Глава 1

Чем можно оправдать высылку мальчишек-кадет в солдаты? Сколь ни размышляй, ни подыскивай объяснения, не находится никаких разумных доводов. Кроме одного, что генерал Демидов проявил излишнее рвение из страха пред новым императором и собственной жестокости. По столице распространялся страх – беспричинный, ползущий от ног по спине до самой макушки, словно морозный сквозняк от плохо прикрытой двери. Всё общество было потрясено казнью пятерых офицеров; дворяне, затаив дыхание, гадали, что ждать от дня грядущего, ожидали его с ужасом, пугали сами себя и распространяли страх всё шире и всё дальше. Давно, очень давно никого из российских дворян не приговаривали к смерти, к тому ж столь позорной – через повешение. Елизавета сама давала обещание, что никого на плаху не отправит, Екатерина, хорошо понимая, что её права на трон сомнительны, боялась ссориться с дворянством и вынужденно проявляла снисходительность. Мудрейшая императрица выказывала своё недоброжелательство, кого-то отправляла в отставку, удаляла от двора, но не более! Одному сенатору-взяточнику подарила на именины вышитый собственноручно огромный кошель, чтоб было куда деньжищи ворованные класть. И что с того? Посмеялись, пошушукались придворные, да на том и дело кончилось. Недовольна была Екатерина, что дворяне в масонские общества вступают, не обращая внимания на её запретительные указы. Но наказала ль кого в исполнение сих указов? Нет, лишь пьесы сочиняла, в которых франкмасоны высмеивались. Её внук Александр, принявший корону из рук убийц императора Павла, как и бабка, был замаран, повязан с цареубийцами и также не смел никого казнить. А Николай Павлович, император Николай Первый осмелился. Он был строг, и все признавали: имеет на то полное право! Его нельзя упрекнуть ни в узурпации власти, ни в чём другом, он ничем не запятнан.

Боялись и только с самыми доверенными лицами, причём – шёпотом! – осмеливались обсуждать все тревожащие их новости ещё и потому, что самого императора знали недостаточно: до восхождения на престол великий князь Николай Павлович был простым бригадным генералом, оставался в тени старших братьев, за ним не следили пристально, плохо знали и его характер, и наклонности. Общество более присматривалось и восхищалось его супругой: Александра Фёдоровна, величественная и грациозная, строгая и веселая, представлявшая законченный тип немецкой красоты, вдобавок ко всем своим достоинствам являлась дочерью прусского короля Фридриха, а не какого-нибудь малозначащего герцога, то есть не ровня немецким принцессам, что въезжали в Россию до неё. И сам Николай Павлович, в отличие от старших братьев, не заводил романов на стороне: он обожал супругу, был счастлив в браке. Вот и ещё одна причина робости пред ним: многие ли в высшем обществе соблюдали супружескую верность? А вдруг и за это осудит?

Столица замерла, словно бы затаилась. Всё на первый взгляд оставалось тем же: серо-голубое небо над головой, прямые проспекты с браво марширующими гвардейцами, та ж толкотня на соседних с проспектами нешироких улицах, крики лихачей да лотошников: «Прокачу!», «Пирожки!». Но в воздухе как будто появилось нечто невидимое, свинцово-гнетущее, тревожное, отчего люди оглядывались недоверчиво на незнакомых, в каждом невзрачном человечке подозревали шпионов, втягивали головы в плечи, словно опасаясь, что сверху на них непременно должно что-то свалиться. Телятьев, отсутствовавший два с половиной года, ощутил это отчётливо. Над Петербургом витал страх. Размышляя о причинах, Телятьев признавал, что император имел право казнить бунтовщиков. Вот и генерал Лапин утверждал, что распустились господа, подражать французским смутьянам взялись, наказание заслужили. Но кадеты-то при чём? Их-то за что было из корпуса изгонять да отправлять под конвоем в солдаты, зачем их юные жизни губить? На эти вопросы и Александр Петрович, который знал гораздо больше, чем говорил, лишь недоумённо пожимал плечами и отвечал, что император ещё не успел вникнуть во все дела, надо, мол, надеяться, что он разберётся, и справедливость восторжествует. Но когда ещё он разберётся, сколько времени мальчишкам в отдалённых гарнизонах солдатские ранцы таскать? А если рьяные унтера забьют кого-то из мальчишек до смерти?

Тяжело дышалось в эту зиму в любимом Санкт-Петербурге, и поручик поспешил с отъездом в армию. Не дай Бог, страх окажется заразным, прилипнет, и потом попробуй-ка, избавься! В дороге перебирал документы, подготовленные для него писарями из канцелярии Лапина. Александр Петрович посоветовал изучить историю полка, в котором предстояло служить, и перед прощанием вручил толстую папочку с бумагами: копии документов, выдержки из газет, брошюр, в общем, всё, что нашлось о Харьковском полку и местности, где он стоит.

Глава 2

История Слободских полков

Степное и лесное пространство между Доном и Днепром в прошлом было незаселённым и именовалась Диким полем, Диким, потому что служило коридором для кочевых татар меж Донским казачеством и Украинской гетманщиной. Через него крымские татары ходили на Русь, выбирая те пути, по которым не надо было переплавляться через глубокие и широкие реки, или те, где имелись броды. Пути их так и назывались – бродами. Например, печально знаменитый Муравский шлях начинался от крымского Перекопа и шёл до Тулы (всего 160 верст до Москвы). Книга «Большого чертежу» называла одиннадцать таких татарских шляхов-бродов.

Иван Васильевич Грозный, покорив Казань и тем избавив русские селенья от набегов с востока, обратил свой взор на юг и в 1571 году отправил князей Воротынского, Тюфякина и боярина Булгакова со стрельцами создавать сторожевую службу на татарских бродах, устраивать заставы на пограничной линии. При его сыне Фёдоре Иоановиче заставы превратились в города Воронеж, Валуйки, Белгород, Курск, Ливны. Засечная, сторожевая линия понемногу переносилась на юг, всё далее и далее от Москвы. Смута начала XVII века на время приостановила продвижение Руси в степь, но вскоре после воцарения Михаила Романова оно продолжилось. По велению государя на окраины переселялись, в первую очередь, служилые люди: стрельцы, дети боярские и русские казаки. Крестьян было мало. Кроме великороссов на Слобожанщину устремились черкасы: так называли жителей Правобережной Украины. Они, черкасы, искали спасения от произвола польских панов на левом берегу Днепра и играли большую роль в борьбе с татарами. Чем сильнее притесняли православных людей в панской Польше, тем быстрее заселялось Дикое поле. Большинство нынешних слобожан – потомки тех черкас, то есть православных русских людей, перебравшихся с правого берега.

В 1617 году 10 тысяч казаков из Запорожья поселились на реке Донец. В 1638 году запорожский гетман Яков Остряница с тысячью казаков, оставив пределы Речи Посполитой, с позволения московского царя поселился на месте нынешнего Чугуева вместе с московскими стрельцами. В 1640 году еще 5 тысяч черкас перешли под «высокую руку» русского царя. Краснокутск, Острогожск, Ахтырка, Харьков, Змиёв, Печенеги, Хорошево основаны выходцами из польских пределов. К 1654 году на Слободской Украине насчитывалось уже 80 000 жителей, состоявших из казаков, несущих военную службу и владельческих крестьян-подданных.

Массовый исход днепровских казаков на Слобожанщину начался в период восстания против Польши, поднятого Богданом Хмельницким. Хмельницкий изгнал поляков, присягнул русскому царю, но не все гетманы его поддержали. Россия не обладала в ту пору достаточной армией, чтобы помочь православным Западной Украины, потому присяга Хмельницкого русскому царю не восстановила спокойствия в этих землях. Одни из казачьих гетманов держали сторону Польши, другие – России, третьи – Турции. Да, были и такие, кому не хотелось подчиняться ни царю, ни королю, и они заключали договоры с султаном. Надеялись, видно, что султан далеко, и они, формально подчинившись Османской Империи, сохранят независимость, однако турецкие паши и беки, коих посылал султан якобы им в помощь, не считались с мнением гетманов и вели себя в украинских землях как самые жестокие грабители. В эти смутные годы количество переселенцев с правого берега Днепра на Слобожанщину исчислялось уже сотнями тысяч. Благодаря этому города среднерусской полосы были избавлены от набегов с юга – удары татарских орд принимали жители Слобожанщины, прочно занявшие водораздел Днепра и Дона. Для своевременного оповещения о татарской угрозе близ каждого укрепления, каждого хутора сооружались по древнему казачьему обыкновению маяки из пропитанных смолой и дёгтем хвороста и соломы. Казаки, бывшие гайдамаки, закалившиеся в частых стычках с гонористой шляхтой и с турками, умело противостояли набегам крымчаков.

Поскольку жители Слобожанщины охраняли южные границы Московского царства от крымских и ногайских татар, правительство освобождало их от уплаты налогов, позволяло свободно заниматься промыслами. Поселяне были «ослобождены» и их поселения назывались слободами: слобода Сумского полка, слобода Ахтырского полка, Харьковского, Изюмского... Здесь сложилось полково-сотенное устройство, где полк одновременно был как военной, так и территориальной единицей.

Постепенно, по мере того, как исчезла многовековая опасность со стороны степей, край всё более терял свой военный характер. Казачество превращалось в мирных земледельцев, ремесленников, городских торговцев, казачьи старшины сближались с российским дворянством по своему быту и ментальности. Когда был завоеван Крым, надобность в сторожевых заставах совсем отпала, и вольные казаки стали облагаться такими ж налогами, податями, и на них стали распространяться ограничениями в правах, как и на крестьян центральной России. По манифесту Екатерины II от 1765-го года казаки лишились привилегий и превращены в военных обывателей, обязанных платить подушный налог.

Последние вольности отнял Александр I, образовав на месте Слободско-Украинской губернии военные поселения. Говорят, Аракчеев – деспотичный, но далеко неглупый чиновник – на коленях умолял Государя не вводить на Руси военных поселений, ибо предвидел возмущение народа, но Александр, воспламенившийся идеей перевоспитать русских на правильный прусский и австрийский манер, был непреклонен. И даже мощные бунты, произошедшие в России в 1817-1819 годах, не переубедили Благословенного, он выразился: «Военные поселения будут, хотя бы пришлось уложить трупами дорогу от Петербурга до Чудова».

Глава 3

Харьковский полк, как и другие Слободские полки, поначалу был казачьим, потом – уланским, гусарским, драгунским, и наконец, в 1827 году снова преобразован в уланский. Превращение драгун в улан было, наверное, одной из важнейших новостей для местного люда, кровно связанного с полком: это можно было понять по обрывкам разговоров, случайно подслушанных на почтовых станциях, в придорожных трактирах. Перед поворотом к штаб-квартире Телятьев остановился, чтобы купить заманчиво пахнущих пирожков да семечек на маленьком базарчике. На нём была новая с иголочки форма, сшитая по образцу из столичного военного департамента, и пышнотелая торговка оценила её. Насыпая в кулёк жареных семечек, она улыбнулась широко:

-Якый гарный кавалер до нас пожаловал! Новэнькый, Ваше благородие? Из столыци, напэвно? Угощайтесь, да и в гости заходьтэ! – а после, кивнув соседке, добавила. – А мундир до чого ж хорош! И шо той Маруськин постоялец крысится?

Отозвалась, видно, сама Маруська:

-Е з чого! Он только-только мундир обновил, уйму денег потратил, а тут новый шей, плати!

В разговор вмешалась ещё одна баба:

-Невже у офицера грошей немае? И тебе-то, Маруська, яка така кручина? Ведь он для тебя без мундира милее... Невже не так?

-Шо ты городишь?! А? – взвизгнула и вскочила Маруська. – На шо поклёпы наводишь?!

Телятьев не стал наблюдать, чем закончится бабья перепалка, вернулся к карете, а его человек Васятка задержался возле торговок, пришлось прикрикнуть. Тот уже на ходу вскочил на подножку, оправдываясь торопливо:

-Хотел поглазеть, дойдёт ли до драки. Ничего смешней нет, чем когда бабы волосья друг у друга дерут!

-А если б и тебе досталось?

-Мне-то с чего? – искренне изумился парень.

-С того, что любопытной Варваре на базаре нос оторвали... – назидательно высказал слуге поручик.

-Не-е, Вашблародь, это не про меня... – беззаботно ответствовал тот.

Штаб находился на высоком холме в приземистом и широком одноэтажном доме. Скинув шинель на руки Васятки, Телятьев зашёл в указанную часовым приёмную, увидел в ней раскачивающегося на стуле тёмноволосого подпоручика с книгой в руках. Не поднимая головы, тот сообщил, перелистывая страницу:

-У полковника совещание, приказано не отвлекать.

-Не подскажете, надолго ль? – поинтересовался Телятьев.

Подпоручик оторвался от книги, снизу вверх окинул глазами посетителя, задержал взгляд на ордене, перевёл на эполеты, на лицо, снова на орден, на эполеты, и только тогда поднялся, отложил книгу на подоконник и, смущённо улыбнувшись, представился:

-Прошу прощения, думал, кто из наших... Подпоручик Дмитриев... Алексей Данилович...

Дмитриев оказался кареглазым крепышом среднего роста: пониже, чем Телятьев, а в плечах... (померяться бы!) ...в плечах, может, и шире. Улыбка его была довольно симпатичной.

-Телятьев Антон Андреевич, – и протянул Дмитриеву руку.

-Вы к нам в полк?– пожимая руку, спросил дежурный офицер, и снова смутился. – Ах, простите, что я спрашиваю?.. В форме нашего полка... Откуда? – и снова перевёл чуток завистливый взгляд на орден Анны. Стало быть, вопрос заключался в том, где и за что поручик награду заслужил.

-Служил в Карабахе, в 42-м егерском полку.

-С персами воевали? – уважительно поинтересовался новый знакомец.

-Так точно.

Подпоручик немного помялся, потом дёрнул охраняемую им дверь и, заглянув, громко сообщил:

-Иосиф Романович, к нам новый офицер по назначению: поручик Телятьев. Прикажете подождать?

Ему что-то ответили, и подпоручик, обернувшись, прошептал:

-Документы при Вас? Давайте!

Забрал поданные Телятьевым бумаги, скрылся за дверью и через пару минут распахнул её:

-Заходите!

Полковник вышел из-за стола навстречу и протянул руку; он оказался высоким, стройным, светловолосым – типичный остзейский немец. А в целом присутствующие штаб-офицеры и ротмистры (командиры эскадронов) встретили нового субалтерн-офицера менее восторженно, чем дежуривший в приёмной подпоручик: была насторожённость, вопрошающее недоверие, что, впрочем, обыкновенно для людей, только что представленных друг другу. Подполковник – начальник штаба, сразу же счёл нужным предупредить, мол, здесь не Кавказская линия, а там, говорят, распущенность в одежде, и устав не считается обязательным. Здесь своеволие, что позволяют себе кавказцы, не будет поощряться.

Полковник Анреп (кстати, граф) спросил:

-В документах сказано, что Вы обороняли Шушу, а потом и в битве под Елисаветполем приняли участие. Как Вам удалось побывать и там, и там?

Телятьев объяснил, что после снятия блокады с Шуши был направлен с донесением, пришёл к главной армии как раз накануне Елисаветпольской битвы.

-Это делает Вам честь, – похвалил полковник. – С донесениями обычно отправляют самых надёжных офицеров. Я уверен, что и у нас Вы себя хорошо проявите.

Однако последовал вопрос, отчего поручик, чья карьера на Кавказе столь удачно складывалась, переведён оттуда.

-Не могу знать, – ответил Телятьев. – Приказ пришёл, когда я в госпитале находился. Могу лишь предположить, что удовлетворено моё прежнее ходатайство: по окончании учебы я подавал прошение зачислить меня в уланы, но тогда в уланских полках не было вакансий.

-О! Вон в чём дело! – поднял брови темноволосый ротмистр с узко поставленными карими глазами, весело оглядывая товарищей. – Мы-то ломаем головы, с какой стати наш полк из драгунского в уланский превратили, а оказывается: ради поручика Телятьева, чтобы его мечта сбылась!

Слова не возымели действия, на которое, вероятно, рассчитывал шутник: кто-то криво усмехнулся, кто-то недовольно поморщился, полковник сухо ответил ротмистру:

-Это было б неплохо. Если б только ради Телятьева переформирование затеяли, то вслед за его прибытием и на весь полк всевозможные привилегии и льготы бы посыпались.

-О да! – сокрушённо вздохнул начштаба. – Увы, на наши головы сыплются только новые требования да противоречащие одна другой инструкции...

Телятьев получил назначение в третий эскадрон, под команду ротмистра Эсса – белесого остзейца, только в отличие от полковника, без титула. Этому очень обрадовался Дмитриев: он командовал взводом в этом же эскадроне, и вызвался помогать Телятьеву во всём. Он же предложил и квартировать вместе с ним:

-Располагайтесь со мной, я снимаю неплохой домик... Хотя б на первое время, а ежели не устроит, другую квартиру подыщете.

Проболтав вечер, Дмитриев и Телятьев поняли, что им легко приходить к взаимопониманию по всем вопросам, и сообща решили, что незачем терять время на осмотры другого жилья. Вдвоём жить веселее, от добра добра не ищут.

Офицеры ввели поручика в местное дворянское общество. Он произвёл благоприятное впечатление, что, впрочем, неудивительно. Вроде бы, недурён собой, да к тому ж орден на груди – заурядное и очень распространённое украшение кавказского офицера, но редкое в частях, расположенных внутри империи – романтизировал его в глазах мечтательных барышень. Дмитриев подтрунивал:

-Имеешь успех, Телятьев. Барышни гадают, спорят, на которой из них ты взор свой задержишь?

Что греха таить? Приятно было сие слышать, однако сходиться с кем-то поближе опасался. Выяснение отношений между Татьяной и Сергеем, скандал, коему Антон был свидетелем, в душу глубоко запал. Телятьев, конечно, обязан был принять сторону младшей сестры, отчитал кадета Лапина: «слово дал, значит, держи!» – но в глубине души по-мужски сочувствовал ему. Всего ж восемнадцать лет вьюноше, а уже погулять по-молодому, без оглядки, не имеет права, чтоб невеста привередливая себя не сочла оскорблённой! Другие гуляют, а ему – ни-ни! Причём сам же Лапин и лишил себя свободы: кто его за язык тянул, кто требовал, чтобы он предложение в столь раннем возрасте делал? Мог бы сперва, как все сверстники, пожить беззаботно, не стесняя себя никакими обязательствами, а потом и о женитьбе думать. Поэтому Телятьев про себя решил, что пока не нагуляется, надо избегать серьёзных отношений. И на заинтересованные взоры нежных барышень – дочерей местных дворян и старших офицеров – старался не обращать внимания. После, после, когда холостяцкая жизнь опостылеет...

Глава 4

Весной пришёл приказ о передислокации: вторая армия переводилась поближе к границам империи на случай возможной войны с Оттоманской Портой. Осенью 1826 года в Аккермане с представителями султана было подписано мирное соглашение, в котором Россия не выдвинула никаких новых условий, только требовала соблюдать все пункты договоров, что заключались между империями прежде. Однако по поведению турок было не похоже, что они собираются выполнять взятые обязательства, наверное, надеются, что у России, воюющей с Персией, не хватит сил отвечать на их провокации. Бугская уланская дивизия подошла к самой границе, заняла Молдавию и Бессарабию, а четвёртой уланской, в которую входил Харьковский полк, был отведён район на западной Украине с центром в Умани.

При сборах была неразбериха, хаос, однако в назначенное время, как ни странно, всё оказалось упакованным, уложенным в полковые фуры и в походные кавалерийские саквы. Офицеры, занимаясь подготовкой обозов, подсчитывая амуницию, оружие, проверяя прочность фур, злились, костерили начальство (полк ещё и переформирование не успел толком завершить, а уже в поход отправляют!), ругались друг с другом, но тут же мирились, утешаясь, что вот разместится полк возле Умани – и начнётся воистину райская жизнь. Там же полячки: остроумные, жизнерадостные, умеющие развлекать себя и гостей как никто другой. Каждый военный знал, что нигде нельзя найти большего удовольствия, увеселений всякого рода, как в польском обществе. Постоянные спутницы гарнизонной тоски армейца – карты – даже они бывали забываемы, если часть стояла в крае, обетованном для молодых офицеров: в бывших польских владениях, среди очаровательных полячек. Музыку, танцы, скачки на лошадях, охоту и любовь – стихию польских дам, вот что с вожделением и нетерпением ждали в конце пути.

Прибыли в сей уезд в конце июня. Ожидания подтвердились: штабисты, приехавшие сюда намного раньше и успевшие завести знакомства, привезли приглашения на бал, что давал граф Потоцкий. В поражающем изысканной роскошью графском дворце их приветствовали местные дворяне. Уланы к своей немалой радости подметили, что средь уманской знати количество дам соотносится с количеством штатских кавалеров примерно как дивизия с полком. То ли гордые шляхтичи, зная, что нынешний бал дается в честь кавалеристов, не пожелали присутствовать при триумфе соперников, то ли в уезде их и было-то недостаточно. Как и во всех провинциальных городах, городках и сёлах империи, дочери помещиков чаще всего оставались под неусыпным надзором папенек и маменек до замужества, а сыновья стремились выпорхнуть из-под родительской опеки как можно скорее: они либо где-то служили, либо штудировали науки в университетах, либо путешествовали по заграницам. Дамы излучали счастье при виде бравых кавалеристов в парадных мундирах – уж сегодня-то ни одна из них не будет скучать возле стены, пряча за веером свою досаду, когда оркестр исполняет мазурку или гавот, а приглашённые на танец приятельницы в парах с кавалерами скользят, порхают по паркету. И танцевальные вихри закружили, подхватили удалых улан и счастливых панночек.

О, танцы, танцы: мазурки, польки, кадрили, вальсы! Тот родился стариком, кто не любит вас! На волнах музыки чувствуешь себя словно парящим над землей, легко порхаешь между барышнями, кружишь их, кружишься вместе с ними! Музыка подхватывает, как волна подхватывает лёгонькую щепочку, управляет движениями танцора, и подчинённые музыкальным тактам и ритмам, ноги и руки дам и кавалеров выписывают такие па, такие причудливые кренделя, кои в спокойном состоянии, без влекущей за собой музыки кажутся невозможными. К тому ж – сияние оголённых плеч, шуршание дамских нарядов, мелькание ножек в шёлковых чулочках, кои обнажались под взмывающими вверх подолами, блеск кокетливых глазок, обнадёживающие улыбки... Как это всё пьянило, одурманивало! ...Феи, нимфы, богини, афродиты, венеры, терпсихоры! Каких только комплиментов в адрес дам не звучало сегодня!

Первую панночку, что пригласил Телятьев на кадриль, звали Розалия, вторую – Стефани, третью – Анна-Мария... Говорил им нежности, они строили глазки и кокетливо улыбались. Потом всё смешалось, перепуталось, уже не укладывались в голову ни имена, ни лица: поручик заблудился в сём благоухающем ароматами и сверкающем подзывающими взорами цветнике, где одна панночка краше, остроумней другой, и только улыбался каждой, приглашал на танцы уже без разбору, всех подряд. О да, недаром товарищи заранее восторгались полячками, предвкушали встречу с ними, как праздник.

И в столице есть юные красавицы, с коими молодому человеку хотелось бы поближе сойтись, но там строгое чопорное общество столько внимания уделяет соблюдению чисто внешних правил приличия, маменьки столько преград возводят для кавалеров, что невозможно ни к одной подступиться! Бедная девица, как пленница, боится слово молвить: вместо того, чтоб ответить на адресованный ей комплимент милой шуткой, что, может быть, и вертится у неё на языке, стыдливо опускает очи и отмалчивается, дабы не прослыть вульгарной. Похоже, все те строгие правила этикета придумали обозлённые на мир уродливые старые девы, чтоб хорошеньких барышень и их поклонников мучить. А в полячках – никакой скованности, каждая смела в разговоре, весела, обаятельна. Вот, например, к одной красавице Телятьев подлетел одновременно с ротмистром Брюховецким, и оба пригласили её на танец. В столице у Телятьева был похожий случай, и тогда еле удалось избежать дуэли, девица отказала обоим. А панночка, умилительно подняв бровки-домики, подумала мгновение, потом, указывая на кавалеров, сказала одному «Право», другому – «Лево», обернулась, выхватила из роскошного букета, стоящего у неё за спиной, похожую на ромашку космею и живо начала обрывать лепестки, приговаривая: «право», «лево», «право», «лево», и, подчинившись решению цветка, подала руку одному, а в ладонь другого вложила руку своей приятельницы. Сколь мило, весело, без обид – всё решило гадание на цветке! И никаких взыскательных взоров со стороны матрон, те и сами не прочь полюбезничать с офицерами, вспоминая молодость. Похоже, что девиз полячек – лишь бы не упустить шанс повеселиться, порезвиться, потанцевать! Что ни говори, а нежным столичным барышням живётся сложнее: маменьки, бонны и гувернантки запугали их, внушая, что главное – не оскандалиться! (И при этом те ж строгие маменьки закрывают глаза, если кое-кто из мужей их приятельниц давно-предавно носит ветвистые, словно у северного оленя, рога.) Потому, милые прекрасные петербурженки, поверьте, офицеры боготворят вас, но гораздо свободней чувствуют себя вдали, им пляшется и даже дышится вольготней в обществе провинциальных барышень, а от панночек они просто без ума.

Вдобавок ко всем немыслимым сложностям этикета в столице у каждой барышни, выезжающей в свет, заведён специальный блокнотик, куда она кавалеров заносит: захочешь красавицу на танец пригласить, она открывает его и сообщает примерно следующее: «У меня расписаны следующие семь танцев, Вас я могу поставить на восьмой». И не дай Бог кавалеру со счёта сбиться, вспомнить о приглашении не перед восьмым танцем! Если раньше подбежишь, она упрекнёт в торопливости, а если позже – позор для девицы: она пропустила танец! – её брат иль отец потребуют отчёта за такое «преступление», могут и на дуэль вызвать! Телятьев забыл о тех блокнотиках, приглашая миленькую заскучавшую девицу, потому и случился у него спор с гвардейцем, который записался к ней в начале бала, да видно, чуток запамятовал и припоздал к началу танца. У местных барышень, к счастью для улан, никаких блокнотиков для длинной очереди партнёров замечено не было.

Телятьев, хоть и давал себе зарок не влюбляться, но чувствовал себя охмелевшим, очарованным. Пожалуй, не потерял окончательно голову, не отдал сердце ни одной из прелестниц лишь потому, что глаза разбегались: одна обворожительнее и живее другой. Вечер и ночь прошли, как одно прекрасное пьянящее мгновение! А к утру за отворотом его рукава скопилось много визиток, приглашений посетить соседственные с Уманью панские мызы и фольварки.

Глава 5

Но балы не отменяли службу, возвратясь в полк, нужно было решать свои вопросы: размещение и обеспечение солдат и лошадей, учения, марши и прочая, и прочая. К тому ж Телятьев до сих пор не приобрёл себе подходящего скакуна, то есть лошадей для денщика и под вьюки купил, а такого, чтоб сразу было понятно – сие конь бравого офицера! – нет. Не попадался пока.

В воскресный день отправились вместе с приятелем Дмитриевым в соседнее село на ярмарку. К слову сказать, сёла в этом крае обширней, многолюдней, чем на севере России. В Петербургской губернии Телятьев наведывался в два сельца, доставшиеся им с сестрой от отца: в одном четыре десятка дворов, в другом пятьдесят, и там они считаются большими, а здесь даже село в сотню дворов называют маленьким. И внешне сёла разительно отличаются от русских. На севере избы почти всегда стоят на угорах, и сами они, имеющие подызбицы, подклети, высоки, деревню издалека видно, а здесь чаще всего сёла лежат в низинах, возле рек. Подъезжая, с холма сначала увидишь посреди зелени яблонь, вишен, груш да огромных подсолнухов беленькую церковь, окружённую соломенными овальными скирдами. Спускаясь с холма, замечаешь под сими «скирдами» стены и догадываешься, что это и есть мазанки – глинобитные дома под соломенными крышами. На севере бревенчатые стены и тесовые крыши от времени темнеют, старые дома кажутся совсем чёрными, и только освежают, облагораживая их, окна с белыми наличники, здесь – всё наоборот. Въедешь в украинское село, и когда глаза твои находятся уже на уровне невысоких домиков, удивишься белизне их стен и тёмно-красным рамам находящихся почти у самой земли окошек. Некоторые хатки так вросли в землю, что и не видны из-за изгородей и частоколов, и над крышами возвышаются только одна-две церквушки да колодезные журавли.

Народ на торговой площади в этом селе был довольно разношёрстным: судя по костюмам, толкались здесь и хохлы с супружницами и дочерьми, были молдаване, армяне, евреи, поляки... Впрочем, после толчеи и пестроты восточных базаров, где Телятьеву довелось бывать, этот, малороссийский, не мог сильно удивить. Походили с Дмитриевым меж торговцев, да попусту: жеребцы и кобылы были приведены на продажу, однако крестьянские, пахотные; для офицера – ничего подходящего! Собрались возвращаться, но путь преградила молодая шустрая цыганка, улыбаясь зазывно, умудрилась обоих схватить за рукава, предлагая поворожить. Телятьев, высвобождаясь, проговорил по-цыгански заученную с детства фразу, мол, отойди, ему уже всё предсказано. Черноглазая женщина от неожиданности отступила на шаг, быстро заварвакала по-своему, Антон её не понял – он же, в отличие от младшей сестрёнки, не пропадал дни напролёт в таборе, язык цыганский не учил, и потому уже по-русски добавил, отстраняясь от назойливой приставалы:

-Отойди, говорю! Не надо нам гадать.

Громкие возгласы молодки привлекли внимание других, вот и пожилая обернулась, начала приветливо уговаривать:

-Господин хороший, зачем отказываешься? – потом вдруг тоже схватила Телятьева за рукав, уставилась в его лицо пристально, впилась глазами, приоткрыв рот, словно бы узнавая:

-А кто ж тебе, милый, судьбу предсказывал? Часом, не Пелагея ли?

-Ну, Пелагея, знавал такую! – Телятьев хотел избавиться от бабы, но та не отставала, она словно допрашивала:

-Ак ты, красавец, не генерала ли Целищева внук?.. А? ...У тебя сестра Таня есть? Похож, смотрю...

-Так... есть! А что с того?

-Красавец мой! Признала я, не ошиблась! – смуглое лицо пожилой бабы счастьем озарилось, словно самого близкого, дорогого человека встретила. – Ай да хороший мой! Знаешь ты, что Таня для нас значит?! Она внучку моему жизнь спасла! Не рассказывала ль она тебе? – и оглянувшись, поискав глазами своих, цыганка закричала:

-Ило, Бахти! Сюда, сюда! – а рукав Антона так и не выпускала.

Подбежал быстроглазый цыганёнок лет пяти-шести, и только теперь она освободила поручика и, обхватив обеими руками мальчонку, поставив перед собой, и, захлёбываясь от восторга, начала громко нахваливать внучка да благодарствовать:

-Гляди, господин, какой Бахти красивый! Уж до чего я люблю его! Ежели б не Таня, не было бы любимчика моего, красавчика моего на свете! Только ей благодаря живёт внучок мой! Она – спасительница наша! Поверь, каждый день о Тане вспоминаю, каждый день за неё молюсь, ворожу на счастье её! И ты – брат её, всё, что хочешь, проси, не пожалею!

Телятьев оторопело вытаращился на цыган: сестра когда-то спасла мальчика, что ж, она шустрая, вполне могла, но было неловко от благодарных слов, что сыпались на него самого. Сквозь землю готов был провалиться. Бросил взгляд на свидетеля сих похвал Дмитриева: у того глаза уже почти что из орбит вылезли, и рот в удивлённо-восхищённой улыбке расплылся, не закрывается, да и люд местный оборачивается с любопытством. Меж тем подошёл молодой кучерявый цыган, пристально глянул на ошарашенного молодого офицера и, перед прижав руку к груди с благодарной почтительностью, молча поклонился. А мать его не могла угомониться:

-Бахти, запомни господина офицера, сестрица его – твоя спасительница! С уважением всегда, с благодарностью подходи! Сынок, Ило, скажи, что я каждый день за здоровье, за счастье Тани молюсь!

-Так, господин офицер, всё так! Мы все за здоровье Тани молимся, – подтвердил Ило и снова поклонился.

-Напиши Тане, передай наши поклоны! – требовала цыганка.

-Хорошо, напишу. Но я-то при чём, чего передо мной-то кланяться? – сконфужено улыбнулся Телятьев.

Цыганка поумерила пыл, обвела взглядом собравшихся зевак, вздохнула и улыбнулась поручику уже снисходительно, принялась оправдываться:

-Не серчай, господин, не брезгуй благодарностью моей, не гнушайся. Таня – спасительница наша, я, как тебя увидела, так обрадовалась, так обрадовалась! Хоть через тебя Тане передать хочу, как я за неё молюсь, как благодарю! ...Ты сам-то на базар за чем пожаловал, что искал? Может, подскажу?

-Коня ищу, да нет подходящего.

-Коня? – переспросил Ило. – Сегодня ладных не было. Если хочешь, я вызнаю, у кого кони добрые есть, могу привести, если скажешь...

-Не отказался бы, только...

-Не бойся, господин поручик, тебя я не обману. Прикажи: в лепёшку разобьюсь, а достану скакуна: самого наилучшего!

-Приказывать не буду, а если найдёшь – не откажусь. Только красть не вздумай, не позорь...

-Нет, что ты! Зачем так думаешь? Разве ж тебе, Таниному брату, я посмею ворованного скакуна предлагать? Не бойся! Грех мне тебя обманывать!

На том и расстались. По дороге в полк Телятьев молчал, насупившись: не хотелось обсуждать ничего, но Дмитриев не утерпел:

-Телятьев, значит, и твоя сестра героиня: спасла цыганёнка. А как это?

-Отколь мне знать? Думаешь, мне с сестрой говорить больше не о чём, как о цыганах? Может, из реки вытащила иль из-под колёс.

-Но ты что злишься-то?

-А ты что глаза-то так пялишь?.. – сначала огрызнулся Антон, потом объяснился. – Прости, не обижайся... Неприятно всё это... Тараторка эта старая, может, и с добром ко мне, только криком своим весь люд базарный собрала, я чувствовал себя ослом, выставленным на продажу. ...Будь добр, не рассказывай в полку никому, а то будут насмешничать.

-Хорошо, не буду... Любопытно, приведёт цыган коня иль нет? И если приведёт, то не ворованного ли?

-Нет, если пообещал, красть не будет...

Глава 6

Через пару дней к Телятьеву подошёл Брюховецкий и предложил:

-Поручик, Вы ещё коня не приобрели? Я наутро на мызу к помещице Старжинской еду, она табун лошадей продать собралась, поедемте со мной, авось, там приглядите.

Поехали, взяв троих солдат. В дороге ротмистр жаловался, что обязанности ремонтёра слишком маетны и неблагодарны. Всякий раз, закупая лошадей для полка, приходится ещё и собственные деньги вкладывать. В распоряжении сказано, что солдатская лошадь должна стоить 150-180 рублей, сию сумму казначейство и выдаёт. С казёнными заводами недоразумений не бывает, а с частными владельцами, попробуй-ка, договорись! Как упрётся хозяин, что дешевле, чем по 250 рублей не продаст ни одной головы, что делать? Берёшь, приплачиваешь свои деньги, после, конечно, пишешь рапорт, что потрачено больше. А казначеи ещё неизвестно, возместят ли убыток, да и когда, сколько тянуть будут?

-А отчего нельзя всех лошадей с казённых заводов брать? Не хватает?

-То-то и оно, что не хватает... Вот выдано мне десять тысяч, а сколько приобресть смогу?.. Хорошо бы полсотни купить. Ну да ладно, что печаловаться раньше времени. Зато, говорят, у Старжинской две прелестнейшие дочери! Надеюсь, общение с ними искупит наши неудобства. Только, чур, поручик, здесь мне дорогу не переходить! Сначала я выберу предмет обожания, а Вы уж ухаживайте за сестрицей!

-Хорошо, договоримся! – улыбнулся Телятьев.

Что ж, Брюховецкого Господь не обидел, с его внешностью можно рассчитывать на успех у дам. Вышел ростом и лицом, разве что излишне смугл для русского человека. Товарищи его в шутку цыганом именуют, а он объясняет, что у него один дед казак, другой – серб, фамилия досталась от казака, обличье – от серба.

Мадам, ах, пардон, пани Старжинская оказалось дамой среднего роста за сорок обычной для сего возраста комплекции, как принято говорить: весьма приятной полноты. Лицо сохранило следы былой красоты, и она тщательно сберегала её остатки: волосы, чернота которых казалась неестественно-ровной (похоже, крашеные), взбиты и уложены пышными буклями, нос напудрен, щёки подрумянены, брови подрисованы. Впрочем, вся подрисовка, беленье и подрумяненье были исполнены с чувством меры и не превращали лицо пани, не изрытое пока морщинами, в карнавальную маску, как иной раз бывает с рьяно молодящимися старухами. Если пани уже поздно называть красавицей, то элегантной дамой с хорошим вкусом она, несомненно, оставалась. Старжинская встретила гостей очень любезно, а когда услыхала, что офицеры приехали с деньгами, чтоб приобрести лошадей, лицо её совсем приторно-медовым стало.

-Я рада, господа, очень рада принимать столь дорогих гостей, вы нас осчастливили своим визитом, это – большая честь для нас... Продам лошадей, продам. Сей же час прикажу, – далее немного капризным тоном проворковала. – Однако прошу: со мной по вопросам продажи даже речи не заводите! Это к управляющему, а со мной говорить только о приятных вещах!

Она представила молодых офицеров своим дочерям: восемнадцатилетней Эмилии и семнадцатилетней Эвелине. Обе – кареглазые шатеночки, стройные, хорошенькие. Старшую, обладавшую прекрасной фигуркой и выразительными томными глазками с длинными пушистыми ресницами, вообще можно счесть красавицей. И, судя по живым остроумным ответам, она к тому ж была неглупа. Эвелина была похожа на сестру, но костлява, как несформировавшийся подросток: руки длинны и худы, ключицы остры. Худобой Эвелина напомнила Телятьеву его младшую сестричку, Таню, и он ничего не имел против, чтоб ротмистр приударил за Эмилией. В доме жили ещё Софи двенадцати лет и десятилетний Мечеслав. Софи – пухлощёкая девочка, а её талия вдвое превосходила талии старших сестёр. Поскрёбыш[1] Мечеслав, кажется, был любимцем матери и одновременно домашним тираном: очень уж капризно и надменно он вёл себя, а мать, обращая свой взгляд на сына, как будто таяла, лучилась от счастья. Мечеслав также был пышнощёк: няньки, наверное, находили необъяснимую усладу в том, чтобы ежедневно впихивать паничу в рот двойную, а то и тройную порции еды. Иль он сам обладал отменным аппетитом? Старжинская сообщила, что у неё ещё трое сыновей: один служит в Варшаве, двое грызут граниты наук в Краковском университете. А может, наоборот: двое в Варшаве, один в Кракове. Не упомнилось это, да и какая разница? Главное, их очаровательные сестрицы здесь.

День и вечер прошли в галантных любезностях, коими сопровождались обед, прогулки по саду, вечернее музицирование: пение и игра на фортепиано. Озвучив цель приезда в начале знакомства, более ни ротмистр, ни мадам не заводили разговора о деле. На ночь их разместили во флигеле. Наутро по армейской привычке офицеры проснулись рано. Сами пошли искать управляющего, сонные дворовые указали на дорогу в село, обрисовали, где его дом, и где он с утра обычно бывает.

Управляющего звали Лейба, и нашли его офицеры в шинке дающим какие-то наставления прислуге, он оказался евреем в камзоле и панталонах до колен старонемецкого покроя, маленькой шапочке-кипе, причёска его была забавной: сзади волосы короткие, а впереди ушей выпущены длинные чёрные пряди. Он согласился обсудить сделку, оглядел внимательно покупателей и, учтиво поклонившись, тут же удивил встречным предложением:

-А зачем разлюбезным господам офицерам утруждать себя, время драгоценное терять? Подпишем купчую, а лошадок мы вам сами приведём, иль оставьте солдат, они пригонят.

-Ну, нет! – возразил Брюховецкий. – Как это: платить, не видя товар? Так не пойдёт. Покажите табун, мы сами отберём, что подходит, что нет.

Дальше заспорили о цене: еврей доказывал, что у них кони отменные, откормленные, резвые, каждый стоит никак не меньше трехсот пятидесяти рублей; в качестве примера указывал в окно на свою пару, впряжённую в бричку. Те кони были самыми обыкновенными, впрочем, для солдатского строя бы сгодились, управляющий уверял, что в табуне намного лучше, это он из скромности и боязни обидеть хозяйку самых плохоньких запрягает. Ротмистр же убеждал, что у других помещиков и по сотне рублей коня купить можно, и что за тех коней, что перед окном стоят, он больше, чем триста рублей бы не дал.

-За триста, значит? – оживился Лейба.

-За пару – триста! – сделал грозное лицо ротмистр.

-Вы разорить нас хотите! Меня ж хозяйка выгонит, по миру пустит, если я вам лошадей за бесценок отдам! – ныл упорствующий продавец.

Пререкались долго, Телятьев лишь незначительные реплики вставлял в поддержку ротмистру, например, сообщив, что он двух коней купил недавно, и за пару всего двести сорок отдал. «Э-э, какие кони? – презрительно отмахнулся Лейба. – Разве то кони? Наши лучше!» «Так ты своих покажи! Может, всем по двадцать лет!» – горячился ротмистр. Потеряв в пустых прениях не меньше часа, бросив: «Без толку, как вижу, разговаривать с тобой, значит, в другое место поедем», разозлённый Брюховецкий почти выбежал из шинка, поручик – следом.

-Зря, что ль, приехали? Вот жидовская морда, до чего неуступчив! – бубнил ротмистр, но и хвалил сам себя. – Однако я смог на своём настоять, не уступил. Где это видано: за коня для солдата по триста пятьдесят платить?

Подходя к усадьбе и завидев на веранде дам, ворчун заулыбался:

-Зато, думаю, здесь мы получим удовольствие от бесед... А, пожалуй, намекну графине, что не будем коней брать: управляющий упрям, как осёл. Пусть-ка приструнит скопидома.

Так и поступил. Поклонившись, сказал мадам, что сожалеет, но они вынуждены оставить милое дамское общество – поговорив с управляющим, выяснили, что приехали напрасно.

-Как? Вы не довольны мною? – испугалась Старжинская. – Вы хотите обидеть нас, оставить в тоске-печали, покинув так скоро?

-Так ведь мы ж по делу здесь... – извинился гость.

-А если без дела, никогда не навестили? Обошли бы стороной? Я хочу, чтобы вы просто погостили у меня как самые желанные дорогие друзья! Ужель я столь стара, что провести со мной вечерок вам нисколечко неинтересно? Но, господа, хоть моих дочерей не обижайте! Ужели и они недостойны вашего внимания?

Упрёки сыпались и сыпались, Брюховецкий с Телятьевым на каждый отвечали комплиментом; юные панночки, не отставая от матери, тож то изображали обиду, то кокетливо заигрывали. Как будто шло соревнование: кто кого переусердствует в галантности. И офицеры уступили. Выйдя после обеда в сад, Эмилия напомнила уланам о шумном бале у графа Потоцкого, и капризным голоском пропела:

-Там Вы пригласили меня на танец всего один раз!

Брюховецкий чуть не растаял от благодарности: она этого не забыла, а он-то сам в мелькании хорошеньких лиц на балу её не упомнил.

-Господа, а Вы осматривали графский парк? Нет? – поинтересовалась барышня. – Обязательно посетите: парк Софиевка, назван в честь жены графа. София была самой-самой прекрасной женщиной на свете, обаятельнейшей, и из любви к ней граф Станислав, отец нынешнего графа, создал это чудо. В парке столько очаровательнейших уголков: фонтаны, гроты, водопады, причудливые колонны – и всё рукотворное.

-Не верю... не верю, – восторженно взирая на Эмили, выдохнул Брюховецкий, она сделала недовольное лицо, и кавалер объяснился. – Не верю, что графиня София была красивей Вас. По-моему, самая прекрасная на свете – это Вы, мадемуазель.

-Вы так считаете? – панночка зарделась, опустила глазки и сделала вывод. – Значит, и я заслуживаю, чтоб для меня создали подобное чудо.

-Несомненно, заслуживаете!

-Конечно! – подтвердила Эвелина и завистливо прибавила. – София Потоцкая даже и не полячка вовсе, её наш посол в Турции на базаре купил... ей тогда лет десять исполнилось... Но она была хороша собой.

-И хороша, и умна! – тоном наставницы, не терпящей возражений, высказала в упрёк младшей сестре старшая. – Недаром её любви добивались самые известные мужчины: граф Витт, князь Потёмкин, сам король Станислав-Август, прусский король... И даже императрица Екатерина с нею советовалась, вот какая она была!

Уже далеко за полночь, расставшись с дамами, вернулись во флигель, Брюховецкий размечтался:

-Как думаете, Телятьев, я ей понравился иль нет? Может, приезд сюда для меня судьбоносен?.. А ведь чем чёрт не шутит: отчего бы мне и не жениться на столь прехорошенькой панночке?.. Говорят, поляки русских не любят. Однако в общении с нами никакой неприязни! Мы купаемся в море любезностей.

-Возможно потому, что Ваша фамилия звучит по-польски?

-Ну, я ж говорил им, что из казачьего рода... а Вам Эвели как?

-Мила. Однако не похоже, что я ей пришёлся по душе.

-Сам виноват. Когда барышня делится своими мечтаниями, нужно отвечать, что после свадьбы все прихоти любимой жены будешь исполнять, а Вы рассуждать вздумали: что необходимо, что лишнее.

-Но исполнять придётся, если обещал...

-После свадьбы хозяйство общее будет, жёнушка сама увидит, что возможно, что нет...

-И будет всю жизнь плакаться, попрекать, что её обманули...

-Не знаю, не знаю... Жаль, у меня нет состояния, подобного тому, коим обладал хвалёный граф: я б тоже ради любимой не один райский уголок создал, да на что? ...Но ведь не всем же панночкам за магнатов Потоцких выходить? Богачей раз-два и обчёлся, а девиц на выданье – пруд пруди...

Следующий день провели по такому же распорядку: утром спор с управляющим, днём и вечером – в обществе дам. Еврей, сообщив, что хозяйка просила доставить удовольствие гостям, потому он сбавляет цену до 280 рублей за голову, предупредил, что это – последняя уступка, лошадей пригнать пообещался, но не исполнил. Зато гуляния по саду, приятнейшие беседы с милыми панночками, обед, ужин – в общем, всё было приправлено сладостными полунамёками и обнадёживающими взорами. Брюховецкий уже фантазировал, что дело с куплей-продажей затягивается потому, что пани Старжинская присматривается к ним как к потенциальным женихам. Однако солдаты вечером сообщили другое: завязав знакомство с мужиками, они вызнали нечто, охладившее мечтательность ротмистра. Оказалось, загвоздка в том, что хозяйка с управляющим не может никак договориться: она требует деньги срочно, торопит с продажей, а тот убеждает, что не время: надо, мол, подождать, и тогда лошади дороже будут.

-Хорошенькое дельце! Покупателей зазвали, а сами не решили, продавать ли! – изумился Телятьев. – Похоже, коня себе здесь я не найду. И приобретём ли мы лошадей для дивизии, сомнительно...

-Что же такое получается: Старжинская в своём имении – не хозяйка? Столь приятная женщина, образованная – и зависит от какого-то алчного приказчика, от жида-скопидома?! – стал рисовать жуткие картины Брюховецкий. – Представьте: он запустил жадные ручищи в её имение, наживается за её счёт, и она вынуждена просить у него деньги на самое необходимое! Как это унизительно!

-Не похоже на то, Ваше благородие, – успокоил его рассудительный унтер. – Мужики сказывают, барыня шибко капризна: то одно ей прямиком из Парижу выпиши, то другое, кабы не тот жид, всё хозяйство бы по миру пустила.

-Если светская дама не разбирается в хозяйственных вопросах, это извинительно, – тут же вступился за барыню ротмистр. – Но в таком случае она тем более нуждается в помощи разумного и добросердечного человека, а не алчного скупца-деляги.

«Уж не воображает ли он, как, став зятем, будет спасать панское имение?» – подумал поручик, вслух же сказал:

-Но она сама выбирала управляющего, не нам ей советы давать.

Ротмистр призадумался, озадаченно покрутил головой и дал задание солдатам:

-Что ж... Вызнайте, по какой цене здесь лошадей мужики да баре друг другу продают. Только ради нас жид цену задрал, или с соседа своего столько же запросил бы?

Следующий день был субботний, управляющего искать бесполезно, и ремонтёры со спокойной совестью предавались увеселениям. К Старжинским приехали в гости из соседнего поместья, брат с сестрой: пани Клотильда и пан Казимир, оба худощавые, белобрысые, сероглазые. Лицо мадемуазель Клоти обрамляли тщательно завитые локоны, а волосы её брата спускались крупными волнами до самых плеч. При взгляде на него Телятьев вспомнил длинноволосых воинов в персидской одежде – жестоких и умелых, с коими пришлось сражаться под стенами Шуши. Уверенности, что там он воевал с поляками, не было, но какая ещё нация любит щеголять длинными волосами, подражая причёске предводителя восстания Костюшко? Пан Казимир, человек лет двадцати, молча, с обиженно-недовольным видом наблюдал, как Эмилия вьётся возле уланского ротмистра. Брюховецкий счёл это добрым знаком: ежели соперник ревнует, стало быть, его собственные ставки высоки. Прогуливаясь меж обедом и ужином по саду, барышни Старжинские делились мечтами, какие аллеи, фонтаны, водопады, гроты они б здесь хотели видеть: чтоб было не хуже, чем у графа Потоцкого. Очарованному ротмистру имя графа уже набило оскомину, обрыдло, он шепнул поручику:

-Счастье Потоцкого, что он умер, а то бы я, пожалуй, его на дуэль вызвал.

Похоже, граф Потоцкий и София, ради которой он преобразовал всю округу, являлись кумирами всех местных панночек. Но у них на устах были и другие имена:

-Но я вам скажу, что Аркадия, которую князь Радзивилл построил для своей возлюбленной супруги, гораздо-гораздо краше, – заявила Клотильда и принялась расписывать:

-Я всем настоятельно советую съездить в Аркадию. Там аллеи, гроты, дворцы и беседки незабываемы! Столько памятников искусств, художеств и разных древностей! И во всём такая утончённость, с такою щедростью повсюду рассыпаны богатства; какая изнеженность, какая страсть к наслаждениям видна в изображении каждого предмета!

-О да, княгиня Елена Радзивилл была очаровательнейшей женщиной. И вот её уж нет, а Аркадия, созданная по её прихоти, существует, радуя не только обитателей, но и всех любознательных путешественников... – согласилась Эмилия. – И графини Софии нет, а мы вспоминаем её, посещая Софиевку.

-Как это прекрасно, восхитительно, когда ради любви, ради красивой женщины создаются великие творения! – вздохнула, почти закатывая глаза, Эвелина.

-И как странно, что великий князь Константин ничего не желает возвести в честь своей очаровательной супруги[2]. Разве его жена недостойна, разве не красавица? – передёрнула плечиками гостья.

-Ах, у русских это не заведено, – пренебрежительно высказался пан Казимир. – Только французы и поляки умеют любить.

-Но мать цесаревича немка, – снисходительно поправила Эмилия, наверное, смутившись его прямотой. – А немцы вообще скупы.

Упрёки в адрес великого князя были неприятны, но ведь Эмилия вступилась за русских, к тому ж она, сорвав с клумбы цветок, вставила в петлицу Брюховецкому – мог ли он обижаться после такой любезности?

Когда стемнело, нежданно появился ещё один гость: приятель Брюховецкого, майор Колбяков, числящийся при штабе дивизии. С первого взгляда было понятно, что это ловкий светский человек, умеющий представить себя в лучшем свете перед любым обществом: наверное, бывал частым гостем в столичных салонах и там себя не уронил ни в чём. Тёмно-русый, светлоглазый, с аккуратными усиками, не мал, не велик; мужчины подобного телосложения со временем часто становятся милыми круглыми толстяками, но пока Колбяков не вышел в отставку, носится, суетится ежедневно, выполняя поручения генералов, пожалуй, ему сия участь не грозит.

-Я решил проверить, что с моими уланами случилось? – объяснил он свой приезд. – Уж не попали ль они в плен?

-О да, они взяты в плен! – грациозно обмахиваясь веером, ответила мадам Старжинская. – Они желали сбежать от нас, и мы их наказали, не отпускаем. Теперь они наши пленники.

-О, мадам! Накажите и меня подобным образом! – склоняясь к её руке.

-С удовольствием! Беру в плен и как пленнику приказываю: веселиться, танцевать, развлекать меня и юных барышень!

Мазурка в этот вечер гремела в доме Старжинских почти до рассвета. Три девицы и четыре кавалера – каждый раз кто-то должен был остаться в стороне, и, чтоб у мужчин не было причин для споров, мадам объявила, что тоже желает танцевать. Ротмистр и молодой пан, не обращая внимания на двух других барышень, наперегонки старались приглашать Эмилию, а если не успевали – её мать и соревновались в составлении льстивых комплиментов той и другой. Утомлёнными возвратились офицеры в отведённый им флигель, здесь Колбяков пожурил приятеля:

-Брюховецкий, я знал, что ты влюбчив, но не до такой же степени! Вижу, тебя пора спасать!

-Зачем? От взглядов нежной Эмилии я без крыльев возношусь в заоблачные выси! Уверяю тебя: это восхитительное чувство.

-Всё зашло так далеко? Поручик, хоть Вы-то ещё не потеряли голову?

-Нет, тем более что Эвелина, за которой я ухаживал, обратила свои взоры на Вас.

-И Вы затаили обиду? Я могу отступить.

-Нет, нет, никаких обид.

-Слава Богу. И давайте спать, утро вечера мудренее.

***

Поутру, позавтракав в шинке, выслушали солдат, что из-за вынужденного безделья шатались по селу и завели приятелей (не исключено, что и приятельниц). Лошади здесь да, были дешевле, чем просил еврей, по сто рублей, красная цена – сто пятьдесят. Грабит ли Лейба Старжинскую, было не понять. Холопы одинаково винят в нищете своей и хозяйку, и управляющего. Барыня, говорят, иной раз кричит, сама его жидом обзывает, грозится выгнать, да потом снова все дела он же ведёт. Лейба по дороге наставил шинков, в них копеечка к копеечке складываются в рублики, и выходят немалые деньжищи, так что и нет для него смысла хозяйку имения разорять.

-Значит, спаивает холопов? – не желал верить в отсутствие злокознённости в управляющем Брюховецкий.

-Пожалуй, спайваёт, – согласился солдат и, помявшись, с недоброй ухмылкой прибавил. – Говорят, холоп один сам начал горилку гнать, так жид его чуть не до смерти забил. Он один горилкой торгует, другим не позволено. ...У мужиков тут, Ваше благородие, присловье есть: «Жид, лях да собака – вiра однака»

-Вiра однака?– переспросил Колбяков и с восхищением покрутил головой. – Ха! Умеет же народ краткое изречение столь ёмким сделать!

-При чём тут лях? – проворчал ротмистр. – Кто б ни владел мужиками: поляк иль русский дворянин, они всегда и везде недовольны.

Солдат отпустили, Колбяков укорил Брюховецкого:

-Ты готов защищать Старжинскую даже, когда она не права... Ты пристрастен. Вредно быть слепым, надо и недостатки в дамах подмечать!

-А ты хладнокровен, словно рыба, и полон желчи. По-моему, чем выискивать изъяны, лучше обожествлять даму, это вдохновляет.

-Уж лучше быть хладнокровным, чем в один несчастный день выяснить, что тебя водили за нос. Один наш поэт сказал: «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей!» И Вам, поручик, советую: запомните сии слова, твердите их утром и вечером, как «отче наш...», как правоверный повторяет суры корана, а буддист – свои мантры...

Старые приятели пререкались – Брюховецкий с жаром, Колбяков, как педагог-наставник, лениво и сочувственно – до той поры, пока из панского дома не прибежал слуга, приглашающий на обед.

Глава 7

В понедельник запланировали съездить в Умань. Дамы уговорили: как это – жить в каких-то трёх польских милях (около пятнадцати вёрст) от прекраснейшей Софиевки и не посетить её?! Наутро же выяснилось, что работники пригнали, наконец-то, к усадьбе табун. Брюховецкий, боясь разочаровать Эмилию, не хотел отказываться от поездки: он же обещал сопровождать барышню повсюду! Но зато вспомнил, что чин ротмистра выше чина поручика, и приказал нижестоящему в табеле о рангах заняться лошадьми. И что оставалось делать? Колбяков и Брюховецкий с панночками укатили в Софиевку, а Телятьев с солдатами отправился к загону.

Широкоплечий староста (по-местному – войт) в белой вышитой рубашке и широченных портках снял соломенную шляпу и угрюмо кивнул в сторону табуна:

-Ось, пан офицер, коны. Забырайтэ!

Многие лошади испуганно метались за изгородью, вставали на дыбы, скалили зубы, самые робкие жались по углам, а те, что были давно приучены к поводьям, через забор тянули морды к старосте. Сначала Телятьев приказал убрать кобыл – зачем они в армии, недосуг кавалеристам с жеребятами возиться. Затем мужики с солдатами отлавливали жеребцов, и Телятьев осматривал, сортировал, в результате отбраковал чуть не половину. Староста не спорил.

-Вам не надо, а нам сгодится. На волах недалече уедешь, – степенно сообщал он.

Уже и время обеда прошло, осталось несколько молодых жеребцов: эти были дикими, необъезженными, никак не давались в руки. Появился управляющий, понаблюдал и с подозрением стал выспрашивать, отчего уважаемому господину офицеру не понравилась та иль другая лошадь. И Телятьев объяснял: у этой зад отвислый, у другой – зубы стёрты, того отбраковал, потому как, погоняв по кругу на корде, хрипы в груди услышал. Тот жеребец хорош, но в холке выше, чем положено: не для улан, а в тяжёлую кавалерию, в кирасирский полк, например, его бы взяли. Слушал еврей внимательно, кивая, учтивейше просил повторить, растолковать, если что не понял. Может, подумывает, не создать ли конный завод? Что ж, пусть, никому худа не будет. Телятьев выложил всё, что знал о лошадях. Больше всего Лейбу удивило, что одного коня Телятьев отсеял, так как у того передние ноги кривые.

-Зачем коню ноги красивые? Это ж не девица! – изумлённо переспросил он и хохотнул. – Ему ж надо бегать резво, а не мужа с ума сводить!

-В инструкции написано, какой должна быть кавалерийская лошадь. Кривоногих брать запрещено.

Лейба поразмышлял, причмокивая губами, и вынес свой вердикт:

-Так Вы, господин офицер, желаете самых лучших лошадок у нас забрать. А нам даже на племя, на развод самых плохоньких оставляете. При таком строгом отборе за каждую голову цена будет в триста рубликов. Никак не меньше.

-Опять двадцать пять! – воскликнул поручик. – Хозяйка твоя сама объявление дала, что лошадей продаёт. И не наше дело, что у вас на племя останется. Не желаете продавать, так не зазывали б покупателей.

К загону подъехали от барского дома младшие дети Старжинской, Мечеслав и София, самодовольно поглядывали, прислушиваясь к спору. Они восседали на пони: широкогрудых с мохнатыми ногами низкорослых лошадках. Лейба негромко пожаловался:

-Гляньте-с, господин офицер: и лошадки-то неказисты, а ведь мы за них по три тысячи выложили-с. И Вы просите, чтоб я статных резвых коней дёшево отдал?

-Так этих пони-то вы ж, поди, издалёка привезли?

-Точно так-с, издалёка... – вздохнул печально, да снова принялся уговаривать. – Господин офицер, уважаемый, Вы меня тоже поймите. Слух идёт, что война с турками скоро будет. Какой резон мне сейчас по вашей цене продавать? Цены-то война поднимет, и потом вы таких же лошадок и по пятьсот рублей не купите. Так что триста – хорошая цена.

-Если войну объявят, и нам из казначейства денег больше выдадут. А сейчас чем платить? Цена сверху назначена.

-Я слыхал, что возвращают ремонтёрам разницу. Ежели желаете, я в купчей даже могу указать цену повыше. Возьмёте за триста, а я напишу – за триста пятьдесят. Получите из казны больше, чем отдали. Выгода для Вас!

-Да что ты мне предлагаешь, а? Казну грабить? – обозлился Телятьев.

-Никак нет-с! Это ж и для казны экономия! Сейчас из казны выдадут по триста пятьдесят, а если война начнётся, придётся по пятьсот иль шестьсот за голову платить. Так что это даже выгода для казны-с... – настаивал на своём еврей.

-Отчего ты уверен, что война случится? А если не будет её, и мы, сговорившись с тобой, под судом окажемся?

Лейба снова тяжко вздохнул, сообщил, что его другие дела ждут, напоследок добавил:

-Вы всё ж передайте ротмистру мое предложение, пусть обдумает. Для него самого выгода, учтите!

Он уехал, маленькая пани Софи спросила:

-Господин офицер, а отчего Вы не желаете платить? Вы разве нищие?

Вопрос был неприятен, и всё ж Антон постарался ответить как можно мягче:

-Видите ль, мадемуазель Софи, мы лошадей выбираем не для себя. Ездить на них будут солдаты, а не офицеры.

-Ну и что? Неужели триста рублей – дорого?

-Дорого, мадемуазель.

-А знаете, сколько стоит мой конь? – похвалился мальчик. – Пять тысяч, и если я скажу, мне ещё десять таких купят.

-Да, нам купят, – гордо подтвердила Софи. – А у Вашей сестры есть пони?

-Увы, нет.

-Конечно, нет, и не будет. Все русские – голодранцы, им не на что пони покупать! – уверенно и надменно заявил мальчик.

-Мечеслав, так нельзя, – упрекнула его сестра. – Простите его, господин офицер.

-Но мама же говорила! – возмутился панич.

-Неужель ваша мама так говорила? – изумился Телятьев.

Мадемуазель решила успокоить, так сказать, подсластить пилюлю:

-Не обращайте внимания, она только один раз так сказала. И не про Вас, а про другого господина.

-Да, про ротмистра. Пусть Ваш Брюховецкий не надеется, что Эмилия его станет любить, сначала пусть прорехи в карманах зашьёт, – с кичливым вызовом высказал Мечеслав.

-Хорошо, пан Мечеслав, передам... – мрачно кивнул Телятьев, сжимая кулаки от злости. Обидно было слышать дерзости, но не пререкаться же с ребёнком.

Дети, довольные собой, отъехали, и им вслед войт, неодобрительно покачивая головой, проворчал:

-Скiлькы гонору, скiлькы гонору!.. В долгах, як шелковичный червяк в шелках, а носы задирають...

-В долгах? – уточнил Телятьев.

-Люди кажуть... – с деланным безразличием пожал плечами староста, но безразличие его было угрюмым, недобрым. – А з якого пэрэляку скотинку продавать? Работных коней продать, а недоростков купить!.. Эх, пане, пане... Ляхи клятые...

Слова эти – «ляхи клятые» – были произнесены без горячего рвущегося из души негодования, а с покорной тоской, как говорят о давно привычной закоренелой боли. Таким тоном отставной солдат на старые раны жалуется: болят они, донимают, спать не дают, но не избавиться от них, не излечиться, и надо терпеть. А у Телятьева щёки горели от слов панича: услышанное было слишком неожиданным и оскорбительным, если б взрослый подобное произнёс – на дуэль бы его тотчас вызвал, а избалованному десятилетнему мальчику что скажешь?! Он постоял ещё возле загона и махнул рукой солдатам.

-Пойдёмте отсюда!

-А шо з конямы, куды их? – уныло спросил староста.

-Куда хошь, туда и гони. Твоё дело.

Возвращался во флигель мимо панского дома, на крыльце хозяйка разговаривала с прислугой. Увидев Телятьева, она удивилась:

-Поручик, Вы здесь?! Отчего ж не поехали в Умань?

Телятьев поклонился и ответил:

-Лошадей смотрел, уважаемая пани. Да пожалуй, зря. Не будем мы их брать.

-Как?!

-Ваш управляющий требует по триста рублей за голову, а мы имеем приказ платить по сто восемьдесят, не больше. Собственные деньги приплачивать не можем. Мы ж голодранцы, нищие-с.

Лицо у госпожи каменело, суровело на глазах от его слов, она помолчала, с высокомерным презрением оглядывая молодого офицера, и процедила:

-Думаю, Вы много на себя берёте, поручик. Есть офицеры повыше чином.

-Но майору безразлично, приобретём ли мы лошадей, а ротмистр поручил мне сие дело закончить.

Поклонился и прошёл мимо неё во флигель. Здесь, разозлённый, скинул куртку, бросился на постель. Надменные слова Мечеслава ощущал, словно пощёчину. Словно ушат с помоями на его голову был вылит, и отмыться негде и нечем! И ведь если б мальчишка сам такие слова придумал, это одно. Несомненно, за матерью повторил. Вот, стало быть, что столь любезная и обходительная пани Старжинская детям говорит, когда русских офицеров поблизости нет. Покрутился на постели, но руки и ноги прямо зудели от желания предпринять что-нибудь: бежать иль кулаком бы в морду кому врезать! Вскочил и вышел на улицу, отправился в шинок. Здесь его солдаты хлебали бобовую кашу, вскочили, увидев офицера.

-Сидите, – махнул рукой Телятьев и поинтересовался. – Что так скромно обедаете? Денег, что ль, нет?

-Так, Ваше благородие, – подтвердил унтер. – Были, да вышли, мало осталось. А сколько ещё дней тут торчать?

-На, возьми! – Телятьев достал из кармана трёхрублёвку и подал унтеру. – Только чтоб горилкой не обжираться!

-Никак нет, Ваше благородие! Не будем! ...А самую чуточку можно, ась?

-Разве что самую чуточку. Иначе, когда в полк вернёмся, на гауптвахту отправлю. Ясно?

-Благодарствую, Ваше благородие! Всё ясно! Счас закажу гуся, пусть самого жирного изловят да зажарят.

Ну вот: порадовал солдат, одарив деньгами, стукнул кулаком по их столу, требуя подчинения, и у самого на душе немного полегчало. Выпил сидра и неторопливо отправился обратно. Что-то ротмистр скажет? Будет ли, как прежде, выгораживать Старжинскую?

Уже стемнело, когда Телятьев услышал стук подъезжающей кареты, весёлые мужские и девичьи голоса, смех, вышел на улицу. На крыльце панского дома появилась: выплыла, словно величавая царица, пани Старжинская, высокомерно глянула на приехавших и сухо, ледяным голосом произнесла:

-Благодарю, господа, что сопровождали барышень. Надеюсь, это вас не утомило? Эмили, Эвели, отправляйтесь в свои комнаты.

-МамА, мы договорились... – весело начала одна из панночек, но мать прервала:

-Прошу Вас, дорогая, пройдите в свою комнату.

Девичий смех оборвался, дочери послушно поднялись на крыльцо, обернулись, присели в книксене перед офицерами и отправились в дом. Мать, еле заметно кивнув офицерам, повернулась к ним спиной и скрылась за дверью. Майор с ротмистром были ошарашены приёмом, они постояли перед крыльцом, недоумённо взирая друг на друга, и повернулись ко флигелю.

-Телятьев, Вы можете объяснить, что произошло? – вскричал Брюховецкий.

-Могу пересказать слова, кои услышал от пана Мечеслава, – кивнул Телятьев.

-Мы провели столь чудесный день, всё было восхитительно, и вдруг... Ничего не понимаю... – бормотал Брюховецкий, зайдя в комнату, сразу же набросился на поручика. – Что случилось?! Вы из зависти к нам, от обиды, что Вас не взяли с собой, здесь что-то натворили? Объяснитесь! Да отвечайте же!

-Если согласитесь выслушать...

-Чем оскорбили госпожу Старжинскую, что даже нас она не пожелала пригласить в дом? Чем можно так обидеть даму?

-Брюховецкий, прекрати кричать! И не бегай, не мельтеши... – оборвал его истерику Колбяков. – Рассказывайте, поручик.

Офицеры, громыхнув стульями, уселись перед столом, а поручик, стоя перед ними, постарался в точности, чётко пересказать разговор с детьми Старжинской.

-Неприятно, когда называют голодранцем, но это же дети. Что с них возьмёшь? – недовольно прервал Брюховецкий.

-Но дети повторяют слова матери. А ещё мальчик просил передать лично Вам буквально следующее: «пусть Брюховецкий не надеется, что Эмилия его станет любить, сначала пусть прорехи в карманах зашьёт»

-Не верю! Не могу поверить! – вскричал, сверкая глазами и покрываясь пятнами, ротмистр, рука его судорожно дёрнула эфес шпаги.

Колбяков, положив руку ему на плечо, успокоительно сказал:

-Брюховецкий, не горячись... Богдан Ильич, ну что поделаешь? Такой вот казус... Мальчишка, конечно, ревнует сестру, этим можно объяснить то, что он прямо высказался...

-Да, мальчишка ревнует и навыдумывал всякой всячины... – ухватился за эту мысль оскорблённый, но готовый прощать кавалер.

-Однако пойми, вряд ли он сам мог про прорехи в карманах сочинить.

-Прорехи... Да что они, совсем за нищего меня держат? – ротмистр крутился на стуле, сжимал кулаки, почувствовал необходимость оправдаться хотя бы перед товарищами. – Да, я не богат, но не нищий же! У родителей сельцо под Таганрогом, сёстрам приданое выделено, когда мы с братьями всё поделим, мне никак не меньше двухсот душ отойдёт. Какой же я нищий?! Создать вторую Софиевку, конечно, не смогу, но достаточно, чтоб семью обеспечить!

-Думаю, в таком случае Вы можете себя считать богаче господ Старжинских, слуги говорят, они все в долгах.

-Но отчего ж Старжинская так себя повела? Вы ей нагрубили в отместку?

Телятьев передал дословно разговор с госпожой, и Брюховецкий снова взорвался:

-Что за удовольствие называть себя голодранцем? Если ты нищий, за себя бы и говорил, а не за меня!

-Смею сообщить, что я гораздо богаче Вас, ротмистр. Но, простите, мне показалось глупым и унизительным выворачивать карманы и отчитываться в их содержимом перед заносчивыми детьми и их матерью...

-Пожалуй, Вы правы, Телятьев... – поддержал Колбяков. – Богдан Ильич, пойми. Может, и не совсем правильная фраза произнесена, но как, что сказать?.. На месте поручика я тоже, пожалуй бы, растерялся, ничего лучшего не смог бы придумать... Разве что промолчать, проглотить обиду?... Но... тоже не выход... А как поступить?.. Одна надежда: пани Старжинская выяснит, что её собственный отпрыск наговорил, и всё поймёт... Не будет держать обиды.

-Какой восхитительный день, и как он закончился! Полным крахом! Но – её брат... её мать... они могут думать что угодно, а мадемуазель Эмилия что? Она же так не думает! Иначе зачем бы так вела себя со мной?! Колбяков, ну ты ж видел! Её нежность, её взгляды... Как это объяснить?

-Ну, не знаю, не знаю, что мадемуазель может думать... – растерянно пожал плечами майор. – Но, господа, я голоден. В дом нас не приглашают, пойдёмте в шинок. И будем веселиться, показывать, что нам не о чём грустить. А также надо громко выспрашивать, узнавать, кто из мужиков иль соседских помещиков готов продать лошадей.

В шинке застали слегка подвыпивших солдат, перед которыми на блюде лежал зажаренный на вертеле гусь немалых размеров. И присоединились к ним, заказали ещё угощений. В общем, старались вести себя так, словно ничто не омрачало их настроение, не отягощало, не угнетало их души. Ротмистр держался молодцом: шутил с солдатами, у местных мужиков выспрашивал, нет ли здесь красотки, к коей можно в гости заглянуть.

Глава 8

Утром собрались уезжать. Собирать было нечего, оставалось лишь сесть в седло, но Брюховецкий копошился, словно что-то забыл: он всё поглядывал на окна панского дома. Майор, чтоб не мешать приятелю собираться с мыслями, печалиться, вышел из флигеля и, заложив руки за спину, неторопливо гулял по двору, оценивающе разглядывая постройки, морализировал:

-Да-с, заметно, что ремонта давно не было. Обратили внимание, Телятьев? Хозяйский заботливый глаз, своевременный уход – это так важно... Дом был бы великолепен, однако вон на крыше кой-где черепица пообвалилась... Желоба провисли... Развлечения пани Старжинская любит, по капризу младших детей аж диковинных пони выписала, дочери грезят созданием новой Софиевки, а на ежедневные заботы по дому не хватает, увы... Да-с, когда у дома нет хозяина, он быстро ветшает... О, гляньте-ка, к нам служка бежит... Неужели госпожа встала столь рано?

Да, офицеров приглашала сама пани Старжинская. Их провели в кабинет, где находился и её управляющий. Мадам сухо ответила на приветствия и попросила прощения. «Уж не за дерзость ли сына?» – мелькнуло в голове Телятьева. Но она произнесла другое:

-Да, прошу прощения, что задержала вас. Вы приехали по делу, так и обсудим его. Вчера поручик признался, что вы не имеете средств по нашей цене скот покупать... В знак уважения я соглашаюсь на вашу цену. Сколько коней продаем? – это она уже спросила Лейбу, и тот скрючился в подобострастном поклоне:

-Поручик сорок семь выбрал. Однако, многоуважаемые господа офицеры, милосердная пани готова по вашей цене продать лошадей. Нижайше прошу, пожалейте нас, дайте хотя б двести за голову. Меньше – это уже чистое грабительство.

Брюховецкий после вступления Старжинской, намекнувшей, что, мол, она сжалилась над нищими и из снисхождения уступает, готов был и больше заплатить, но ему не дал рта раскрыть Колбяков.

-Позвольте немного посоветоваться? Поручик, сколько там лошадей?

-Из сорока семи, коих управляющий посчитал, я тридцать восемь осмотрел, за них ручаюсь. Оставшиеся выглядят здоровыми и статью подходят. Беда, что дикие они, трёхлетки, к уздечке да седлу их самим приучать придётся.

-Ну, за тридцать восемь, думаю, ротмистр согласится по двести заплатить. Не обеднеет. Не так ли, господин Брюховецкий?

-Да, не обеднею...

-И предлагаются ещё девять крепких, но необъезженных, – продолжил майор. – А с дикими всякие неприятности случаются: бывает, конь себе ноги переломает при выездке иль солдата покалечит. Может, их не брать?.. Во всяком случае, невыезженные лошади дешевле должны быть. По сто пятьдесят, например?

Ротмистр поднял задумчиво брови:

-С необъезженными всяко бывает. Может, кого-то списать придётся, а может, даже лучший скакун выйдет. Если конь только в одних руках бывал, он хозяину больше предан. ...Да-с, покупать коней, словно кота в мешке, я не привык. Однако ради многоуважаемой пани, принимавшей нас с такой любезностью, готов рискнуть. По сто восемьдесят возьму. Если из кого не выйдет толку, приму на себя расходы.

На лице пани Старжинской во время этого обсуждения сохранялась высокомерная досада. Своим видом она словно показывала, что гости, рассуждая о каких-то двадцати-тридцати рублях, унижают самих себя, разочаровывают её. Но она сама великодушно повела речь о деле, потому терпеливо ждёт завершения. А её управляющий беспокойно переводил взгляд с одного офицера на другого, услышав предложение Брюховецкого, оживился:

-Значит, на том и сойдёмся, господа? – подытожил он и, быстро перемножив и сложив в уме, сообщил. – Выходит девять тыщ двести двадцать рублей. Ах, господа, округлите, пусть будет девять тыщ триста?

-А может, округлим до девяти тыщ двухсот? – засмеялся Колбяков. – Правильней по законам арифметики.

Еврей захлопал глазами жалостливо, не соглашаясь с майором:

-До трехсот?

-Лады, до трехсот, так до трехсот, – прервал спор Брюховецкий. – Подписывайте бумаги.

Телятьев с солдатами отправился к загону – на всякий случай не мешало проверить, не переменили ль коней. Нет, здесь оставались всё те же. В помощь солдатам, погоняющим лошадей, староста дал своих хлопчиков.

Что ж, тронулись в путь. Ротмистр до последней минуты оглядывался на окна дома в надежде увидеть Эмилию: может быть, его пассия хотя бы выглянет? Но панночка, наверное, ещё сладко спала. Уезжал, не простившись с нею, потому был мрачнее тучи. Колбяков в дороге пытался ободрить:

-Богдан Ильич, друг мой, на сей раз ты уложился в полученную сумму. Думаю, можешь рассчитывать на благодарность начальства.

-Может быть, может быть... Даже верну в кассу семьсот рублей... – но вздыхал тяжело.

Глава 9

Видали ль вы кавалерийские атаки? Поверьте: это впечатляюще, грандиозно, незабываемо! Когда целый полк сплочёнными рядами несётся вперёд, за ним – второй, громогласное «ура!» предваряет их стремительное движение, сверкают обнажённые сабли или отточенные наконечники длинных пик, с блеском оружия в лучах яркого солнца соревнуются начищенные пуговицы с гербами и кокарды с орлами на киверах – это выглядит со всех сторон восхитительно, превосходно! А вот эскадроны расступаются, пропуская вперёд конную артиллерию, и артиллеристы, бегом установив орудия, производят выстрелы. Грохот, дым, мишени превращены в прах! Затем эскадроны снова устремляются вперёд, готовые сокрушить всё, что встанет на их пути. Непередаваемое зрелище! Недаром местная публика стала съезжаться на учения, словно на представления театральной труппы: дамы и господа, а также праздные холопы занимают близлежащие холмы, откуда видна вся равнина, и любуются, оценивают, спорят меж собой: все в две недели стали знатоками тактики и стратегии кавалерийского боя.

Самым придирчивым критиком выступал полковник французской армии, местный помещик, что в 1812 году собрал своих дворовых и отправился на помощь французам, за что сразу же получил от Наполеона чин полковника. Никогда не служивший в армии, но как и все граждане Российской империи при вступлении на престол императора Александра приносивший присягу, он получил высокий чин лишь за измену ей и навряд ли успел хорошо освоить военное дело. Каким опытом он обзавёлся? Грабежа Москвы да бегства до Парижа. Однако слова эти «французский полковник» магнетизировали местную публику, дамы взирали на него с подобострастием. Подобных «героев» средь польских дворян было не так уж и мало, к счастью, здесь перед русскими предстал только один. Милостивый император Александр I простил всех поляков, воевавших на стороне французов, и пан вернулся домой с горсткой слуг, оставшихся от его «полка». Ни конфискации имения, никаких других взысканий не последовало, и пан горделиво поглядывал на русских офицеров, не упускал случая подчёркнуть, что он – полковник французской армии, а не российской. Вот он-то и объявлял во всеуслышание, что, мол, сомкнутость строя не та, разворот произведён неправильно, пики нужно держать иным способом, после дамы передавали его мнение русским офицерам и недоумевали, отчего ж те не прислушиваются к ценным советам. Ротмистр Эсс, чудак, взялся подробно разбирать предложения полковника и указывать на его ошибки: добился лишь того, что его самого стали игнорировать.

А главным врагом улан при учениях была жара, донимавшая тем сильнее, что не дозволялось, дабы не нарушать устав, даже верхнюю пуговицу колета расстегнуть. Немного спасал встречный ветер, рождающийся при быстрой езде, он сдувал струи пота со щёк и проникал за ворот, однако при скачках возникала другая опасность – потерять кивер, держащийся на тонком ремешке. Ремешки рвались, и после каждой атаки один-два кавалериста отправлялись назад, чтоб собрать потерянные головные уборы, хорошо, если на кивер ни одна лошадь ещё наступить не успела.

Уланские кивера отличаются от киверов прочих родов войск причудливо изогнутой формой в виде рюмки на подставке и четырехугольным верхом. Как славно смотрится улан в таком головном уборе! Однако красивые кивера, прикрывавшие одну макушку, сколь красивы, столь и неудобны: весящие по пять фунтов, не спасающие ни от дождя, ни от ветра, ни от жары, ни от холода, они как будто бы взяты напрокат из пыточных камер. Но Устав предписывает носить их повсеместно, только, занимаясь хозяйственными работами, например, ухаживая за конём, дозволяется надевать лёгонькую шапку фуражира. А на Кавказе армия почти поголовно уже перешла на фуражки, вспоминая о киверах только во время смотров и парадов. И одерживает победу за победой над армией иранского шаха!

Конечно, при реальном бое зрители бы исчезли, и кавалеристам трудно было бы соблюдать ровность рядов и опрятность мундиров. Но кому хочется вспоминать об этом теперь, на учениях, в виду обожаемых дам? Зной – это не пули и не ядра неприятельские, издалека мокрые подмышки и пот на лбу да за воротом не видны, публика в восторге. Почти экзальтированная восторженность, с которой уланы и местные дворяне приветствовали друг друга в начале знакомства, понемногу выветривалась. Между офицерами и местным обществом то там, то тут случались некие недопонимания, недоразумения, охлаждавшие пылкую радость. При близком общении выяснялось, что и уланы не все бравы и удалы, и панночки не все очаровательны, да и характеры не у всех золотые. Однако что значили эти казусы, мелкие разочарования в сравнении с тем, что офицеры принесли в томно-ленивую провинциальную жизнь молодой боевой задор и оживили, разнообразили её?! А разве могли уланы держать обиды на дам? Кому ещё и быть капризными, как не сим милым прелестным созданиям? Перовое очарование спало, но совместные развлечения – как же без них? – они, конечно же, продолжались.

К числу зрителей присоединились и Старжинская со своими дочерьми. При встречах мадам кивала издалека, сухо улыбалась старым знакомым, не изъявляя желания побеседовать. Телятьев отвечал тем же. Брюховецкий всё порывался поговорить с мадемуазель Эмили, однако девица отворачивалась: возле неё неотступно торчал пан Казимир. «О, женщины! Вам имя – вероломство!» – негромко бубнил отвергнутый кавалер. Колбяков, если бывал поблизости, советовал не впадать в уныние. «Какое уныние? Я весел!» – зло скалился ротмистр.

Кое-кому из офицеров несказанно везло: у них завязывались романы. Самый большой успех у дам имел командир Харьковского полка, Анреп Иосиф Романович, граф из древнего остзейского рода. Ему шёл тридцатый год, он был восхитительно хорош собой, и что самое важное, пока ещё холост. То есть, по всем меркам – жених, за которым стоило охотиться!

Глава 10

В одно утро, когда полк следовал к месту учений, возле дороги Телятьев увидел цыгана Ило, который издали махал ему. Подъехал и услышал давно ожидаемое:

-Нашёл я тебе коня, поручик.

-Где? Какого?

-Один пан двух жеребцов продаёт: один лучше другого! Дорого просит, зато кони – загляденье! Серый в яблоках – на него сядешь: царевны-королевны будут с завистью оглядываться. Только тебе лучше гнедого брать. Не такой заметный, зато можно целый день скакать, и не устанет, не вспотеет, нигде не подведёт. Арабский: резвый, крепкий...

Ило хвалился, что сам он ни единого дня покою не знал, выполняя поручение, пел дифирамбы лошадям. Антон прикидывал, как бы съездить за ними. Его строго окликнули:

-Поручик, почему покинули строй?

Это был майор Колбяков, издалека он изобразил недовольство, а, подъехав, спросил вполне по-дружески:

-И что за причина?!

Цыган теперь уже майору рассказал о выставленных на продажу скакунах, сообщил, кто и где продает, за сколько.

-Далеконько, – стал размышлять майор. – За день не обернуться, надо пару дней отпуска просить... Ну, ради хорошего коня, думаю, в штабе пойдут навстречу, да я походатайствую. И которого приобрести желаете: серого иль гнедого?

-Поглядеть надо... Я не прочь и обоих взять... Денег бы занять, у меня с собой только полторы тысячи...

-Серого в качестве парадира[3], а гнедого – на каждый день: и в строй, и в бой? ...Резонно! С деньгами можно подсобить, Вы ж быстро вернёте? – майор поглядел на цыгана задумчиво, потом весело подняв брови, выдохнул «Ха!»: похоже, в голове его возникла озорная мысль, он озвучил её. – Слушай, любезный, а помоги-ка нам спектаклик разыграть? Мы делаем вид, что ты пока ничего не говорил. Подъедешь к обеду, когда всё местное общество соберётся. И громко, чтоб все слышали, сообщишь, что для Телятьева самого распрекрасного, но дорогущего коня нашёл. Чтоб все дамы и господа ошарашенно глазами захлопали.

-Зачем? Неужель командир иначе не отпустит? – удивился поручик.

-Командиру спектакли ни к чему, – объяснил Колбяков. – А тем, кто нас нищими считает и втихомолку о прорехах в карманах шушукается, не помешает полюбоваться, как наш младший офицер запросто скакуна за две тысячи покупает.

-Утереть нос Старжинской? – улыбнулся поручик.

-Именно! – подтвердил майор и спросил цыгана. – Всё понял? Исполнишь?

Идея майора пришлась цыгану по душе:

-Раз надо ошарашить публику, сделаем!

Когда утренние ученья закончились, свободные от дежурств офицеры, отправив солдат по квартирам, собрались на близлежащей мызе. Как всегда – в обществе очаровательных дам. Поближе к дому, под навесом, расположились дамы постарше, юные дамы и барышни разделились на группы, в сопровождении кавалеров разбрелись по саду, где меж яблонь, склоняющих к земле ветви под тяжестью ещё незрелых, но уже соблазнительно пахнущих плодов, были расставлены скамейки, стулья. Телятьев ждал цыгана, но, чтоб не дразнить себя, не таращиться в нетерпении на дорогу, ушёл с Дмитриевым вглубь сада. И вот его окликнули. Подошёл к обществу, и был встречен восхищённо завистливым восклицанием Брюховецкого:

-Телятьев, да ты – хитрец! Со мной ездил и не обмолвился, что себе агента-цыгана завёл. Вон человек говорит, что нашёл для тебя скакуна!

-Брюховецкий, не завидуй! Мы ещё не видели коня, – весело откликнулся Колбяков.

На эти возгласы подходили любопытствующие помещики и офицеры, да и дамы, толковавшие о чём-то меж собой, повернули головы. Цыган Ило приветствовал Телятьева и прокричал радостно:

-Радуйся, поручик, я даже не одного, а двух жеребцов сыскал. Один – гнедой, крепкий, быстрый, как стрела, полетит, понесёт тебя: никто не догонит! Другой – красавец, краше не придумаешь: серый в яблоках!

На цыгана накинулись с расспросами и уланы, и паны: кто продаёт, за сколько, переглядывались меж собой, перешёптывались взволнованно. Видать, были желающие перехватить хороших скакунов. Двое помещиков уговаривали цыгана назвать имя продавца, обещали наградить вестового по-царски. Ило улыбался плутовато, цену сообщил, а объявлять, кто продаёт, отказался:

-Э-э-э, господа хорошие, не просите! Я для Антона Андреича коня искал, только ему скажу. Если не захочет он брать, тогда уж вы пожалуйте. Однако быть не может, чтобы ему кони не приглянулись: сколь ни ищи, лучше не сыщешь! Да и не всем такие кони по карману, а у поручика и именье богатое, и заводы доходные. Для него кони, для него!

Хвалебную тираду цыгана прервал Колбяков вопросом, имеются ль у богатого помещика-заводчика Телятьева деньги в наличии в данный момент. Брюховецкий, состроив обиженную мину, со словами «Ох, хитрец, Телятьев, хитрец! Ну да ладно, помогу!», вытащил бумажник и, пересчитав ассигнации, протянул: «Восемьсот! Пару недель подожду!» Чаще всего он сам занимал у товарищей, причём мелкие суммы, и сейчас, скорей всего, предлагал не свои деньги, Колбяков его заранее подготовил, чтоб ротмистр мог на глазах общества себя в столь выгодном свете показать. Бросив взгляд на Старжинскую, герой сего дня – уланский поручик – понял, что спектакль удался: пани изо всех сил пыталась сохранить на лице благожелательную улыбку, однако щёки её нервно подёргивались, и выходила неприятненькая гримаска. Радующийся за приятеля Дмитриев стал собирать деньги у офицеров, а Телятьев пошёл к бригадному командиру, генерал-майору Кочиалову, что в обществе хозяина и адъютантов отдыхал на веранде с другой стороны дома.

Генерал-майор сидел, расслабленно откинувшись на спинку мягкого дивана, положив ноги на низенький табурет, к нему ластилась хозяйская беленькая кошечка, которую он лениво поглаживал.

-Давайте без подробностей, я в курсе, – прервал он рапорт Телятьева. – Что желаете?

-Прошу два дня отпуска: за лошадьми съездить.

-Цыган заслуживает доверия? Не обманет?

-Кого другого, не знаю, Ваше превосходительство, а меня – нет, не обманет. У нас с ним старые связи.

-Хорошо, съездите, – позволил командир, а испытующе поглядев на поручика снизу вверх, поинтересовался. – Однако, поручик, зачем Вам такая лошадь?

-Как?.. – растерялся Телятьев. – Я строевым конём ещё не обзавёлся...

-Да я не про строевого... Арабский скакун – вожделенная мечта кавалериста... А серый-то, в яблоках, зачем?

-Ваше превосходительство, разве кто откажется от такого?

Генерал усмехнулся, взъерошил длинными пальцами кошачью спину против шерсти, подтвердил:

-Да, от красивого коня никто не откажется... Однако у командира бригады такого парадира нет, а командиру взвода зачем?

-Вы предлагаете не брать?.. – растерялся Телятьев.

-Берите, конечно!.. Я не вправе указывать, на что Вам деньги тратить... – с неторопливой вальяжностью ответил Кочиалов и предложил. – Я Вам свой экипаж дам: на паре быстрей доедете... Поторопитесь, а то вдруг опередит кто... если серый столь хорош, как растрезвонили... Солдат возьмите... двоих... В одном цыгане Вы уверены, а за других можете ль поручиться?.. – генерал обратил взор на своего адъютанта и дал указание: – Слышали? Исполняйте!..

Телятьев взял собранные товарищами деньги, с Ило уселся в генеральскую коляску, солдаты устроились на облучок, и помчались. Верховые кони без седоков легко бежали следом. Пока было время, выспросил у попутчика, как был спасён его сын. Рассказ цыгана поразил, можно даже сказать – шокировал. Танюша, оказывается, достала ребёнка из уже мёртвой бабы, сделала то, на что не могли решиться взрослые, опытные цыганки. Да что цыганки – бабы безграмотные, из врачей с дипломами и то мало кто осмеливается делать кесарево сечение, а тут – маленькая девочка! Ну и сестрёнка! Антон знал легенды целищевского рода, ведал, что бывали средь пращурок очень-таки непростые женщины, ворожить-колдовать-лечить могли, но рассказы о них казались волшебными небылицами, думалось, что ведуньи прежние перевелись, не возродятся. Ан нет, сестрёнке выпало ношу сию нести. Вспомнились Танины слова, что она подпирала дверь, которую Антон и Сергей вдвоём не могли открыть, только взглядом. Тогда решил, что шутит сестра, не стал особо вникать. Не шутила, стало быть? Что ж дальше от этой стрекозы ждать? Видя, что поручик задумался, помрачнел, Ило удивился:

-Ты зачем такой невесёлый? Таня – сильная, её наши уважают...

-С чего веселиться-то? Чем это для неё обернётся?

-Всё, что захочет, получит!

-Думаешь, всё так просто?.. – вздохнул Антон. – У вас жгли кого-нибудь на кострах?

-Как жгли? – не понял цыган.

-Натурально! Смертной казни через сожжение предавали?

-Не знаю... – цыган порылся в памяти, сказал неуверенно. – Слыхал, случалось такое... Давно, очень давно...

-А я точно знаю, что у нас в роду женщины горели... Трое ...за колдовство на костёр отправлены... Тоже давно... Однако как жизнь повернётся? ... Спокойней было бы без этого...

Цыган посмотрел с почтительным уважением и страхом.

-Ты не думай, наши лишнего не болтают. У нас никто ей худого не желает, боятся...

-Разве хорошо, если боятся? – горько усмехнулся Антон.

Глава 11

Переночевав в дороге, к панскому дому подъехали около девяти утра. Хозяин, пан Клястицкий, оказался сухощавым человеком среднего роста, на звон колокольцев и стук подъезжающего экипажа он подошёл к крыльцу со стороны сада. Узнав о цели приезда, недоверчиво осмотрел поручика с ног до головы и сообщил надменно, что лошадей отдаст только за наличные, никаким распискам и обещаниям заплатить когда-нибудь после не поверит. Услыхав, что деньги есть, заявил, что ему не всё равно, в какие руки попадёт конь: может быть, поручик насобирал денег в долг со всей дивизии, а потом на корм и уход средств не найдёт. Телятьев заверил, что способен создать коню наилучшие условия. Пан бросил взгляд на недешёвую коляску, в коей приехал покупатель, кивнул головой и пригласил в дом.

-Вы с дороги, да и я ещё не завтракал...

Его слуги были не столько вышколены, сколько суетливы и услужливы, накрывали стол торопливо, боязливо оглядываясь на хозяина. За завтраком осмотрительный пан попросил подробней рассказать, какими средствами поручик располагает, и молодой покупатель вынужден был доказывать, что имеет средства на достойное содержание породистой лошади, то есть пришлось выложить сведения о доходах, о службе: чуть не всю подноготную. Поверив, наконец, что поручик не беден, пан объяснился:

-У меня прекрасные кони, хочу быть спокоен за них... Для сына покупал... Для единственного наследника... – и вздохнул горестно, тяжело, за его надменностью скрывалась неподдельная скорбь... – Что ж, пройдёмте, покажу...

Клястицкий, не спускаясь с крыльца, отдал приказ вывести лошадей, Телятьев пошёл за мужиком и негромко спросил, что сталось с хозяйским сыном, жив ли: задать этой вопрос самому пану язык не повернулся. Конюх ответил не сразу, оглянулся исподлобья, и лишь, спрятавшись за крупом коня, оскалился беззубым ртом и негромко пробурчал:

-Живий!.. Сваряться між собою... Пан вимагає, щоб всі його слова було, а син – весь у нього, упертий не менше; як приїжджає додому, скандалять, тільки що не б'ються...

-Из-за этого продаёт коней?

-Видать... Тоскуе за сином, а не визнається, приховує... лютує все більше...

-Лютует? Он, что ль, тебе зубы проредил?

-А то хто ж! – угрюмо кивнул конюх.

Вот так разворот! Такая скорбь на лице пана, и всё потому, что с сыном не в ладу живёт. И кто виноват? Пожалуй – сын-неслух. Телятьев рано остался сиротой, в душе боготворил отца, и не мог представить, что можно было бы ему перечить. С другой стороны, он никак не мог вообразить, чтоб его отец вёл себя столь спесиво и не выслушал бы сына, ежели б случились какие-то разногласия...

Впрочем, главное – кони! Они были хороши! Ило, нахваливавший скакунов, ничуть не преувеличил их достоинства, наоборот: он слов не смог найти, чтобы расписать, как они того заслуживают. Телятьев осмотрел коней, погладил, похлопал, проехался по двору на одном и другом. Гнедой был лёгок, статен, тонконог, с небольшой красивой головой, шерсть на спине и боках коричневого цвета, спускаясь к брюху, темнела, ноги почти чёрные: за такого жеребца кавказские абреки готовы мать родную продать иль кого угодно зарезать. Серый более широк в груди и выше ростом, стало быть, мощнее, но тяжелее в беге, однако на таких красавцах и не преследуют врага, не уходят от погонь, такая лошадь достойна того, чтобы полководец въехал на ней в покорённый город иль провёл свою армию пред очами императора. Телятьев сказал хозяину, что берёт обоих. Пусть и по две тысячи, торговаться не стал. Пана эти слова даже будто б опечалили, надменные плечи его опустились: может, надеялся, что выставив такую немыслимую цену, не найдёт покупателя, и, лишь погрозив продажей, приструнит, сломит сыновнее упрямство, а в результате всё-таки оставит лошадей в своей конюшне в надежде на примирение?

Клястицкий предлагал выехать в обратный путь завтра, с утречка, но поручик решил поспешить. Не дай Бог, передумает пан да деньги вернёт! Да Телятьев же спать не сможет после того, как увидел коней, проехался на них: кони-красавцы будут повсюду мерещиться, во сне будут приходить и дразнить своей статью и дерзкой резвостью.

Цыгана всё время, пока Телятьев общался с хозяином, не было видно, а стали собираться, он – тут как тут. С самодовольным видом запрыгнул в коляску, спросил:

-Как, поручик? Угодил я тебе, понравились кони?

-Угодил, угодил. Спасибо... Мне показалось, не очень-то пан доволен, что продал. Поди, будет злиться, у конюха последние зубы выбьет.

-Может, выбьет, – беззаботно согласился Ило. – Хлопы хозяина зубодёром зовут...

-Тяжело, видать, мужикам живётся?

-Не знаю... – цыган задумался ненадолго, потом поделился наблюдениями. – А здешние не хуже других живут, даже лучше, они сами бают: «биты, зато сыты». Пан их крут, а последнюю шкуру не сдирает. Вон в соседнем именье хозяина своего лет десять не видывали, он то в столице, то за границей, только деньги требует. Именье в аренду отдано, там рендарь лютует так уж лютует: холопы нищие, голодные, ободранные, аж глядеть неловко, срам, чуть не нагишом ходят.

-Рендарь? Арендатор, что ль?

-Ну, арендатор... Ему чего людей жалеть? Не его. Что вырастят, что наткут – всё отбирает. Мы-то, цыгане, везде ходим, видим, у какого хозяина как люди живут, где можно хлеба и грошиков выпросить, а где – нищета такая, что хоть своим куском угощай... В те именья, где рендари на хозяйство поставлены, мы и не заезжаем... А песни жалостливые, тягучие сложены: как запоют, душу рвут... – И цыган негромко запел:

«Котрый бы то козак альбо мужьж схотив рыбы наловыты,

Жинку свою з дитьмы покормыты,

То не йде он до попа благословытыся,

Да пиде до жыда-рендаря, да поступы йому часть оддать

Щоб позволыв на ричци рыбы наловыты

Жинку з дитьмы покормыты...»

Солдат, сидящий на облучке, оглянулся удивлённо, прислушиваясь к песне, рот приоткрыл, а сказать ничего не решился. Коляска мягко покачивалась на прочных рессорах, цыган тянул заунывную песнь местного люда. Её печаль никак не соответствовала настроению поручика, который тоже оглядывался – но с ликованием в душе! – любуясь двумя прекраснейшими скакунами, что бежали за экипажем, и он оборвал:

-Хватит тоску наводить. Спой что-нибудь повеселее.

И цыган, откинувшись на спинку сиденья, громко, раздольно запел:

«Марья Ивана, Марья Ивана

В жито звала, в жито звала...»

Глава 12

Утром перед харьковскими уланами появился генерал-майор Кочиалов со штабными офицерами. Выслушал рапорт полковника Анрепа, понаблюдал за построением, а когда строй распустили, подозвал Телятьева и попросил показать коней. Солдаты отправились на завтрак, офицеры – к квартире Телятьева. Слуга выводил лошадей по очереди, сначала гнедого: офицеры единогласно решили, что Телятьеву несказанно повезло, найти такого – великая удача. Серый вызвал общий вздох восторга и зависти. Командир бригады, полюбовавшись, поцокав восхищённо языком, сказал:

-Поручик, зачем Вам сразу два таких красавца? Это даже несправедливо. Уступите серого мне.

Телятьев помнил этот вопрос генерала и ожидал, опасался его. Что отвечать, не знал. Выручил Анреп:

-Ваше превосходительство, однако давить на подчинённого тоже несправедливо. Прошу Вас, Егор Алексеевич, не настаивайте!

-Я не давлю, да и Вы не давите, Иосиф Романович, – снисходительно ответил тот. – Поручик, что скажете?

-Ваше превосходительство, – поднял на него глаза Телятьев. – Кавалеристы говорят: лучше жену отдай другому, только не коня.

-Слыхал я эти слова, слыхал, – ироничным тоном промолвил генерал. – Но, что любопытно: лишь от холостяков! А от женатых не доводилось.

Офицеры о чём-то заперешёптывались, захихикали, пряча смешки в кулаки, и Кочиалов, чуть скосив взгляд, тоном человека, уставшего повторять одно и то же, добавил:

-Супруг Марьи Агафоновны не в счёт... – и штабисты отозвались дружным смехом, а генерал снова обратился к владельцу коня. – Господин Телятьев, я адресуюсь к Вам не как генерал к обер-офицеру, а как дворянин к дворянину: если надумаете, прошу продать мне, никому другому!

Поручик поклонился, генерал и его свита уехали, офицеры-харьковцы кинулись осыпать похвалами своего полковника. Анреп прав, на младшего офицера нельзя оказывать давление, и даже обещались, если генерал-майор будет чем-то ущемлять поручика, на дуэль вызвать. О, всем офицерам было приятно, что сей вызывающий восхищение жеребец содержится если уж и не у них лично, то в их полку.

У прежнего хозяина кони носили громкие имена: серый – Эклипс (так звали светло-серого жеребца императора Александра I, подаренного ему Наполеоном), гнедой – Кайзер. Антон переименовал их на свой лад: Эльбрус и Казбек. Оба они требовали внимания: даже человека в свет выводить без предварительной подготовки нельзя. В имении пана у лошадей была спокойная жизнь, а здесь они должны стать единым целым с полком, а в одном эскадроне 180 жеребцов, каждый со своим норовом, и нужно, чтобы новые кони не дрались с ними, чтобы те в ответ не скалили зубы на коня командира взвода, не лягались бы. Надо было постепенно приучать коней к строю, к ритмичному бою барабанов, а затем – и к пушечной пальбе, то есть ничего не пугаться, не кусать и не бить копытами других жеребцов. Потому Телятьев после общеполковых или бригадных учений, дав солдатам отобедать и немного отдохнуть, снова выводил свой взвод на поле – для выучки собственных лошадей. Из всех угощений гнедой Казбек, как выяснилось, предпочитал сушёные груши и яблоки, а аристократ Эльбрус – чёрный хлеб, посыпанный солью. «Порода-то порода, а лопает по-нашему!» – оценили солдаты.

Глава 13

Через неделю Телятьев предстал перед обществом на сером парадире. Дворяне – и господа, и дамы – подходили полюбоваться конём и выражали сочувствие из-за свершавшегося над поручиком произвола. «Какого произвола?» – не понял он, о чём речь. «Мы слышали: генерал угрожает Вам?» «Господь с вами! Никто ничем не угрожал. За что?» «Разве? Но генерал потребовал уступить коня ему, Вы проявили мужество, осмелились отказать, противостояли генералу...» «Думаю, это чья-то глупая шутка. Я несказанно удивлён! Да, Кочиалов изъявил желание купить коня, но подчеркнул, что обращается ко мне как дворянин к дворянину, а не как генерал к подчинённому. Я ответил, что продавать не буду, только и всего. Никаких угроз!» На лицах дворян читалось разочарование, недоверие, одна из дам спросила:

-Но Вас не было видно. Говорили, что Вы посажены на гауптвахту!

-Это чистый вымысел, вздор! Я был занят выучкой лошадей. Вы ж знаете, что лошади – животные нервные, на то, чтобы они привыкли ко мне и стали послушными, требовалось время... Прошу прощения, что предпочитал вашему обществу занятия с лошадьми, но это было необходимо... Никаких гауптвахт, никаких наказаний, уверяю вас...

Похоже, кто-то из офицеров неудачно пошутил, а в обществе сию глупость приняли за чистую монету. Нехорошо, однако, что дамы нафантазировали лишнего. Получается, напраслину на командира бригады возвели. Посоветоваться бы с кем, например, с Колбяковым. Но всезнайка-майор в этот вечер не появлялся у харьковцев, ротмистры Эсс и Брюховецкий, когда Телятьев поделился с ними, были озадачены.

-Хмм... Вот как из мухи вырастают целые слоны! – резюмировал Брюховецкий.

-Странно, что у меня, Вашего непосредственного начальника, никто ничего не спрашивал, – удивился Эсс. – Но Вы ж опровергли домыслы, я думаю, всё разъяснится.

-Я уверен, что это шутка нашего Тимченки, – предположил Брюховецкий. – Он любит сморозить какую-то глупость и недоумевает, отчего никто не смеётся. Скажу ему, чтобы опроверг сей вздор. Если, конечно, послушает...

-Вы уверены? Не знаю... – пожал плечами Эсс. – Если кто-то поинтересуется, я подтвержу, что поручика никто ни разу не отправлял на гауптвахту...

Затем был ужин, после – танцы. Очаровательную даму, ту, что восхищалась Эльбрусом и просила позволения погладить его красивую шелковистую гриву, бросая томные взгляды на хозяина коня, Телятьев пригласил первой. Оказалось, с нею легко танцевать: она чутко, податливо подчинялась партнёру, какое бы движение он ни желал вставить в рисунок танца, дама его угадывала. Потому, уделив внимание барышням, он снова пригласил эту партнёршу, и когда закружил её, приподняв над танцполом так, что изящные ножки в атласных туфельках делали па в воздухе, дама, прижимаясь к нему, выдохнула, что хотела бы прокатиться на прекрасном сером скакуне.

-С превеликим удовольствием! – ответил он, опуская её. – Хоть прямо сейчас! – а когда музыка закончилась, он, склоняясь к её руке, шепнул. – Выйдите на крыльцо через пять минут...

Она, прикрывшись веером, ответила:

-В аллею... с другой стороны дома...

В полк, на снимаемую им квартиру, поручик вернулся на рассвете. Кажется, только-только успел опустить голову на подушку, как трубач заиграл «зорю». Несмотря на это, не чувствовал ни капельки усталости, всё в нём пело, ликовало: он одержал победу! Но дама была замужней, отношения следовало скрывать. ...Подобные тайны, кажется, появились у многих улан.

Глава 14

Неожиданно Телятьева вызвали в штаб, к некому майору Шудякову. Полковник, которому вестовой передал предписание, удивленно поднял брови, встревожился:

-Шудяков вызывает? Телятьев, Вы что-то натворили?

-Не знаю за собой серьёзных проступков... Кажется, не более грешен, чем прочие...

-Мне тоже так кажется, однако... Пообщайтесь с майором, потом, прошу Вас, расскажите... Если не тайна...

Телятьев повернул коня к штабному дому, Анреп снова окликнул, подозвал:

-Поручик, думаю, Вы должны знать... Этот Шудяков... Осторожней надо с ним... Знаете, он... в общем, из простых писарей... Говорят, лет десять, а то и все двадцать был штабс-капитаном, ничем неприметным... Проявил большое усердие в расследовании бунта... Слышали о черниговцах?.. За год на два чина вырос... Обдумывайте свои слова...

Телятьев поклонился полковнику:

-Благодарю Вас!

Бунт Черниговского полка, кто ж о нём не слыхал? Только все рассказывали по-своему, разные версии, а общаться с непосредственными участниками Телятьеву не приходилось. У кого-то после бунта полетели головы, с кого-то сорвали эполеты и мундир, а кто-то, стало быть, в чинах возрос...

Майор Шудяков, лет сорока-пятидесяти, выглядел уставшим, издёрганным, давно не высыпавшимся, на лице была маска отчаянного усилия: как будто б от того, справится ли он с неким сверхважнейшим делом, зависит спасение отечества, никак не меньше. Со столь решительным лицом люди идут в бой, а для майора полем битвы, вероятно, был его массивный стол, на котором в аккуратные стопки были сложены кипы деловых бумаг, стояли несколько чернильниц, в стаканах перья, карандаши. Он страдал одышкой, какая бывает у людей, что неожиданно для самих себя начали быстро раздаваться вширь и не успели свыкнуться со своими новыми формами. Расплывающуюся фигуру плотно облегал, образуя поперечные складки, мундир драгунского покроя, готовый вот-вот треснуть по швам. Старый мундир стал тесен, но майор, словно бы отказываясь этому верить, упрямо донашивал его. За столами меньшего размера склонились над бумагами два молодых писаря.

-Так-с, господин поручик, хотелось бы знать, – недовольно оглядев вошедшего и указав ему на стул, начал майор, – хотелось бы знать, по какой причине Вы генерал-майора в неловкое положение ставите, очерняете?

-Простите, не понимаю, о чём Вы?

-О чём? А сплетни нехорошие распускаете, жалуетесь на генерала-майора...

-Я жалуюсь?! Это ложь!

-А вот написано, – взяв приготовленный лист и отнеся его от глаз подальше, майор прочитал. – «...говорили, что поручик Телятьев отказался уступить генерал-майору Кочиалову скакуна, и за это подвергнут наказанию, отправлен на гауптвахту». А ни на какую гауптвахту Вас не отправляли, я проверял! – упёршись руками в стол и вперившись в поручика тяжёлым взглядом, заявил он голосом прокурора, убеждённого в вине преступника. – И что сие за выдумка, ради каких целей?

-Но кто говорил? Я ни разу ничего подобного не произносил. Что за фамилии-то там, в сём доносе указаны?

-Это не донос, а докладная записка! Фамилии здесь штатских господ, я к штатским отношения не имею, я за настроениями в армии следить обязан. А откуда штатские услышать могли, как не от Вас?

-Понятия не имею, господин майор, я не имею к сплетне никакого отношения.

-Как не имеете отношения, если о Вас говорят?

-Уверяю Вас, я б тоже хотел узнать, кто эту глупость сочинил. На дуэль бы вызвал...

-На дуэль?! Дуэли запрещены, не забывайтесь! А если не Вы, господин поручик, жаловались, тогда кто же? – грозно спросил обвинитель и улыбнулся ехидненько: мол, что, съел? Не отвертишься.

-Откуда мне знать? Меня уже дамы спрашивали по этому поводу, и я чётко объяснил, что это вымысел.

-А что ж Вы не спросили, кто им сказал, от кого они слышали?

-Выспрашивать сию глупость у дам? Простите, быть занудой, сутяжником в их глазах никак не хочу.

-А надобно было выяснить, тогда бы знали, что ответить мне, – назидательно выговорил Шудяков. – В обществе опасные разговоры ходят. Нехорошо-с... А если Вы не были на гауптвахте, отчего ж от общества прятались? Может, сами с друзьями шутку такую выдумали?

-Выдумать шутку, чтоб опозорить самого себя? Это бред, господин майор!

Но что этому майору говорить о чести, что он в ней понимает? Сразу видно: плебей.

-Не знаю, не знаю... а придётся отправить по инстанции докладную... И уж поразбирайтесь, повыспрашивайте, кто виновен в клевете на генерала. Виновный есть, ежли не Вы, другой кто-то. Выяснить надо... А вот и ещё на Вас докладные поступали... Часто Вы гуляете без кивера, в расстёгнутом мундире, отчего же?

-Но не во время учений, не в строю! А если возле квартиры, в свободное время расстегнул мундир, разве это за нарушение? Жарко же!

-А какой пример солдатам, что от них ожидать? Не понимаете Вы, как я погляжу, что такое армия.

-Что такое армия, господин майор, мне с самого младенчества объясняли мой дед генерал-лейтенант и мой отец полковник.

-Дед генерал-лейтенант, а фамилия какая? – насторожился взыскательный обвинитель, в маске грозного недоверия на его лице появилась трещинка испуга.

-Целищев Павел Анисимович.

-Целищев? – переспросил Шудяков, помолчал, разглядывая поручика сейчас с нормальной человеческой заинтересованностью. – Так Вы генерала Целищева внук? Жив он?

-Прошлым летом представился...

-Дай Боже Царствие Небесное... Знавал я его-с, знавал... Даже как-то чаёк с ним пивал... – майор при упоминании генерала словно бы померк, уменьшился ростом и объёмом: (снова себя в роли писаря ощутил, что ль?) – Я ведь всю жизнь при штабе... почти что всех генералов видывал... В турецкую-то войну генерал Целищев часто в нашем штабе появлялся... Внук его, стало быть... А батюшка Ваш кем же является? Телятьева-то я никакого не припомню.

-Батюшка, полковник Телятьев, в первой армии служил. Скончался, когда мне 11 лет было... От ран, полученных в Отечественную войну...

-Вот как... вот как... – сочувственно пробормотал майор, а потом снова начал обвинять, хотя без прежнего запала. – Однако подводите родителя и деда своего, докладные, рапорты на Вас поступают... Мне-то что делать с ними прикажете? Сегодня о генерал-майоре плохое скажут, а потом – и выше!!! Оставить без внимания никак нельзя!

-По-моему, в обществе уже забыли эту сплетню, я же всё объяснил, больше никто не интересовался.

-Думаете?.. А ежли до столицы слухи дойдут: что там о нас подумают?.. Скажут: опять проморгали... Языки-то недобрые укорачивать надобно, чтоб впредь не болтали... – и майор даже стукнул кулаком по столу для убедительности, произнося эту грозную тираду, а смотрелся сей жест нелепо. Нет, что ни говори, когда человек всю жизнь был на невысокой должности, и вдруг неожиданно вырос, командирские нотки в голосе и жесты, соответствующие чину, у него плохо выходят.

-Ежели не Вы, господин поручик, сплетни распустили, не Вы жаловались, Вам-то бояться-то нечего. Но Вам следует помочь виновного найти. Из таких наговоров на вышестоящее начальство, знаете, что родиться может?! Не вообрази Господь! Отпускаю пока, разбираться будем. Повыясняйте, прошу Вас, порасспрашивайте... Ежели мы дознаемся, что Вы правду мне излагать не пожелали, то... Опасайтесь, господин поручик, опасайтесь!

Полковник, которому Телятьев пересказал разговор, мрачно хмыкнул:

-Хмм... Крайне неприятно... Как бы противостоять?

Глава 15

Солдаты и офицеры частично размещались в селе на тесных квартирах, а четыре эскадрона в палатках рядом с ним. Для графа Анрепа квартирмейстеры заарендовали самую большую из сельских хат, он же, осмотрев её, отказался: очень уж потолок низкий, предпочёл поселиться возле солдат, в палатке, поставленной вплотную со штабной. Луг перед палатками очистили от всех кустов, он был уже плотно утрамбован часто марширующими на нём пешими и конными эскадронами.

Эскадрон Эсса проводил учения: движение шагом, перестроения из походной колонны в развёрнутый строй, в сомкнутый строй. Затем перешли к более сложному: атаке. Трудно было приучить лошадей не паниковать и не вскидываться на дыбы при резком опускании пики из вертикального положения и выбрасывании её вниз и вперёд, хоть шоры на правый лошадиный глаз надевай, но ведь от шор кони слепнут! Это движение повторяли снова и снова, приучали скакунов к тому, что после определенного сигнала трубы возле их глаз промелькнёт дубовая палка.

Со стороны другого села сюда крупной рысью скакали четверо всадников в тёмно-синих с оранжевыми обшлагами мундирах на гнедых дончаках – офицеры Санкт-Петербургского полка. Приближаясь к харьковцам, они перешли на шаг, полковник крикнул:

-Ротмистр, что ж это Вы солдатам отдохнуть не даёте? Зачем утомляете сверх меры?

Эсс дал команду «Вольно!», подъехал к петербуржцам, за ним другие офицеры, да и солдаты собирались вокруг: послушать, поболтать с соседями никто не прочь. Между двумя полками первой бригады сложились своеобразные отношения, в которых всегда присутствовало и товарищество, и соревнование.

-Надеетесь нас перещеголять на предстоящем смотре? – весело спросил полковник Хомутов. – Э-э, нет, не позволим!

-Михаил Григорьевич, – с достоинством ответил Эсс, – мы раньше времени хвалиться не привыкли, смотр покажет.

-Неужто нижних чинов не жаль? Эй, солдатики, вас, поди, совсем замучили, ни минуты продыху не дают?

Из группы солдат раздалось уверенное:

-Никак нет, не замучили!.. Тяжело в ученье, легко в бою!.. Надо так надо!

Солдаты не жаловались, поскольку Телятьев в их артельную казну вложил сто рублей: эскадрон тренировался сейчас в большей степени ради обучения его жеребцов, потому, отнимая у нижних чинов свободное время, он счёл, что обязан вознаградить.

-Молодцы, хвалю! – с удивлением высказался Хомутов и повернулся к своим. – Слыхали, господа? Что-то наши солдаты меньше бодрости выказывают. Недоработка! – и снова спросил Эсса. – А с манежной выездкой у вас как?

-Манеж нам маленький построили, от силы два взвода помещаются, – ответил ротмистр. – Доходит очередь раз в неделю.

-Это и к лучшему, – успокоил Хомутов. – Что кавалерии занятия в манежах дают, не пойму, какой толк? Не для цирка ж готовим...

-Но начальство нас по манежной выездке оценивает, – печально отозвался Эсс.

-Н-да, начальство... – полковник горько, сокрушённо вздохнул, обнажил сжатые зубы в гримасе раздражения и с тоской покачал головой. – Танцующих лошадей им подавай... Надеются, что все войны закончились, что ли? Неужель думают, что неприятель побежит, завидя, как наши лошади танцевать умеют?

Хомутов громко высказал то, о чём не принято было говорить. Да, вышестоящее начальство большой интерес проявляет именно к выездке в манеже, любит устраивать представления, где эскадроны взвод за взводом демонстрируют искусство красивых перестроений под музыку, неторопливые синхронные шаги лошадей вбок, назад, вперёд, кружение на месте, то есть почти что танцы. Загляденье! Но для чего сия красота? Верно сказано: неприятеля подобными танцами не напугаешь.

Когда два полка собирались вместе, меж офицерами и меж солдатами нередко заходил шутливый спор, чей командир лучше. И Телятьев с любопытством разглядывал Хомутова, сравнивал. Анреп выше ростом, и осанка, и взгляд его свидетельствуют, что он – истинный потомок древнего рода, аристократ от кончиков ногтей до последней капельки крови. Хомутов на первый взгляд проще: все его движения, как у истинно светского человека, легки, живы, изящны, но без благородной величавости, какая есть у Анрепа. Иосиф Романович очень хорош собой, им восторгаются дамы, признают это и офицеры. И Хомутов недурён. Светловолос, черты лица правильны, в целом – хорош, однако слово «очень» не добавишь, описывая его внешность, дамы не будут закатывать от восторга глаза: мешают излишне густые и широкие цвета старой соломы брови, нависающие и затеняющие синеву глаз. Из-за них полковник выглядит насупленным, недовольным, и даже в минуты, когда губы его улыбаются, взгляд из-под тяжёлых бровей кажется угрюмым. И всё ж Анреп проигрывает командиру Санкт-Петербургского полка, ибо он – блестящий офицер, а его соперник – воин. Только так, и не иначе. Хомутов всего на три года старше Анрепа, но эти три года вместили Отечественную войну. В августе 1812 года в возрасте 17 лет Хомутов был принят корнетом в лейб-гвардии гусарский полк, с этим полком участвовал в главнейших сражениях, дошёл до Парижа. На груди его красуются орден святого Владимира с бантом, Прусский железный крест, медали «В память о 1812 годе», «За взятие Парижа». Анреп тоже совсем юным поступил корнетом в кавалергардский полк в 1814 году, но поучаствовать в боях не успел. Когда петербуржцы с гордостью за своего командира напоминают об этом, харьковцы отвечают, мол, у нашего полковника всё впереди, и он свою грудь орденами украсит. Никто и не спорит, будет возможность, однако, как ни старайся Анреп, а медали «За взятие Парижа» и ореола славы, окружающей её обладателей, ему не добыть.

А орденоносный полковник в сине-оранжевом мундире оглядывал солдат, заметил Васятку на красивом сером жеребце. (Телятьев хотел приучить к строю обоих своих скакунов, а никого другого к серому красавцу подпускать не желал, потому его денщик то на Эльбрусе, то на Казбеке сопровождал эскадрон во время учений)

-А это что за серый жеребец, и что за недоразумение на нём восседает? – спросил Хомутов с весёлым недоумением. (Да, Васятка горбился, склонялся к лошадиной шее; своего слугу правильной кавалерийской посадке поручик не обучал, не до того: не сваливается под копыта, и достаточно)

-Это не солдат, – объяснил Эсс, – денщик командира взвода.

-Чей? – Хомутов окинул взглядом офицеров.

Телятьев поклонился и сказал:

-Мой, Ваше высокоблагородие. Разрешите представиться: поручик Телятьев.

-Телятьев? ...Это о Вас говорят, что Вы лучших лошадей с округи собрали?

-Не всех, только двоих...

-Хмм... И впрямь, хороши кони, хороши...

Офицеры полюбовались лошадьми, похвалили, пожелали успехов эскадрону и понеслись дальше, к палатке Анрепа. Ротмистр приказал трубачу снова дать сигнал к построению. Занимались минут двадцать, не больше: прискакал ординарец и сообщил, что Анреп приглашает Эсса и Телятьева к себе. Ординарец помчался созывать ещё кого из офицеров, Эсс отпустил солдат, дал им кое-какие наставления, и они с поручиком поехали к полковнику. Анреп, оказывается, поделился с коллегой тем, какая проблема возникла у поручика из-за серого жеребца, и Хомутов захотел узнать подробности. Молодой офицер теперь уже петербуржцам пересказал лживые слухи о его заключении на гауптвахту и о разговоре с Шудяковым. Хомутов изумлённо поднимал брови, хмыкал недовольно.

Понемногу собрались другие старшие офицеры – те, коих ординарец смог найти. Поболтали о том о сём, слегка подтрунивая друг над другом.

Хомутов поделился:

-Иосиф Романович, слыхали? На меня третьего дни напали разбойники и обобрали дочиста.

-Вас? Неужель такое возможно! – весело изумился Анреп.

-Заехали ловкачи штабные на карты, – стал рассказывать «пострадавший». – Сели в преферанс, а я отвлекался, растолковывал Берману, где нам луг на корм отведён, за какую черту чтоб не смел заходить, а то с паном тяжба будет... В эту пору приходит игра – всего одна к сносу... И пошёл я на большой увёрт... открыл – глядь, а у меня оказалась в пяти червях в конце не семёрка, а восьмёрка... стыдно пятиться назад, да ещё и полковнику... Я просил разыгрывать, ну, и остался при шести на полной курице... Пятьсот рублей как щучка съела!

Офицеры сочувственно посмеивались, Анреп укорил:

-Михаил Григорьевич, Вы ж сами говорили, что среди панночек будет недосуг картам время уделять!

-Дам тоже нельзя утомлять, пусть они отдохнут от наших визитов, поскучают. Нельзя назойливым быть. Как говаривал мой приятель Пушкин: «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей!»

(Ах, вот от кого Колбяков эти строчки перенял! Он, что ли, тот ловкач штабной, что Хомутова обчистил?)

-Значит, Вы к нам приехали, чтобы кошель заново наполнить? – поинтересовался подполковник.

-Нет, что Вы, не подозревайте в корыстолюбии! Захотел старых товарищей навестить. Однако если пойдёт игра, не откажусь!

Поговорили о новых пиках: дубовые древки заготовлялись для дивизии зимой, многие оказались сучковатыми, искривились, и солдаты сами меняли негодные на такие, что в руках будут ловко держаться и не поломаются, наведываясь в местные дубравы, рубили стройные молодые деревца. А дубравы-то принадлежат помещикам! Как без скандалов обойтись?

Затем Анреп, оглядев офицеров, сказал:

-Должен рассказать всем вам, господа, что у нас крайне неприятная ситуация возникла... – и заново была повторена история о том, какое обвинение майор Шудяков на поручика Телятьева возводит.

-Таковы обстоятельства, господа... Что бы там ни измышлял майор, а ведь слухи о командире бригады – это крайне неприятно. На репутацию Кочиалова тень наброшена.

-Догадываюсь я, кто к этому причастен, – проворчал Брюховецкий.

-А я знать не желаю! – отрезал Анреп. – Кто б ни был тот, кто пустил сплетню, пусть сие останется на его совести. Я не смогу болтуну потом руки подать, потому – предпочитаю не знать!

-Иосиф Романович, сдаётся мне, что зря Вы своих офицеров так строжите, – вмешался Хомутов. – Если кто и пошутил неосторожно, то не со зла, не догадываясь, какие по воде круги пойдут. Не ведая, какова здесь вода... Надо помнить, господа, что вокруг нас поляки, а не родные сердцу казаки, а поляки, они фантазировать мастера. Русского генерала очернить для них истинное наслаждение, они всю свою польскую душу в фантазии вкладывают!

-Польскую душу? А что дамы? Кажется, любят нас!

-А мы улучшаем польскую породу: уверен, через некоторое время народится в сём крае множество русских! – гордо заявил ротмистр, приехавший с Хомутовым.

-Гляньте-ка, Иосиф Романович, что мои надумали! Орлы! – то ль похвалил, то ль пожурил Хомутов. – Я из-за них покою не знаю, молюсь денно-нощно, как бы от дуэлей полк уберечь. Дни отсчитываю: сегодня никого на дуэль не вызвали, стал быть, слава Богу, хорошо день прошёл, а утро опять та же забота, та ж молитва...

-А мы тоже каждый день молимся, и всё за Вас, Михаил Григорьевич, – изображая на лице шутливую угодливость, ответил тот же ротмистр. – Как бы Вас на дуэль не вызвал некий пан... Вы ж тоже, кажется, кое-кому русского ребятёнка подарить собрались?

-О да! Мы всего лишь с командира пример берём, – добавил другой, последние слова его заглушил взрыв смеха, и стены палатки заколебались, словно от порыва ветра.

-О! Да у вас своего рода заговор против панов? – засмеялся Анреп. – Думаю, в сём заговоре и мои орлы не отстают... Да только... – вздохнул он сокрушённо, – воспитывать-то русских малышей будут ксендзы...

-Не отстают? – не поверил Хомутов. – Не верю!

-Мы тоже со своего командира пример берём, – ответил за всех Брюховецкий. – Молчим, как и он. Вам-то, Михаил Григорьевич, проще, Вы женаты, под венец не поволокут. А наш полковник холост, тут предельно осмотрительным быть нужно. А то: одно неосторожное словцо – и обнаружишь себя в костёле слушающим венчальную мессу. Не-е-ет, нам болтать нельзя!

-Ротмистр, так и ночью нужно быть осмотрительным. Не Вас ли я встретил под утро, выходя из одного сада? Ваш жеребец чуть с ног меня не сбил...

-Из какого сада? – насторожился Брюховецкий.

-Из соседнего с Вашим...

-Ах, из соседнего... Нет, нет... не меня... Я по ночам крепко сплю, не выхожу ни в какой сад... тем более так далеко... – ответом на эти слова тоже был смех.

-К слову об осмотрительности, – напомнил Анреп. – Нам бы подумать, как с делом, что майор Шудяков затеял, разобраться... без потерь для полка... Думаю, все офицеры – причастные и непричастные к рождению порочащих Егора Алексеевича слухов – должны постараться развеять их. Настоятельно прошу!

Солдаты из обслуги полковника подняли парусиновую завесу, отделяющую штабную палатку от его личной, и глазам офицеров открылся красиво сервированный стол. За ужином разговор от шуток переходил к обсуждению серьёзных вопросов, от серьёзного снова переключались на соблазнительных дам. Мысль, что мстить панам нужно достойным офицеров способом, увлекая в свои объятия их жён и дочерей, понравилась всем. Опасность быть продырявленным на дуэли кем-то из ревнивых мужей подзадоривала, добавляла остроты. Сделали вывод: мы, мол, дырявим их дам уже теперь, а дуэли – они в призрачной отдалённой перспективе. Дай Бог, их удастся избежать, паны ведь могут просто-напросто испугаться...

Глава 16

Через пару дней Телятьева снова вызвал Шудяков. На сей раз встревожился не только Анреп, а все офицеры.

Майор начал вкрадчиво:

-Ну как, господин Телятьев, вызнали, кто генерал-майора очернил?

-Никак нет.

-Расспрашивали?

-Расспрашивал.

-А что господин полковник сказал?

-Сказал, что не желает знать имя сплетника...

-Так Вы, господин поручик, напишите-ка докладную, расскажите подробненько, что и как сказал Ваш полковник, и о чём ещё говорил?

-Зачем? Не понимаю Вашей просьбы.

-Для порядку!

-Вы ж сами сетовали, что не успеваете вовремя все бумаги изучить. Зачем же я Вам работы добавлять буду, ради такой ерунды время да чернила тратить?

-Ерунды? А не ерунда это! Нешто не понимаете серьёзности дела? Так... – майор вытащил из-под стопочки бумаг некую писульку и, потрясая ею перед поручиком, заговорил угрожающим тоном. – Я в курсе, что Вы там за речи ведёте! Уже и до составления заговора дошло! А Вы признаваться не желаете?!

-Какого заговора? – изумился Телятьев. – Помилуй, Господи! Вы что-то напутали...

-Не напутал! Вот! «...господин полковник изволил сказать, что заговор создали, а прочие господа засмеялись...» Так было? Отчего ж признаваться не желаете-с?

-Не понимаю, о чём Вы?

-Не понимаете? Позвольте не поверить! Вы при сём разговоре присутствовали, вот у меня список всех участников заговора, вот он! – и майор снова угрожающе, словно зажжённую гранату, которую приготовился бросить в неприятеля, взвесил в руке сложенный вдвое листочек. – К сожалению, к моему глубочайшему сожалению, полковниками возглавляемый: Хомутовым и Анрепом!

Телятьев догадался, что речь идёт о вечере, когда к Анрепу приезжал Хомутов. Но при чём тут какой-то заговор?

-Одна нелепость чище другой! Нет никакого заговора, Ваши доносчики сочинили чушь! – возмутился он.

-Уже и блюстителей законной власти, трона, смеете обвинять!? Не забывайтесь! А ведь Вы, господин поручик, ещё молоды, напишите, признайтесь, о чем речь шла, и это там – (майор указал пальцем вверх) – учтут. Благодарность от начальства заслужить можете...

-Господин майор, я могу лишь одно сказать: Вас в заблуждение ввели. Хомутов приезжал к Анрепу, поужинали вместе, болтали обо всём подряд. Но никаких заговоров не было... – и вдруг всплыла в памяти фраза Анрепа о заговоре против панов, и Телятьев похолодел от ужаса: значит, кто-то из присутствовавших донёс, да к тому ж всё истолковал превратно, перевернул с ног до головы. Кто же? Кого подозревать? И как общаться после всего этого с ними?

-Что ж Вы замолчали? Испугались последствий? Берите-ка бумагу и пишите, о чём разговор шёл.

-Господин майор, это была обычная болтовня, ничего не значащая. Больше всего мы болтали о дамах, остального не припомню...

-О дамах?.. Ничего о дамах не сказано, а вот обо мне упоминали... что ж это Вы, господин поручик, признаться не желаете?

-Как о дамах не сказано? Мне помнится, только о них и говорили...

-Разве? – недоверчиво посмотрел майор, поискал в своей бумажке нужные слова и снова с подозрением глянул на поручика. – Что-то мне об этом не доложили... Ну, видно, сочли несущественным...

И поручик догадался, в чём дело, отлегло от сердца, вздохнул, наконец, полной грудью. Офицеры бездумно перепрыгивали в разговоре с русского на французский, добавляя иногда слова из немецкого. Вспоминая о дамах, все непроизвольно переходили на самый приятный для объяснений в любви язык. Отчего-то так повелось в офицерской среде: о дамах говорить по-французски, о делах армейских – по-немецки, а по-русски – обо всём остальном, иль когда подходящих французских слов не находишь. Не все господа по-французски изъясняются достаточно бегло, но понимают все. Если в доносе нет слов о дамах, значит, никого из офицеров можно не подозревать. Слава Богу, хоть не они доносительством занимаются. Пока Телятьев размышлял, сопоставляя всё, что смог вспомнить, со словами майора, тот продолжал наседать. Вероятно, молчание принял за испуг:

-Вам-то, господин поручик, бояться нечего, – уговаривал он вкрадчиво, даже заискивающе. – Здесь написано, что Вы отмалчивались больше да других слушали. Вы уж напишите, изложите, кто что сказал, этим услугу окажете, Вас вознаградят... Тайное общество создаётся, это ж – не приведи Господь! Чем закончится, во что выльется? Вы как верный слуга Государя предупредить обязаны!

Телятьев не смог сдержаться, засмеялся. Столь нелепой была выдумка, как она разнилась с тем, что было на самом деле! Из малозначащей болтовни делать столь жуткие выводы! Да, офицеры произносили такое, что лучше бы никому не пересказывать, но не из-за крамолы, опасного заговора против власти, а из-за неприличных пикантненьких фраз о дамах и их мужьях. То есть, была обычная мужская болтовня, приправленная сочной скабрезностью. Ну надо же, как у сего человека голова устроена: ему одни заговоры кругом мерещатся. Делать вывод, что создано тайное общество? А Шудяков недоумённо таращился на него:

-Что же смешного в моих словах? Я ведь спасти Вас хочу...

-Поверьте, господин майор, – согнав смех, сказал поручик. – Вас ввели в заблуждение, честью своей клянусь. Мы говорили о дамах. Да, я вспомнил фразу Анрепа о заговоре. Но шутливый заговор сей тоже касался дам. Очаровательных дам и их мужей. Офицеры ворчали на панов-помещиков, кто-то предложил отомстить им по-офицерски: завлекая их жён. Вот после этого Иосиф Романович и сказал о создании заговора против панов.

-Завлекать жён? И сие заговор? – изумился Шудяков.

-Но это ж в шутку было сказано. Паны нас не любят, значит, нужно соблазнять их жён и оставлять в их семьях русских детишек.

-Какой же это заговор? – повторил вопрос майор, не желая, по-видимому, верить поручику.

-Заговор, цель которого панские жёны, и ничего другого! Только поэтому все и засмеялись после его слов. Поверьте! Иль Вы мужскую болтовню о том, как и чем полячек соблазнять, сочтёте преступлением?

Шудяков оторопело хлопал глазами, снова перечитал тот листочек с доносом.

-Как же это?.. Что ж это? Думаете, что человек, что сообщил мне всё сие, обманул меня?

-Обманул иль сам обманулся, не знаю. У других офицеров спросите, все Вам то же скажут.

-А обо мне, Вашем покорном слуге, отчего речь вели?

-Вспоминали о Вас лишь из-за сплетни на генерал-майора, о коей Вы меня предупредили. Ничуть не осуждая, уверяю Вас. Рассуждали, как развеять порочащие господина Кочиалова слухи. Не более того...

-Ну если так... тогда... Можете идти... – растерянно пробормотал Шудяков.

Выглядел обвинитель поникшим, неуверенным: прямая противоположность тому, что начинал сегодняшний разговор. Телятьев поспешил удалиться. Кажется, гроза развеялась! А хотя... Кто его знает? Вдруг да заново обретёт твёрдость да пошлёт всё же доносик, сию кляузу по инстанции?

Подъезжая к штабной палатке полка, Телятьев призадумался: а как же передать всё полковнику, если кто-то наушничает? Говорить по-русски? Но, зная, что соглядатай каждое слово ловит, многого не выскажешь, а по-французски, значит, опять нафантазируют невесть что, и в следующем доносе, может, и о революции речь пойдёт. Но рассказать-то надо! Зашёл в штаб: Анрепа не было, только писарь в углу за столом, да денщик полковника пол метёт. Полковник почивал в соседнем помещении. Ну и хорошо!

-Слушай, любезный, скажи полковнику, как проснётся, что я со взводом на поле заниматься буду. Очень бы хотелось, чтобы он посмотрел, всё ли у нас ладно, вдруг что не так... Пусть бы подъехал, посмотрел...

-Я-то передам... – с сомнением пожал плечами денщик и осуждающе покачал головой. Да-с, просьба поручика была предерзостной: взялся распоряжаться временем полковника, возомнил о себе невесть что!

Но где-то через час полковник подъехал, и Телятьев извинился, сказал:

-Поверьте, господин полковник, после того, что я услышал от Шудякова, в штабной палатке боюсь о чём-либо речь вести.

-Что-то серьёзное?

Телятьев передал разговор с майором. Сначала в общих чертах, полковник попросил рассказать снова, подробнее, и долго молчал, покачивая задумчиво головой.

-Так... так... стало быть, возле меня некий клеврет Шудякова... и есть надежда, что он не знает французского... Спасибо, что предупредили. Надо обдумать... А Вы... продолжайте занятия. Хвалю!

Глава 17

На сей раз события завертелись быстро. Анреп сказал, что терпеть унижение от какого-то писаря не намерен, сам тотчас же поехал к Хомутову. Что было дальше, Телятьев узнал вечером следующего дня от Колбякова. Анреп и Хомутов обратились к начальнику штаба дивизии Серпухову, тот вызвал Шудякова. Сначала отчитал за внешний вид: все офицеры сшили взамен драгунских мундиров уланские, а этот отчего-то всё ещё форму не поменял – устав нарушает! Шудяков замямлил, мол, средств не хватает, на него все офицеры насели: мол, как это средств не хватает? Все младшие офицеры мундиры сшили, неужель жалованье майора меньше? У кого денег не достаёт, написали рапорты и получили нужные суммы из казны. Когда чиновничек совсем перепугался, начштаба по поводу сплетни на генерал-майора речь повёл. Сказал, что стыдно слушать, как майор ерундой ничтожной занимается, не может понять, что важно, а что нет. В обществе уже думать забыли о глупом слухе, а Шудяков всё строчит и строчит, какие-то тайные общества на бумаге создает. Так кто ж поклёпы-то на самом деле возводит? А сам майор Шудяков!

-Вы хоть понимаете, что натворили? – напустился Серпухов на майора. – Если сейчас Кочиалов купит у поручика коня: тогда что? Вы уже раструбили, возвестили о запугивании обер-офицера. И вот вам, пожалуйста: новая почва для сплетен! Будут говорить, что поручика всё ж дожали, доконали. Позор! Своей глупостью Вы лишили его превосходительство возможности приобрести хорошего парадира!

Начштаба потребовал, чтобы все доносы, которые по этому делу Шудяков собрал, были б сожжены, и майор пообещался в печку бросить новые, но промямлил, что ведь уже в штаб армии да и ещё по другой инстанции отправлены донесения. Не может никак первую докладную записку уничтожить. Ничего, успокоил его начштаба, он сам по тем же инстанциям свою докладную пошлёт, напишет, что во всём разобрались, всё выяснено, причин для волнения нет.

-Таким образом, – завершил рассказ Колбяков, – и у Вас, Телятьев, нет больше причин для волнений.

А на следующий день майор Шудяков снова вызвал поручика. На сей раз в кабинете был он один без помощников. Для начала сообщил:

-Разобрались мы, господин поручик, с делом Вашим. Обвинения против Вас приказано снять.

-Благодарю.

Дальше Шудяков пустился в пространные размышления:

-Вспоминаю я деда Вашего, господин Телятьев, генерала Целищева. Хороший генерал был, уважительный, не чинился с нами. Бывало, приедет в штаб, мы вокруг него бегаем, суетимся, чаёк готовим... Он за стол сядет, и нас пригласит, не брезговал чинами маленькими... За это уважение мы любили его, услужить старались. Памятуя о деде Вашем, тоже прошу внимательность проявить ко мне.

«Какую ещё внимательность?» - про себя удивился поручик. А майор клонил к тому, что начальство не поняло его усердия, винит в том, что Кочиалов ныне лишён возможности красивого парадира приобрести. Потому он, кого обвиняют в этом, обращается к поручику с нижайшей просьбой. Как не гнушался дед Телятьева незаметными чиновниками, так и он, майор, снисходит до просьбы к поручику. Шудяков просил пожалеть его, старика, и продать командиру бригады жеребца, о коем спор шёл. А то Кочиалов без парадира остался, а скоро смотр дивизии, начальник штаба очень недоволен, грозится на майора, не дай Бог, в отставку отправит. А на что жить? Ведь, кроме жалованья, никакого дохода, ничего не скопил за многолетнюю службу, поскольку только о службе радел, а не о себе лично, не о семействе.

-Вам что, начальник штаба приказал ко мне обратиться? – Телятьев был ошарашен этой неожиданной просьбой и униженным видом майора.

-Нет, не приказал, я сам. Прошу Вас: уступите Вы коня Кочиалову, и на меня гнев генеральский пройдёт.

-Мне кажется, наговариваете Вы на генерала Серпухова. Неужель из-за такой малости Вас в отставку будут отправлять?

-Не наговариваю, не обвиняйте! – поторопился опротестовать слова Телятьева майор. – Не наговариваю... да ведь кто знает, к чему он придерётся ещё?.. Да Вы и сами рассудите: вот Вы – поручик, имеете лучшего коня, а у господина генерал-майора такового не имеется. Непорядок это, не по чину.

-А при чём тут чин? Я же за свои средства коня приобрёл.

-Ну так и продайте, генерал же возвернёт деньги, не ограбит Вас...

-Я подумаю над Вашим предложением, но обещать ничего не буду.

-Подумайте, подумайте, умоляю Вас. Меня, старика, пожалейте.

Возвратился к полку. Его уже поджидали. Кроме полковника в палатке были ротмистры Эсс и Брюховецкий, а также майор Колбяков и офицер из штаба дивизии – адъютант начальника штаба Серпухова да ротмистр из Санкт-Петербургского полка. Анрепа обрадовала реакция Шудякова:

-Нашлась на писаря управа, ну и забудем о нём.

-А он-то забудет ли? – с сомнением покачал головой Колбяков. – Нет, затаит обиду да после мстить станет. Как пить дать, будет мстить! Хмм... Телятьев, уважьте Вы его просьбу, отдайте коня. Понимаю, что жаль, но как бы сей Шудяков не взялся Вам карьеру портить. А каждый раз полковник вступаться за Вас не сможет.

-Простите, господин майор, – изумился поручик. – Не понимаю, зачем? Никто ж его из-за этого в отставку не отправит, сие ему примерещилось. Думаю, он не осмелится на очередную пакость.

-Эх, поручик, наивный Вы человек, – сочувственно покачал головой Колбяков. – Поверьте, все подлости, гнусности как раз такие испуганные людишки и совершают. Смелый, уважающий себя человек даже и измыслить не может, ему и в голову не придёт, на что способен низкий человечишка. ...Трясётся от страха, завидует, ненавидит всех, кто его выше, лелеет планы по возвышению над теми, кому завидует. А как он возвыситься может? Только опорочив, напакостив исподтишка. Откуда, думаете, доносчики берутся? Да вот из таких трусливых, полных зависти мелких чиновников...

-Прошу Вас, не уговаривайте. Не желаю я продавать коня.

-Шудяков это лишь сегодня, после хорошего нагоняя, с Вами просительно разговаривал, – настаивал Колбяков. – А ведь отойдёт, осмелеет, да и снова каверзы устраивать начнёт. Будет мстить Вам за своё сегодняшнее унижение.

-Майор, я не могу согласиться с Вами, – и на этот раз поддержал Телятьева Анреп. – То есть, согласен с тем, что Вы о доносчиках сказали. Я против, чтобы поручик продавал скакуна. Серпухов прав. При сложившихся обстоятельствах это самого Кочиалова унизит! Общество трепало его имя, трепало, забыло, наконец. И вдруг поручик отдаст коня. Все грязные слухи, сплетни оживут, будут ещё больше распространяться!

Офицеры заспорили: унизит иль не унизит Кочиалова покупка коня. Вопрос, желает или нет сам Телятьев продавать Эльбруса, оставили в стороне. И поручик не выдержал:

-Господа, поймите, пожалуйста: я не хочу продавать коня, я привязался к нему. Он для меня дорог! В конце концов, конь считается другом кавалериста, а продавать друзей невозможно!

-Другом? Красивые слова, не более! – пренебрежительно усмехнулся Колбяков. – Ну, я Вам дал совет, как от неприятностей уберечься. Пеняйте на себя, если Шудяков, иль кто-то другой доносы на Вас будут строчить. Мстить он будет обязательно. И кто Вас защитит?

-Колбяков, ну как так? – изумился теперь Брюховецкий. – Это не просто красивые слова. Кто защитит от доносов, спрашиваешь? Да мы же и защитим!

-Ах, Брюховецкий, ты тоже наивен. Конечно, мы будем защищать. Но удастся ли? Никогда не знаешь наперёд, какую каверзу подобный человечишка выдумает, соломки не подстелешь!

-Господин майор, а какую каверзу? – вставил слово ротмистр Эсс. – Поручик как командир взвода претензий не имеет, с обязанностями справляется. В чём-то даже лучше тех, кто в полку несколько лет служит. А что, кроме службы, может волновать начальство?

-Многое, увы, многое! Отчего, например, командиром бригады Кочиалов стал, хотя все ждали, что Хомутова назначат? – и Колбяков обвёл товарищей колким вопрошающим взглядом. – Да вот именно из-за нюансов, к службе не относящихся!

-Ты, конечно, опытен в подобных вопросах, признаю... – сказал Брюховецкий. – Все пути-выходы знаешь... Но не прав ты, не прав! Ну, нельзя же на поводу у Шудякова идти! Что ж такое-то? Кочиалов пожелал иметь коня, но раз поручик отказался, он и не настаивал. А сейчас Телятьев должен выполнить прихоть писаря? Генерал-майору отказал, а откликнулся на просьбу жандармского майора! Стыдно же!

-Да даже если б он был ниже чином, однако он – жандарм и может больше навредить, чем командир бригады. Поскольку генерал-майор действует открыто, благородно, а жандарм – тайно, доносами! Это опасней!

-Значит, надо с ним самим поговорить, убедить, что его просьба неисполнима, что в неловкое положение генерал-майора поставит, – сказал Брюховецкий и посмотрел на Колбякова, словно намекая, чтобы тому следовало бы пообщаться с жандармом, но не дождался ответа. Анреп, поразмыслив, предложил Колбякову другое:

-Владимир Павлович, а Вы поговорите-ка с самим Кочиаловым. Сделайте милость! Вы ж, кажется, с ним на короткой ноге? Спросите, как он на дело смотрит. А то мы спорим, а надо ли?

-Неприятно его беспокоить, напоминать о сплетне... Но... так и быть... попробую подойти...

Когда вышли из палатки, Колбяков предложил Брюховецкому:

-А не поехать ли нам сейчас, Богдан Ильич, вместе к одной нашей знакомой?

-Нет! Некогда! – мрачно ответил ротмистр и вскочил в седло, даже не подав на прощание приятелю руку. Колбяков поднял брови и сокрушённо вздохнул, провожая его взглядом.

День, два прошли, как обычно. На третий появился Колбяков и с торжествующим видом сообщил Телятьеву:

-Всё, поручик, я разрешил Вашу проблему. Шудяков больше не настаивает на своей просьбе.

-Как?

-Ты переубедил Шудякова? – кинулся к нему с вопросом Брюховецкий.

-Да. Поговорил с Кочиаловым сначала, после – с Шудяковым.

-Спасибо! Не знаю, как и благодарить Вас! – обрадовался Телятьев, ротмистр был рад не меньше:

-Я знал! Я знал, что ты, Владимир Павлович, всё умеешь, ты же к любому человеку подход найдёшь! – нахваливал Брюховецкий приятеля. – Но расскажи: как, какими словами ты смог убедить этого узколобого?

-Ну, сначала я мнение Егора Алексеевича узнал. Тот признался, что всё-таки мечтает заполучить жеребца, мечтает, учтите это, поручик. Но понимает, что сейчас, здесь – не время. А потом я отправился к Шудякову и всё это втолковал ему, ну... чуток сгустил краски при этом, припугнул, обрисовал, какой резонанс может быть... Ох, даже неловко, что мы с этим, как ты правильно выразился, узколобым, в одном чине... Ведь он же, видите ли, думает только о спасении Отечества, мнит себя единственным недремлющим бескорыстным стражем Государя. Правда, правда! Я, конечно, не стал переубеждать, похвалил за усердие, воздал почести его трудам... В результате Шудяков вроде бы сам догадался... по его мнению: сам! Ну и пусть так считает... В общем, он догадался, что нельзя ныне Кочиалову от поручика коня забирать, что из этого могут опасные мысли в обществе зарождаться.

Глава 18

Учения, балы, волокитство, интриги... Затем смотр дивизии, на который приезжал начальник штаба второй армии генерал-лейтенант Киселёв, благодарность от него, банкет, устроенный в его честь... И вот кончилось лето, осень, пахнущая спелыми плодами, позолотила нивы, луга. Опасность со стороны турок отступила на некоторое время – они не воюют осенью или зимой. В Харьковской губернии, освобождённой от кавалерии, за лето было заготовлено достаточное количество сена. Улан возвратили на свои прежние квартиры. Учения стали в основном проводиться в манеже.

Вдруг неожиданно громыхнуло: пришли известия о Наваринской битве. На восставшую в 1821 году и до сих пор сражающуюся Грецию, наконец-то, обратила внимание вся Европа. Англия, Франция и Россия, не вступая официально в войну с Османской империей, послали в Эгейское море свой флот, чтобы отряды турок, воюющих с греками в архипелаге и на материке, не могли получать по морю помощь от султана и египетского паши. Флот союзных держав не имел приказа вступать в бой, его обязанностью была организация блокады. Английский адмирал Кнорринг, начальствующий над эскадрой трёх держав, послал к турецкой флотилии парламентёров для переговоров. Турки открыли огонь, потопили судёнышко под белым флагом. И тогда Кнорринг приказал вступить бой. Соединённый флот Франции, Англии и России одержал победу, уничтожив большие и малые корабли Стамбула и Египта, собравшиеся в Наваринской битве. Султан, погружённый в траур, объявил священную религиозную войну Российской империи. Кораблей Англии и Франции, участвующих в разгроме его флота, он как будто не заметил, не придал значения и тому, что соединённой эскадрой командовал английский адмирал, а не русский.

Стало ясно, что схватка с турками неизбежна. Дивизия начала усиленно готовиться к войне. Телятьев прикидывал, что же делать с лошадьми. Если дивизию отправят в поход, то Казбек – истинный конь воина, всё выдержит: в атаку пойдёт, и в бою выручит, если придётся, из-под огня вынесёт, а Эльбрус – вряд ли. Общеизвестно, что белые и серые кони – большие неженки. На Кавказе говорят: «Никогда не покупай рыжей лошади, продай вороную, заботься о белой, а сам езди на гнедой». Чем провинились рыжие лошади, Телятьев не мог понять: среди донской породы много рыжих, и их хозяева довольны, а о вороных, бело-серых и гнедых пословица точно говорит. Вороные – злобны, норовисты, управлять ими далеко не каждый способен, белые и серые – нежны, словно хрупкие девицы, а самые надёжные и неприхотливые в уходе – гнедые. Нельзя Эльбруса в поход брать, падёт. Поделился Телятьев своей заботой с друзьями. Колбяков отозвался живо:

-Продавай! Не место такому коню на войне. Исстрадаешься, клясть себя будешь, если он подохнет у тебя на глазах.

-Не знаю ещё, – ответил Телятьев. – Может, в имение отправить? Там позаботятся...

-Ты глянь, что на улице творится: то дождь, то снег, все дороги развезло! – указал Колбяков. – Летом надо было отправлять, а сейчас – поздно! Простудишь коня. А у Кочиалова конюшня прекрасная, его конюхи своё дело знают.

-Наверное... Пожалуй... Да, как придёт приказ в поход выступать, продам Эльбруса. Не сам генерал, так жена его позаботится.

-А зачем тянуть? Какой смысл? Если понял, что продавать необходимо, продавай сейчас, – убеждал майор.

Товарищи в целом поддерживали мнение майора, сказали: лучше уж не затягивать, не рвать сердце ежедневно, подходя к Эльбрусу, угощая, гладя его и зная, что он скоро в другие руки перейдёт. Отдавать, так сразу, чтоб как отрезало, и точку поставить.

Сам бы Телятьев, пожалуй, ещё долго раздумывал, но Колбяков передал его слова командиру бригады, и тот в воскресный день сам приехал. Оглядел коня, в седле посидел, сделал кружок по селу, в целом, был очень доволен. Жаль было продавать Эльбруса, до слёз жаль, но поручик уже не знал, как отказать генералу. В общем, договорились. На следующий день за скакуном приехали генеральские адъютант и конюх. Чтобы Эльбрус не нервничал, Телятьев отправил с ним Васятку: пусть первое время, пока конь привыкнет к новой обстановке, слуга возле него побудет. На душе после этого было сумрачно, хотелось напиться, товарищи одобряли, старались развеять тоску-печаль...

Колбяков указал на выгоду от продажи:

-Друг мой юный, я ведь ради тебя к «обожаемому» нами всеми Шудякову заходил. Обрисовал всё так, будто ты, памятуя о его просьбе, исключительно ради него коня продал. Майор преисполнен благодарности.

-Зря ты, Колбяков! Зачем было унижаться перед писарем? – поморщился Брюховецкий.

-Нет, не зря, не зря... От таких писарей ныне многое зависит, увы... Приходится оказывать знаки внимания.