Гитана - Мария Баталова. Анненский вечер
Сцена тускло освещена. В одной ее части стоит садовая скамья, фонарь; где-то кафедра, с которой царскосельские учителя вели уроки, графин с водой и стакан; фортепиано выглядывает из третьих кулис; массивный письменный стол, на котором настольная лампа того времени, письменные принадлежности, папки с рукописями, тетради, отдельные листы со стихами. Ближе к авансцене низкое кресло с «ушами»«, возле него карточный столик. На нем тоже одна-две потрепанные книги и рукописи. На одной стороне сцены экран.
ИНОКЕНТИЙ АННЕНСКИЙ в сюртуке, широком галстуке, ботинках того времени, не спеша идет к письменному столу…
В эту минуту из противоположной кулисы выходит незнакомка (платье конца 19-го века).
АННЕНСКИЙ: Добрый вечер, сестрица моя, Сашенька. (Он протягивает в ее сторону руки... Через несколько шагов оглядывается по сторонам) Наш дом.. Для меня – родной…. На земле не сыскать лучше места. Царским положительно отравляешься... (направляется к письменному столу)
АЛЕКСАНДРА (обращаясь к публике): Так часто говорил последний преданный Царскосельскому лицею и Великому Князю Владимиру Александровичу человек, преподаватель русской словесности и непризнанный при жизни поэт.
Мой младший брат родился в Омской губернии, у статского советника Феодора Николаева Анненского и законной жены его Натальи Петровой, обоих православных, двадцатого августа, тысяча восемьсот пятьдесят пятого года. Крестили третьего ребенка с именем Иннокентий. Через восемь лет матери не стало.
Негромко звучит фортепиано
АННЕНСКИЙ (ходит по сцене – квартире, осматривается, как бы припоминая скорбные события)
В квартире прибрано. Белеют зеркала.
Как конь попоною, одет рояль забытый:
На консультации вчера здесь Смерть была
И дверь после себя оставила открытой.
Давно с календаря не обрывались дни,
Но тикают еще часы с его комода,
А из угла глядит, свидетель агонИй,
С рожком для синих губ подушка кислорода.
В недоумении открыл я мертвеца...
Сказать, что это я... весь этот ужас тела...
Иль Тайна бытия уж населить успела
Приют покинутый всем чуждого лица?
(оглядывается, прислушивается к музыке… ходит по сцене, будто соскучился по родному дому…)
Еще некоторое время звучит фортепиано.
АЛЕКСАНДРА: Воспитание будущего литератора и поэта отец доверил мне. (На экране фотографии сестры Александры). Он рос слабым, хворым, и по этому матушка ходила за Иннокентием сама.
АННЕНСКИЙ (грустно): Матушка, а затем и ты, Саша, всё время были рядом со мной. (на мгновенье задумался, читает по памяти):
Вечер. Зелёная детская
С низким её потолком.
Скучная книга немецкая.
Няня в очках и с чулком.
Жёлтый, в дешёвом издании
Будто я вижу роман…
Даже прочёл бы название,
Если б не этот туман.
Вы ещё были Алиною,
С розовой думой в очах
В платье с большой пелериною,
С серым платком на плечах
В стул утопая коленами,
Взора я с Вас не сводил,
Нежные, с тонкими венами
Руки я Ваши любил.
Слов непонятных течение
Было мне музыкой сфер...
Где ожидал столкновения
Ваших особенных р...
В медном подсвечнике сальная
Свечка у няни плывет...
Милое, тихо-печальное,
Все это в сердце живет...
(помолчав, рассказывает зрителям)
Игры соседских ребят я наблюдал со скамейки, и сестра могла занять, увлечь меня сказками, небылицами, которые ей рассказывала няня. Однажды я сбежал к друзьям-мальчикам… мы играли в лапту, вдруг грудь стало распирать, будто что-то перегородило внутри... и какая-то неведомая сила повлекла мне куда-то в себя… там было глухо и темно. А в следующее разы там было безмятежно-спокойно…. Жизнь предстала по-иному…. (ходит по сцене, слушая сестру)
АЛЕКСАНДРА: У Иннокентия было больное сердце. Резвиться, много заниматься, врачи запретили. О лицее не было и речи. И батюшка Федор Николаевич решил приглашать учителей домой. Только какой-то один случайный год, – а может быть, даже и не весь учебный год, – был в учебном заведении (кажется, это была вторая прогимназия); экзамены на аттестат зрелости Иннокентий держал экстерном, причём выдержав их блестяще все... Кроме математики, по которой он провалился…
АННЕНСКИЙ (легким жестом останавливает сестру): Однако, это не помешало впоследствии произойти такому небезынтересному случаю. Однажды, – я уже был директором Петербургской 8-й гимназии, – мой сослуживец Фохт, заядлый математик, рассказал у нас о какой-то фокусной задаче, которая была предложена у них не то в математическом обществе, не то в каком-то кружке, причём указал и остроумный способ её решения. Через некоторое время я, заинтересовавшись задачей, вынес Фохт бумажку с другим способом её решения. «Знаете, Иннокентий Федорович, – сказал математик, разводя руками, когда я объяснил ему ход своего решения, – это, простите меня, конечно, бог знает что, это с математической точки зрения, конечно, совершенно безграмотно, но вместе с тем прямо гениально!» И он спрятал бумажку с решением, чтобы кому-то её показать. К ответу же я пришёл путем некоторых, так сказать, чисто логических выкладок. (улыбнулся сестре): Я любил после лицея побродить в тиши нашего сада… (отходит от стола, жестом приглашает сестру на прогулку, она отказывается)
Начинает звучать фортепиано.
АННЕНСКИЙ (неторопливо спускается в зрительный зал, читает по памяти)
Когда весь день свои костры
Июль палит над рожью спелой,
Не свежий лес с своей капеллой,
Нас тешат: демонской игры
Над тучей разом потемнелой
Раскатно-гулкие шары,
И то оранжевый, то белый
Лишь миг живущие миры;
И цвета старого червонца
Пары сгоняющее солнце
С небес омыто-голубых.
И для ожившего дыханья
Возможность пить благоуханья
Из чаши ливней золотых.
Анненский, обойдя партер, поднимается на сцену. Его встречает сестра АЛЕКСАНДРА.
Анненский как-то устало припал к ее груди. Она нежно, по-матерински приласкала его.
На сцену выходит слуга с подносом, на котором стакан в подстаканнике, чайник, сахарница, на блюдце нарезанный лимон.
Анненский подходит, выпевает пару глотков и вежливо отпускает его.
АЛЕКСАНДРА: Сердце разрывалось всякий раз, когда ты рассказывал про Ивана Емельянова. (последняя фраза фортепиано, звуки растаяли) После чая ты прибегал ко мне и жаловался на Ивана.
АННЕНСКИЙ: Ты была моей отдушиной… (обращаясь в пустоту) Ваня, Ваня, какими мы с тобой были разными…
На экране появляется фотография и объяснение Иван Пантелеймонович Емельянов (1860 - 1915) - воспитанник в семье А. Н. и Н. Ф. Анненских. Сын псаломщика, воспитывался (по бедности родителей) в Константинополе у своего дяди А. Н. Емельянова, служившего в русском посольстве; привезен в Петербург в 1870 г. и отдан на воспитание в семью Анненских, у которых проживал до 1879 г. В 1870-1871 гг. готовился под руководством Анненских к поступлению в учебное заведение; в 1872 г. поступил в 1-е Петербургское реальное училище, откуда вышел в 1875 г. по болезни (по другим сведениям, вследствие плохой подготовки к систематическим занятиям), после чего поступил в ремесленное училище цесаревича Николая в Петербурге. Стал членом «Народной воли», принимал активное участие в убийстве Александра II 1 марта 1881 г., за что был приговорен к пожизненной каторге; в 1895 г. переведен из ссыльно-каторжных в ссыльно-переселенцы, в последующие годы жил в Хабаровске, где занимался общественной деятельностью.
АННЕНСКИЙ (глядя на фотографию): …нас ничто не связывало, наоборот, все отталкивало друг от друга. Каждый из нас презирал все то, чем исключительно жил другой. Ты смеялся над всеми вообще книгами, а я постоянно боялся, что ты забросишь куда-нибудь какое-нибудь из моих книжных сокровищ. Увы, сейчас совестно в том признаться, но я тебя, сироту, считал полным дураком и сторонился от тебя, как от зачумленного. Это было, конечно, неверно. Ты вовсе не был глуп от природы, но книжная мудрость оставляла тебя совершенно равнодушным. Неизбежные постоянные встречи за одним столом только раздражали обоих и еще дальше отталкивали нас друг от друга…
АЛЕКСАНДРА: Когда мамы не стало, ты взял себе ее кипарисовый ларец. Что ты в нем только не хранил...
АННЕНСКИЙ: Это был ларец моей души. В него я складывал чувства, мысли... Мечты. (неспешно прохаживается по сцене читает по памяти)
Бесследно канул день. Желтея, на балкон
Глядит туманный диск луны, еще бестенной,
И в безнадежности распахнутых окон,
Уже незрячие, тоскливо-белы стены.
(начинает играть фортепиано)
Сейчас наступит ночь. Так черны облака…
Мне жаль последнего вечернего мгновенья:
Там все, что прожито,- желанье и тоска,
Там все, что близится,- унылость и забвенье.
Здесь вечер как мечта: и робок и летуч,
Но сердцу, где ни струн, ни слез, ни ароматов,
И где разорвано и слито столько туч...
Он как-то ближе розовых закатов.
(некоторое время звучит музыка)
АЛЕКСАНДРА: Меня лет с двенадцати учили играть на фортепиано… Мы привезли инструмент с собой в Царское. Когда отец приводил гостей, я играла.
АННЕНСКИЙ: Еще ты играла во время чая. Мы пили чай в гостиной, в обществе коллег отца. Когда ты садилась за инструмент, я забывал все занятия.
АЛЕКСАНДРА: Ты первый и единственный, кто меня водил на концерты, когда учился на филологическом факультете Петербургского университета.
АННЕНСКИЙ: Господи, как же я по тебе скучал! Скучал, тосковал и по тебе, и по старшему брату. Но Николай долгое время меня не признавал.
АЛЕКСАНДРА: Ты родился, когда Николай уже учился. Он ходил в лицей, у отроков свои заботы, свои интересы. И когда мы приехали сюда, он учился в Томске, а затем приехал в Петербург и, вопреки желанию отца, записался на юридические курсы… Он следил за твоей учебой… А когда ты самостоятельно стал преподавателем в университете, Николай прикипел к тебе сердцем
АННЕНСКИЙ: Редко, когда он с Полиной – женой своей - не проводил у нас вечера… Он помог перебраться на эту квартиру…. И у меня в комнате стояли белые лилии… Ужели не ты сказала брату, что я любил эти цветы. (пауза)
Зимней ночи путь так долог,
Зимней ночь мне не спится:
Из углов и с книжных полок
Сквозь ее тяжелый полог
Сумрак розовый струится.
(не торопливо ходит по сцене… негромко звучит фортепиано)
Серебристые фиалы
Опрокинув в воздух сонный,
Льют лилеи небывалый
Мне напиток благовонный….
АЛЕКСАНДРА (последние фразы фортепиано): Ты покупал их в оранжерее. Твой кабинет был во втором этаже. Он был в вишневых тонах. Солидная мебель была уютна, каждая вещь, каждая книга, здесь стоявшая, каждая картина, висевшая на стене, были «живыми». Всякий предмет, находящийся в твоём кабинете, был частью тебя самого. Убирал его только ты сам.
АННЕНСКИЙ (обходит кресло, с грустной улыбкой обращается к сестре): Он чем-то напоминал тебя. Арефий служил в доме Петра Петровича Борщевского – покойного мужа Дины. Тихий, смекалистый и не очень разговорчивый. Даже он не слышал, как я возвращался домой. Тут я любил читать древнегреческих авторов… но мне нравилось, когда снизу, из гостиной доносятся голоса… (направляется к конторке, что в глубине сцены).
АЛЕКСАНДРА (обращается к залу): У нас всегда было людно и шумно. Никто, даже Арефий - преданный брату слуга – не знал, когда он возвращается. Дома он занимался и переводами, и драматургией, и поэзией. Брату шум вовсе не мешал. Напротив, он никогда не закрывал двери. (В это время Анненский встает с кресла с двумя- тремя листами рукописи, проходит к конторке. Взглянул на Александру. Вновь проверяет рукописи, доброжелательно поглядывая на ‘’гостей’’ /в зал/). Иногда он сам приводил гостей и после чая приглашал всех в кабинет. И читал новые свои стихи.
АННЕНСКИЙ (читает по листу):
И пылок был, и грозен День,
И в знамя верил голубое,
Но ночь пришла, и нежно тень
Берет усталого без боя.
Как мало их! Еще один
В лучах слабеющей Надежды
Уходит гордый паладин:
От золотой его одежды
Осталась бурая кайма,
Да горький чад... воспоминанья
. . . . . . . . . . . . . . .
Как обгорелого письма
Неповторимое признанье.
АЛЕКСАНДРА: Он читал непременно стоя у конторки, на которой стояла ваза с белыми лилиями. Свои стихи он читал на французский манер, слегка пришептывая, и красиво откладывал большие листы, на каких всегда писал своим крупным круглым почерком. Чтениям этим обычно предшествовал роскошный обед с дорогими винами.
АННЕНСКИЙ (оглядывается на сестру): Им редко мои стихи нравились. Вся гимназия знала, что я пишу стихи. Несколько раз для театра гимназии я переводил трагедии: «Вакханки», «Ифигения в Авлиде», «Ипполит и Федра « Эврипида… и Леконта де Лиля. Помнишь, Машенька, я сначала коллегам, дома, читал, а затем нес в журнал «Аполлон»««.
АЛЕКСАНДРА: Ты ещё и в гимназическом театре эти пьесы ставил… ты пропадал в гимназии с утра до позднего вечера.
АННЕНСКИЙ: Нет, нет, я лишь что-то советовал и поправлял текст, а ставили те, кто понимали в театре. В нашей гимназии многие ученики жили, и кто-то дежурил. Мне полагалось за всем следить. И ученые советы я собирал по вечерам, когда уроков не было. Я после собраний заходил к гимназистам.
АЛЕКСАНДРА: Эта Николаевская гимназия считалась особенной, ибо ее опекал великий князь Владимир Александрович. Он, живший с семьей почти рядом, иногда приезжал к обедне в гимназическую церковь… Иннокентий всегда – и в гимназии, и дома - держался прямо. Никогда не сутулился. Темно-русые, послушные волосы, он всегда зачесывал назад. Бородку отпустил, как стал преподавать в гимназии. Костюм он носил старомодный, какие носили в средине прошлого века. Зимой носил валенки. Калоши надевал всегда, как выходил из дома. А дома носил пиджак со стеганым воротником и манжетами. В любую погоду Иннокентий ездил в Петербург - в бричке ли, в возке ли, в линейке.
АННЕНСКИЙ (с улыбкой): В дороге все предстает немного по-другому… любил я ездить… (несколько секунд выдерживает паузу, читает по памяти):
Перестал холодный дождь,
Сизый пар по небу вьется,
Но на пятна нив и рощ
Точно блеск молочный льется.
В этом чаянье утра
И предчувствие мороза
Как у черного костра
Мертвы линии обоза!
(минуту прохаживается по сцене)
На экране появляются фотографии Надежды Валентиновны (Дины) Борщевской и пояснение: Дина Валентиновна овдовела 1 декабря 1867 г., когда ей было 36 лет отроду, а ее сыновьям: Платону – 4 года, Эммануилу – 2 года. Смерть Петра Петровича Борщевского — первого ее мужа, которого она горячо любила, явилась для Дины Валентиновны тяжелым ударом судьбы…
АННЕНСКИЙ (сделав круг по сцене, подходит к сестре): Помнишь, Сашенька, как ты опечалилась, когда узнала о внезапном предложении Энгельгардта – директора нашей гимназии. Дина, тогда уже вдова Борщевская, просила его рекомендовать учителя. Она воспитывала одна двух сыновей – Платона и Эммануила. Долго она не могла оправиться от горя. И вот почти через десять лет приехала. Выбрала нашу гимназию для сыновей. Мальчиков нужно было подготовить к гимназии, и Дина выбрала меня.
АЛЕКСАНДРА: Николай это одобрил. Меня это угнетало; ведь он был чуткий и мечтательный. В университете увлекался юными барышнями… и вдруг немолодая женщина. Иннокентий провел два лета в имении Борщевской… и рвался туда…
АННЕНСКИЙ (отступает в глубину сцены читает по памяти):
Когда высОко под дугою
Звенело солнце для меня,
Я жил унылою мечтою,
Минуты светлые гоня...
Они пугливо отлетали,
Но вот прибился мой звонок:
И где же вы, златые дали?
В тумане - юг, погас восток...
А там стена, к закату ближе,
Такая страшная на взгляд...
Она все выше... Мы все ниже...
«Постой-ка, дядя!» - «Не велят».
АЛЕКСАНДРА: Как страшно было его отпускать. Дорога не близкая… Иннокентий сначала доехал до Смоленска, а оттуда до Бельска. Там его ждал кучер… и по проселочной дороге доехали они до села Сливицкого. Брат однажды мне написал (достает из-за манжета сложенное письмо, бережно разворачивает его и читает): «Моя Дина хороша собою; она - блондинка, волосы у нее светло-пепельные с зеленоватым отливом; она светская женщина, то есть обладает все тем привлекательным изяществом, которое, не знаю как для кого, а для меня обаятельно. Ее ясный ум часто указывает мне, где истина, в том случае, когда мой, ухищряясь, ходит вокруг да около. Характер у нее твердый, темперамент нервный без всякого нервничанья, воля сильная, несколько излишне деспотичная и покоряющая. Любит она меня очень сильно и ревнует не меньше. Я очень сильно ее люблю и стараюсь думать, что нисколько не боюсь». (Негромко играет фортепиано) И на следующее лето он поехал в село Сливицкое.
На экране или фотографии, или кинокадры имения Борщевской.
АННЕНСКИЙ (читает по памяти):
За ветхой шторою мы рано затаились,
И полночь нас мечтой немножко подразнила,
Но утру мы глазами повинились,
И утро хмурое простило...
А небо дымное так низко нависало,
Всё мельче сеял дождь, но глуше и туманней,
И чья-то бледная рука уже писала
Святую ложь воспоминаний.
Всё, всё с собой возьмем. Гляди, как стали четки
И путь меж елями, бегущий и тоскливый,
И глянцевитый верх манящей нас пролетки,
И финн измокший, терпеливый.
Но ты, о жаркий луч! Ты опоздал. Ошибкой
Ты заглянул сюда, - иным златися людям!
Лишь сумрачным словам отныне мы улыбкой
- Одною - улыбаться будем!
(фортепиано еще какое-то время играет)
АЛЕКСАНДРА: Они приехали в начале августа. К дому подъехало одна коляска и несколько телег с узлами и утварью. Иннокентий мне представил статную, миловидную женщину с правильными чертами лица, прямым, аккуратным носом… Глаза у нее большие и бездонные. Мы по-родственному поцеловались… Кожа у нее мягкая и лоснящаяся, как персик… А взгляд и доверчивый и своевольный. Она привезла няню, свою служанку, и Арефия - лакея. Иннокентий за обедом объявил ее невестой и хозяйкой дома. Я заботилась о пасынках Иннокентия – Платон и Эммануила. Брат полюбил мальчиков, как родных. Скоро Дина позволила мне нянчиться с мальчишками. Вся Николаевская гимназия знала о свадьбе, но Иннокентий и Дина решили праздника не затевать. Они венчались в Петербурге. Все заботы связанные с венчанием взял на себя старший брат Николай, Андрей Ткачев и Иван Павлович Минаев - преподаватели Николаевской гимназии, и Павел Вигиняев - студент Петербургского университета (начинающий поэт). Они сняли для молодых номер в гостинице.
АННЕНСКИЙ (начинает читать сам себе)
Узорные ткани так зыбки,
Горячая пыль так бела,-
Не надо ни слов, ни улыбки:
Останься такой, как была;
Останься неясной, тоскливой,
Осеннего утра бледней
Под этой поникшею ивой,
На сетчатом фоне теней...
(негромко играет фортепиано)
Минута - и ветер, метнувшись,
В узорах развеет листы,
Минута - и сердце, проснувшись,
Увидит, что это - не ты...
Побудь же без слов, без улыбки,
Побудь точно призрак, пока
Узорные тени так зыбки
И белая пыль так чутка...
АЛЕКСАНДРА: Голос у Иннокентия густой и не очень гибкий, но громкий и всегда торжественный. При чтении сохранялась полная неподвижность шеи и всего стана. Он и жене читал по-театральному, будто читал со сцены. Дина первое время сетовала на то, что Иннокентий проводит в гимназии слишком много времени… она обрела дюжину приятельниц, которые приходили к нам каждый день. Они были старше Дины и любили посудачить. Каждый день у нас кто-то бывал, и Иннокентий к этому относился спокойно. Он любил своих пасынков и сына Валентина.... Он стал отцом 20-го июня 1880-го года. Это свершилось в селе Сливицком, где они проводили лето.
АННЕНСКИЙ: Это было счастьем… (припомнив что-то, улыбнулся)
Меж теней погасли солнца пятна
На песке в загрезившем саду.
Все в тебе так сладко-непонятно,
Но твое запомнил я: «приду».
Черный дым, но ты воздушней дыма,
Ты нежней пушинок у листа,
Я не знаю, кем, но ты любима
Я не знаю, чья ты, но мечта.
За тобой в пустынные покои
Не сойдут алмазные огни,
Для тебя душистые левкои
Здесь ковром раскинулись одни.
Эту ночь я помню в давней грезе,
Но не я томился и желал:
Сквозь фонарь, забытый на березе,
Талый воск и плакал и пылал.
Я любил Дину всю свою жизнь... но через некоторое время она отдалилась от меня… Не мог я представить жизни без нее. Она наполняла мою жизнь мудростью…
АЛЕКСАНДРА: Да, Иннокентий ее любил всегда, как чистое и мудрое создание.
АННЕНСКИЙ (подойдя к столу, берет «исписанный» лист и обыкновенно читает):
Погасла последняя краска,
Как шепот в полночной мольбе...
Что надо, безумная сказка,
От этого сердца тебе?
Мои ли без счета и меры
По снегу не тяжки концы?
Мне ль дали пустые не серы?
Не тускло звенят бубенцы?
Уж вот они, снежные дымы,
С них глаз я свести не могу:
Сейчас разминуться должны мы
На белом, но мертвом снегу.
Сейчас кто-то сани нам сцепит
И снова расцепит без слов.
На миг, но томительный лепет
На миг, но томительный лепет.
Но ты-то зачем так глубоко
Двоишься, о сердце мое?
Я знаю - она далеко,
И чувствую близость ее. (бросает лист на стол)
АЛЕКСАНДРА: Через несколько лет Иннокентию предписано было ехать в Киев преподавать. И он забрал туда семью… Но служба эта оказалась недолгой. Я встречала брата летом [18]92-го года.
АННЕНСКИЙ: Сашенька, лучше Царского места не сыскать. И, знаешь, если бы со мной не было Дины, я бы…. (пожимает плечами, улыбнувшись сестре, читает по памяти):
Вихри мутного ненастья
Тайну белую хранят...
Колокольчики запястья
То умолкнут, то звенят.
Ужас краденого счастья,-
Губ холодных мед и яд,
Жадно пью я, весь объят
Лихорадкой сладострастья.
Этот сон, седая мгла,
Ты одна создать могла,
Снега скрип, мельканье тени,
На стекле узор курений
И созвучье из тепла
Губ, и меха, и сиреней.
АЛЕКСАНДРА: Иннокентий был человеком очень щедрым, широким и по натуре и по привычкам, утонченно любезным в общениях с людьми. Он очень баловал родственных и вообще близких ему детей. И очень любил сделать приятное окружающим, может быть даже иногда и с ущербом для себя, но главным в нем было то, что внешне могло быть названо его добротой. Брат был справедлив, и снисходителен…
АННЕНСКИЙ: Сашенька, полно расхваливать… (непринужденно улыбается) Знаешь, мне было легко с простыми людьми общаться… и поездки из Царского в Петербург и обратно были занятными… просто никогда с ними не кривил душой. И мальчиков своих этому учил.
На экране возникают фотографии сыновей Анненского.
АННЕНСКИЙ: У меня было три сына. Платон, Эммануил и Валентин… Дина нянчилась с мальчиками первые несколько лет, затем забота об их воспитании перешла ко мне. Я воспитывал мальчиков не очень строго. Они любили играть в древнегреческих героев… Бывало, по вечерам, мы так заигрывались, что забывали о времени. И тогда приходила Дина и наводила порядок. В моей гимназии они учились. (С доброй гордостью) И учились отлично! (оглядывается в сторону экрана)
Звучит фортепиано. АННЕНСКИЙ проходит в глубине сцену… Подойдя к фортепиано, он находит среди бумаг нужный лист и читает:
Вы за мною? Я готов.
Нагрешили, так ответим.
Нам - острог, но им - цветов...
Солнца, люди, нашим детям!
В детстве тоньше жизни нить,
Дни короче в эту пору...
Не спешите их бранить,
Но балуйте... без зазору.
Вы несчастны, если вам
Непонятен детский лепет,
Вызвать шепот - это срам,
Горше - в детях вызвать трепет.
Но безвинных детских слез
Не омыть и покаяньем,
Потому что в них Христос,
Весь, со всем своим сияньем.
Ну, а те, кто терпят боль,
У кого как нитки руки...
Люди! Братья! Не за то ль
И покой наш только в муке...
Продолжает звучать фортепиано… АННЕНСКИЙ складывает на инструменте листы, не спеша ходит по сцене...
АЛЕКСАНДРА (рассказывает зрителям): В гимназии сыновьям никаких снисхождений не было. Иннокентий в стенах гимназии к ним относился равно, как ко всем остальным. От мальчиков мы знали, что за устные ответы брат почти никогда не ставил отметки пресловутых «записных книжек» не имел. Он знал «удельный вес» своих учеников хорошо и безошибочно давал им оценку отметкой в четвертях.
Во время урока со своего места Иннокентий никогда не вставал и никогда вообще не «улавливал» учеников. Хождение во время письменных работ между партами и всяческое «уловление» он считал одинаково унизительным и для учителя, и для учеников. Но это вовсе не значило, что он не замечает обычных мошенничеств. И если ученик, «скатывающий» работу с полученной от друга записки или вообще выгребающий каким-нибудь иным недозволенным способом, поднимет глаза на учительский столик, - он непременно встретит прямо на него устремленный иронический взгляд директора.
В пору русско-японской войну, когда стали призывать в армию и учеников старших классов, брат своею властью оставил семьям взятых занимавшиеся ими казенные помещения, лишь по прошествии некоторого времени доложив об этом в округ. И Иннокентий доказал полную законность такого положения. В дальнейшем этот порядок, как известно, сделался общим.
АННЕНСКИЙ (останавливается у кресла, непринужденно облокотился на его спинку) Сашенька, полно расхваливать… (смущенно улыбается ей) Я был директором и отцом троих сыновей. А время быстро шло… С Диной мы об этом разговаривали. Она была хорошей матерью… и верной женой.
АЛЕКСАНДРА (невольно тяжело вздыхает): Дина никогда искренне не относилась к тебе. Неровня ты ей был. Она жила мирскими радостями… Она таила в своем сердце гнев и недовольство от того, что судьба и возможности не дозволяли ей широко жить. Она привыкла нанимать и хороший экипаж - коляску, и свежую сдобу покупать к завтраку, и сливки к кофе вместо молока, и посещала модистку раз в десять дней, и в филармонии Царского у них были места. (брату) И ты, Иннокентий, всё безропотно исполнял…..
АННЕНСКИЙ: …И в том был смысл мой жизни. (грустно улыбается, звучит фортепиано) Я не представлял свою жизнь без Дины. (вздохнул как-то сладостно) Она, ее образ живут в лучших моих стихотворениях… (немного помолчав, с нежностью читает по памяти):
Узорные тени так зыбки,
Горячая пыль так бела,
Не надо ни слов, ни улыбки:
Останься такой, как была;
Останься неясной, тоскливой,
Осеннего утра бледней
Под этой поникшею ивой,
На сетчатом фоне теней...
Минута - и ветер, метнувшись,
- В узорах развеет листы,
Минута - и сердце, проснувшись,
Увидит, что это - не ты...
Побудь же без слов, без улыбки,
Побудь точно призрак, пока
Узорные тени так зыбки
И белая пыль так чутка...
Некоторое время звучит фортепиано…
АЛЕКСАНДРА: Они жили в согласии друг с другом. (музыка стихла) Незаметно юношеская любовь Иннокентия превратилась в душевную привязанность… В кроткое терпение. Прошло около двадцати лет.
Брату было около сорока – красивый, статный, с копной темно-русых волос, с сияющим лицом мужчина. Небольшая, темная бородка и живые, ясные глаза выдавали его возраст.
А у Дины годы брали свое. Теперь это была дряхлая, высохшая старуха, по крайней мере на 25 лет старше своего цветущего мужа. В бессильной борьбе с годами она жутко мазалась и одевалась в платья розового цвета, которые надо было преспокойно уступить своим внучкам. Но Иннокентий старался этого не замечать. Дина была более чем равнодушна к поэзии.
АННЕНСКИЙ (рассказывает зрителям): Дину послало Провидение. К моему сожалению, я не смог дать ей всего того, что в совокупности считается Счастьем, но жили мы друг для друга. Она была то, ради чего я жил… она страдала из-за меня… (с нежностью читает по памяти):
О, не зови меня, не мучь!
Скользя бесцельно, утомленно,
Зачем у ночи вырвал луч,
Засыпав блеском, ветку клена?
Ее пьянит зеленый чад,
И дум ей жаль разоблаченных,
И слезы осени дрожат
В ее листах раззолоченных, -
А свод так сладостно дремуч,
Так миротворно слиты звенья...
И сна, и мрака, и забвенья...
О, не зови меня, не мучь.
АЛЕКСАНДРА: Дина хотела иной жизни, более светской; бывать при Дворе, выезжать в Свет, быть «барыней» среди ученого общества. Она хотела каждое лето ездить во Францию, Италию. И ее постоянное недовольство изменило ее. От былого богатства при очень широкой жизни остались уже одни крохи, и Иннокентий часто вздыхал, жалуясь на досадную неуступчивость директоров Дворянского банка. Дина сердилась. Она стала сердитой, недовольной. Но Иннокентий не замечал этого… Он по-настоящему тяготился зваными обедами…
АННЕНСКИЙ (с досадой): Как меня эти обеды удручали… Почти всегда гости расходились после одиннадцати. Дина полагала, что этими приемами она возвышала мое положение в Царскосельском обществе… Эти званые обеды и карты меня изводили. Но Дине это приносило какое-то отдохновение.
АЛЕКСАНДРА: В эти дни Иннокентий бывал очень понурый; гости были из круга светского общества. Все эти знакомые были старше Дины. В этом кругу она чувствовала себя равной. Докучные беседы брат едва терпел, как и карты. Каждый раз его долго уговаривали, сыграть партию- другую…Он не любил карты. Ему становилось нехорошо от игры.
АННЕНСКИЙ: Да, Сашенька, карты вызывали гадливость, неприязнь, которую не мог одолеть…. Дина все улаживала. (ищет в бумагах нужный лист и, отыскав, читает):
О, как я чувствую накопленное бремя
Отравленных ночей и грязно-бледных дней!
Вы, карты, есть ли что в одно и то же время
приманчивее вас, пошлее и страшней!
(Начинает негромко играть фортепиано)
Вы страшны нежностью похмелья, и науке,
Любви, поэзии - всему вас предпочтут...
Какие подлые не пожимал я руки,
Не соглашался с чем?.. Скорей! Колоды ждут...
Зеленое сукно - цвет малахитов тины,
Весь в пепле туз червей на сломанном мелке...
Подумай: жертву накануне гильотины
Дурманят картами и в каменном мешке.
(Бросает лист и прохаживается по сцене)
(Некоторое негромко играть фортепиано)
АЛЕКСАНДРА: Иннокентий писал литературные очерки – исследованья о писателях и их произведениях. Они публиковались в петербургском журнале «Аполлон», печатавшем материалы об искусстве, поэзии, литературе. Анненский участвовал в его создании и какое-то время даже был его редактором. Его издатели опубликовали сначала один сборник его очерков, спустя некоторое время – второй… (смотрит на брата с нежностью)
АННЕНСКИЙ ходит по сцене, с затаенной радостью поглядывает то на сестру Александру, то на экран.
На экране книга. Обложка и последняя страница с оглавлением
«Иннокентий Анненский» ««Первая Книга Отражений»«
Проблема гоголевского юмора
Нос (К повести Гоголя)
Портрет
Достоевский до катастрофы
Виньетка на серой бумаге к «Двойнику» Достоевского
Господин Прохарчин
Умирающий Тургенев
Клара Милич
Три социальных драмы
Горькая судьбина
Власть тьмы
Драма на дне
Драма настроения
Три сестры
Бальмонт-лирик
Затем появляется обложка и последняя страница второй книги;;
««Иннокентий Анненский»
«Вторая Книга Отражений»
Изнанка поэзии
Мечтатели и избранник
Символы красоты у русских писателей
Юмор Лермонтова
Белый экстаз
Странная история, рассказанная Тургеневым
Иуда
Иуда, новый символ
I. Обаяние Достоевского
II. Искусство Леонида Андреева
III. Зарождение Иуды
Гейне прикованный
Гейне и его «Романцеро»
Проблема Гамлета
Гамлет
Бранд-Ибсен
Бранд
Искусство мысли
Достоевский в художественной идеологии
АННЕНСКИЙ: Сашенька, теперь не понятно, как успевал все это писать будучи директором и преподавателем Николаевской гимназии. Некоторым я давал читать, поясняя, что эта книга состоит из десяти очерков. Я назвал их отражениями. И вот почему. Критик стоит обыкновенно вне произведения: он его разбирает и оценивает. Он не только вне его, но где-то над ним. Я же писал здесь только о том, что мной владело, за чем я следовал, чему я отдавался, что я хотел сберечь в себе, сделав собою… Вот в каком смысле мои очерки - отражения, это вовсе не метафора. Рукопись оценили более, чем она того заслуживала.. Они уговаривали это издать… и Николай был с ними… Дина обсуждала со мной каждую работу, прежде перечитав того или другого автора… (безнадежно поведя плечами) Это она понимала и любила. Только мои стихи она не понимала… (Звучит фортепиано. Поэт какое-то время внимает его звукам, затем, как бы вспоминая что-то, читает по памяти):
На белом фоне все тусклей
Златится горняя лампада,
И в доцветании аллей
Дрожат зигзаги листопада.
Кружатся нежные листы
И не хотят коснуться праха..
О, неужели это ты,
Все то же наше чувство страха?
Иль над обманом бытия
Творца веленье не звучало,
И нет конца и нет начала
Тебе, тоскующее я?
(садится в кресло письменного стола, откинувшись на спинку кресло и прикрыв глаза, слушал музыку)...
АЛЕКСАНДРА: (обращается к публике, когда музыка затихает): Отец, да и я с сестрой Алиной, заметил, что Иннокентий ведет себя как-то сдержано. В праздники он бывал светлым и задумчивым. В детстве он общался со священником, а после окончания гимназии совсем перестал ходить на исповедь. Иннокентий верил, но по-своему.
АННЕНСКИЙ: Я верил, Сашенька, и семи-восьми лет знал, что жизнь делится на эту и ту… (перебирает бумаги... со стола слетает желтый конверт, уже разорванный.. Сестра подходит и подбирает его. В эту минуту АННЕНСКИЙ берет лист и читает)
В небе ли меркнет звезда,
Пытка ль земная всё длится,
Я не молюсь никогда,
Я не умею молиться.
Время погасит звезду,
Пытку ж и так одолеем...
Если я в церковь иду,
Там становлюсь с фарисеем.
С ним упадаю я нем,
С ним и воспряну, ликуя...
Только во мне-то зачем
Мытарь мятется, тоскуя?..
(небрежно бросает лист на стол, увидев на столе желтый конверт, берет, ножиком для бумаг разрезает, достав письмо, пробегает его глазами)
Господин Дейбнер предлагает новое издание трагедий Сафо… У меня есть… позже отвечу. (откладывает письмо с конвертом на край стола. Просматривает рукописи, перекладывает, и от движения воздуха конверт слетает со стола).
АЛЕКСАНДРА (подбирает и показывает публике разорванный, желтый конверт): Мы не успевали их собирать. Они валялись по всему дому… Это письма книжной фирмы Дейбнера, с которой у брата были нескончаемые счета.
Получая разные новинки из-за границы, Дейбнер, если книги эти могли быть отцу интересны, непременно вручал ему пару-другую - «оставьте, чем заинтересуетесь, а не подойдут, верните».
В отношении своей библиотеки Иннокентий, наоборот, был нисколько не жаден и книги из своих шкафов давал каждому очень охотно. Но не всегда взятые книги возвращались на свои места. Ему замечал и Николай, и коллеги-педагоги, и соратники по журналу «Аполлон»…
АННЕНСКИЙ: …и я всякий раз беспечно отвечал: «Ну, вот глупости! Я даже думаю, что по существу книги совсем не должны прикрепляться к их владельцам, а быть как бы общей собственностью. Сегодня у меня взяли книги - а завтра мне понадобится какое-нибудь издание, которого у меня нет - я пойду и возьму...»
АЛЕКСАНДРА (обращаясь к публике): Порой он так и поступал… За свою жизнь Иннокентий собрал прекрасную библиотеку…
Федора Михайловича Достоевского он любил как-то особенно. Дина говорила, что он мог до глубокой ночи читать и размышлять над его сочинениями. И она замечала, когда бывали неприятности на службе, он, в такие дни, вернее ночи, перечитывал только Достоевского.
АННЕНСКИЙ: Хотелось бы мне с ним тут встретиться. Он - Светлая Душа (нежно посмотрел на сестру Александру). Здесь однажды я написал… (обращаясь к возникшему на экране портрету Достоевского) читает по памяти:
В нем Совесть сделалась пророком и поэтом,
И Карамазовы и бесы жили в нем, -
Но что для нас теперь сияет мягким светом,
То было для него мучительным огнем.
(снова роется в бумагах)
АЛЕКСАНДРА (обращается к зрителям в зале): Это стихотворение Сергей Константинович Маковский - товарищ Иннокентия и коллега по журналу «Аполлон» - нашел в его бумагах…..
На экране появляется фотография Сергея Константиновича Маковского и пояснение:
Маковский Сергей Константинович (15[27].08.1877-13.05.1962), критик, поэт, издатель. Родился в Петербурге. Первое выступление в печати - в 1898. Первая поэтическая книга «Собрание стихов» опубликована в 1905. Маковский участвовал в создании журнала «Старые годы» и стал одним из его редакторов. В 1909 по его инициативе был основан «Аполлон», ставший одним из центров художественной и литературной жизни своего времени. В 1920 г. Маковский эмигрировал, жил в Праге, потом в Париже. До эмиграции Маковский проявил себя как историк искусства, организатор выставок, художественный критик.
Маковский - автор мемуарных книг «Портреты современников» и «На Парнасе серебряного века». Его воспоминания многое добавили к нашим изданиям о выдающихся современниках (Анненском, Гумилеве, Вяч. Иванове и др.), с которыми Маковский встречался на жизненном пути.
В это время АЛЕКСАНДРА неслышно уходит. Вместо нее появляется господин, обликом напоминающий Сергея Константиновича Маковского.
АННЕНСКИЙ: Да, Сашенька, он первый напишет обо мне… И сын.... Мой родной сын.
МАКОВСКИЙ (к публике): Иннокентий не имел возможности дать мальчикам полюбить себя… К сожалению, с годами Анненский все меньше замечал окружающее, хотя бы это был его собственный сын. Так или иначе, воспитание ребенка взяла на себя исключительно его мать. И это, конечно, было очень грустно, так как воспитание это ни в каком отношении не было для него полезно. А главное, это не развило с первых лет жизни естественной связи между отцом и сыном, даже напротив, породило между ними некоторого рода отчуждение. Когда мальчик превратился во взрослого юношу, их жизни пошли совершенно разными путями, не соприкасаясь друг с другом.
АННЕНСКИЙ: Мне еще тогда об этом говорила Дина… С сыновьями я не занимался. Видел их только за завтраком и по выходным… Виноват я перед ними. Одно стихотворение посвятил я Валентину… (достает из ящика письменного стола старинную фотографии, молча смотрит… звучит фортепиано)
На экране фотография Валентина в детстве, в годы студенчества, и во взрослом возрасте. После окончания гимназии В. Анненский поступил на юридический факультет С.-Петербургского университета, который закончил в 1903 году, получив диплом I степени. В 1904-1906 гг. работал в Канцелярии петербургского генерал-губернатора, с 1906 по 1914 год занимал должность юридического консультанта в Министерстве путей сообщения, с 1915 по 1918 г. заведовал отделом сберкасс в Министерстве финансов. Однако служебная деятельность Валентина Иннокентьевича обеспечивала лишь материальную составляющую его жизни, главным его устремлением была литература. В 1942 году дочь В. Кривича была вывезена из г. Пушкина на работу в Германию. Вместе с ней в трудовом лагере находились царскоселы: Р.В.Иванов-Разумник, вдова и дочь писателя А.Беляева жена выпускника Николаевской гимназии 1918 года стратонавта А.Васенко, художник О.Ю. Клевер, племянник Э. Ф. Голлербаха - Сергей Голлербах. Могила Валентина Иннокентьевича находится в городе Пушкине на Казанском кладбище.
МАКОВСКИЙ: Знаю и помню. Валентин почти все Ваши стихи знал. (отзвучала последняя фраза фортепиано) Занимался литературоведеньем. Публиковал стихи, рассказы, критические и библиографические очерки и заметки в журналах «Всемирный вестник», «Вестник Европы», «Аполлон», «Нива» и других. Иннокентий Федорович, Валя писал воспоминания о Вас… Но не успел… остался подробный план…
АННЕНСКИЙ: Знаю… о близких и любимых. Там всё знаешь…. (показывает Маковскому лист со стихами, написанными от руки, читает по памяти)
Ты любишь прошлое, и я его люблю,
Но любим мы его по-разному с тобою,
Сам бог отвел часы прибою и отбою,
Цветам дал яркий миг и скучный век стеблю.
Ты не придашь мечтой красы воспоминаньям, -
Их надо выстрадать, и дать им отойти,
Чтоб жгли нас издали мучительным сознаньем
Покатой легкости дальнейшего пути.
Не торопись, побудь еще в обманах мая,
Пока дрожащих ног покатость, увлекая,
К скамейке прошлого на отдых не сманит -
Наш юных не берет заржавленный магнит...
(встает и неторопливо идет по сцене, идет вглубь сцены, где стоит садовая скамья, фонарь, под ажурной тенью от крон деревьев)
МАКОВСКИЙ (обращаясь к зрителям): Иннокентий Федорович не любил гулять, бродить по саду. И парк редко с кем он посещал. Бывали дни, когда гулял там один.
В это время АННЕНСКИЙ проходит и садится на скамью.
МАКОВСКИЙ: …Если он выходил на прогулку - обыкновенно с кем-нибудь из приезжавших из Петербурга - то во всяком случае почти никогда не дальше Екатерининского парка. Этот парк он предпочитал всем другим Царскосельским паркам. А здесь наиболее любимым его маршрутом был обход кругом большого озера, а также посещение некоторых расположенных близ него сравнительно глухих и не очень любимых публикой мест. В бытность Анненского там было маленькое озеро с белыми лебедями. Если Иннокентий Федорович гулял в парке, то избирал такую дорогу, чтобы пройти мимо фонтана «Большой Каприз» …
На экране фотография фонтана «Большой Каприз». Затем фотографии озера в летнюю и осеннюю пору.
АННЕНСКИЙ (глядя на фонтан): Да, возле него я забывал о времени… и любил озеро… катался в теплую погоду на лодке… бывало, катал милых барышень. (задумчиво – печально улыбнулся) Дина знала и молча прощала. (пауза, негромко играет фортепиано, Анненский читает как бы для себя)
То луга ли, скажи, облака ли, вода ль
Околдована желтой луною:
Серебристая гладь, серебристая даль
Надо мной, предо мною, за мною...
Ни о чем не жалеть... Ничего не желать...
Только б маска колдуньи светилась
Да клубком ее сказка катилась
В серебристую даль, на сребристую гладь .
На экране аллеи парка, проплывают застывшие нимфы, герои скульптуры.
Музыка затихает.
АННЕНСКИЙ (встает и делает несколько шагов в сторону экрана, читает по памяти):
На синем куполе белеют облака,
И четко ввысь ушли кудрявые вершины,
Но пыль уж светится, а тени стали длинны,
И к сердцу призраки плывут издалека.
Не знаю, повесть ли была так коротка,
Иль я не дочитал последней половины?..
На бледном куполе погасли облака,
И ночь уже идет сквозь черные вершины...
И стали - и скамья и человек на ней
В недвижном сумраке тяжЕле и страшней.
Не шевелись - сейчас гвоздики засверкают,
Воздушные кусты сольются и растают,
И бронзовый поэт, стряхнув дремоты гнет,
С подставки на траву росистую спрыгнет.
(смотрит на экран, потом поворачивается к Маковскому)
Часто здесь я встречался с Сашенькой… (невольно смеётся) Моя сестренка писала книжки для детей… Какие дивные истории она рассказывала мне в детстве….. (пожал плечами и пошел. И вновь зазвучало фортепиано).
На экране фотография АЛЕКСАНДРЫ НИКИТИЧНЫ АННЕНСКОЙ (в молодые годы) и пояснение:
Александра Никитична Анненская (урожденная Ткачева) – детская писательница, переводчица и педагог, родилась в 1840 г.
В 1861 г. она поселилась в семье Анненских и стала воспитательницей и учительницей своих младших двоюродных братьев. Один из ее учеников, Иннокентий Анненский, будущий знаменитый поэт, посвятил ей позднее замечательное стихотворение.
На экране фотография АЛЕКСАНДРЫ НИКИТИЧНЫ АННЕНСКОЙ \ в среднем возрасте и пояснение:
В 1866 г. Александра вышла замуж за его старшего брата Николая, прекрасно образованного и разносторонне одаренного человека.
главное место в ее творчестве занимали все-таки повести и рассказы: «Гувернантка», «Старшая сестра», «Чужой хлеб», «Находка», «Сильный мальчик», «Товарищи», «В чужой семье», «Неудачник» и многие другие, печатавшиеся в 70-х годах в журнале «Семья и школа».
На экране фотография АЛЕКСАНДРЫ НИКИТИЧНЫ АННЕНСКОЙ (в почтенном возрасте). В 80-е годы некоторые ее произведения вышли отдельными изданиями – «Анна», «Брат и сестра», «Мои две племянницы», «Зимние вечера».
АННЕНСКИЙ (обращается к Маковскому): Сергей Константинович, и там Саша была первая слушательница стихотворения «Статуя мира». Мне все же удалось подарить Дине Италию… (немного помолчав, читает по памяти):
Меж золоченых бань и обелисков славы
Есть дева белая, а вкруг густые травы.
Не тешит тирс ее, она не бьет в тимпан,
И беломраморный ее не любит Пан.
Одни туманы к ней холодные ласкались,
И раны черные от влажных губ остались.
Но дева красотой по-прежнему горда,
И трав вокруг нее не косят никогда.
Не знаю почему - богини изваянье
Над сердцем сладкое имеет обаянье...
Люблю обиду в ней, ее ужасный нос,
И ноги сжатые, и грубый узел кос.
Особенно, когда холодный дождик сеет,
И нагота ее беспомощно белеет...
О, дайте вечность мне,- и вечность я отдам
За равнодушие к обидам и годам.
(снимает на ходу пиджак, разматывает галстук, направляясь к письменному столу)
МАКОВСКИЙ (обращается к публике): Иннокентию Федоровичу удалось показать Дине Италию… Они пробыли там месяц с апреля и до средины мая. Сохранилось письмо к Е. М. Мухиной от 16 апреля 1905 г.
Негромко звучит фонограмма симфонической музыки. На экране виды Венеции.
АННЕНСКИЙ (садится за письменный стол, берет лист и с листа читает): «Венеция - Венеция! Мне, кажется, довольно повторить это слово, и я вижу, — но уже не залитые синим небом плиты, а вижу вечерние огни Венеции... Знаете, — мне хотелось бы теперь не венецианских картин — Бог с ней, даже с этой поднимаемой на воздух дамой Тициана — а нервных венецианских скрипок... и огней, огней... с того берега, и с открытых, острых, черных гондол, которые ночью воображаешь себе не черными... Черная вода канала, белая рубашка гондольера, и на поворотах безвестных canaletti, среди этих — не поймешь, дворцов или притонов, — гортанные крики лодочников. Я бы хотел Венецию вечером, ночью... невидной, безвестной, прошлой... Дождик идет... хорошо! Иди, дождик! Люди спят... Спите, люди! А ты, моя барка, плыви тихо, тихо, и ты, тяжело дышащий человек, не спрашивай, куда меня везти... Не все ли мне равно...» (бросает на стол письмо, встает из-за стола и идет к креслу… устроившись поудобней, смежив веки, слушает музыку)
МАКОВСКИЙ (обращается к публике): Иннокентий Федорович во время работы, сидел прямо сидел и не сгибаясь в плечах. Никакого «события» из работы, из своего труда он не делал. Этого он не любил. В кабинете за письменным столом - это была его естественная позиция, столь же обычная, как, например, в столовой перед чашкой хронически холодного кофе и раскрытым портсигаром. И двери в кабинет почти никогда не затворялись. Его занятия - это было не только часть его жизни, а именно самая ее суть...
АННЕНСКИЙ (на маленьком столике с рукописями, что стоит возле кресло. Выбирает один из листов и полушутливо, полудосадливо говорит): Ах, не говорите, пожалуйста, «труд», - не забывайте, что «труд» это проклятие … (читает с листа):
Раззолоченные, но чахлые сады
С соблазном пурпура на медленных недугах,
И солнца поздний пыл в его коротких дугах,
Невластный вылиться в душистые плоды.
И желтый шелк ковров, и грубые следы,
И понятая ложь последнего свиданья,-
И парков черные, бездонные пруды,
Дано готовые для спелого страданья...
Но сердцу чудится лишь красота утрат,
Лишь упоение в завороженной силе;
И тех, которые уж лотоса вкусили,
Волнует вкрадчивый осенний аромат.
(вновь стал пересматривать рукописи)
МАКОВСКИЙ (обращается к публике): Это стихотворение из сборника «Тихие песни», изданного в 1904-м году. Эта первая книга стихов Иннокентия Анненского вышла под нарочито скромным, неприметным названием «Тихие песни» с загадочным, лукавым псевдонимом «Ник. Т-о» (Никто – «утис» по-гречески – так назвал себя Одиссей, желавший скрыть свое подлинное имя от страшного Циклопа). И действительно, поэзия и директорство в сознании всех тогдашних «трезвых» людей были понятиями несовместимыми.
АННЕНСКИЙ: Когда Дина узнала, что вышла моя книга стихов, она хотела устроить вечер… но вместо этого не разговаривала со мной несколько дней. (берет со столика старенькую книжку «Тихие песни», изданных в 1904-го года и листает)
МАКОВСКИЙ (обращается к публике): Она была издана в типографии местного книжного магазина купца Митрофанова в Царском Селе. Лишь немногие знали, что под псевдонимом «Ник. Т-о» скрывается директор Царскосельской Николаевской мужской гимназии. В официальных кругах посчитали бы просто неудобным, что директор гимназии пишет лирические стихи.
На экране фотографии обложки и титульного листа первого стихотворного сборника Иннокентия Анненского «ТИХИЕ ПЕСНИ» 1904-го года.
АННЕНСКИЙ (читает по книге):
На белом фоне всё тусклей
Златится горняя лампада,
И в доцветании аллей
Дрожат зигзаги листопада.
Кружатся нежные листы
И не хотят коснуться праха…
(Негромко играет фортепиано)
О, неужели это ты,
Всё то же наше чувство страха?
Иль над обманом бытия
Творца веленье не звучало,
И нет конца и нет начала
Тебе, тоскующее я?
(бережно возвращает книгу на столик и слушает музыку)
МАКОВСКИЙ (обращается к залу, когда музыка затихает): Иннокентий Федорович дарил свою книгу друзьям… Еще два года он преподавал в Николаевской гимназии. Новая должность окружного инспектора отнимала у него много сил и времени…
АННЕНСКИЙ поднимается с кресла и, прохаживаясь по сцене, дружелюбно посматривая на МАКОВСКОГО.
МАКОВСКИЙ: Часто он ездил в Петербург с докладами, то в Царское приезжали с ревизиями, и Анненский отвечал за все. Несмотря на важную должность, он поддерживал дружбу коллегами-педагогами… Они бывали у него в гостях, Дина устраивала обеды. Чай, кофе и вино Арефий подавал в кабинет… велись бесконечные разговоры о поэзии… И не обходилось без стихов… (обращает взгляд на товарища –поэта)
АННЕНСКИЙ (прохаживается по сцене и читает):
Нет, им не суждены краса и просветленье;
Я повторяю их на память в полусне,
Они - минуты праздного томленья,
Перегоревшие на медленном огне.
Но все мне дорого - туман их появленья,
Их нарастание в тревожной тишине,
Без плана, вспышками идущее сцепленье:
Мое мучение и мой восторг оне.
Кто знает, сколько раз без этого запоя,
Труда кошмарного над грудою листов,
Я духом пасть, увы! я плакать был готов,
Среди неравного изнемогая боя;
Но я люблю стихи - и чувства нет святей:
Так любит только мать, и лишь больных детей.
МАКОВСКИЙ (обращается к залу): Должность главного инспектора учебных заведений, на которую он был поставлен великим князем Владимиром Александровичем , за два года измотала Иннокентия Федоровича, и замучили боли в плече, так что доктора прописали грязи и термальные ванны… На семейном совете было решено, что они втроем - Иннокентий Федорович, Дина Валентиновна и Арефий - поедут в Крым, в город Саки.
АННЕНСКИЙ: Мы поехали к морю... Когда-то и там были древнегреческие города…..
МАКОВСКИЙ (обращается к залу): Тогда, в начале 20-го века, жители Царского Села могли отправиться в Саки, сев на поезд, который шел в Крым по маршруту Петербург-Москва-Курск-Харьков-Лозовая-Симферополь-Севастополь. Понятно, что Анненский со спутниками сошли в Симферополе, куда поезд прибывал в 7 ч. 43 мин. утром. К поезду было приурочено расписание транспортных средств для проезда в различные места Крыма. За три-четыре часа приезжие могли добраться в Саки на конном транспорте. Пока лечили руку, - пришла новая беда: Иннокентий Федорович заболел расстройством желудка и притом в очень тяжелой форме, а попутно, кажется, опять сделалось какое-то обострение и в плече. В условиях Сакской жизни оставаться было невозможно, и его в почти безнадежном состоянии перевезли в Ялту, где и взяли квартиру в доме доктора (и писателя) С. Я. Елпатьевского на Дарсановской горе. Дина Валентиновна не отходила от мужа ни днем, ни ночью. «У тебя еще есть отец», - начинались некоторые письма к Валентину.
АННЕНСКИЙ (достает из ящика письменного стола почтовый конверт того времени, вынимает из него письмо): Дина записывала за мной; после болезни не мог даже писать. Первое письмо… К Екатерине Максимовне Мухиной… (разворачивает и читает) «Я очень рад, что приобрел уже настолько сил, что могу поблагодарить Вас за Ваше доброе участие к ниспосланному мне memento mori. Я еще и до сих пор не вполне уверен, что опасность миновала, так как болезненный процесс, по-видимому, далеко не миновал еще. Своим спасением я обязан не только уходу, но самоотвержению Дины Валентиновны. Будь я на руках людей неблизких мне, я бы, наверное, умер. Кроме мучительных воспоминаний, болезнь оставила мне и интересные. Я пережил дивный день действительно великолепного бреда, который, в отличие от обычной нескладицы снов, отличался у меня удивительной стройностью сочетаний и ритмичностью».
МАКОВСКИЙ (обращается к залу): Болезнь извела очень сильно Иннокентия Федоровича. Потом Валентин в своих мемуарах напишет (берет со стола, или с фортепиано лист и читает): «Осенью я уехал в Ялту, а за эти два дня моего пути в болезни отца произошел окончательный перелом, и первые слова, которые я услышал по приезде, это были о том, что опасность окончательно миновала. Отца я буквально почти не узнал, до такой степени болезнь высосала его. Это был совсем какой-то другой человек. В особенности жалок он был, когда его, закутанного, в кресле выносили на балкон. На ярком солнце балкона сидел какой-то мертвенно-худой и мертвенно-бледный юноша, - да, он именно тогда казался юношей, - наголо выстриженный и с непривычной, тоже какой-то юной бородой.
АННЕНСКИЙ (оглаживает свою короткую бородку): Арефа следил за этим. (обращаясь к Маковскому): Сергей, для нас с Диной мое выздоровление было счастливой порой. Мы снова стали одним целым… И сына ближе узнал. Мы часами разговаривали о литературе. Иногда я диктовал Дине… И там появились такие строфы. (поднялся из-за стола, помолчал какое-то время, читает Маковскому и публике):
Бледнеет даль. Уж вот он - день разлуки,
Я звал его, а сердцу всё грустней...
Что видел здесь я, кроме зла и муки,
Но всё простил я тихости теней.
Всё небесам в холодном их разливе,
Лазури их прозрачной, как недуг,
И той меж ив седой и чахлой иве -
Товарищам непоправимых мук.
И грустно мне, не потому, что беден
Наш пыльный сад, что выжжены листы,
Что вечер здесь так утомленно бледен,
Так мертвы безуханные цветы,
А потому, что море плещет с шумом,
И синевой бездонны небеса,
Что будет там моим закатным думам
Невмоготу их властная краса...
АННЕНСКИЙ прогуливается по сцене. На экране живописные виды города...
МАКОВСКИЙ (обращается к залу): Затем к ним, в Ялту, приехали невестки с детьми. Повеселевший, помолодевший, как писал Валентин в своих воспоминаниях, уже снова, как обычно, прибранный и пахнущий своей любимой хинной водой и снова втиснувшийся в свои излюбленные крахмальные воротники, отец стал каждый день затеивать для увеселения невесток и внуков разные прогулки и катанья - одним словом, загорелась та столь свойственная нашему дому шумная и легкая и немного безалаберная жизнь. Из Ялты морем в Севастополь, откуда прямые поезда шли на Петербург. Но перед отъездом поэт создает стихотворение, где прощается с морем, которое едва не стало для него роковым.
На экране побережья Севастополя и Ялты.
АННЕНСКИЙ (подойдя к рампе, читает, будто на берегу ласково плещущегося море):
Простимся, море... В путь пора.
И ты не то уж: всё короче
Твои жемчужные утра,
(Негромко играет фортепиано)
Длинней тоскующие ночи,
Всё дольше тает твой туман,
Где всё белей и выше гребни,
Но далей красочный обман
Не будет, он уж был волшебней.
И тщетно вихри по тебе
Роятся с яростью звериной,
Всё безучастней к их борьбе
Твои тяжелые глубины.
Тоска ли там или любовь,
Но бурям чуждые безмолвны,
И к нам из емких берегов
Уйти твои не властны волны.
Суровым отблеском ножа
Сверкнешь ли, пеной обдавая, -
Нет! Ты не символ мятежа,
Ты – Смерти чаша пировая.
Оглядывает зал и неторопливо спускается сцены и обходит партер. Музыка продолжает звучать, пока поэт не поднялся на сцену и не встретился с Маковским. Они пожимают друг другу руки.
АННЕНСКИЙ проходит к письменному столу, присаживается в кресло, перебирает листы – рукописи… В одних что-то исправляет, в иных - зачеркивая…
МАКОВСКИЙ (обращается к залу): Дома, в Царском, жизнь пошла своим чередом.. Только Иннокентий Федорович возвращался со службы немного раньше и неслышно проходил в свой кабинет… Как до Крыма, каждый вечер у Дины Валентиновны собирались приятельницы. Анненский незаметно проходил в свой кабинет, где Арефа уже растопил камин и куда приносил ужин или чай… Теперь Анненский работал над стихами, которые составят сборник «Кипарисовый ларец».
АННЕНСКИЙ: В него я прятал первые рукописи стихов… (грустно улыбнулся). Может, ларец был тем схороном, где человек хранит для него самое дорогое. И этот сборник стихов мечтал так же озаглавить. (в задумчивости помолчал. Вынул из вороха какой-то лист. Едва взглянул на первую строчку, улыбнулся. Читает с листа):
Гляжу на тебя равнодушно,
А в сердце тоски не уйму...
Сегодня томительно душно,
Но солнце таится в дыму.
Я знаю, что сон я лелею,-
Но верен хоть снам я,- а ты?..
Ненужною жертвой в аллею
Падут, умирая, листы...
Судьба нас сводила слепая:
Бог знает, мы свидимся ль там...
Но знаешь?.. Не смейся, ступая
Весною по мертвым листам! (прячет рукопись в отдельную папку и просматривает следующую, что-то в ней поправляет и прячет в ту же папку… неспешно подбирает стихи)
МАКОВСКИЙ (обращается к залу): В 1905 году Валентин женился на Наталье Владимировне фон Штейн (1885-1975), сестре поэта, переводчика и критика Сергея фон Штейн. Молодые поселились в квартире на первом этаже гимназии, стали устраивать у себя вечера, на которых иногда бывала ученица Мариинской гимназии Аня Горенко (Анна Ахматова). К Иннокентию Федоровичу молодые литераторы относились с глубоким уважением. Он приглашал и меня… Иннокентий Федорович уезжал домой в двенадцатом часу ночи.
АННЕНСКИЙ: Я не хотел Дину оставлять в столь поздний час одну. Она расспрашивала о каждом… Сама она остерегалась молодежи, ибо понимала, как заметна наша разница в возрасте… Каждую ночь она писала письма. Я возвращался к «Кипарисовому ларцу». (берет и пробегает глазами один лист, другой, третий, еще, еще, еще, возвращается к одному из просмотренных, просматривает, читает с листа):
Я ночи знал. Мечта и труд
Их наполняли трепетаньем,-
Туда, к надлунным очертаньям,
Бывало, мысль они зовут.
Томя и нежа ожиданьем,
Они, бывало, промелькнут,
Как цепи розовых минут
Между запиской и свиданьем.
Но мая белого ночей
Давно страницы пожелтели...
Теперь я слышу у постели
Веретено,- и, как ручей,
Задавлен камнями обвала,
Оно уж лепет обрывало…
АННЕНСКИЙ прячет лист в папку, загибает верхнюю пуговицу сорочки с высоким накрахмаленным воротничком. Маковский повязывает ему широкий галстук по моде 60-х годов 19-го века, помогает одеть сюртук, приносит из-за кулисы валенки, шапку, зимнее пальто… АННЕНСКИЙ надевает валенки.
МАКОВСКИЙ (обращается в это время к залу): У Иннокентия Федоровича с рождения было больное сердце. Врачи прописывали разные лекарства. Последние годы они назначили Анненскому две какие-то сильнодействующие пилюли, которые нужно принять при первых ощущениях недомогание. (подаёт шапку, перчатки, АННЕНСКИЙ неторопливо, в задумчивости одевается) Надежда Валентиновна с Арефием следили, чтобы в кармане сюртука лежали две пилюли…(достает из своего кармана серебряную коробочку, подаёт АННЕНСКОМУ)
АННЕНСКИЙ (с улыбкой, шутливо): Ну вот, Арефа, если они вам так нравятся, вы с барыней сами их и съешьте... (отдает коробочку МАКОВСКОМУ и уходит со сцены)
МАКОВСКИЙ (обращается к залу): В тот день Иннокентия Федоровича ездил по служебным делам в Петербург. Вернулся он вечером на Царскосельский вокзал. Когда он выходил из здания вокзала, ему стало плохо с сердцем, он опустился на вокзальные ступеньки и умер… Так 30-го ноября 1909-го года закончилась жизнь дивного русского поэта, переводчика, драматурга, филолога, тонкого знатока мировой литературы, педагога Иннокентия Федоровича Анненского…
На экране первое издание сборника – обложка и титульный лист.
…»Кипарисовый ларец» вышел в свет в апреле 1910 года - спустя четыре месяца после смерти его автора. (После некоторого молчания): «Известно, что мы, русские, плохо ценим наших больших людей. Как часто приходят они и уходят незаметно. И только потом, когда их нет, спохватившись, мы сплетаем венки на траурных годов. Эти люди, канувшие в вечность и увенчанные смертью, сделали бы гораздо больше, если бы при жизни были согреты вниманием любви.
Экран гаснет.
…Общее русское горе - это легкомысленное пренебрежение к живым. Мы сами себя обкрадываем, не воздавая должного им, избранникам, не лелея их, светочей духа, одержимых самоотверженной страстью творчества» … в тот день не стало великого поэта и замечательного лирика, каждая минута жизни которого была наполнена музыкой слов, их изначальном смыслом - Иннокентия Федоровича АННЕНСКОГО.
МАКОВСКИЙ уходит.
Через несколько мгновений начинает звучать фортепиано.
АННЕНСКИЙ (звучит голос из-за кулис):
Когда к ночи усталой рукой
Допашу я свою полосу,
Я хотел бы уйти на покой
В монастырь, но в далеком лесу,
Где бы каждому был я слуга
И творенью Господнему друг,
И чтоб сосны шумели вокруг,
А на соснах лежали снега...
А когда надо мной зазвонит
Медный зов в беспросветной ночи,
Уронить на холодный гранит
Талый воск догоревшей свечи.
Сцена и задник тонет в темноте. Освещен лишь экран, на котором последняя фотография И.АННЕНСКОГО.