КОРНИЛОВ

Начальник штаба Черноморского флота Владимир Алексеевич Корнилов, в новеньких эполетах вице-адмирала, неспешно шёл Приморским бульваром. Редко выпадала такая минуточка, и он её очень любил и дорожил теми мгновениями светлого человеческого счастья, на которые, казалось, за своей занятостью, и права не имел. Бульвар в эти предвечерние часы был полон народу: здесь и молодые матери, с малышами, прогуливались вдоль нарядных дорожек, которые разделяли клумбы, засаженные цветами. На скамейках чинно сидели старые ветераны, которые неспешно поднимались со своих скамеек и сердечно приветствовали вице-адмирала. Он особенно тщательно прикладывал, им в ответ, руку к козырьку фуражки и тепло их приветствовал. Даже женщины, и те, сердечно кланялись начальнику штаба флота и обращали к нему слова светлых пожеланий добра и благополучия. Особо выделялись группы старых моряков, которые при виде Корнилова вставали, и, сдёрнув с головы бескозырки, кланялись ему и степенно произносили:

– Здравствуй, батюшка!

Храни тебя Господь!

Корнилов склонял свою голову в приветствии им в ответ, прикладывал руку к сердцу, и шёл дальше. Повстречав молодых мичманов, и отдав им, ответно, воинское приветствие, заулыбался. Вспомнилось, как к нему, в каюту, на славном «Азове», не вошёл, а ворвался командир корабля капитан I ранга Лазарев Михаил Петрович и не говоря ни слова растерянному молодому мичману, повыбрасывал в иллюминатор все французские романы, которых у Корнилова было множество, и тут же, как всегда, унёсся по своим делам. А через несколько минут его верный душеприказчик, оруженосец Шаповалов, занёс в каюту Корнилову две огромные связки книг:

– Так что, Ваше Благородие, его Высокоблагородие Михаил Петрович приказали Вам доставить эти книги.

Именно с этого дня Корнилов стал упорно и даже упрямо учиться, ограничивая себя в праздности. И настойчиво постигал все премудрости военно-морской науки. Даже характер его изменился – он стал менее словоохотлив, больше слушал опытных офицеров, но итог любого разговора ли, спора, который он подводил, всех ввергал в изумление: суть разговора при этом выражалась наиболее рельефно, полно, глубоко, и к его словам добавить, практически, никто ничего не мог.

Именно он, в скромном чине капитана II ранга, стал самым первым помощником Михаила Петровича Лазарева по строительству нового флота, его нового облика, выработке новой стратегии и тактики морских сражений и боёв. Он отчётливо понимал, что будущие сражения будут происходить не только на морских коммуникациях, но и на суше, в прибрежных районах, поэтому, по-сути первым из военачальников ставил вопрос о координации действий флота с сухопутными войсками, создании первых формирований морской пехоты на Чёрном море. Много сил было положено на строительство равелинов, артиллерийских батарей береговой обороны. Самое же главное, что ему удалось создать, сплотить офицерский коллектив флота.

Великое счастье – ему удалось выстроить тёплые отношения с Нахимовым, который командовал эскадрой Черноморского флота. Павел Степанович был старше по возрасту, производству в вице-адмиралы. Но он сам, по братски, обнял Корнилова и тепло ему сказал:

– Владимир Алексеевич, голубчик. России, Отечеству нашему благословенному служим, и какие могут тут быть счёты – кто раньше чином отмечен, да возрастом старше. Я признаю Ваше старшинство и как брату, товарищу боевому, с которым узы братства скрепили ещё на «Азове», под началом благословенного Михаила Петровича Лазарева, заявляю, что всегда и во всех делах Ваших – я Вам союзник верный, соратник надёжный.

И они крепко обнялись, дав обет верности друг другу навсегда, на всю оставшуюся жизнь.

Был один момент, который мог испортить их отношения, но тактичный Корнилов и в этой ситуации нашёл выход: Меншиков, Главнокомандующий всеми вооружёнными силами в Крыму, направил его принять под командование эскадру, которую вывел в море Нахимов и дать туркам бой. Но Корнилов, энтузиаст парового флота, возглавил отряд паровых фрегатов и, так скажем, к Синопскому сражению опоздал. Лавры победителя стяжал Павел Степанович Нахимов, и совершенно заслуженно, всё же он был лучшим командиром парусного, уже уходящего флота. И, как сказать, смог ли бы Корнилов так умело распорядиться наличествующими силами в сражении с турками, как это сделал Нахимов. Всё же это было не его, Корнилова, стихией.

Нахимов заслуженно получил Георгиевский крест III степени, а Корнилов, преодолевая сопротивление Меншикова, сделал всё от него зависящее, чтобы достойно почествовать Героя и его чудо-богатырей. Но они отчётливо понимали, что все главные испытания у них впереди, и не долог тот час, когда коалиция супротивных государств – Англия, Франция, Турция, непременно выступят против России. И адмиралы старались сделать всё возможное, чтобы подготовить флот и город к борьбе с превосходящими силами противника. Навсегда, для всех офицеров флота, запомнилось совещание, которое проводил начальник штаба флота. Именно здесь он произнёс крылатую фразу, которая дошла до самого последнего матроса:

– Не верь отступлению! Никто не верь! И если команду на отступление дам я – тут же лишите меня жизни. Приказываю это сделать любому, кто услышит от кого бы то ни было приказ об отступлении. У меня нет сомнений, что объединённые силы врага будут главным предметом своего интереса иметь Севастополь. Это база, нерв флота. Отмечу сразу, нам рассчитывать, сильно, на помощь… э… (чуть не вырвалось – Государя) не приходится. А у нас самих сил явно недостаточно. Поэтому прошу господ адмиралов, офицеров, всего начальствующего состава сухопутных сил – донести до каждого матроса, солдата, населения, что каждый из нас должен и сражаться за десятерых, и готовиться к предстоящим боям так, словно от воли каждого зависит судьба Севастополя.

Как был прав начальник штаба флота – Севастополь, как говорил старый матрос, оставшийся в живых по завершению войны: «Мы не потерпели поражения, нас просто не стало. Истаяли мы…». И это было правдой. Из 11 тысяч защитников Севастополя, в живых осталось лишь шестьсот человек.

Крымская война началась 4 октября 1853 года. Противник имел огромный перевес в численности войск. Против наших 11 тысяч человек, в Крыму высадилось 62 тысячи интервентов. У наших войск было чуть больше 400 пушек, противник же имел, вместе с корабельной артиллерией, их более 1300. А если ещё учесть, что в английском флоте, даже у французов и турок, было много кораблей на паровом ходу, преимущества интервентов были очевидны. А Россия, как всегда, к войне была не готова.

Корнилов успевал повсюду – не было дня, чтобы он не объехал ключевые узлы обороны Севастополя, не вдохновил людей примером личного бесстрашия и отваги, не принял мер по усилению обороны переброской на угрожающие направления хоть одной роты, нескольких орудий.

И снова – щепетильность Корнилова. Он пришёл к Нахимову. Как к старшему товарищу, и прямо спросил:

– Павел Степанович, Вы понимаете, что не жажда почестей мною движет, скажите мне прямо: кто будет единоначально управлять обороной Севастополя? Я готов Вам, как старшему по производству, уступить эту честь, – он горько при этом усмехнулся и продолжил: – Но без единоличной воли и власти, Вы знаете, задач войны не выполнить. Причём, единое руководство должно быть установлено над всеми войсками – и над флотом, и сухопутными. Иначе никакого успеха нам не одержать. Хорошо знаем с Вами, что у семи нянек – дитя всегда без глаза.

Дальше говорить ему Нахимов не дал:

– Глубокочтимый Владимир Алексеевич, почту за честь быть у Вас в распоряжении на любом участке, который Вы определите. И больше об этом говорить не будем. У нас с Вами есть гораздо более важные дела, неотложные, которые надо решать незамедлительно, а не делить чины и посты.

И они склонились над картой района, определяя первостепенные задачи, которые не ждали промедления. В эти дни у Корнилова случился очень тяжёлый разговор с формальным командующим флотом.

Адмирал Берг, холёный и беспечный, предложил Корнилову, в виду явного превосходства противника, согласиться на его условия. То есть – попросту сдаться и оставить Севастополь.

– А что, батенька, как у вас говорят – сила солому ломит. Деваться некуда.

Корнилов вспылил:

– Вы, Ваше Высокопревосходительство, мне, русскому моряку, предлагаете святые знамёна, осиянные славой Потёмкина, Ушакова, Орлова – сложить пред врагом? Пока я жив – этого не будет никогда! А Вам, Ваше Высокопревосходительство, лучше оставить Севастополь и нам не мешать. Мы же – не посрамим славы и чести русского флота. И – или отстоим Севастополь, или все здесь погибнем. Честь имею!

И он, в страшном гневе, вышел из кабинета Берга.

К слову, тот и не стал никого смущать своим присутствием – тут же ретировался из Севастополя и никто его не видел там более. Ни разу не вернулся к этой теме и Государь. Словно и не было начальствующего над флотом, пусть даже формального, в развивающихся, затем, драматических событиях.

Мало кто знает о встрече Владимира Алексеевича Корнилова, почти в последние дни его жизни, с командующим экспедиционными силами Англии адмиралом Джеймсом Кардиганом. Англичане остолбенели, когда увидели коляску русского адмирала, направляющуюся в их расположение. Адъютант Корнилова с брезгливой миной держал в руке большой белый платок, чтобы кто-то из интервентов, сдуру, не выстрелил. Корнилов, на безукоризненном английском языке, обратился к первому же офицеру, который к нему не подошёл, а почему-то подбежал и вытянулся в струнку:

– Я – вице-адмирал Корнилов, как Вы, очевидно, знаете, командующий войсками осаждённого Севастополя…

У англичанина даже челюсть отвисла и он, вытаращив глаза, смотрел на Корнилова.

– Нет, сэр, вы не думайте, ключей от Севастополя я вам не привёз. Мне необходимо встретиться с вашим командующим, адмиралом Кардиганом.

Англичанин, наконец-то, обрёл дар речи:

– Господин адмирал, я готов Вас проводить к адмиралу Кардигану, тем более, что он, со штабом, располагается недалеко.

И он тут же вскочил на лошадь, которую ему подвели, и уже молча, ничему не удивляясь, поехал впереди коляски Корнилова.

Как ни старался Кардиган скрыть волнение, выйдя из просторной палатки, но сделать этого не смог. От досады, что Корнилов видит его растерянность, махнул рукой и заговорил в своей обычной манере:

– Три тысячи чертей, вот уж кого, но только не Вас, адмирал, я ожидал увидеть. Что, жарко у Вас от огня моих батарей?

– Сэр, – обратился к нему подчёркнуто официально Корнилов, – я не испытываю ни малейшего желания обсуждать с Вами бедственное положение Севастополя. Оно действительно ужасное. Вот, – и он вынул из кармана небольшой пакет, развернул его и Кардиган отпрянул от стола, увидев содержимое пакета, – это платок с маленькой девочки, не старше трёх лет, убитой только что, когда мы ехали к вам, осколками ваших ядер.

Кардиган молчал, нервно пожёвывая так и не прикуренную сигару.

– Англия всегда тщилась господствовать не только на Чёрном море, – продолжил Корнилов. - Но этому, – он возвысил свой голос, – никогда не бывать, господин адмирал. Я прибыл к Вам с единственной целью – предостеречь Вас от роковых ошибок. Пока жив хотя бы один защитник Севастополя, хотя нас, вы это знаете, изначально было меньше в шесть раз, Андреевский флаг будет гордо реять над Севастополем. Для Вас эта война тоже не прогулка. Мы же видим, как прирастают кладбища, где вы хороните своих солдат. Скоро вам будет нечем и некем воевать.

(Владимир Алексеевич словно напророчил. И сам лично Кардиган скончается в муках от острого желудочного расстройства, дизентерии – И. К.).

Кардиган что-то хотел возразить, но Корнилов его перебил:

– Извольте выслушать меня, адмирал. В этой войне Вы, против обыкновения, явились заложником честолюбивых планов французов. Ваш вечный соперник, пытаясь взять реванш над нами за 1812 год, вверг и вашу страну в столь тяжкие испытания. Что Вы забыли в России, адмирал, и неужели Вы думаете, что английские матери будут Вам благодарны за то, что их дети сгинули на чужбине? Мы, адмирал, будем драться до последнего матроса, до последнего солдата, но Севастополь не оставим. Так и доложите своему руководству. Честь имею! – и он, не дожидаясь ответа, вышел из палатки и пошёл к своему экипажу.

– Трогай, отец, – обратился он к старому матросу. И тут же продолжил: – Надеюсь, ты не думаешь, старинный товарищ, что адмирал Корнилов милости у врага испрашивал? - и сам же ответил на этот вопрос: – Нет, я предупредил предводителя неприятеля, что Севастополь будет держаться до той поры, пока там останется хоть один матрос, хоть одна живая душа. Мы меняем тактику борьбы с врагом, и будем вести беспощадную войну на его полное уничтожение. Как ты думаешь, отец, прав я?

– Владимир Алексеевич, надёжа ты наша. Мы промеж себя именно об этом и говорим. Спасибо тебе, благодетель, за слово доброе, за волю, за то, что ты дух наш укрепил, - и старый матрос, сняв бескозырку, поклонился Корнилову, повернувшись к нему на козлах коляски.

Уже через час все участники обороны знали, зачем Корнилов ездил к английскому командующему. И та ужасающая бомбардировка Севастополя, которая последовала 5 октября, и явилась ответом лорда Кардигана на гневную речь Корнилова.

Море кипело от разрывов неприятельских ядер, по всему берегу бухты шёл вал огня, которого до сей поры защитники Севастополя не видели. Но среди этого кромешного ада вставали стройные ряды матросов и солдат и кидались на врага, который, отныне, пощады не знал. И враг дрогнул и бежал, оставляя свои позиции и раненых. Жаль, что не доставало сил, чтобы на плечах отступающего противника ворваться в его боевые порядки и повергнуть в бегство основные силы интервентов.

Севастополь весь горел, так как все здания были, в подавляющем своём большинстве, деревянными. Даже Храмы были уничтожены до основания.

Корнилов, во время страшной бомбардировки, был спокоен и собран. Почему-то он даже вспомнил, направляясь на Малахов курган, как в самом начале осады его призвал к себе Меншиков, Главноначальствующий над всеми силами в Крыму, и приказал затопить у входа в бухту пять старых кораблей, чтобы воспрепятствовать флоту врага войти в неё с моря. Корнилов отказался выполнить его распоряжение, а предложил, напротив, используя беспечность и неразбериху в корабельном строю противника, напасть на него внезапно и попытаться причинить ему непоправимый урон.

– На этом же настаивает и Павел Степанович, Ваше Сиятельство, и готов вести эскадру супротив неприятеля.

Меншиков взбеленился и приказал выполнить именно его распоряжение, а когда Корнилов вновь отказался выполнить его приказ вторично, Меншиков отстранил его от руководства флотом и приказал отправиться в Николаев, ведать верфями.

– Ваше Высокопревосходительство! Но это никак невозможно, остановитесь и … образумьтесь, – ответил Корнилов. - Это самоубийство… то, к чему Вы меня принуждаете… Нет такой силы и власти, которая принудит меня оставить Севастополь, окружённый неприятелем. Тем более я вижу, что Вы уже собрались, – и он указал глазами на снующих лакеев, которые собирали добро Меншикова. И горько довершил: – И хотя я убеждён, что корабли должны гибнуть в бою, я готов повиноваться Вам…

Меншиков лишь сверкнул, недобро, глазами, и сделал жест рукой, позволяющий Корнилову оставить дворец наместника.

Выйдя из дворца, и глядя на страшные пожары, вызванные бомбардировками неприятеля, ещё раз подумал: «Нет, всё же и я, и Нахимов, и Истомин – правы, мы правы. Мы бы могли сорвать планы неприятеля, если бы ударили по нему всем флотом, да в подходящее время, когда он этого не ждёт».

Но это было уже несбыточным.

И оставалось, Корнилов это отчётливо понимал, лишь до конца исполнить свой долг. В чём он состоит – Корнилов знал твёрдо и определённо: не отдать на поругание врагу город святой морской славы.

За этот первый чудовищный по силе обстрел города 5 октября даже соплеменники назовут Кардигана мясником. Более 1300 орудий коалиции изрыгали смерть и огонь, словно Кардиган мстил гордому и непреклонному Корнилову за своё унижение и попранное чванство и спесь. Во время этого налёта Кардиган метался по палатке и всё гнал и гнал адъютантов на батареи и корабли с требованием усилить огонь по Севастополю…

На Малаховом кургане стоял настоящий ад. На один наш пушечный выстрел противник отвечал сотней. Старый матрос метнулся к Корнилову, который спокойно расхаживал по взгорку:

– Батюшка, Владимир Алексеевич! Как же можно? Схоронись, просим тебя. Ты же видишь, что творится…

– Да, да, Карпыч, я сейчас, – только и успел обронить Корнилов.

Ядро разорвалось почти у его ног, и осколки искромсали его красивое и стройное тело. И когда матросы, метнувшись из окопа, подняли его на руки, он опёрся на плечо того же Карпыча, что предостерегал его об опасности, и только успел сказать:

– Берегите же Севастополь!

И тут же бессильно опустился на руки своих моряков.

Жизнь была закончена. В сорок восемь лет…

Наверное, так было легче и ему, так как видеть умирающий Севастополь, его главную заботу, смысл и цель жизни, ему было бы ещё труднее.

Именем Владимира Алексеевича уже в 1890 году назвали крейсер.

В его честь была отчеканена медаль, которой, выше иных наград, гордились офицеры флота и те счастливцы, кому она досталась.

***

Не раз стоял я у чёрного мраморного креста в подземелье Владимирского собора. Честь русской земли упокоена в каждом луче этого траурного знака. И под одним лучом покоится неугомонный Корнилов, который вместе со своим учителем адмиралом Лазаревым Михаилом Петровичем, боевыми товарищами Нахимовым и Истоминым, мне кажется, и хранят сей благословенный город.

Не станет памяти о них, лихие времена ныне настали, даже здесь националисты, выкормыши бандеровцев голову поднимают, и истает Севастополь.

(Слава Богу, успели, не получился неофашистский реванш в Крыму, и он вернулся на отчую Родину, в Россию. А когда я писал эти строчки – угроза фашистского засилья была зримой и совершенно очевидной. Нашлись бы новые хозяева этих благословенных земель, тем более, что они никогда и не принадлежали Украине. А не своего, как известно, никогда и не жаль – И. К.)

Поэтому вспомним ещё раз сказанное Корниловым:

«Берегите Севастополь!»

Это к нам, ко всем русским людям обращено.

Забудем об этих вещих словах – всю землю русскую спустим, как на торжище, а сами по миру пойдём. Сиротами безродными. Но никто не подаст, даже милостыни. Расклюют и растерзают землю русскую, если не будем служить ей так, как адмирал Корнилов.

 

ИСТОМИН

Нахимов, предельно занятый общим руководством Синопским сражением, которое он скрупулёзно спланировал, тем не менее, не удержался и тут же велел вахтенному офицеру передать свою личную благодарность командиру 120 пушечного линейного корабля «Париж», тридцати девяти летнему капитану I ранга Истомину: «Почитаю за высокую честь начальствовать над Вами. Вы являетесь образцом для подражания всему личному составу эскадры. Благодарю Вас за мужество и отличную подготовку экипажа».

Это была честно заслуженная награда.

«Париж», под водительством искромётного Истомина, несмотря на огонь турецких береговых батарей и корабельной артиллерии неприятеля, чётко выдержал оговоренный заранее курс, не отклонившись от него ни на сантиметр, команда споро завела якоря и корабль тут же ожил – безжалостный огонь 60 пушек одного борта, начал свою разрушительную работу.

В воздух сразу же взлетела дорогая обшивка турецкого флагмана, сиротливо повисла мачта с флагом неприятеля, на котором на месте полумесяца сияла дыра от ядра.

– Прошу Вас, Сергей Сергеевич, голубчик, – не поворачивая головы и не отрываясь от подзорной трубы, спокойно сказал Истомин вахтенному офицеру, – попросите комендоров – не отвлекаться ни на что, огонь только по флагману, в самом высоком темпе.

Уже через несколько минут флагман запылал.

Турки перестали стрелять вообще и стали прыгать с борта корабля в воду.

– А теперь, – распорядился Истомин, – огонь по следующему кораблю.

И «Париж» снова повёл яростный огонь по очередной цели.

Так, последовательно, он уничтожил три корабля противника и только после этого экипаж стал вытаскивать на борт копошащихся в воде турок.

Степенный матрос, закусив ленты бескозырки зубами, вытащил на борт дородного турка с тяжёлыми золотыми эполетами на сюртуке. И звучно, с хохлацким акцентом, закричал, обращаясь к Истомину:

– Ваше Высокородие, так что поглядите, какого я важнецкого турка вытягнув! Якийсь начальник!

Истомин оглядел турка с ног до головы, и молодо засмеявшись, обнял матроса и расцеловал:

– Ох, Охрименко, какой ты нам всем подарок изловил!

Это же командующий турецкой эскадрой вице-адмирал Осман-паша.

Проворный матрос тут же снял с Осман-паши его палаш и протянул Истомину. Тот, взяв палаш в руки, тут же повернулся к сигнальщикам:

– Сигнальщики, – зычно крикнул он, – доложить Его Превосходительству вице-адмиралу Нахимову о такой удаче. Ура, братцы!

И его поддержал рёв матросских голосов.

Да так, что этот торжественный клич даже услышал Нахимов, несмотря на артиллерийскую пальбу.

– Спасибо, Истомин, – прошептал он и снова приник к своей подзорной трубе.

Через пару часов всё было завершено. Турецкая эскадра перестала существовать. Спастись из семнадцати кораблей противника удалось лишь одному пароходофрегату, который тоже был изрядно избит русской артиллерией.

Нахимов, как мог, воздал все возможные заслуженные почести Истомину. Ему было присвоено звание контр-адмирала и монаршим указом он был удостоен Георгиевского креста III степени. Нахимов, вручая эполеты с орлом Истомину, вспомнил о случае вообще беспрецедентном – когда 8 октября 1827 года Истомин, в ту пору ещё гардемарин, за личное мужество в Наваринском сражении был удостоен ордена Святого Георгия Победоносца IV степени, тут же последовал и первый офицерский чин – мичмана.

И старые морские «волки», офицеры чинами намного старше Истомина, поначалу недоумевали – это же по какому-то недосмотру или по ошибке чьей этот мичманец так высоко отмечен – самой желанной и высокой для каждого офицера наградой. Пожалуй, это был единственный случай на русском флоте, когда гардемарин был удостоен столь высокого отличия. И этому правилу – презревать опасность и смерть, и всегда служить примером для подчинённых – Истомин был верен всю жизнь…

С началом осады Севастополя. Корнилов, по совету Нахимова, назначил Истомина начальником 4-ё оборонительной дистанции. Это было самое сложное дело его жизни. Весь вопрос состоял в том, что эту дистанцию надо было создать, обустроить, укрепить, снабдить корабельными орудиями и личным составом, который не только надо было собрать с «бору по сосенке», но ещё и обучить. И его на всё это хватало. Не было минуты, не было дня, чтобы он не появлялся в самых ключевых точках линии и не принимал самых энергичных организаторских и воспитательных мер.

Офицеры гордились своим командиром. И, как знать, будущая слава России формировалась именно среди офицерского состава, выпестованного Истоминым в значительной мере. Из тех, кто остался в живых.

Всем участникам обороны запомнился один поучительный пример, к коему Истомин прибег умышленно. Расчётливо и даже зло.

В очередной артналёт врага два орудия, это он определил по звуку, на слух, примыкавшие к Малахову кургану, не стреляли. И когда он, взбешённый, неспешным шагом, умышленно, прошествовал к орудиям – его изумлённому взору открылась странная картина: матросы, в растерянности, сгрудились в капонире, а командира батареи нигде не было видно. Истомин, сдерживая ярость, спокойно, обняв за плечо старого баталера, спросил:

– А где лейтенант Фомин?

– Так что, Ваше Превосходительство, не ночевали Его Благородие на батарее, не вернулись…

– Откуда?!!

– Ну, – и матрос замялся…

– Ты, Карпов, меня знаешь, – еле сдерживаясь и побагровев от гнева, еле слышно проговорил Истомин, – изволь отвечать. Ты – после Фомина, старший на батарее.

Карпов вытянулся в струнку:

– Так барышня у него на Северной стороне. Уж больно пригожая. И отчаянная! Почти каждый день к нам приходит – еду приносит, кому-никому – одежду, подштопает, что увидит, а то все оборвались, Ваше Высокородие. Хорошая барышня, Ваше Превосходительство, мы так и кличем её дочкой промеж себя…

И тут на батарею вбежал Фомин. Увидев Истомина и молчащие пушки – побелел, как мел.

– Ваше Превосходительство, после боя – застрелюсь. А сейчас – позвольте, Ваше Превосходительство, искупить вину и открыть огонь по неприятелю…

И уже не обращая ни на кого внимания, даже на Истомина, стал умело и сноровисто распоряжаться на батарее.

Истомин засмеялся и пошёл на свой командный пункт. Остановился у орудия, которое извергло первое ядро по врагу, и тихо, только для Фомина, бросил:

– И без глупостей мне, Фомин. После отражения налёта противника – ко мне.

Героической была и последняя страница в жизни этого молодого ученика Истомина. Когда вся его батарея пала при штурме неприятелем Малахова кургана, ошеломлённые противники встретили на бруствере окопа для боевых припасов, молодого офицера в парадной форме. Противники, как на диво, смотрели на Фомина и радостно гоготали: как же, первый, в таких обстоятельствах, защитник Севастополя попадает им в плен. Молодой русский офицер, на груди которого теснились три ордена, стоял, горделиво положив левую руку на кортик.

– Собирайтесь, собирайтесь, господа, – на хорошем английском языке обратился к вражеским солдатам и офицерам. - Позовите сюда начальство ваше. Имею чрезвычайное сообщение.

Англичане тут же известили своё высокое начальство, что ими пленён русский офицер. К окопу, чопорно, не вынимая сигар изо рта, подошла группа английских офицеров. Возглавлял их тучный, багроволицый полковник. И только он обратился к Фомину, в надежде услышать что-то важное, Фомин, мертвенно побледнев, тихо бросил в люк окопа:

– Давай, Кривцов. Устал я от них…

Оглушительный взрыв вздыбил холм. От его силы в воздух взлетели даже две пушки из окопов, круша всё на своём пути. Герой, ценой своей жизни, унёс с собой десятки врагов, которые в ужасе, из тех, кто остался в живых, бежали вниз, оставляя оружие и изувеченных товарищей.

Истомин, через несколько часов, когда враг был в бесчисленный раз сброшен с кургана в штыковом бою, преклонил колено на краю развороченного взрывом окопа и обращаясь к своим однополчанам, сказал:

– Вот у кого мы должны учиться мужеству! Честь России, товарищи мои боевые, в этом окопе погибла. Храни Господь Его душу бессмертную, – и он благоговейно перекрестился и поклонился руинам.

Такой же лёгкой была смерть и самого Владимира Ивановича. Он не кланялся пулям, не укрывался от ядер – верил в судьбу и даже говорил своим подчинённым, что он – заговорённый и смерть его не настигнет. В очередной налёт противника ядро оторвало ему голову. Думается, что он даже и не понял, что произошло.

***

Именем адмирала Истомина названа красивейшая улица Севастополя. С его именем и именами его боевых товарищей, с которыми он и покоится во Владимирском соборе, наши воины освобождали Севастополь в годы Великой Отечественной войны. И сегодня, гордо реет Андреевский стяг на мачте фрегата, который носит имя контр-адмирала Истомина…

 

НАХИМОВ

Павел Степанович Нахимов у гроба Истомина плакал навзрыд и не стыдился своих слёз – его любимый ученик, соратник и единомышленник погиб сегодня, во время очередной бомбардировки Севастополя неприятельскими войсками. Она была страшной – огонь вёлся как из корабельных орудий, так и с сухопутных батарей. Казалось, ничто живое не способно выжить в этом аду. Но защитники Севастополя выжили и ответили врагу так, что шесть кораблей его эскадры были выведены из строя. Да вот цену заплатили мы, по мнению Нахимова, совсем не равную – самый светлый из людей, рыцарь без страха и упрёка, душа всей обороны контр-адмирал Истомин, в одно мгновение, был обезглавлен ядром неприятельского орудия.

– Прошу Вас, – говорил Нахимов сквозь слёзы и несдерживаемые рыдания, обращаясь к присутствующим офицерам и матросам, – у ног его похороните, если паду за Севастополь. Честь России хороним! Таких, как он, больше нет в российском флоте, ибо он был самым лучшим. Единственным и неповторимым. И таким – самым лучшим, он был всегда. Вспомните, товарищи мои старинные, как командуя линейным кораблём «Париж» при Синопе – он действовал. Бесстрашно и расчетливо. Его «Париж» уничтожил два линейных турецких корабля. А он, не дрогнув, под ливнем турецких ядер, даже шага не сделал в сторону на мостике. Истинный герой, исполин!

И старые матросы, несшие гроб с телом Истомина, плакали вместе со своим адмиралом.

Но какой бы страшной ни была беда и нестерпима тяжесть утраты, Севастополь требовал неусыпного внимания Павла Степановича, и он не мог предаваться страшному горю, обусловленному утратой дорогого друга и побратима. После смерти Корнилова и, теперь – внезапной гибели Истомина, Нахимов осиротел. Он знал, что те участки, за которые отвечали они, полностью пали страшным грузом на его плечи. Не хватало сил, не хватало времени, а главное – не хватало людей, чтобы и дальше сдерживать неприятеля хотя бы на начальных позициях, на подступах к Севастополю. Поэтому не грели его сердце новые эполеты с тремя орлами, что было высшим признанием флотоводческой мудрости, опыта и зрелости – как же, полный адмирал, Главнокомандующий над всем Черноморским флотом. Но у этого адмирала, – скептически улыбался Нахимов, – оставалось всё меньше в строю активных штыков и он, в прямом смысле, с тетрадкой в руках, вёл учёт боеспособных орудий и зарядов к ним, а также – оставшегося в строю личного состава.

Севастополя, в прежнем виде, каким он рождался, вырастал на глазах Нахимова, уже не было – все деревянные строения сгорели, каменные же – были разрушены. Но город жил. И боролся. И в каждом дне его сопротивления была видна душа и неугомонность Нахимова. Матросы, спозаранку, ждали его появления на Малаховом кургане – центральном узле всей Севастопольской обороны. А в последние дни он и не уезжал отсюда вовсе. И вот в одну из таких ночей, когда он сидел у костерка в капонире, сооружённом матросами, чтоб не видел неприятель, и вспоминал.

Сколько же вместила судьба за его долгую, почти тридцатипятилетнюю службу на флоте. Но самым памятным и дорогим была даже не победа в Синопском сражении, где он стяжал себе право лучшего флотоводца парусного флота на Чёрном море, личная доблесть в Наваринском сражении в молодости, за которые он щедро был отмечен милостями Государя, а начальные его шаги службы с незабвенным Михаилом Петровичем Лазаревым. Он зримо ощущал присутствие любимого командира, а затем – флотоводца, всю свою жизнь. Это был учитель от Бога. Ему было дано вразумлять – не подавляя. Обучать – без принуждения, возвышать – не уничижая других.

Нахимов заулыбался, вспомнив, как во время шторма, будучи вахтенным офицером, не проверил лично, мичманом ещё был, как были закреплены паруса перед надвигающейся непогодой. И как Михаил Петрович, не сказав ему ни слова, сам выправил его ошибку, чётко и безукоризненно отдавая распоряжения матросам старших сроков службы, а выбрал он только их для этой сложной задачи, А затем, вечером, словно ничего и не произошло, пригласил Нахимова на ужин. И за трапезой, ни в чём не упрекая Нахимова, рассказывал ему истории из своей службы под началом незабвенного адмирала Сенявина. Но каждая история как-то заканчивалась убедительным примером, что в морском деле нет и не может быть мелочей. Ибо каждая из них, в определённых обстоятельствах, может вырасти до роковой.

Нахимов вспомнил, как он, уходя от гостеприимного командира, только и сказал:

– Ваше Высокоблагородие, досточтимый Михаил Петрович, более ни одного изъяну в моей службе Вы не увидите. Спасибо за науку.

И действительно, с этой поры Лазарев даже старшим по чину ставил в пример молодого офицера. Ни разу более он не дал оснований думать о себе, своих поступках и своих решениях не то, что в негативном, а даже просто в критическом плане. А уж после Наваринского сражения, за которое он был удостоен Георгиевского креста IV степени, и досрочного присвоения высокого звания капитан-лейтенанта, слава о Нахимове разнеслась по всему Черноморскому флоту.

И так было угодно распорядиться судьбе, что на прославленном «Азове», под водительством Михаила Петровича Лазарева, соединились судьбы будущих адмиралов флота российского, руководителей Севастопольской обороны в годы Крымской войны – мичмана Корнилова, гардемарина Истомина и его, лейтенанта в ту пору, Нахимова. Сказать, что они подружились в то далёкое уже время навек, значит не сказать ничего. Они стали единомышленниками и соратниками. Дольше всех, в каюте одного из них, как получалось – горел свет, где шли горячие споры о будущем флота, о стратегии и тактике морских сражений, проблемах кораблестроения, обучения и подготовки людей к будущим сражениям. К слову, уже тогда они говорили об ограниченности парусного флота и поиске иных движителей судов.

Несколько раз даже сам Лазарев, ворчливо, но с большой любовью, разгонял полуночников по своим каютам, ссылаясь на трудности будущего дня и сложности стоящих задач, которые предстоит выполнять команде их корабля. А сам, уходя в свою каюту, только и бормотал себе под нос:

– Какие же молодцы! И дня им мало. Будущее флота России растёт! Попомните меня, – словно у него при этом разговоре были свидетели, – все, до единого, будут адмиралами. И ещё я, Бог милостив, буду этому свидетелем. Только трёх этих учеников взрастить – уже жизнь не зря будет прожита. Храни их Господь!

И только одно сушило душу Нахимова в эту пору – его незабвенная, первая и последняя любовь в жизни, отказала ему во взаимности.

– Нет, Павел Степанович, я не могу вынести того груза, который ложится на плечи жён военных моряков. Не моё это. Поэтому – Вы простите меня, но я не могу стать спутницей Вашей жизни.

Так он и остался одиноким. Правда, счастливым отцом, как он говорил о себе: дети его – матросы. С той поры они и стали главной его заботой. Он и жил для них, и постоянно думал о них, даже отдавал значительную часть своего содержания на улучшение их пайка. А главное – в каждом бою, в каждом сражении, он всё дело подготовки экипажа сводил к тому, чтобы выиграть их с наименьшими потерями, а ещё лучше – и вовсе без них, как это и произошло в Синопском сражении.

Сколько минуло лет, века минут, а это сражение всегда и везде будет образцом неустрашимости полководца, тонкого расчёта сил и средств, моральной стойкости моряков, их высочайшего профессионализма. Флот Турции, втрое превышающий численность эскадры Нахимова, а по весу их залпа – более, нежели вчетверо, был уничтожен без потери даже одного корабля Нахимова. В сто раз были меньшими потери и людей. В сто раз! Хранил Господь и самого Павла Степановича в этом сражении. И не со стороны турецких ядер, сохрани Бог, уж эту опасность он презревал всегда, и научился не обращать на неё внимания вообще. Главная опасность исходила от интриг царедворцев.

Меньшиков, Главнокомандующий всеми вооружёнными силами в Крыму, откровенно не любивший Нахимова за высокий авторитет и любовь во флотской среде, приказал Корнилову, начальнику штаба флота, выйти в море и принять под своё начало эскадру, возглавляемую Нахимовым. Слава Богу, что у Владимира Алексеевича хватило такта и разума «опоздать» к началу сражения. И Павел Степанович стяжал себе в этом сражении славу самого опытного и талантливого флотоводца парусного флота. Больше сражений такого масштаба парусный флот не знал. Пришло время паровой машины, о чём ночами говорили ещё юные офицеры на линкоре «Азов».

Эти воспоминания отвлекали Павла Степановича от трагического положения Севастополя. Он прекрасно понимал, что силы защитников города на исходе. Они просто тают на глазах. И никакого расчёта, надежды даже на изменение ситуации просто не существовало. Севастополь не пал. Севастополь просто истаял. Не стало людей, которые могли сражаться с неприятелем… Память ещё раз вернула Нахимова в прошлое. Он даже усмехнулся, вспомнив вершину своего военного искусства в Синопском сражении:

– Да, наверное, моложе был. Хотя и минуло всего лишь два года с той поры.

Но каких! За десятилетия исчислял бы их. Дерзнуть против всего турецкого флота в 17 вымпелов – лишь шестью кораблями, что были у меня под началом, выступить – это только дерзновенный расчёт и молодость могла позволить свершить такое. А ещё – вера в своих людей. Безграничная вера в своих людей. Один Новосильцев, младший флагман, чего стоил, Истомин… И на секунду не дрогнули под огнём, сблизились с неприятелем на расстояние пистолетного выстрела, и обрушили на него всю мощь корабельной артиллерии. Но это был не стихийный порыв, а мастерство, которое достигалось годами. И поделом врагу! Духом он жиже оказался в первую очередь. Ни береговые батареи ему не помогли, ни троекратное превосходство в кораблях. Враг был уничтожен полностью – шестнадцать кораблей из семнадцати потерял. И Осман-пашу, командующего турецким флотом, в плен захватили, вместе с его командирами кораблей и английскими инструкторами, да, именно английскими офицерами.

А мысль Нахимова всё бежала и бежала дальше:

– Нет, прошлое, сколь бы оно ни было величественным и умилительным, греющим душу, сегодняшних проблем решить не поможет.

Надо думать, как сегодня неприятеля перехитрить. Прямиком, в лоб его не одолеть. Сил не хватает. Начинали войну – у врага было шестикратное превосходство, а сейчас – и того больше. Много людей мы потеряли! Недопустимо много.

***

Утром Нахимов, как всегда, обходил позиции на Малаховом кургане. И когда он остановился у бруствера капонира с орудием и достал свою подзорную трубу, чтобы посмотреть на неприятельские боевые порядки, пуля штуцера и ударила ему в висок… Два дня он, не приходя в сознание, всё метался в горячке, а затем, придя на секунду в себя, только и сказал:

– Так не забудьте, хоть в ногах Истомина, но похороните… там…

И тут же затих. Уже навсегда.

И когда на третий день его прах несли к усыпальнице, где уже упокоились Лазарев, Корнилов. Истомин, даже интервенты перестали стрелять и вести пушечную пальбу, а с мачт их кораблей, к изумлению русских моряков, стали приспускать флаги. Так даже враги признали высочайший подвиг Павла Степановича Нахимова. Правда, это им не помешало, впоследствии, осквернить прах прославленных флотоводцев, и вскрыть их могилы…

***

Минули годы.

И в пору очередного военного лихолетья, на которые так щедра была история России, Верховный Главнокомандующий лично предложил учредить орден Нахимова для награждения героев-моряков и медаль его имени, а имя прославленного флотоводца присвоить современному крейсеру. И собственноручно повесил его портрет в своём кабинете, рядом с портретами чести и совести русской земли – Суворовым, Кутузовым, Дмитрием Донским и Александром Невским. Нравственный пример Павла Степановича и слава его имени помогли России и в этом страшном испытании. Помоги, Господь, России и в это лихолетье, и пусть имя адмирала Нахимова придаст нам всем силы и мужества, сподвигнет на ревностное служение Отечеству в час испытаний. А в том, что они грядут – ни у кого сомнений быть не должно.

P.S. Единственное, что остаётся добавить автору, на службе Отечеству, именно на флоте, Павла Степановича заменили пять его братьев. Все стали военными моряками, а идущий за ним - Сергей, почти уравнялся с Героем Севастопольской обороны в чине и получил эполеты с двумя орлами - вице-адмирала...

2014 г.