что ты думаешь делать?

- А что мне делать, если все идет не так, как мне хотелось? Прячусь, пока, у воров. Спасибо Жандару, что приютил и пообещал в обиду не давать. И всё же мне удалось кое-с кем поговорить и мне объяснили, что в Обкоме партии, якобы решили не отправлять в ссылку женщин и детей, если у них нет мужей. Так что придётся ждать и тогда решать, что делать.

- А если это брехня, и меня с детишками все же отправят. Все бабы с мужьями, а я одна. Может быть тебе, Серёга, явиться к начальнику и присоединиться к нам?

- Я уже решился, но меня остерегли и предупредили, что я в розыске. Дело в том, что меня выставили, как злостного противника коллективизации и организатора всеобщего бойкота колхозному строительству. В вину ставят активное участие в подготовке крестьянского восстания в Воронежской области, а это тюрьма, если не расстрел. Так что лучше самому сразу застрелиться и сдаваться не будет необходимости. Кроме того, я поговорил с Иваном Ивановичем, и он тоже не советует мне идти с повинной. Иван поклялся, что тебя с детишками не бросит, чтобы не случилось. Будет вас оберегать и охранять. Давай из двух зол выбирать меньшее. Ты же не хочешь, чтобы меня расстреляли или сгноили в тюрьмах! В конце - концов, ты с людьми и, поможет бог, не пропадёшь! Всё утрясется, и мы опять будем вместе.

Дарья всхлипнула и по - щенячьи заскулила.

- Не плачь! Ну, кто думал, что так обернется?

- Что-то, Серега, ты похудел, одни кости кожа. Ты, наверное, голоден. Может тебе денег дать?

- Деньги береги, они тебе еще понадобятся, а я обойдусь!

- Ребятишек не хочешь поглядеть?

- Нет, этого делать не нужно. Ты иди и береги их. Придет ещё к нам улицу

праздник.

Сергей протянул через забор руку и погладил Дарью по мокрой щеке.

Хохол снял с костра ведро с кулешом, затушил огонь и собрался нести ведро в церковь. В это время, случайно бросив взгляд в сторону забора, заметил по ту сторону знакомые лица. Подойдя к ограде, он увидел двух племянниц Дарьи, Татьяну и Маньку. За ними стояла жена Семёна, Груша. По-всему было видно, что они обрадовались, встретив знакомого человека.

- А где Дашка? - спросила Груша, выступая вперед.

- Где ей быть, если не с детьми, - ответил Хохол.

- Ты, Иван Иванович, позови ее!

- Она сейчас будет кормить детей. Вот видишь, наварил кулешу и несу им. Ведь здесь никто не покормит, вот они и ждут, не дождутся этой каши, - неприязненно ответил Хохол, видя, что гости пришли с пустыми руками.

- Недаром говориться, что сытый голодного не разумеет. Вот этим сопливым девчонкам простительно, но у неё два брата, сестра и никто не догадался прислать даже картошки, огурцов, бутылку молока, не говоря уж о куске хлеба. Вы, что? Пришли узнать, как Дарья сидит с голодными детишками и поговорить с ней о её горькой судьбе? Ей и без вас тошно. Передайте родным, что Дарье есть нечего и её детям тоже. Спасибо заранее всем! Дарье я не скажу, что вы приходили, а пока, до свидания, до встречи!

Хохол подхватил ведро и зашагал к церкви, ни разу не обернувшись. Вскоре он кормил кулешом ребятишек и Дарью. Накормил святое семейство и Федора с Настей. Настя к этому моменту успокоилась, приободрилась, шеки порозовели, глаза высохли и сияли на ее миловидном личике. Она покушала и теперь, сидя на полу, кормила грудью ребёнка. Фёдор выскреб остатки из миски, что осталась от жены, вылизал ложку и подошел к Хохлу. Отвёл его в сторону, попросил закурить и рассказал, что случилось с женой. Оказалось, что Настя со своей племянницей зашла к Андрею Кадетову, женатого на её закадычной подруге, сироте Полине Лавлинской, которую взяли в Подклетное, позарившись на её рослость и крепкое телосложение. Отец Андрея рассудил, что если у сироты нет родни, то не надо будет и на гостей тратиться. Крепкая девка будет хорошей работницей, а её природная застенчивость говорит о покорности. Отец считал, что, попав к ним в семью, Полина, после трудной сиротской жизни, будет век молить бога за подвалившее счастье. Спустя некоторое время, после свадьбы, весь род Андрея переехал на новое место жительства в Новое Подклетное, оставив Андрею большой деревянный дом и довольно крепкое хозяйство. Все мужики рода Кадетовых отличались острым умом, но природа наградила их в избытке еще хамством и наглостью. Не был исключением и Андрей. Настя попала к Кадетовым к обеду. Андрей, рослый, крепкий мужчина, сидел с детишками за столом и хлебал деревянной ложкой наваристые щи из глиняной миски. Пот ручьем катился по его сытому лицу, которое он время от времени вытирал рукавом рубахи. Полина стояла у печки, заложив руки под фартук, и внимательно наблюдала за мужем, готовая при первом намёке угодить своему господину. Настя поклонилась хозяевам, подошла к подружке и обняла её. Так и стояли они, не в силах оторваться друг от друга.

- Ну, чего это вы прилипли друг к другу, словно пиявки. Ты чего пришла? - спросил Андрей Настю, вытирая ладонью жирный подбородок, ощупывая блудливыми, масляными глазками её фигуру.

- Да, как сказать тебе, Андрей! Очень неудобно, но что делать? - выдавила из себя Настя и не узнала своего голоса, - Вот уж какой день мы голодаем, отощали совсем. Помогите, чем можете, а то, неровен час, передохнем с голодухи.

- А чем я смогу вам помочь? - грубо оборвал он Настю и отвалился спиной к стене. В выпуклых бесцветных глазах запрыгали бесенята. Он недобро усмехнулся, продолжая пялить свои глаза на Настю

- Мне бы, Андрей, хоть немного картошки.

- Картошки говоришь? А ты попляши, глядишь, и дам, а может быть, и не дам?

- Побойся бога, что ты говоришь? Какая пляска, если я еле на ногах стою,- не поняв издёвки, ответила Настя.

- Может быть, ты стесняешься плясать в избе, тогда пойдем на сеновал и там потанцуем.

Андрей вылез из-за стола, подошел к Насте, обнял за плечи и прижал к себе. Настя не помнила, как вырвалась и выбежала на улицу, как дошла до церкви и что было с ней дальше. Её душила не злость на Андрея, а боль от его насмешек. Было ужасно стыдно за свои унижения перед этим скотом. Рассказав Хохлу историю, Фёдор попросил совета, что делать:

- Может быть, дядя Ваня пойти и зарубить его?

- Ты, Федор, - укоризненно ответил ему Хохол, - конечно прав, что таких сволочей нужно учить, но подумай сначала о себе и своей семье. Хорошо, если тебя осудят, а если к стенке поставят без суда и следствия. Всё будет зависеть от того, кому ты в руки попадешь.

- Выходит, что если я заступился за свою бабу, то меня нужно расстреливать?

- В данном случае, Федор, расклад иной. Тебе припишут не драку, а борьбу кулачества с линией партии на коллективизацию страны. Андрея выставят защитником этой линии, а тебя посчитают злостным кулаком, который ненавидит все советское и от бессилия вымещает свою злобу на честном колхознике. Так что выкинь эту чушь из головы. Ты лучше вот что сделай. Попроси наших баб, чтобы они разнесли по селу слух об Андрюхе, а там посмотрим.

Через два дня после разговора Хохла с Фёдором, глубокой ночью, когда все раскулаченные спали при закрытых дверях, Андрей Кадетов сгорел. От избы и надворных построек остались одни головешки. Спасибо сами успели выскочить из пылающей избы.