На заре ХIX века, за семь лет до того, как Наполеон двинул своих гренадёров на Москву, одна из русских христианских миссий России готовилась к выходу в Китай. И то, что она уже девятая по счёту, и то, что вот уже почти два столетия эти миссии, сменяя одна другую, утвердились в Поднебесной, ничего удивительного не было. Но это для просвещённых! А для рядового читателя кое-что объяснить всё же придётся. Христианство в Китай проникло почти полторы тысячи лет назад вместе с несторианским епископом Алабэнем. В то время несторианская церковь на Востоке именовалась как Ассирийская. В Китае и в Монголии несториане оказались благодаря Великому шёлковому пути, проложенному между Китаем и странами Ближнего Востока – таким как Да Цинь (Римская империя) и Фулинь (Эфраим, т.е. Палестина). Чтобы быть совсем уж точным, под Да Цинь подразумевались восточные провинции Рима, в особенности Сирия.

Понятно, что появление в Китае официальной несторианской миссии при дворе династии Тан (618-907 гг.) было подготовлено. Скажем лишь, что несторианство, как таковое, отстаивало союз церкви с императорской властью и централизацию империи в политическом аспекте. И отметим к тому же, что эти два обстоятельства, особенно первое, во многом определяли отрицательное отношение влиятельных епископов Востока к подобным постулатам несторианской церкви. В 15-ом веке, на Эфесском соборе, оно были осуждено как ересь.

Таким образом, гонимые в Византии, несториане бежали в Иран, в Среднюю Азию и в Китай, образовав там религиозные секты, объединяющие сравнительно небольшие группы верующих, преимущественно из купцов, мелких торговцев и ремесленников. Но секты эти позднее перестали устраивать те государства, которые пытались завести дружбу с Китаем и организовать там свои представительства, в том числе и духовные. Несторианская христианская миссия в Китае не устраивала и Россию, как и некоторые другие страны, но исповедовавшие католицизм.

Надо сказать, правительство Китая в разное время устраивало чистки этих миссий, изгоняя из своей страны миссионеров оптом и в розницу. Так, в 1805 году в Поднебесной началась дискуссия о вреде католицизма в местных условиях. Цензор одной из провинций Гань Цзяпинь в своём послании императору, помешанный на конфуцианстве, выделил четыре основных преступления христиан: «не почитают Небо и Землю; не приносят жертв предкам; нет сыновней почтительности; не боятся государственных наказаний»…

Пожалуй, кроме второго пункта, автор очерка готов хоть сейчас подписаться под остальными тремя пунктами! А заодно – поставить точку после необходимого предисловия.

ОТКОЛЕ ВОСХОДИТ ДНЕВНОЕ СВЕТИЛО

Именно в это время готовилась к далёкому путешествию в Китай 9-я христианская православная миссия с отцом Иакинфом (в миру Никита Бичурин). Возглавлять это долгое и небезопасное «хожение» к дальневосточным рубежам России было поручено графу Юрию Головкину.

Чем руководствовался императорский дом, посылая в Китай именно Головкина, сказать трудно. Граф прекрасно изъяснялся на французском языке и кое-как на русском. При всей своей расторопности и высоком росте, граф был, что называется, «без тормозов». И в дальнейшем читатель в этом убедится. Тем не менее, графу Юрию Головкину было поручено известить маньчжурского императора (династия Цин с 1645 по 1911 годы правила Китаем) о восшествии на престол царя Александра I.[1] На тот момент Духовная миссия была единственным достоверным источником информации о ситуации в азиатском регионе.

Кроме того, перед графом Головкиным были поставлены следующие цели: добиться открытого доступа российских судов в порт Кантона, допуска в Бэйлин русских дипломатов, а русским купцам – разрешения на посылку торговых караванов во внутренние города Китая.

Но российская духовная миссия вместе с людьми графа пришла в Ургу (пограничный город) на месяц позже установленного срока. В ожидании разрешения двинуться дальше, граф за две недели перестрелял всех собак в округе, а некоторых проткнул в довершение своей шпагой. Такие забавы, естественно, не могли понравиться местным правителям округа. И они приняли решение побыстрей избавиться от дальнейшего пребывания графа Головкина и его делегации в Урге.

В одно раннее осеннее утро, когда дождь лил как из ведра, под балкончиком мезонина, в котором разместилась миссия, раздался звонкий мальчишеский голос: «Есть дело!... Все дела начинаются с утра!...» Мальчишка повторял эту фразу на ломанном русском языке до тех пор, пока на балкончике не появился заспанный граф. А дождь не унимался. Промокший насквозь китайчонок крикнул: «Наш начальнике разговор русского капитана!... «

В Китае так принято: посылать ходока вперёд, возвещая о своём желании вести разговор с хозяином дома… Граф глянул в сторону ворот. Там жалось под холодным дождём несколько фигур.

- Ну, зови своих «господина», - зевая, граф почесал голую грудь под халатом.

Фигуры приблизились к балкончику. Их было человек пять. Один из них держал раскрытый зонт над головой китайца в сером френче поверх длиннополого одеяния.

- Ну, слушаю! – граф устремил взор на пришедших.

«Френч» выступил вперёд: «Император Цзянцин, пятый из династии Цин, правящий под девизом «Прекрасное и радостное», готов принять тебя, чужеземец, в своём дворце через пять дней!

- А в чём задержка? – не дожидаясь окончания перевода, спросил граф.

- Ты должен за это время изучить церемонию «Коу-Тоу».

- А в чём она заключается, эта ваша китайская церемония? – Граф снова почесал свою голую грудь.

- Ты будешь должен совершить девятикратное приседание, касаясь лбом пола после каждого шага. Но прежде, чем совершить это перед императором, ты должен показать это нам завтра.

- Значит, говоришь, «коу-тоу»? – переспросил граф и отогнул полу халата. На присутствующих брызнула жёлтая струя. Те не сразу поняли, в чём дело, но каждый получил свою порцию, смешанную с дождём…

Позже, в одном из писем на родину, прибывший накануне в Ургу французский миссионер сообщал, что русский граф опрокинул на делегацию под балконом ночной горшок. Думается, это чисто французская интерпретация того, что произошло на самом деле. Вряд ли граф появился на балконе заранее с ночным горшком. Всё произошло неожиданно и в то же время осознанно: вот, мол, вам и «коу» и ваше «тоу»! Не дождётесь!...

Церемония эта вела своё происхождение ещё со времён Чингисхана. Завоеватель так встречал своих побеждённых. Но в этот раз китайская сторона, конечно же, переборщила!... Как бы то ни было, но к вечеру пришло на имя графа предписание из местного вана (округа): «Освободить в 24 часа здание и покинуть пределы Китая!...» Что ж, к этому всё шло, начиная с уничтожения графом собак на окраинах Урги. Пятый китайский император династии Цин так и не получил официального известия о том, что на престол Российского государства взошёл Александр I. Их, обоих самодержцев, скорее всего, это не очень озаботило.

Не удалось в этот раз и отцу Иакинфу принять от предшественника имущество русской православной миссии в Китае… Только через полтора года сумел он сделать это, получив разрешение на въезд в Поднебесную…Попутно отметим, что русская Духовная миссия просуществовала здесь до 1950 года, перенеся множество испытаний, явив миру и мучеников-исповедников, и множество учёных мужей.

Вот и во главе девятой миссии, с 1807 года стоял человек, фактически заложивший основу русской китаистики – Никита Яковлевич Бичурин, он же – монах Иакинф.

Выходец из семьи дьячка, он получил свою фамилию по названию того чувашского села, в котором прошло его детство. Никита Яковлевич Пичуринский – этой фамилией подписаны были два его стихотворения, одно из которых он вручит позднее А.С. Пушкину. Вручит с уважительным поклоном самому, как он говорил, Сан Сергеевичу. Почему – «Сан»? – спросит Пушкин.

- А это уважительно, по-японски,- ответит отец Иакинф… Он продолжит так называть Пушкина при каждой встрече. Но об этом позже...

За время учёбы в Казанской Духовной семинарии, Никита, являя блестящие способности, глубоко изучил латынь, свободно говорил и писал на греческом и французском языках. Редкая память его сразу же была замечена и высшим духовенством. Через год после окончания семинарии, Никита неожиданно постригся в монахи и принял имя Иакинф.

В 1802 году, получив сан архимандрита, отец Иакинф назначается в Иркутск настоятелем Вознесенского монастыря и ректором иркутской Семинарии. Это назначение стало переломным моментом в многообещающей карьере молодого священнослужителя, принявшего сан архимандрита в 25 лет. Здесь, в Иркутске, он впервые и познакомится с графом Головкиным, приехавшим сюда утвердить от имени Министерства иностранных дел некоторые таможенные пошлины в торговле с Китаем. Именно граф Юрий Головкин чуть позже настоит на том, чтобы отец Иакинф возглавил девятую христианскую миссию в Поднебесной «…исключительно в интересах земли российской!»… Правда, как мы знаем, сам граф чуть не утопил свой «прожект». Но там виною всему был дождь, ливший как из ведра. А отец Иакинф вскоре уже писал из Пекина обер-прокурору Синода Салтыкову:

«Занят денно и нощно… Время позволяет мне учиться сверх китайского и манджурского ещё понескольку мунгальскому, тибетскому и корейскому»…

В 1814 году он издаёт китайско-русский словарь, в котором подробно описывает предметы быта, освоив 14 тысяч иероглифов. Словарь этот, которым до сих пор пользуются специалисты-синологи, не имел себе равных за пределами Китая (так было написано в английском и французском изданиях энциклопедии).

«Отколе восходит дневное светило, оттуда и должно идти просвещение нашего народа», - подчеркнёт Иакинф в одном из писем своему иркутскому приятелю Николаю Щукину, представителю, как теперь принято говорить, сибирского областничества. Надо заметить, что и сам Иакинф во многих вопросах поддерживал это, тогда ещё только нарастающее движение, во главе которого встанут позднее Николай Ядринцев и Григорий Потанин.

Сейчас, в прошествии времени, можно сказать, что в Пекине отец Иакинф не всегда грыз камень чужих наук. Он подружился здесь с одним пастором из португальской миссии. Отец Себастиан был лет на двадцать старше Иакинфа, но это не мешало им делать постоянные вылазки в город. Пастор знал Пекин, что называется, вдоль и поперёк. Кроме всего прочего, падре любил заглянуть в одну лавочку. Здесь продавались разные напитки, один из них являл собой чистую перегонку из гаоляна и кукурузы. Назывался он «Эрготоу». Но это – по-китайски. А пастору нравился только первый, более привычный слог. Он напоминал ему известное на латыни высказывание Декарта: «Cogito, ergo sum» (Мыслю, значит существую).

Отец Себастиан уже после первого знакомства дал понять новому приятелю, что в миссионерском долге необходимо разумно сочетать рвение с равнодушием. И если с утра, поднявшись на амвон, ты громогласно вещаешь собравшимся о сатане, аде и скором конце света, поскольку некоторые из твоих прихожан, прикрываясь именем церкви, занимаются своими тёмными делишками, то к полудню, выпустив пар, ты чувствуешь приятное удовлетворение. Да, теперь можно совместить приятное с полезным.

Они стали появляться в этой лавчонке один-два раза в неделю и прямо с порога показывали угодливому продавцу два пальца, что означало – два полцзиня, или, примерно, по две полчашечки. Лавочник, приветливо лучась, утвердительно произносил: «Эрго!». Они кивали в ответ ему, каждый раз добавляя: « Эрго сум!».

В СТРАНЕ ЗОЛОТОГО ДРАКОНА

Гулять с пастором по городу, слушать и воспринимать живую народную речь вокруг себя было приятно и познавательно. Единственная беда – пекинские улицы! Даже в самом центре китайской столицы они находились в плачевном состоянии. Проезжая часть их почти повсеместно была выше тротуаров, кое-где утрамбованных щебнем. Но по краям дороги в разных местах изобиловали канавы. В них постоянно стояла зловонная жижа. Если на подобных ухабах переворачивалась повозка, пассажиры оказывались в этой клоаке. А ветер гнал по дороге клубы пыли и мусора. Проезжая часть поливалась лишь тогда, когда по ней должен был проследовать император.

Но отец Иакинф старался на всё это не обращать внимание. Он жадно прислушивался к чужому говору. Для себя он уже давно понял: чтобы изучить язык, надо идти в толпу, хотя и здесь необходимо держать ухо востро! В просторечии у любого народа существует как бы один язык, имеющий свои особые слова, в том числе недоговорки, замысловатые выражения, общепринятые синонимы. А вот в различных канцеляриях, в присутственных местах, при встрече гостей и чиновных лиц необходим другой язык. Этому этикетному языку Иакинф уделял особое внимание. На нём приходилось не только изъясняться, но и писать. Позднее, в одном из своих трудов, (а их накопилось к концу жизни более 60!), отец Иакинф писал:

«Когда говоришь на таком языке, надо: чтобы каждое слово звучало отчётливо и имело определённую тональность. При этом слова должны разделяться звуками, выражающими почтение и внимание. Это хорошо понимают китайцы и плохо – европейцы»...

Однажды в разговоре с А.С. Пушкиным, отец Иакинф сказал о Белинском: «Нет, он не китаец!» Это поэту понравилось, он иногда спрашивал: «И этот не китаец?»

Иакинф отвечал: «Этот как раз китаец! А вот наш министр иностранных дел, граф Нессельроде, – не китаец! Он каждый раз забывает, откуда восходит дневное светило»…

Но мы опять ускакали вперёд, пора осаживать,… Близко сходясь с католическими миссионерами, он сумел хорошо ознакомиться с трудами иезуитов о Китае. В их миссиях были богатые библиотеки…

Но деньги!.. На содержание миссии они высылались из России один раз в пятилетие. Но их всегда не хватало, не говоря уже об обязательных библиотечных взносах. Умеют иезуиты из всего делать деньги! Существовать же за счёт китайского правительства было и того хуже: оно отпускало на миссию в год 855 рублей и 50 копеек серебром. Этого хватало примерно на полтора месяца жизни коллектива.

А в Европе шла война. Французские полчища, изрядно потрёпанные и обескровленные, только-только покинули Москву. В северной столице как будто бы забыли о своей христианской миссии, прозябающей у далёких китайских гор.

Члены мисси обносились донельзя. Многим пришлось облачиться в дешёвые китайские халаты. Внутри миссии начиналось нездоровое брожение. А некоторые из миссионеров стали сходиться – те, что помоложе, - с обитательницами публичных домов и проживать за их счёт… Стены этих вертепов в Китае обязательно красились в белый цвет. Здесь они так и назывались: «Белый дом». Как видим, название это родилось не в Америке и дело тут, разумеется, не только в окраске…

Однажды друг-пастор сказал отцу Иакинфу: «Так долго это продолжаться не может! Случись что, во всём обвинят только тебя… Вон, тот дальний сарайчик, он подо что у тебя занят?»

- В хозяйственных целях держим, - буркнул Иакинф.

Пастор предложил ему обнести пристройку забором, отделив от остальных служб, и поставить ворота: «Денег на это я тебе дам. И пусть он станет игорным домом. Через неделю перестанешь бедствовать!»

- Так ведь это не по-божески как-то!

- А в голоде держать людей, это по-божески? Господь в любом случае прикроет на это глаза, когда его служители устроят себе сяо фуцзы.

-Как бы это самое «маленькое счастье» не обернулось боком!

- А сяо оно и есть сяо! Но, благодаря этому, ты получишь, как говорят китайцы, вместо кипятка соевый отвар.

- Ладно, так тому и быть! – согласился Иакинф. – Но на всё это потребуется два, а то и три чоха.

- Будут тебе три связки монет! – пообещал пастор, внутренне надеясь, что кое-что достанется и ему с этого предприятия….

Оставшись наедине, Иакинф припал к образам: «Господи, прости и помилуй нас, грешных! Не сребролюбия ради и чревоугодия нарушаем заповеди твои. Глад и мор подступили в домы наши. Спаси нас, овец Христовых!»...Отец Иакинф долго молился в этот вечер. А наутро у дальнего строения застучали топоры и молотки. Через неделю при миссии, но отдельно обнесённый забором, появился игорный домишко. И в этот же день в Петербург, в консисторию, пошёл подробный донос о деяниях отца Иакинфа в Пекине… Но оставим пока это всё в стороне. Жалобы в ту далёкую пору, да ещё из одного края державы в другой, ходили со скоростью верблюжьей поступи…

О девятой миссии северная столица вспомнила только тогда, когда настал черед снаряжать в путь следующую. Но и это дело затянулось почти на год. Десятая миссия прибыла в Пекин 1 декабря 1821 года. И только ещё через полгода Иакинф, сдав все дела, смог покинуть страну Золотого дракона. Он провёл здесь почти 14 с половиной лет.

Последние три года он пытался подступиться к истории страны тангутов Си-Сяо, что означало – Западная страна. Но была, значит, и восточная или Северная Сяо, предполагал Иакинф. Государство это, если верить некоторым, но очень разноречивым китайским источникам, было разрушено Чингисханом и окончательно «добито» Китаем…

В своём очерке «Хоть на край земли, хоть за край» (Серия «Сибирские этюды»), опубликованном на сайте в «Проза.ру» и в московском журнале «Голос Эпохи» (№1, 2016 г.) автор этих строк писал о разрушенной столице тангутов Хара-Хото. В нём рассказывалось, как ученик и сподвижник Пржевальского Пётр Козлов впервые открыл в своих раскопках перед нами историю этого государства, найдя среди бесчисленных артефактов и словарь тангутского языка в переводе на китайский. Но это, заметим, произошло полу веком позже. А в то время отец Иакинф не держал в своих руках словаря тангутского языка.

Две легенды о возникновении государства Си-Ся он извлёк из китайских летописей. В них говорилось о том, что в давние-предавние времена, когда на территории пустыни Гоби плескалось море, первые потомки богов построили на его берегах (обратим наше внимание – «на его берегах»!) прекрасный город. Здесь не одну тысячу лет проживали умелые ремесленники, оружейники и храбрые воины, закованные в железо с головы до ног…

Вытекает вопрос: как отличить здесь правду от вымысла? В большинстве своём легенды лишь преувеличивают то , что случилось, или имело место быть. Отец Иакинф, исходя из источников и своих исследований, упоминает о тангутах и о том, что этот народ представлял собой две ветви: одна тянулась из северной Индии и частично из Индонезии, другая – из северного Китая. В ней Иакинф, как ни странно, нашёл высокорослых людей, рыжеволосых и с более светлой кожей…

Но в этом описании отца Иакинфа автор не нашёл подтверждения того, что было два государства (или, хотя бы, подобия автономии) тангутов. Но поскольку тангуты и их разрушенная столица оказались в современной Монголии, вторая ветвь (или первая?) была, может быть, северным государством - Бэй-Ся?.. Вопросы… Вопросы…

Примерно в то же самое время другой сподвижник Пржевальского Всеволод Роборовский исследовал в Лиссабонской миссии в Китае некоторые документы в её библиотеке. Он нашёл здесь рукопись на старо португальском языке. В ней отмечалось, что между Индией и Китаем находилось какое-то государство, которому в документе не было наименования. Но в то же время сообщалось, что люди здесь высокие, частью – светловолосые и не с косым разрезом глаз…

Что ж, процитируем отца Иакинфа: «В Китае вижу много русских, большая часть из них в той или иной степени уже подверглась ассимиляции…Та же участь постигла и выходцев из Индии и Монголии…».

Позволю себе повторить абзац и из своего материала о Пржевальском, где речь идёт об отце Иакинфе:

«Этот необычайно просвещённый сын чувашского народа опубликовал только в Пекине 14 книг на русском, китайском, маньчжурском, испанском и португальском языках, В том числе ему принадлежит около 100 брошюр с просветительскими и научными статьями о Китае и Маньчжурии и их древнейших культурах. В одной из них, ссылаясь на Конфуция, он говорит о неких д л и н н ы х, светловолосых и рыжеволосых, учивших китайцев в глубокой древности земледелию… Можно предположить, само название это произошло из русского языка: «динлины» - длинные, высокие. В санскрите «лин» означает вытянутый, продлённый, что вполне можно перевести, как высокий»…

Научные труды отца Иакинфа получили уже в то время высочайшую оценку зарубежных и отечественных историков. В 1828 году Российская академия наук избрала Никиту Бичурина своим членом-корреспондентом по разряду «Литература древностей Востока».

Но поговорим ещё немного о тангутах и их загадочной цивилизации. Из рукописей, найденных в развалинах их столицы, следует, что государство это образовалось на берегах моря, которое омывало современную пустыню Гоби. Есть в рукописи и такая фраза: нам 300 лет… Но от чего и в какой последовательности вести этот отсчёт? Сама пачка документов датирована началом средних веков. Но это – пачка! К ней, вероятно, имел доступ какой-нибудь писарь-архивариус, поставивший эту дату во время обработки документов.

А как быть с артефактами, которые говорят о том, что у тангутов уже тогда были бумажные деньги? И это, минимум, лет за триста до того, когда в мире появилось первое упоминание о печатании бумажных эквивалентов металлических денег.

Прибавим к этому и печатный станок, который появился в Хара-Хото лет за 250 до того, как это сделал в Европе Стив Гуттенберг. У тангутов уже тогда были печатные репродукции картин на шёлке и бумаге… А ещё раньше в армии Чингисхана было 5 отборных тангутских полков, одетых в кованные доспехи и с оружием из так называемой дамасской стали. Каждый клинок из неё стоил по весу дороже золота.

Спрашивается, откуда взялось всё это и… куда ушло? Между прочим, часть текстов, вывезенных Петром Козловым из развалин столицы тангутов, до сих пор, спустя столетие, не обработаны и не расшифрованы. Что тут сказать? Мы ленивы и не любопытны… Автору этих строк вспоминается подобный случай, когда он попытался прикоснуться к архивам Герхарда Миллера, московского архивиста, современника Михаила Ломоносова. Уже через несколько минут обнаружилось, что к некоторым «чемоданам», вывезенным Миллером из Сибири, вряд ли прикасались современные историки и работники архивов.

Подобная участь постигла и многочисленные рукописи тангутов: часть их текстов до сего дня никто не пытался расшифровать. Эти письмена, по одной из версий, принадлежат древним тангутским жрецам. В них якобы зашифрованы мистические тексты, не раскрывающие простым смертным свои секреты. По другой версии учёных, эти письмена – единственно дошедшие до нас материальные свидетельства, подтверждающие именно загадочное существование неизвестной цивилизации.

К этой версии склоняется и Николай Рерих, создатель института Урусвати в Индии, русский

теософ, исследователь азиатских народов: «Судя по артефактам, такое могла создать только цивилизация, намного опередившая своих современников»…

Но что случилось, то случилось. Проще всего было обосновать одну из гипотез об ассимиляции тангутов монголами и китайцами – и всё! Не было тангутов, загадочного народа в центре пустыни Гоби, на которой когда-то, в незапамятные времена, плескалось море… И историки замолчали. А как иначе объяснить миру артефакты, представленные русским путешественником и русским священником?

Тем не менее, сдадим нашу машину времени чуть назад… Возвратившись из Китая в Петербург, отец Иакинф тут же был предан духовному суду за расстройство миссии в Пекине, лишён сана архимандрита и сослан в заточенье в Валаамский монастырь. Здесь он пребывал почти в полном забвении около четырёх лет, хотя времени старался не терять, находя утешение в работе над рукописями, вывезенными из Китая.

Монастырь случайно посетил барон Павел Шиллинг фон Канштадт, русский дипломат и историк-востоковед. При обходе он заметил в одной келье монаха, который усердно что-то писал. Барон заинтересовался им и, узнав, что это Иакинф, бывший начальник русской миссии в Китае, стал хлопотать о перемещении Иакинфа в Петербург.

В 1826 году отец Иакинф был определён на службу в Министерство иностранных дел переводчиком китайского языка и помещён на жительство в Александро-Невскую лавру.

С этого времени у него начинается неутомимая литературная деятельность, изумлявшая не только русский, но и зарубежный учёный мир. Он был удостоен многих наград, в том числе – пяти Демидовских премий « за исследование Средней и Северо-Восточной Азии, Китая и его вассальных земель.»

В 1828-1830 годах отец Иакинф по поручению Азиатского департамента совершил вместе с бароном Шиллингом поездку в Забайкалье, где встречался с декабристами. А в 1835 году он был командирован в Кяхту (ныне административный центр Республики Бурятия) для открытия и устройства там училища китайского языка.

Вряд ли стоит перечислять здесь все печатные труды большого русского учёного, отца Иакинфа (Никиты Яковлевича Бичурина). В интернете выложат перед читателем длиннющий список. Но один труд всё же назовём: «Географическое описание Китая» в 18 томах…

ЗДЕСЬ СХОДИЛИСЬ ПУШКИН И ОТЕЦ ИАКИНФ

Вернувшись из Валаама и поселившись в Александро-Невской лавре, отец Иакинф вскоре встретится с Пушкиным у князя Одоевского. Иакинф давно уже был искренним почитателем пушкинской поэзии. Жадно окунувшись в бурную столичную жизнь, полную новых интересных знакомств и впечатлений, Иакинф почти ошалел от этих ежедневных встреч – то с Крыловым, то с Белинским, то с Погодиным и Вяземским… И вот, наконец, долгожданное знакомство с поэтом, вернувшимся из ссылки в Михайловское!

Рассказывая о вечерах модного литературного салона князя Одоевского, академик Погодин вспоминал: «Здесь сходились весёлый Пушкин и отец Иакинф с китайскими сузившимися глазками…»

Пушкин, уже знакомый с трудами Иакинфа, сразу оценил его неординарную личность. Свою первую, вышедшую в Петербурге книгу «Описание Тибета в нынешнем состоянии», он преподнёс Пушкину с дарственной надписью: «Милостивому государю моему Александру Сергеевичу Пушкину в знак истинного уважения».

А о второй подаренной ему книге «Сан-Цзы-Цзын. Троесловие. Энциклопедия ХII в.» Пушкин отозвался так: «Прочитал с превеликим интересом. И совершенно с вами согласен: это прелюбопытная маленькая энциклопедия. Три слова в стихе – бездна мысли…Нет, эта тоненькая книжка может дать для понимания любезного Вам Китая больше, нежели толстые томы…»

Начальник второго отделения Азиатского департамента Министерства иностранных дел Е.Ф. Тимковский, сам литератор, писал брату в Цюрих: «Кажется, они перешли на ты»… К этому всё шло! Пушкин неоднократно посещал Иакинфа в его «двухкомнатной» келье в Лавре.

По просьбе Пушкина Иакинф передал ему часть рукописи «Историческое обозрение ойратов», о чём поэт отмечает в «Истории Пугачёва»:

«Самым достоверным и беспристрастным известием о побеге калмыков обязаны мы отцу Иакинфу, коего глубокие познания и добросовестные труды разлили столь яркий свет на отношения наши с Востоком»…

Беседами с Иакинфом навеяны и мысли о предполагаемой поездке поэта в Китай, на пути которой встал всё тот же Николай I , личный его цензор, ни под каким видом не выпускавший Пушкина за границу… А ведь Пушкин был заворожен рассказами Иакинфа о Китае:

«Поедем, я готов; куда бы вы, друзья,

Куда б ни вздумали, готов за вами я

Повсюду следовать, надменно убегая:

К подножию ль стены далёкого Китая…

Повсюду я готов. Поедем…

Наши современники Илья Гутов и Ольга Плавинская в «Странствия отца Иакинфа» писали: «Это было не просто бегством. Ему, Пушкину, нужно было своими глазами увидеть этот таинственный, загадочный Восток, он был уверен, что нельзя понять хода истории и истории России тоже, которая всегда была между Востоком и Западом, изучая лишь Европу. Да, царь не пустил его на Запад, но, может быть, удастся уехать на Восток? Столько творческих замыслов связывал он с этой поездкой! Этим мечтам не суждено было сбыться. В самом начале 1830 года Пушкин получил высочайший отказ на своё прошение. Экспедиция отправилась без него»…

С дороги, из Сибири и с китайской границы отец Иакинф посылал в Петербург письма, очерки, переводы в «Литературную газету», которую редактировали Пушкин и Дельвиг. В одном из очерков Иакинф пишет, что в новой китайской литературе появился сдвиг в сторону западной литературы, что из неё тоже постепенно уходят «немыслимо изящные красавицы, невероятно талантливые юноши и сверхъестественнной силы неувядаемые богатыри. «Но само творчество при этом несёт определённый урон», - замечает Иакинф, - в нём появился анализ, а не конкретность изображения… Вернувшись через два года в столицу, Иакинф рассказывал им о каторжниках-декабристах, с которыми ему удалось встретиться в Забайкалье. Он показывал им перстень, сработанный руками декабристов из их кандалов.

В одной из бесед, когда Пушкин посетит Иакинфа в его просторной келье, сплошь заставленной книгами и рукописями, Иакинф вдруг оживится: «Мы с тобой, Сан Сергеич, на российской ниве похожи на сеятеля, который разбрасывает в удобренную почву русского языка буковки-истины. А они, эти буковки, уже в себе самих несут свой закон и свой путь, и в их кружеве слагается наш язык, наша Россия – именно такая, какая она есть». – И это есть единственность нашего существования, - подхватит Пушкин, - а всё остальное умственная фикция, самообман. - И саморазрушение! – кивнёт утвердительно Иакинф, а это необратимый грех!...

Иакинф понимал, что Пушкин не удостоил свою жизнь излишним чинопочитанием. Тот же граф Воронцов, с которым поэт объездил почти весь российский юго-запад, имел, наверно, основание смотреть на него как на вертопраха… Правда, в скором времени Иакинф убедится, что так на литераторов в России уже перестают смотреть: они становятся, к сожалению, моралистами, «учителями жизни», а не первопроходцами с посохом мудрости в руках. И неизвестно ещё, что из этого выйдет в дальнейшем.

За год до кончины отца Иакинфа, который редко уже покидал свою келью, его познакомят у Панаевых с молодым Некрасовым: «Читал ваш «Приговор», скажет Иакинф и процитирует две строчки: «Камень в сердце русское бросая,// Так о нас весь Запад говорит»…

- Это по-нашему! – улыбнётся он, это по-китайски!..

Молодому поэту потом объяснят, что он был удостоен высшей похвалы…

…А в этот первый день февраля 1837 года отец Иакинф неутешно плакал в своей келье. Он уже забыл, когда он это делал в последний раз. Ни одной слезинки не вытекло из его глаз, когда осудили его и сослали в Валаам - и ни тогда, когда он был освобождён из заключения и вернулся к полнокровной жизни… А сейчас он плакал. Плакал молча и долго.

Плакал оттого, что шаг за шагом, скрупулёзно вспоминал свои незабываемые встречи с Пушкиным и их откровенные беседы здесь, в Лавре. Плакал о том, что этот ветреник не успел, не дали ему завершить свой великий труд о Пугачёве, о малых народностях, которые были вовлечены в этот бунт – не народа – всей униженной России!... Отец Иакинф, один из немногих современников Пушкина, знал настоящую цену великому поэту и цену той России, которую они оба представляли…Они имели на это право…

11 мая 1853 года в возрасте 76 лет отец Иакинф скончался в Александро-Невской лавре. Его похоронили здесь, на лаврском кладбище, почти рядом с прахом Белинского. На скромном памятнике написано: «Иакинф Бичурин». А чуть ниже, в вертикальной строке изображён китайский иероглиф: «Постоянно прилежно трудился над увековечившими славу историческими трудами».

Иероглифы в Китае несут обычно по смыслу несколько нагрузок, поэтому не всегда бывают краткими… А могла бы быть надпись, как сказал о трудах Иакинфа Пушкин: «Три слова – бездна мысли».