Об Авторе: Анищенко Глеб Александрович - поэт, публицист, общественный деятель, педагог. Родился 13 октября 1952 г. в Москве. Окончил филологический факультет МГУ. Служил старшим научным сотрудником музея А.Н. Островского в Щелыкове Костромской обл. По идейным соображениям вышел из комсомола и поэтому был вынужден уволиться из музея. В течение 13 лет работал сторожем, грузчиком, лифтером. Неоднократно подвергался обыскам, задержаниям, увольнениям со службы как инакомыслящий. С 1987 г. вместе с Виктором Аксючицем издавал литературно-философский журнал русской христианской культуры «Выбор» и был его главным редактором. В 1990-1997 гг. - сопредседатель Российского христианского демократического движения.

История одной семьи. Архангельские[1]

Памяти Наталии Ивановны Анищенко

Это история моей семьи (по материнской линии), которая жила в конце XIX – начале XX веков на юге Российской Империи – на Слобожанщине, в уездном городе Сумы, на той территории, которая нынче именуются Украиной. Семья эта, в общем-то ничем особенным не примечательна – похожа на множество других таких же, составлявших по крупице культуру России. Революционные события начала XX века разбили на осколки эту культуру. На осколки разлетелась и семья. Собрать ее в нечто единое невозможно даже в ретроспективном воображении.

Моей задачей было высветить хоть какие-то из этих осколков. Сам понимаю, что изображение вышло туманным: слишком много лет прошло, слишком мало людей знающих осталось в живых. Утешает лишь то, что не я один, а мы все, как правило, начинаем запечатлевать историю только тогда, когда она подернется этим самым туманом. До тех пор она не история, а настоящее.

1. Михаил Егорович и Пелагея Порфирьевна

Мой прадед МИХАИЛ ЕГОРОВИЧ АРХАНГЕЛЬСКИЙ происходил из поповских детей, отец его был священником[2]. Сама фамилия – дьячковская: именно дьячковским детям давались фамилии по тем храмам, где служили их отцы (Преображенские, Спасские, Космодемьянские, Архангельские).

М.Е. был директором Александровской мужской гимназии в Сумах, потом – инспектором народных училищ Сумского уезда Харьковской губернии, действительным статским советником (IV класс по Табели о рангах, равный военному генерал-майору), хотя и был потомственным дворянином лишь в первом поколении.

Наше семейное предание: как-то М.Е. объезжал училища уезда, и на дороге его экипаж остановили разбойники. Сняли шикарную енотовую шубу, но когда узнали, что он учитель, шубу вернули.

М.Е. в своем кругу считался человеком непьющим, так как никогда не пил вина в обществе. Однако у него была специальная рюмка на 150 гр. водки, которую он ежедневно выпивал перед обедом – «для здоровья». Завтракал же неизменно яичной тюрей (в большой чашке яйца всмятку перемешивались с белым хлебом). Меня в детстве кормили этим блюдом, которое так и называлось «Как дедушка».

Умер М.Е. в Сумах между двумя революциями (в промежуток июнь–октябрь 1917-го г.). С этой поры и переломилась вся жизнь семьи. «Жизнь-то им как раз перебило на самом рассвете», – пишет Михаил Булгаков о своих героях Турбиных, у которых умирает мать в то же приблизительно революционное время.

Женат М.Е. был на ПЕЛАГЕЕ ПОРФИРЬЕВНЕ (урожденной Черненко). Еще одно предание: как-то у нее в роду был ювелиром. Так как ювелиры в России – преимущественно евреи, то старшая из детей Архангельских – Зоя (которая сей народ не слишком любила) переживала по этому поводу. Хотя судя по отчеству (Порфирьевна), прабабушка тоже из духовного звания, а там была чистота крови, смешанные браки случались редко.

А вот казачья кровь, несомненно, была. Причем, «хорошая». П.П. состояла в каком-то родстве с братьями Богаевскими – Африканом и Митрофаном – знаменитыми белыми донскими атаманами. Отношения с семьей Богаевских Архангельские поддерживали еще в 1910-е годы: сохранилась открытка, подписанная «Е. Богаевская» (может быть, Елизавета Дмитриевна, жена Митрофана Петровича?) к Софье Михайловне, от апреля 1914-го.

Пелагея Порфирьевна после смерти мужа и Октябрьской революции осталась в доме Архангельских в Сумах (Троицкая улица, 27) с дочерьми Зоей (старшей) и Софьей (младшей), позже вернулась из Москвы Галина. Сначала дом ограбили цыгане: зашли попросить молока, П.П. спустилась в погреб, а за это время вынесли все женские драгоценности и жалованье дочерей. Потом ограбили большевики: так как площадь дома чуть-чуть превышала норму, установленную новой властью, он был национализирован. Архангельских переселили во флигель. Разбойники в свое время шубу отдали, узнав, что она – учительская, а большевики дом так и не вернули.

Новая власть в первые же дни начала устраивать пьянки в конфискованном доме, случился пожар – дом частично сгорел. П.П. какое-то время жила во флигеле и на даче Архангельских в Белополье, а в 1927-м дочь Мария забрала ее к себе в Ленинград, где П.П. и скончалась в 1930-м году. Похоронена на Смоленском кладбище.

У М.Е. и П.П. было пять дочерей и сын: Зоя и Ольга (старшие, родившиеся значительно раньше остальных), Мария, Галина, Глеб, Софья.

2. Зоя

ЗОЯ МИХАЙЛОВНА АРХАНГЕЛЬСКАЯ (4.6.1877–1942) – старшая из детей.

Михаил Егорович не скупился на образование дочерей и предоставлял им выбирать то учебное заведение, которое они захотят. Зоя выбрала Сорбонский университет и окончила его филологический факультет (в варианте высших женских курсов) с единственной в выпуске золотой медалью (среди француженок). Насколько можно судить по ее записям и письмам, З.М. была самым образованным и интеллектуальным человеком в семье. Долго преподавала в Финляндии, на женских курсах в Гельсингфорсе (нынешние Хельсинки). После Февральской революции вернулась в Сумы, служила учительницей, библиотекаршей. Жила во флигеле на Троицкой, 27 (Дзержинского, 35).

Во время оккупации Сум кто-то из бывших учеников донес, что З.М. знает немецкий язык, и немцы мобилизовали ее в переводчицы. По мировоззрению Зоя, несмотря на то, что провела значительную часть жизни во Франции и Финляндии, была убежденной русской националисткой, и можно представить, каково ей было служить у немцев. Правда, длилось это очень недолго. Какой-то мальчик украл пистолет у германского офицера. Немцы взяли заложников из сумчан, собрали жителей и объявили, что будут расстреливать заложников до тех пор, пока пистолет не вернут. З.М. все это переводила. Закончив, упала на колени, умоляя немцев пожалеть людей. Еле дошла до дому, и в тот же день Зои Архангельской не стало – сердечный приступ. Страшно подумать, как бы сложилась судьба бывшей немецкой переводчицы, переживи она оккупацию. Старшая из сестер и умерла первой (второй из детей – через 23 года после Глеба), в 65 лет. Похоронена в Сумах.

Я упоминал о нелюбви Зои Михайловны к евреям. Вообще, с другими национальностям у нее были сложные отношения: не жаловала поляков и финнов, боялась китайцев (вероятно, под влиянием «панмонголизма» Владимира Соловьева). Тем не менее, накопленные деньги передала чистокровной еврейке Лидии Миллер (первой жене своего племянника Николая Николаевича Лащенко), чтобы та распоряжалась ими для помощи сестрам Архангельским и их детям. Зоя не обманулась: Лида скрупулезнийшим образом выполняла возложенную на нее миссию.

З.М. была крестной моей матери.

3. Ольга

ОЛЬГА МИХАЙЛОВНА ЛАЩЕНКОВА (1881–24.8.1957) – вторая по старшинству из детей.

Ольга Архангельская в 1900-м году[3] вышла замуж за учителя сумской Александровской гимназии (где директорствовал ее отец) Николая Александровича Лащенкова (1856-1922). Н.А. говорил, что сам вынянчил свою будущую жену, так как регулярно посещал дом Михаила Егоровича в течение многих лет, когда Ольга была еще ребенком. Впоследствии Н.А. станет последним директором Александровской гимназии (1910-1918).

После революции (в 1919-м г.) О.М., до этого занимавшаяся воспитанием своих детей, была вынуждена пойти служить учительницей русского и немецкого языков в сумскую школу. Это были жуткие времена для учителей: школы стали «революционными», внедрялось «самоуправление» учеников, преподаватели воспринимались как «недорезанные буржуи». А О.М. и выглядела «старорежимно»: ходила в шляпе, держалась подчеркнуто строго. «Революционные» детишки все это видели и платили ей насмешками, издевательствами. Однако через некоторое время большевики поняли, что при таком положении дел школы вырастят поколение неучей, и работать в стране будет некому. В 1930-е «самоуправление» поприжали, и учителям стало дышать легче. В 1938-м О.М. заочно окончила Харьковский филиал Московского институт иностранных языков и служила в школе до выхода на пенсию (после войны ей даже разрешили быть классной руководительницей в старших классах). Скончалась она, горячо любимая сыновьями, в своем доме (Псельская, 44) в Сумах. Многие годы ее комната стояла нетронутой, даже чай, который пила перед смертью, оставался в стакане…

Сыновей было двое: Николай и Михаил.

Николай Николаевич Лащенко[4] (1911-1986) родился и вырос в Сумах. С 1935-го г. жил в Киеве, женат был на Лидии Давидовне Миллер, в 1938-м г. у них родился сын Валерий (Валерий Николаевич Лащенко).

Двоюродным братом Лидии Миллер был военный поэт, ифлиец Семен (Сарио) Гудзенко, автор бессмертного стихотворения «Перед атакой» («И выковыривал ножом из-под ногтей я кровь чужую»). Пройдя всю войну, Гудзенко умер от прежних ран в 1953-м году. Его вдова Лариса Жадова[5] вышла замуж за другого военного поэта – Константина Симонова. В детстве я с Валерой Лащенко бывал и в квартире Симонова на Новинском бульваре в Москве, и на даче в Кратове. Эта дача располагалась на огромном (по крайней мере, мне тогда так казалось) участке соснового леса. Много позже, работая в геологической партии, я встретился с парнем, который на этом самом участке строил Симонову землянку – так поэт «закреплял» память о войне. Правда, во время наших приездов сам Симонов в Москве отсутствовал: за публикацию в «Новом мире» (где Симонов был главным редактором между двумя «царствованиями» Твардовского) повести Дудинцева «Не хлебом единым» его наказали, отправив в «теплую ссылку» – корреспондентом «Правды» в Ташкент.

К началу войны Николай Лащенко служил в киевской милиции по радиоделу. Перед самым приходом немцев он пытался уйти из города, но попал в окружение и в плен, был помещен в лагерь. Первоначальные лагеря пленных на оккупированных территориях организовывались Вермахтом, а не СС (к СС они переходили на следующем этапе). Поэтому условия содержания не были такими зверскими, как при эсэсовцах. Однако кормить заключенных было нечем, и военные власти разрешали местным жителям приносить еду. А потом стали освобождать стариков, если кто-то из местных соглашался их взять к себе. Николаю Николаевичу было всего тридцать лет, но он «состарил» себя, отпустив бороду. Таким образом, одна из женщин, приносивших еду, смогла взять его «на поруки». Эта женщина – Клавдия Петровна – стала впоследствии второй женой Н.Н. и прожила с ним в Сумах (в доме Лащенковых на Псельской улице) вплоть до самой своей смерти в конце 1970-х гг.

Н.Н. был уверен в то время, что его первая семья погибла в Киеве. Как-то, когда я мальчиком гостил в Сумах, мы с дядей Колей пошли на рыбалку, и я утопил в Псле свой любимый перочинный ножик. Горю моему не было конца. И вдруг дядя Коля сказал: «Забудь, это разве потеря… Я вот вернулся в Киев и увидел на месте своего дома воронку от бомбы, а дома оставались жена и сын…» Однако потом выяснилось, что Лидии Давидовне с Валериком удалось спастись – уехать в эвакуацию в Петровск Саратовской области[6].

Но у Н.Н. уже была другая семья, в 1943-м году родился сын Юра (Георгий Николаевич Лащенко). Он погиб в 1961-м, не дожив до 18-ти лет. Юрочка страстно хотел работать в милиции, был дружинником при УМВД, бросил институт и собирался поступать в школу милиции. Никакие уговоры родителей и родственников не помогали. Как-то ночью он ехал (в коляске мотоцикла) с милиционером на патрулирование, и на них наскочил грузовик с пьяным шофером-леваком[7].

Н.Н. был страстным радиолюбителем-коротковолновиком. Еще мальчиком и юношей в 1920-30-х гг. он сам сконструировал, собрал передатчик и установил радиосвязь со всеми континентами планеты. В 1936-м получил международный диплом WAC (Worked All Continents, «Работал со всеми континентами» – первый в мире диплом для коротковолновиков).

Вернувшись из лагеря в оккупированные немцами Сумы, Н.Н. оборудовал в погребе своей беседки (альтанки) радиостанцию из двух миниатюрных радиоприемников, с помощью которых принимал сообщения Советского информбюро. Полученную информацию о ситуации на фронтах он и его товарищи-подпольщики распространяли листовками среди сумчан. Радиолюбительством Н.Н занимался и после войны, до конца своих дней.

Кроме радиодела у Н.Н. была еще одна страсть – вонючие сыры. Где уж он к ним пристрастился – тайна сия велика есть. Но еще в конце войны, приехав в Москву, угощал свою тетку Софью и ее дочь Наташу рокфором (почти фантастика по тем голодным временам). Те видели этот гурманизм первый раз в жизни и восторгов Н.Н. не разделяли (мягко выражаясь). Вообще, он всю жизнь страдал от непонимания окружающими его сырных пристрастий. В Сумах, естественно, такими деликатесами и не пахло, закупать приходилось только во время приездов в Москву и Ленинград. В Москве был (чуть ли не единственный) специализированный магазин «Сыр» на Тверской, где можно было достать эти вонючие изыски – Доргобуржский сыр, Калининский сыр… От этого магазина, кстати, пошел московский жаргонизм – «сырихи» (нынешние – фанатки). Именно в «Сыре» перед тем, как идти в театр, собирались поклонницы легендарных теноров Лемешева и Козловского (потом и других артистов).

Достать-то сыры было можно, но сложность заключалась в том, как их переправить в Сумы. Сначала пробовал брать с собой в поезд. Но однажды пассажиры, задыхающееся от пикантного запаха, выставили Н.Н. из купе. Тогда он решил отправить яства почтовой посылкой. Отправил. Через какое-то время вернулся в Сумы. Вожделея, пошел в почтовое отделение. А там ему заявили: у вас, громадянин, яблоки, небось, в ящике сгнили; так воняли, что мы их выкинули – мочи не было терпеть.

Нелегка доля гурмана…

Михаил Николаевич Лащенко (1912-2002) – второй сын Николая Александровича и Ольги Михайловны. М.Н. в 1931-м году окончил сумской строительный техникум. Уморительно рассказывал, как его оттуда чуть не выгнали. На одном из зачетов надо было сколотить табуретку. М.Н. уверял, что табуретка на малороссийском наречии называется пиджопник (не знаю, правда ли, не проверял). Так вот, преподаватель садился на этот самый пиджопник, и если все было нормально, ставил зачет. А у дяди Миши с руками было плохо. Табуретку-то он кое-как сколотил, но когда экзаменатор на нее водрузился, то прищемил себе все, чем садятся. Гневу его, естественно, не было предела. Но обошлось.

В 1932-м М.Н. поехал поступать в институт в Ленинград, где жили тогда его тетки Мария и Галина. С поступлением было туго, так как во всех анкетах в графе происхождение он демонстративно писал «из дворян». Поступок по тем временам героический. Тем более, что представителем «класса угнетателей» М.Н. уж никак не был: его отец лишь по должности, как директор гимназии, получил чин действительного статского советника, который и давал потомственное дворянство. Героизм героизмом, но с таким происхождением никуда не брали, в том числе и в консерваторию. А М.Н. мечтал быть скрипачом и дирижером, окончил сумской музыкальный техникум. Уже будучи видным ученым играл на скрипке всю свою жизнь два часа ежедневно (когда жил в коммунальной квартире это порождало страшные скандалы, доносы). Был концертмейстером симфонического оркестра и первой скрипкой в струнном квартете Дома ученых Ленинграда.

Но в консерватории, в 30-е годы, как я писал, его не ждали. Пришлось поступать в единственное место, куда взяли с «дворянством» – в Ленинградский институт инженеров коммунального строительства (ныне ГАСУ). После его окончания М.Н. был призван во флот, где прослужил инженером всю войну, пережил блокаду Ленинграда.

После войны стал профессором, академиком Академии строительства Украины, известным ученым, одним из главных в СССР специалистов по сопротивлению материалов. Сопромат – самая сложная дисциплина в технических вузах. Их выпускники до сих пор с дрожью вспоминают фамилию Лащенко (я сам проверял), т.к. М.Н. являлся автором чуть ли не всех учебников и пособий по злокозненному предмету.

М.Н. был человеком не только верующим, но и церковным: по воскресеньям и праздникам непременно ходил в храм. Правда, только на окраине Ленинграда и летом в Сумах, где его не могли узнать «нянечки» (как он говорил). Опасался. Хотя членом КПСС никогда не был, несмотря на высокие занимаемые должности (декан факультета).

4. Мария

МАРИЯ МИХАЙЛОВНА МОКРИНСКАЯ (1891–1957) – третья по старшинству из детей Архангельских. Михаил Егорович и Пелагея Порфирьевна сделали перерыв и родили третью дочь через 10 лет после второй.

Маруся Архангельская училась на Киевских высших женских курсах по специальности минералогия. Вспоминала, что отец перед отъездом в Киев взял с нее слово не иметь дел ни с какими революционными партиями и организациями. И хотя неоднократно предлагали вступить в РСДРП, Маруся слово сдержала, а в советское время шутила: была бы большевичкой с дореволюционным стажем – масса привилегий.

М.М. была самой хозяйственной из сестер. Если по Евангелию, то, скорее, Марфой, нежели Марией. Еще в Сумах все закупки на базаре делались, как правило, ею. И в дальнейшем она осталась хозяйкой, хранительницей очага. Хотя всю жизнь мечтала работать по своей специальности.

В Киеве М.М. познакомилась с будущим мужем – геологом и палеонтологом Владимиром Владимировичем Мокринским (1888, Саратов – 1969, Ленинград). Сначала В.В. окончил три курса медицинского факультета Киевского Императорского университета, а потом перевелся на кафедру минералогии и геологии природного отделения физико-математического факультета. Начал научную деятельность в 1908-м г. под руководством выдающегося русского геолога профессора Николая Ивановича Андрусова. По-видимому, тот и позвал своего ученика в Петербург, куда сам переехал в 1912-м г. Там В.В., продолжая заниматься научной и практической деятельностью, в 1924-м окончил Горный институт. В Петербурге Мокринские и обосновались навсегда.

В.В. в l924-1930 гг. служил в Геологическом комитете. Впечатляющий образ создала Мариэтта Шагинян в очерке «Ткварчельский уголь» (1929), рассказывая о геологическом лагере в Абхазии:

«Но вот красивая, напоминающая плацдарм долина Кенса, где разбит последний лагерь Мокринского... и как он разбит! Военные ровные линии бараков, геометрический квадрат забора. <…> А вот и сам Мокринский – один из талантливейших инженеров-геологов, крепкий и жесткий человек со смуглым и жестким лицом; наклонив голову к стволу ружья, он методически сбивает мишень – дикие яблочки – одно за другим, короткими, быстрыми выстрелами. Так развлекается лагерь Мокринского в перерыве работы. Даже и развлечение военизировано.

…Вас встречают н е к а к г о с т я, а как делового человека, которому тотчас облегчают его деловую цель. Слушайте, глядите, вникайте. Методически, точь-в-точь так, как раз за разом нажимают они курок, сухие пальцы Мокринского разворачивают перед вами стройную лестницу бумаг, чертежей, планов.

Хорошо работать у начальника, имеющего свой метод, – наверняка получишь у него знание. Хорошо слушать о работе, исполненной методически, – у вас наверняка создается правильное впечатление о процессе работы. Инженер-геолог Мокринский, специалист по углю, создал специальную методику геологической разведки, синтезировав существовавшие до него приемы, уточнив их, связав в строгой последовательности. <…>

Более тщательной и более точной работы в геологии, нежели трехлетняя разведка Мокринского, пожалуй, и указать нельзя…»

Впоследствии В.В. стал крупнейшим специалистом в области угольной геологии, директором Лаборатории геологии угля АН СССР, заслуженным деятелем науки и техники РСФСР, Грузинской ССР, Абхазской АССР (его именем названа улица в Ткварчели), кавалером ордена Ленина.

В годы НЭПа во многих советских учреждениях создавались жилищные кооперативы для сотрудников: отчасти строили новые дома, а отчасти распределяли национализированное у прежних владельцев. В.В. организовал и возглавил такой кооператив в Геологическом обществе при Горном институте. Поэтому семья смогла получить шикарнейшую трехкомнатную с огромным холлом квартиру рядом с институтом, на Васильевском острове (Николаевская набережная, 3; теперь – Набережная лейтенанта Шмидта). Дом этот до революции сменил множество самых разнообразных хозяев: от Конана Зотова (сына Никиты – «всешутейшего патриарха» Петра Великого) и американского посланника Джеймса Бьюкенена (будущего президента США перед Линкольном) до последнего при Александре III министра путей сообщения Аполлона Кривошеина, изгнанного Николаем II за мошенничество. А в 1925-м дом был отдан геологам.

Помню, как меня года в четыре привезли в Ленинград к Мокринским. Трудно передать впечатления мальчика, попавшего из барачной коморки московской окраины в этот дворец. Сначала было чувство чего-то совершенно нереального, восторг. Потом – хуже: понадобилось в туалет. У нас в Богородском проблемы с этим не было, а тут… В уборную-то отвели, а вот когда я вышел, ум помутился: куда идти? Нашли меня плачущим в одной из комнат: заблудился.

В Ленинград к Мокринским и стали стягиваться обездоленные сумчане: Пелагея Порфирьевна (в 27-м г.), Галина (в 30-м), Михаил Лащенко (в 32-м). К войне в Сумах оставались только старшие сестры Зоя и Ольга.

Единственная дочь М.М. и В.В. – Татьяна Владимировна Боровикова (1926–2000) была искусствоведом, служила в Русском музее, а переехав из Ленинграда в подмосковную Мамонтовку – в Музеях Кремля. Обе ее дочери (от двух браков; все мужья Т.В. носили имя Николай, и она называла их Николай I и Николай II, был даже Николай III) Елена Боровикова (1948–2006) и Татьяна Алисова (г.р. 1954) стали художниками-реставраторами.

5. Галина

ГАЛИНА МИХАЙЛОВНА АРХАНГЕЛЬСКАЯ (12.4.1894–24.9.1964) – четвертая дочь. Окончила славяно-русское отделение историко-филологического факультета[8] Московских высших женских курсов в Гражданскую войну, 1-го июня 1918-го г. Это был последний год существования Курсов, потом они были преобразованы во 2-й МГУ, а еще позже историко-филологический факультет влился в 1-й МГУ.

Поступление на Курсы было примечательным. Г.М. и в зрелые годы была человеком стеснительным, а в молодости – тем более. И вот, придя на первый вступительный экзамен, девушка от волнения и стеснительности забыла… свою собственную фамилию. Это было не смешно: тогда (как, впрочем, и сейчас) случалось, что экзамены за определенную мзду сдавали подставные лица. В этом Г.М. и была заподозрена. К счастью все как-то уладилось. Следующий казус с экзаменами и фамилией произошел у нее полвека спустя. В 1961-м году я поступал в 1-й класс английской школы, а там надо было сдавать экзамены. Г.М., меня воспитывавшая, поехала узнавать результаты. Списки принятых, естественно, составлялись по алфавиту. Она и читала по алфавиту сверху вниз. И вдруг в том месте, где (при удачном исходе) должна была стоять фамилия «Анищенко», она, вдруг видит «Архангельская». У Г.М. в голове помутилось: показалось на миг, что ее почти в семьдесят лет приняли в 1-й класс вместо меня. Объяснилось все просто: вместе со мной поступала девочка Оля Архангельская, и ее фамилию в алфавитном списке по ошибке поставили перед моей.

После окончания Курсов Г.М. вернулась в Сумы при гетмане и немцах. За два года власть менялась пять раз: чередовались гетман, Петлюра, белые, красные (дважды). В это время Г.М. служила преподавательницей русского языка и воспитательницей в Сумской женской учительской семинарии.

История этой семинарии такова. Приют для девочек-сирот и полусирот был открыт в Сумах на пожертвование (90 000 руб. и капитал в 150 000 руб. на содержание) знаменитого сахарозаводчика и благотворителя Ивана Герасимовича Харитоненко и его жены Наталии Максимовны. Инспектором приюта одно время (по крайней мере, в 1914-м г.) был Михаил Егорович Архангельский. В 1912-м при Сумском детском приюте имени Н.М. Харитоненко ведомства Учреждений Императрицы Марии открылось женское училище, которое подразделялось на подготовительную школу и 5-летнюю учительскую семинарию, готовившую учительниц начальных классов.

Ксения Максимова в статье «Сумской пансион благородных девиц» (газета «Наш шанс») пишет:

«Но наступил 1917 год. После октябрьского переворота финансировать приют стало некому. Принадлежавшие ему банковские капиталы экспроприировало государство. Благотворители были ликвидированы как класс, приют и женское училище при нем закрыты».

По-видимому, тут вкралась неточность: закрытие училища произошло позже. Трудовая книжка Галины Архангельской начинается записью о том, что она с 20-го серпеня (августа) 1918-го г. по 1-е вересеня (сентября) 1920-го служила «вчителькоi росiйськоi мови та вихователькоi Сумськоi жиночоi вчительськоi семiнарii». Вот, наверное, в 1920-м учебном году училище и закрыли. При Советской власти учительские семинарии были преобразованы в педкурсы, а затем в педагогические техникумы.

Больше Г.М. никогда не довелось воспользоваться своим филологическим образованием. Бывшей московской курсистке пришлось осваивать более скромные профессии: секретаря, делопроизводителя, машинистки.

Сначала служила в Сумском окружном суде, Коллегии адвокатов, а в 1930-м навсегда оставила Сумы и переехала в Ленинград к сестре Марии. Там Г.М. еще успела застать в живых мать Пелагею Порфирьевну, которая скончалась в этом же году. Владимир Мокринский устроил на службу: сначала в СОПС (Совет по изучению производительных сил), а потом в ЦНИГРИ (геологоразведочный институт).

Г.М. еще была довольно молода и хороша собой – воздыхателей было много. Но она (после длительного и неудачного романа в Сумах) их близко к себе не подпускала. Все-таки нашелся один, наиболее настойчивый, который добился приглашения в гости. Чем дама, придерживавшаяся строгих правил, могла развлечь поклонника? Естественно, демонстрацией семейных альбомов (их было множество). А он-то совершенно другого хотел… И неудачливый, обозленный ухажер написал донос о том, что отец Г.М. – царский генерал, а она сама – монархистка и, скорее всего, состоит в монархической организации. Последовал арест, заключение в Кресты. На фотографиях Михаил Егорович действительно был в форме, только горе-любовник не знал, что форма эта – статская, чиновничья. «Генералом» отец Галины был, но не военным – действительным статским советником. Да и умер М.Е. еще до Октябрьской революции. Казалось бы, явная клевета должна была скоро обнаружиться. Но все страшно боялись другого: по ходу следствия могло всплыть имя брата Г.М. – Глеба, погибшего в Белой армии. Вот это – серьезно. Из Сум немедленно приехала старшая сестра Зоя и начала обивать пороги, используя один аргумент: наш отец занимал точно такую же должность, как отец Ленина – инспектора народных училищ (только не в Симбирской, а в Харьковской губернии). Как ни странно, сработало: через несколько месяцев с Г.М. сняли подозрения и освободили. Но вскоре после этого из Ленинграда она поспешила уехать. Очень вовремя. Шел октябрь 1934-го, а 1-го декабря убили главу Ленинградского обкома ВКП(б) Кирова, начался «большой террор». Были все предпосылки к тому, чтобы Г.М. попала в «кировский поток» репрессий (потопивший в себе, прежде всего, жителей Ленинграда).

Естественно, после этого в наших семейных альбомах не осталось ни одной фотографии людей в военной форме, хотя офицерами были многие (судя хотя бы по тому, сколько пустых клеток зияло в альбомах). Воспоминания об аресте породили у Г.М. привычку, очень удивлявшую меня в детстве: рвать письма сразу по прочтении (только несколько самых дорогих сохранила).

В Ленинграде открылась и та сфера жизни Г.М., которая с годами стала для нее основной – помощь своим племянникам, детям сестер. Первым объектом заботы стал Михаил Лащенко, сын Ольги, в ту пору – ленинградский студент. После защиты дипломного проекта в 35-м он писал:

«Очень благодарен тебе тетя Галя! Тебе во всем случившемся принадлежит большая роль!.. Ты меня устраивала в институт, ты и “направляла» меня – особенно первое время, когда я вырвался из Сум. Не говоря уже о других видах поддержки!..»

Итак, в 1934-м Г.М. перебралась в Москву к младшей сестре Софье. К тому времени муж Софьи Иван Антонович Анищенко уже построил собственный дом в отдаленном (тогда) районе Москвы – в Богородском. Г. М. поначалу жила у них и там же, неподалеку, устроилась машинисткой в лесомелиоративный институт (ВНИЛАМИ; ул. Богатырского моста, 17). Потом снимала комнаты в Сокольниках (4-я Сокольническая ул.) и Немецкой слободе (Аптекарский пер., Бригадирский пер.)[9].

В 1938-м, наконец, появился собственный угол. Для этого надо было уехать в Подмосковье (21-й км Щелковского шоссе) в поселок Опытное поле (сегодня – микрорайон им. Ю. Гагарина в г. Балашиха). Этот поселок специально построили для сотрудников Научно-исследовательской аэродромной станции (НИАС) Главного военно-строительного управления, где и трудилась Г.М. Сначала площадь была служебной, а потом (в 1942-м) Галина Михайловна получила и постоянную, которая числилась за ней до конца жизни, – 12 кв.м. в двухкомнатной коммунальной квартире на Опытной.

В учреждениях военного строительства (они реорганизовывались и меняли названия) Г.М. стучала на машинке больше 20-ти лет. За все это время было только одно нарекание: вместо «генерал-лейтенант» напечатала «генерал-подполковник», чем, естественно вызвала гнев военачальника. Логика Г.М. вполне понятна: поскольку майор выше лейтенанта, то генерал-майор не может быть ниже генерал-лейтенанта. А между майором и полковником стоит подполковник, вот она и создала логически верный новый чин – генерал-подполковник. Увы, к армии логика далеко не всегда применима. В России чины заимствовались из разных войск (прусского, французского, английского) разных эпох, что и приводило к подобным алогизмам. Как объяснить, например, что штаб-офицеры – высшие офицерские чины, а штабс-капитан – ниже капитана?

Однако не служба определяла, главным образом, жизнь Г.М. В том же 1938-м, когда состоялся переезд на Опытную, младшая сестра Софья развелась с мужем и осталась с двумя детьми на руках. Практически всю заботу о ее дочери Наталии (моей матери) Г.М. взяла на себя. И это в самые тяжелые времена: война, голод. А потом, когда Софья умерла в марте 45-го, просто заменила Наталии мать. Одна из старших сестер – Ольга – писала потом Галине:

«Прежде всего, не могу не выразить величайшей благодарности за то, что ты поставила на ноги Софочкину сиротку Талочку. Конечно, в этом обязаны были все мы, сестры, принять участие, но вышло так, что вся тяжесть – и материальная, и моральная – воспитания легла на твои плечи».

Забота Г.М. о моей матери потом перешла на меня. Я родился в 1952-м, мать по работе практически все время находилась в командировках, и Г.М. переселилась к нам, а в 55-м, оставив свою службу, целиком посвятила жизнь тому, чтобы вырастить и воспитать меня. Что из этого получилось, не мне судить, но Галюня (так я ее называл) осталась самым светлым человеком в моей жизни.

Свет этот чувствовали все ее окружавшие. Хотя она и не походила на них. Даже внешне: платья до щиколоток, строгое выражение лица, плотно сжатые губы, неизменное пенсне (только в самые последние годы замененное на очки). Даже я в детстве называл ее «старорежимной». И в некотором контрасте с этой внешностью – папироса во рту. Это уже – от Курсов. В моем любимом фильме «Гибель Империи» есть такой маленький эпизод. Между купчихой, которую играет блистательная Нина Усатова, и ее племянницей происходит диалог о женихе последней:

- Курить это он ее научил.

- Неправда, я сама.

- Ладно, пусть не он – на курсах…

Здесь речь идет о женских курсах в Петербурге, но это не имеет значения: мода такая была повсеместно. Курила Г.М. (дабы не отягчать бюджет) самые-самые дешевые горлодерные папиросы «Прибой» – 12 копеек пачка, в виде исключения – «Север» (изначально они назывались «Норд», но во время «холодной войны» перевели на русский) за 14 коп. О такой роскоши, как «Беломорканал» (22 коп.) и речи быть не могло. В мундштук специальной палочкой (вроде отвертки) забивалась антиникотиновая вата. Спички тоже покупались специальные – обязательно по 60 штук в коробке. Были и по 75, но те не годились: тоненькие и часто ломались (стоили одинаково – одну копейку).

Г.М., казалось, законсервировалась во времени, не подчинившись тому, как изменилось это время. При этом она вовсе не отгораживалась от современности. Напротив, очень интересовалась политикой, ежедневно читала газеты, делала вырезки из них, внимательно слушала радио. Но так и осталась, несмотря на все испытания и невзгоды, московской курсисткой начала XX века. Это особенный тип, с особенным менталитетом. Мне кажется, она никогда не могла бы прилюдно встать на колени, как ее старшая сестра, выпускница Сорбонны Зоя. Еще меньше можно представить Г.М. выносящей с завода кусок теста, чтобы прокормить детей, как это пришлось делать младшей – сумской гимназистке Соне. В Г.М. всегда чувствовалась до предела натянутая внутренняя струна, которая не давала ни на минуту расслабиться и отступиться хоть немного от того, что должен делать человек по высшим меркам. Даже в мелочах.

Вот эта «правильность» и ощущалась окружающими, притягивала их. И еще – искренняя доброта, которую невозможно было скрыть за внешней строгостью. Хотя, повторяю, вокруг нее были люди совершенно другого «кроя».

Умерла Г.М. последней из Архангельских. Умерла при мне. Сидела на табуретке на кухне нашей коммунальной квартиры в Нижних Лихоборах, курила свой «Прибой» и упала. К этому времени Галина Архангельская уже начала отсчет восьмого десятка. С ней фамилия (по нашей лини) исчезла. Похоронена Г.М. на Головинском кладбище в Москве.

6. Софья

СОФЬЯ МИХАЙЛОВНА АНИЩЕНКО (20.7.1900–19.3.1945) – последний ребенок в семье. По возрасту Зое и Ольге она вполне годилась в дочери.

Соне Архангельской, ровеснице века, «жизнь перебило» еще и до «рассвета». К революции она только-только успела окончить гимназию в Сумах. А там – те же самостийники, гетман, немцы, белые, красные… И не было уже в живых Михаила Егоровича, который мог послать детей в любой университет Европы… И пришлось гимназисточке, с внушенными ей, но лично не опробованными представлениями о прежней жизни, встраиваться в жизнь новую.

В 18-м окончила курсы машинисток в Ракитном[10], там и стучала на машинке на сахарозаводе. Там в 1925-м познакомилась со своим будущим мужем.

Иван Антонович Анищенко (30.4.1894–19.2.1962) – белорусский крестьянин (у малороссов эта фамилия начинается с «О»). Родился в селе Круговец Поповской волости Гомельского уезда Могилевской губернии (60 верст от Гомеля). У Анищенок было прозвище «Цыгане» – дед И.А. украл из табора цыганку и женился на ней. В начале ХХ века семья перебралась в новую деревню, которую после революции назвали Лениндар. На этом месте не было водоема, но были родники. Около них нарыли несколько прудов (назывались «копанки») и основали деревню. Лениндар входил в Круговецкий район, теперь – в Добрушский.

У моего прадеда Антона Анищенко было три сына (по старшинству): Григорий, Иван, Афанасий. Незадолго до революции Григорий и Иван решили завести свое производство. Распределили роли: Григорий поехал в Канаду (тогда много белорусов уезжало на заработки в Северную Америку) зарабатывать деньги на предприятие, а Иван должен был получить техническое образование, чтобы потом вести производство. Так и сделали. И.А. поступил в институт в Вильно и окончил его по специальности инженер-химик.

Но тут грянула революция: планы частного предприятия лопнули, и Григорий остался в Канаде. Семья пыталась всячески скрыть само его существование: родственники за границей – пятно на биографии. Но в 1960-е годы (когда наступило потепление между СССР и Западом) в Лениндар брату Афанасию пришло письмо из Канады от Григория: он был владельцем ниточной фабрики. Лениндарцы уверяли, что, не открывая конверта, отдали его в сельсовет, боясь обвинения в связи с капиталистами. Тогда откуда узнали про фабрику?.. Я в свое время пытался разыскать Григория, но безуспешно.

Иван же остался в СССР со своим образованием. После института служил инженером на хлебозаводе в Черкассах. В Малороссии и встретил Софью Михайловну. Венчались они в Сумах, в Троицком соборе.

В связи с детским приютом я упоминал И.Г. Харитоненко. Так вот, Троицкий собор построил его сын Павел Иванович – миллионер, крупнейший сахарозаводчик России и один из самых значительных благотворителей. В частности, он участвовал в финансировании цветаевского Музея изящных искусств (ныне ГМИИ им. А.С.Пушкина) в Москве, памятника Богдану Хмельницкому в Киеве[11]. Имя Харитоненко я слышал с детства, но бывая в здании Британского посольства на Софийской набережной[12], даже не подозревал, что особняк этот построил для себя именно он. (По словам королевы Елизаветы II, «особняк на Софийской набережной – самая красивая британская резиденция в мире».)

Павел Харитоненко, уроженец Сум, сделал этот город столицей своего «сахарного королевства». И как украшение этой столицы задумал возвести грандиознейший собор (рядом с домом Архангельских – Троицкая, 24-а). В создании его принимали участие А.В. Щусев, М.В. Нестеров, К.С. Петров-Водкин. Но довершить начатое Павел Иванович не успел – умер в 1914-м. Да и вообще, было не до храма: началась одна война, потом другая… В саду около собора в 1919-м в братской могиле захоронили тела 22-х белогвардейцев (в 60-е при постройке хрущобы ее разрыли, кости долго лежали не захороненными). А храм так и стоял неосвященным. Маргарита Викторовна Сергиенко – автор замечательной книги о Троицкой и Псельской улицах в Сумах – пишет по этому поводу:

 «Коллекционеры говорят, что, согласно “Сумскому вестнику», собор был освящен в ноябре 1917 года. Но старожилы считают, что он так и не был освящен. На паперть подбросили мертвого младенца, чем собор осквернили. Есть легенда, что В.А. Харитоненко[13] дала 1 000 руб. Д.Л. Калениченко для его венчания в новой церкви с Ксенией Викентиевной» [14].

И далее автор книги продолжает историю сумчан:

«В 1914 году Давид Львович Калениченко и Ксения Викентиевна Носович венчаются в новом (неосвященном) соборе, что явилось плохим предзнаменованием. Так и случилось».

Плохим предзнаменованием венчание в неосвященном храме стало и для моих деда с бабкой: семейная жизнь не сложилась. Но это было потом. А 17-го мая 1926-го г. в Сумах во флигеле на Троицкой родился их первый ребенок – моя мать Наталия Ивановна Анищенко (в семье ее звали Талочка).

В том же году Анищенки переехали в Москву. И.А. служил в Наркомате тяжелой промышленности. Сначала снимали комнатку в Богородском у монахини Наталии возле Преображенского храма (Токарный пер, 3-1; переулок упразднен в начале 1970-х гг.).

Село Богородское (между Ростокиным, Сокольниками, Преображенкой, Черкизовым) когда-то было известно на Москве как живописнейшее дачное место, где снимали дачи Шишкин, Чайковский, Бородин, Балакирев. Но в 1887-м г. известный банкир Лазарь Поляков построили там завод по производству калош – «Богатырь» (после революции он покраснел и стал «Красным богатырем»; сейчас закрыт), и место превратилось в рабочий поселок деревенского типа.

Несколько ранее в Богородском возвели храм (тот самый, около которого снимали комнату Анищенки) – деревянную церковь Преображения Господня (кладбищенская часовня XVII века Успения Пресвятой Богородицы, по которой и получил название район, давно уже не существовала). В 1879-м село было включено в черту Москвы.

Богородский храм знаменит тем, во-первых, что это – единственная сохранившаяся в Москве деревянная церковь. А во-вторых, – единственная церковь, которую после революции спасли от закрытия рабочие.

В 1917-1949 гг. настоятелем храма был протоиерей Алексий Добросердов. Батюшка необычный: он вел большую духовно-просветительскую работу среди рабочих завода «Богатырь». Тогда это было редкостью: духовенство, как правило, сторонилось рабочих. «Пролетарский» батюшка мог себе позволить то, что строжайше запрещалось атеистической властью: ходил по Богородскому в подряснике с наперсным крестом, благословляя направо и налево. Когда большевики решили снести храм, масса рабочих стеной встала вокруг него. Храм так никогда и не закрывался, действует поныне.

Итак, Анищенки переехали в Москву в 1926-м году. Во время НЭПа шло, как я уже упоминал, кооперативное строительство жилья, и Наркомат, где служил И.А., предлагал своим работникам купить квартиры в полностью благоустроенных каменных домах. Многие так и сделали (некоторые из этих красных домов и сейчас стоят рядом с заводом «Красный богатырь»), но И.А. отказался из-за крестьянской тяги к земле: купил участок там же, в Богородском и построил свой дом (Андреево-Забелинская ул., 30). Переехали в него почти на четырехлетие дочери Наталии – 18-го мая 1830-го. И.А. завел корову, насадил довольно большой фруктовый сад. Но главной его страстью было цветоводство: не просто сажал цветы, а выводил новые сорта гладиолусов и георгинов. Постоянно участвовал в выставках, был известным цветоводом. Три выведенных им сорта гладиолусов были официально названы в честь его внуков: «Олечка Анищенко», «Танечка Анищенко», «Глебушка Анищенко». На участке всегда были собаки, на крыше – голубятня. Часть комнат дома сдавалась.

Ивану Антоновичу я крайне обязан не только сортом гладиолусов: он спас меня от Сталина. Когда генеральный секретарь ЦК ВКП(б) умер, мне еще не было и пяти месяцев от роду. Моя мать, захваченная общим поклонением вождю, решила, что я должен обязательно увидеть Сталина хотя бы в гробу, и собралась нести младенца в Колонный зал. Но дед сказал: «Нет, ты сама, дура, иди, а внука я не дам». Так никто и не пошел, обошлось без нас... Известно, что прощание со Сталиным вылилось в грандиозную давку со многими жертвами. Естественно, в первую очередь пострадали маленькие дети. А меня спас дед.

Еще до переезда у И.А. и С.М. родился второй сын – Николай Иванович Анищенко (1928–1990; его дочери: Ольга Смит, г.р. 1949 и Татьяна Разумова, г.р. 1952). Но, повторяю, семейная жизнь не заладилась: в 1937-м Анищенки развелись.

Иван Антонович вскорости женился во второй раз – на своей старой знакомой еще по Малороссии. Вторая жена И.А. Евдокия Ивановна Стасенкова (14.03.1902–08.11.1985) была человеком замечательным. Происходила, как и И.А., из белорусской крестьянской семьи. Ее отец был весьма зажиточным хозяином, довольно крупным поставщиком хлеба. Однако, накопив достаточно денег, прекратил заниматься земледелием: всего не заработаешь. Продал свое деревенское хозяйство, переехал в Гомель, где построил большой, богатый дом недалеко от дворца князя Паскевича, и записался в купцы 2-й гильдии. Но торговлей, кажется, всерьез не занимался. Большую часть денег тратил на воспитание и образование детей.

 Воспитывал их и сам. Евдокия Ивановна вспоминала такой эпизод. Ее братья покупали всякие западные привозные штучки и говорили отцу: «Вот как замечательно за границей все делают, а у нас так не умеют!» Мудрый отец отвечал: «Забудьте про то, хлопцы, главное, чтоб русский мужик хлеб растил – он это гарно умеет делать, – а за наш хлеб всяких штучек горы навезут».

В Е.И. был влюблен молодой улан. Когда он уходил на Германскую войну, они дали друг другу клятву верности. Но улан исчез бесследно в военно-революционном потоке. Евдокия Ивановна очень долго ждала, из-за этого в первый раз отказала Ивану Антоновичу. Она так об этом рассказывала и в старости, что, похоже, любила этого улана всю жизнь.

В 1919-м Гомель был захвачен двумя восставшими против Советской власти полками Красной армии. Возглавлял их бывший царский штабс-капитан меньшевик Владимир Стрекопытов. Лозунг восставших был: «Россия без коммунистов и жидов».

Отец Евдокии Ивановны спрятал в подвале своего дома большую группу гомельских евреев, боявшихся погромов. Но через какое-то время Стрекопытов разместил в этом же доме часть своего штаба, насколько я понимаю, его охрану (сам штаб был во дворце): Е.И. рассказывала, что на их дворе стояли пушки и пулеметы. Так и жили несколько дней: вверху – стрекопытовцы, а внизу – евреи. Евдокия Ивановна в свои семнадцать лет бегала к пушкам смотреть, что происходит вокруг. Красные это дело видели в бинокли и после взятия Гомеля расклеили листовки о розыске любовницы Стрекопытова. Слава Богу, не нашли эту «любовницу»… А вот отца арестовали за помощь восставшим. Освободили его только по ходатайству делегации гомельских евреев во главе с раввином.

По Е.И. никто бы не сказал, что она происходила из крестьян: была человеком интеллигентным, начитанным. До конца дней оставалось искренней и последовательной христианкой, каждое воскресенье ходила в храм. В Богородском это было опасно (Е.И. долгое время работала бухгалтером в школе рядом с домом) и приходилось ездить в Воскресенский храм в Сокольниках. Там ее и отпевали. В старости уже трудно было самой добираться до храма, и я по праздникам с вечера привозил Е.И. к себе в Лефортово, а утром она и в 80 лет отстаивала всю обедню в церкви Петра и Павла. Именно Е.И. (вместе с сослуживицей матери Александрой Ивановной Кулинич) тайно крестили меня во младенчестве.

Что еще более удивительно, Е.И. во все годы Советской власти относилась к ней прямо враждебно и своих взглядов практически не скрывала. Мало кто в те времена мог на такое осмелиться. Уже в старости слушала западные «голоса», читала «Архипелаг ГУЛАГ», запрещенный в СССР.

У Ивана Антоновича и Евдокии Ивановны был сын Леонид Иванович Анищенко (10.11.1937–24.4.1990; его дети – Иван Анищенко, 1965–2012 и Екатерина Егорова, г.р. 1975). Леня был типичным богородским мальчишкой военных и послевоенных лет. Таким оставался в душе до конца жизни. Я упоминал, что у деда была голубятня – на ней Леня и вырос. Потом пристрастие к голубям несколько видоизменилось: он стал отлавливать и покупать певчих птиц. На всех стенах висели клетки. Видимо, именно это и было его настоящим призванием. Говоря о птицах, Леня, в общем-то очень немногословный, превращался в поэта. Даже когда просто находился около них, источал какое-то эстетическое вдохновение.

Судьба сложилась драматично с самого начала. На выпускном вечере какой-то парень пристал к Лениной девушке, возникла потасовка. Побитый парень позвал своих дружков, которые и отмутузили Леньку. Тот побежал домой (жил бок о бок со школой), взял трофейный пистолет своего дядьки (брата Евдокии Ивановны Александра) и прошил одному из своих обидчиков икру. Те заявлять не стали, но собирались жестоко отомстить. А Леня в это время сдружился со шпаной из соседнего района Ростокино (она была «покруче» нашей богородской), которая вызвалась заступиться за него. Сходка двух группировок состоялась в местном центре общения – клубе кожкомбината и завершилась вполне успешно: дело решено было замять. Леня тем временем поступил в МИСИ и преспокойно учился на первом курсе. Но тут арестовали (за другие прегрешения) кого-то из этих ростокинских. Он раскололся и пошел вспоминать все, что знал, в том числе и Ленькину историю вытащил на свет. Естественно, последовали арест и три года лагерей.

Мог получить и гораздо больше. Во время допросов Леня утверждал, что нашел пистолет на свалке. Следователь же уговаривал назвать хозяина вальтера, уверяя, что это значительно скостит срок. В конце концов уговоры подействовали. Обрадованный следак сунул обвиняемому протокол, а сам вышел заварить чай. Леня рассказывал, что когда он уже взял ручку, чтобы подписать свои показания, вдруг услышал голос: не делай этого! Сколько потом ни старался обескураженный следователь, Леня все отрицал. Потом, уже в лагере, зка ему объяснили, что следствие выводило дело на статью о преступлении, совершенном группой лиц. Если бы Ленька признался, что знал, чей это пистолет, то получил бы значительно больший срок, да еще и «посадил» бы дядьку за незаконное хранение оружия.

В лагере Леня работал на стройке, там же и продолжил, выйдя на волю. Но мать ему сказала: «Если останешься работягой, то тебя сначала будут называть Ленькой, к старости дорастешь до дяди Лени. А вот Леонидом Иванычем тебе никогда не быть. Иди, учись!» Как ни странно, аргумент подействовал: Леня снова поступил в оставленный им не по своей воле МИСИ, окончил его и работал прорабом на многих стройках Москвы. Стал все-таки Леонидом Иванычем.

В конце 80-х мы с ним делали ремонт в квартире отца Димитрия Дудко. Вернее, делал Леня, а я был на подхвате. Ремонта там не было с момента въезда – несколько десятилетий. Леонид Иваныч трудился голый по пояс, демонстрируя шикарные лагерные татуировки во все тело (помню, баба была, вроде русалки). А у отца Димитрия дома всегда крутилось множество его духовных детей. На это раз был какой-то полусумасшедший, который долго ходил вокруг Леньки. Оказалось, татуировки разглядывал. А потом начал громко так сетовать: почему, мол, любимый духовный отец допускает к ремонту неправославных уголовников. Длилось это долго, Леня терпел. Потом вдруг соскочил со стремянки и придавил этого православного дурачка каким-то железобетонным взглядом. Длилось все меньше минуты при полном молчании: дурачок скукожился и исчез навсегда. Я понял, за счет чего Леня выстоял на следствии, выжил и сохранил себя в лагере.

Возвращаюсь к Архангельским. Софья Михайловна после развода с мужем поменяла комнату в его доме на две крохотные тоже в Богородском, неподалеку и переехала туда с детьми – Талочкой и Колей. Улица называлась (по бывшему домовладельцу) Шестаковсковской (д. 4, кв. 2). В 57-м ее переименовали в улицу Барболина. Этот Барболин – сокольнический трамвайщик – из разряда Добрыниных, Люсиков Лисиновых и т.д. – никому неизвестных большевиков, погибших во время революции в Москве и давших свои имена переназванным московским улицам. После застройки района в 1970-е гг. улица, на которой я родился и рос до семи лет, перестала существовать. Однако бессмертное имя Барболина не исчезло, а перекочевало в совсем другой район – на 4-ю Сокольническую. По иронии судьбы, на ту самую, где в 30-е года снимала комнату Галина Архангельская (она-то к этому времени уже умерла).

Дом на Шестаковсковской был не дом, а конструкция из двух бараков, расположенных буквой «Г». Стояли они «на земле», без фундамента, подпирались столбами под крышу, чтобы не упали. Зато была завалинка – насыпь из шлака, обитая тесом – для теплоты. Хотя особого тепла не было: всю зиму мне не разрешали ходить по полу (он был, как ледяной), с кровати – сразу на двор. Раньше в этих сараях располагался купеческий мучной склад, а после революции его поделили на комнатенки для семи семей (в нашей «палочке» от «Г» – 4, в другой – 3). Уборная была одна, вернее, две: одна для всех, а вторая – персональная, для сапожника Ивана Филатовича Павельева. Такая привилегия полагалась ему как инвалиду без двух ног. Ноги он потерял в войну, но не на войне: в 41-м во время зимнего голода в резиновых сапогах полез воровать морковь на совхозное поле, появился сторож, и пришлось И.Ф. целую ночь лежать в сапогах на снегу – обморожение и гангрена. А не лежал бы, так посадили б. С Филатычем мы были друзьями, и я, единственный на весь дом, имел право ходить в его персональный клозет. Это по большой нужде, а для малой была ива. Удивительное дело! Когда я через двадцать лет после нашего переезда, приехал в Богородское, то там не осталось не только дома и окружавших его деревьев, но и самой улицы – вразброс высились многоэтажки. А та самая ива стояла – цела и невредима.

На Шестаковской и обосновалась Софья Михайловна с детьми. Кое-что о ней я уже говорил в связи с Галиной, помощь которой была неоценима. И работали они поначалу вместе – машинистками в ВНИЛАМИ. Во время битвы под Москвой дочь Наталья 8 месяцев пробыла в эвакуации в Челябинске-15, а потом Галина забрала ее к себе на Опытную. С.М. осталась с сыном Николаем, служила машинисткой в милиции на Красносельской, потом рабочей на Сокольническом хлебозаводе. Жалование было грошовое, чтобы прокормить сына, она тайно выносила на груди куски теста. Однажды с этим тестом поймали на проходной – простили, но она чуть не умерла от позора. Умерла же С.М. чуть позже, в марте 45-го от рака печени, совсем немного не дожив до победы и до 45-ти лет. Скончалась на Опытной, там и погребена.

7. Глеб

ГЛЕБ МИХАЙЛОВИЧ АРХАНГЕЛЬСКИЙ (1897–1919) – пятый ребенок в семье. Я нарушил хронологию: Глеб старше Софьи. Но он действительно стоит особняком в ряду детей Архангельских. Во-первых, единственный мужчина. Во-вторых, умер самым первым и самым молодым. В-третьих, и по своему типу, насколько это можно понять, мало походил на сестер.

Всем бросалась в глаза его истовая религиозность. Входя в любой дом, подолгу молился на иконы, не пропускал служб. Семья-то была, по сути, разночинской, а интеллигентская среда начала ХХ века особой религиозностью не отличалась. Нет, сестры Архангельские не были атеистками, но и церковности не было. Глеб в этом смысле выглядел белой вороной не только в семье, но и во всем своем кругу.

В нем соединялись самые противоположные свойства. С одной стороны, в семье ходили анекдоты о его неуклюжести в быту. Например, как-то раз в задумчивости сел в корзину с яйцами, закупленными Марией к Пасхе. А с другой, – был отличным футболистом, чуть не весь досуг посвящал футболу. Одно время входил в сборную Харькова. А это – знаменитая команда: полуфиналист обоих состоявшихся чемпионатов Российской Империи. Если церковность в среде сумской интеллигенции воспринималась как архаизм, то футбол был явным модернизмом.

После окончания реального училища Глеб поступил в Харьковский технологический институт.

Но продолжалась война, и ушел на нее студент вольноопределяющимся. Воевал на Восточном фронте, в Румынии, дослужился до подпоручика. Галина Михайловна не раз говорила, что Глеб был георгиевским кавалером, и что крест продали во время очередного голода. Правда, в списке кавалеров я его не отыскал. Не знаю… Вообще, все, что связано с судьбой Глеба покрыто тайной. Не то, чтобы его имя было под запретом, нет. Для Галины Михайловны он бы был самым близким в семье (хотя бы по возрасту), и она о нем очень часто вспоминала. Однако не только она, но и все говорили как-то туманно. Именно Галина предложила назвать меня в честь брата. Хотя моя мать это скрывала: уверяла, что имя взяла из романа когда-то известного советского писателя Виссариона Саянова «Земля и небо». Там был летчик Глеб Победоносцев (каюсь, роман о своем тезке так и не прочитал). Все боялись, конспирировались. Мария Михайловна сказала как-то моей матери: «Ты не в честь нашего Глеба сына назвала? Если – да, то очень жаль».

Родственники озвучивали разные версии смерти Глеба. Одни говорили, что погиб на Германской войне. Другие, что вернулся с войны и тут же умер от чахотки. Это вообще как-то странно: молодой человек, спортсмен, фронтовик, и вдруг внезапная чахотка? Говорили, что в Сумах даже могила была рядом с отцом. Только никто ее не видел и даже места указать не мог (заодно затерялась и могила Михаила Егоровича, хотя Зоина сохранилась).

Летом 1964-го года в свои 12 лет я в последний раз был в Сумах у дяди Коли Лащенко. Хотя его мать Ольга Михайловна к тому времени уже умерла, атмосфера в доме на Псельской была еще почти дореволюционной. По вечерам собирались гости «из прежних», распивали чаи, разговаривали, играли в лото. И вот, входит как-то пожилая дама и начинает меня обнимать-целовать: «Ой, как же ты похож на нашего Глеба!» Оказалось, она была когда-то его невестой. «Ой, как похож, особенно, когда он в последний раз заезжал с войны в 19-м году…» Моих исторических познаний и тогда хватило, чтобы увидеть нестыковку этого приезда со всеми известными мне версиями и задать глупейший вопрос: «С какой войны?» Тут все смутились, зашикали на даму и как-то это дело замяли.

Вернулся в Москву я, наверное, в августе и еще успел застать в живых Галину Михайловну, умерла она в конце сентября. Делюсь с ней своими недоумениями. Г.М. тотчас вспоминает эту даму, но теряется, что ответить: врать она вообще не могла. И вот, преодолев все внутренние запреты, рассказывает, что Глеб после войны Германской воевал еще и на Гражданской, там погиб (она не знала, как именно). Пытаясь оправдать брата в моих глазах, говорила, что он не сам пошел, а вслед за своим командиром. Тогда я в первый раз услышал фамилию Дроздовский, вспомнил ее много позже. – «Так что они были белогвардейцы?» Слово это тогда употреблялось исключительно как ругательство. – «Они были честные люди…»

Разговор этот не имел продолжения: вскоре после него Г.М. умерла. Если бы я был на несколько лет старше! И со мной раньше можно было бы затрагивать это тему…

Вести разговор с другими родственниками я пытался, но тщетно: они либо по-прежнему боялись, либо сами ничего не знали. Безуспешными оказались и попытки выяснить хоть что-нибудь о судьбе Глеба в белоэмигрантской среде, которую я еще застал во время своих «перестроечных» поездок за границу. Кто-то вспомнил дроздовца Архангельского, бывшего в эмиграции, но Петра – явно другого человека.

Хотя определенная картина складывалась. Служба Глеба в Румынии – там же воевал и полковник Дроздовский. Следование за своим командиром – вступление в Бригаду русских добровольцев Дроздовского. Приезд в Сумы в девятнадцатом году – именно «дроздами» (уже после смерти самого Дроздовского) были выбиты из Сум красные войска в июле 1919-го. Не факт, что Глеб освобождал родной город (хотя это было бы красиво), но приехать туда при белых он, конечно, мог. А что дальше? Вопрос зависал долго.

Но, может быть, сработала «магия имени». Дело в том, что в моем «окружении» есть и еще Глеб 3-й – мой внук. Правда, не родной: моя жена Олеся Запальская дала сыну своей дочери от первого брака то же имя. У него даже отчество (по игре случая) такое же. Так вот, Глеб Михайлович Запальский подключился к поискам сведений о своем тезке. И, как ни странно, кое-что нашел. В картотеке Белой армии в Государственном архиве РФ обнаружилось упоминание о белогвардейском подпоручике Глебе Архангельском 1897-го года рождения, расстрелянном большевиками в декабре 1919-го в Братске. Правда, было два несовпадения. Во-первых, отчество расстрелянного записано как Митрофанович. Меня, честно сказать, это не слишком смущает: инициалы те же самые, и при их расшифровке в запись вполне могла вкрасться описка. Хотя, конечно, такая нестыковка не дает возможности абсолютно уверенного отождествления этих двух людей. Но меня гораздо больше заботило второе несоответствие – Братск. Как и зачем на другой край страны мог попасть дроздовец, в том же году побывавший в Сумах?

Потом попытался сопоставить даты 1919-го года и соответствующие им факты. 30-го мая главнокомандующий Вооруженными силами Юга России генерал Деникин издает приказ о своем подчинении адмиралу Колчаку как Верховному правителю Русского государства и Верховному главнокомандующему русских армий. Естественно, устанавливается связь между двумя командующими Белыми армиями. С 24-го июня по 29-е ноября Сумы заняты деникинскими войсками; именно к этому периоду можно отнести появление Глеба на родине. В ноябре отступающий Колчак вынужден перенести свою столицу из Омска в Иркутск. В декабре красные заняли село Братское. В том же месяц и там же расстрелян Глеб. Расстояние между Иркутском и Братском не так уж велико по сибирским меркам – 600 с лишком верст.

Из всего этого можно вывести следующую версию: после пребывания летом 1919-го в Сумах подпоручик Архангельский был послан к Колчаку с каким-то поручением от командования Юга. До или после его выполнения Архангельский попал в Братск, который оказался (до или после появления Глеба) у красных. Подпоручик был захвачен в плен и расстрелян. Все…

Я, конечно, не настаиваю на бесспорности этой версии. Да она и не нуждается ни в каких доказательствах: ведь выстраивал я ее для себя, а для меня она вполне убедительна. Как бы то ни было, на Глебе Михайловиче род Архангельских по мужской линии был «перебит» навсегда. Пусть же останется хотя бы на бумаге.