«…Фактов нет, пока человек не внес в них чего-то своего, какой-то доли вольничающего человеческого гения,

 какой-то сказки»

(Борис Пастернак «Доктор Живаго»).

О жанре

Первоначально я хотел собрать свои очерки и статьи, написанные за тридцать пять лет, поместив их в «соус» мемуарных комментариев. Существовал ли такой жанр? Не знаю.

По ходу работы выяснилось, что даже при таком комментировании многие, необходимые для понимания, обстоятельства окажутся «за кадром», так как они по времени предшествовали очеркам. Поэтому возникла необходимость написать собственно воспоминания. Они закачиваются созданием в 1987-м году литературно-философского журнала русской христианской культуры «Выбор». Этим объясняется первая часть названия книги «Выбор и Путь». «Путь» – газета Российского Христианского Демократического Движения (РХДД), в которой я, как и в «Выборе», был главным редактором.

Период времени, отраженный в Воспоминаниях (1-я часть книги), остался в памяти как нечто цельное, поэтому и вполне уложился в традиционную мемуарную форму, хотя и с некоторыми хронологическими сдвигами. Одой из моих целей было передать дух и некоторые реалии эпохи 1970-х – 1990-х годов. Разумеется, в той, пусть и не очень широкой сфере, в которой я с этой эпохой соприкасался. Другой задачей было «заснять» образы отдельных людей – моих современников. За свою жизнь я встречался со многими знаменитыми деятелями политики и культуры. Но о них и так достаточно сказано. Кроме того, эти встречи, как правило, были эпизодическими и поэтому поверхностными. Поэтому мне хотелось рассказать о людях «второго плана», в силу разных обстоятельств, не ставших крупными публичными фигурами. В те годы, о которых я говорю, доступ к печати, а тем более, к СМИ, был доступен только для узкого, четко обозначенного круга; Интернета не существовало. Сегодня дело иное: сеть пестрит сообщениями какого-нибудь Пети В. о том, что он еще ничего не сделал и ничего не написал, но весь мир должен знать, что этот Петя существует в этом мире (Гоголь бессмертен: «Скажите и государю, что вот, мол, ваше императорское величество, в таком-то городе живет Петр Иванович Бобчинский»). Имена же многих ярчайших личностей прежнего времени стираются на глазах и вот-вот исчезнут. Не хотелось бы.

Этими задачами обусловлена и еще ода особенность книги. Чтобы полнее раскрыть отдельную личность, я включал воспоминания о ней и других людей. Может быть, получилось несколько мозаично, но зато более широко.

Вторая и третья части представляет собой собрание очерков и статей, разделенных по тематике – идеология и политика (2-я), литература (3-я). Как правило (но не всегда), они расположены хронологически. Большая часть из них печаталась в тех же «Выборе» и «Пути» (сейчас малодоступных). Публикую я далеко не всё, что писал. Старался отбирать только то, что, на мой взгляд, не потеряло актуальность.

Очерки можно разделить на три категории:

1. Все литературные очерки и ряд политических являются, прежде всего, концептуальными.

2. Иногда конкретное событие, которому посвящен очерк, кажется сегодня малозначительным, но выводы, которые можно сделать при его анализе, представляются мне интересными, особенно в исторической перспективе. Этот анализ и эти выводы я попытался сделать в комментариях.

3. Кое-что я включил в книгу, прежде всего, как повод вспомнить об определенных лицах и событиях. Такая форма очень подходит именно для «политического» периода моей жизни, связанного с «Выбором» и РХДД. Странное дело, события до 1987-м году были, в общем-то, разрозненными, не связанными единым «сюжетом», однако, в моем сознании они запечатлелись как нечто цельное и последовательное. И наоборот: работа в христианских изданиях и в политической партии имела весьма определенный «сюжет» и логику. Но отразилась в сознании лишь как цепь отдельных фрагментов и эпизодов. Поэтому фрагментарные комментарии к конкретным статьям, напрямую не связанным между собой, и стали для меня наиболее удобной формой воспоминаний.

Так сложился жар этой книги, название которому я не придумал. В общем же она представляет собой размышления и воспоминания литератора консервативного направления мысли.

Работать над книгой я начал в 2010-м году, заканчиваю в 2015-м.

Вступление. Детские мечты

В детстве и юности я хотел быть военным моряком, криминальным следователем, журналистом – в такой вот очередности. С моряком не получилось, хотя грезил морем с четырех лет. Может, обстановка московской окраины (Богородское близ Сокольников, где я и родился в 1952-м году) развитию этой мечты не способствовала, а скорее всего, виной тому женское воспитание: отца своего никогда не видел, рос с двоюродной бабушкой[1], так как мать постоянно бывала в командировках. Даже в армии не служил, поскольку каким-то чудом сразу поступил в Университет; так что отделался военными сборами и званием старшего лейтенанта запаса. Правда, дважды побывал на пороге военной службы. Оба раза в этом деле, хотя и по-разному, было замешано КГБ.

Глава 1. Виктор Бочков

В 75-м году, после Университета, я поехал работать в Костромскую губернию, в усадьбу Щелыково, в дом-музей драматурга Островского («Кормильца» – как мы его называли). Там сложилась своеобразная обстановка. Возглавлял музей Виктор Николаевич Бочков – человек незаурядный, с уникальной памятью, умница. Занимался он генеалогией дворянских родов (такая специализация для историка в то время не поощрялась и была редкостью), хранил тысячи этих дворянских фамилий не только в своей картотеке, но и в своей голове. Кроме того, Виктор Николаевич был всезнающим костромским краеведом, писал книгу о своем земляке Павле Катенине, очень своеобычные исторические рассказы. Но всё как-то не очень складывалось у него: дворянская генеалогия при пролетарской власти не приветствовалась, катенинская биография не издавалась (она не издана до сих пор, несмотря на хлопоты известного литературоведа Игоря Золотусского).

Очень точно, как мне кажется, характеризует Виктора Николаевича его коллега по Костромскому архиву Лариса Ивановна Сизинцева в статье «Виктор Бочков: интеллигент в провинции».

Л.И. Сизинцева[2]. «Трудно сказать, чему Виктор Николаевич Бочков принадлежал в большей степени – сто­лицам или провинции. Он родился в 1937 г. в Ленинграде. В 1942 г. отца репрессировали, и мать вывезла пятилетнего Виктора вместе с се­строй из блокадного города в Ивановскую об­ласть, где во избежание ареста устроилась на работу на одну из шуйских фабрик. Десятилет­ку ему пришлось заканчивать в с. Дунилове, потом выдержать в Москве конкурс в Историко-архивный институт, а по окончании его выбрать Кострому – единственное место, где кро­ме работы предлагали общежитие. Представ­ляется, что само состояние неукорененности, двойственности (в провинции – человек столи­цы, в столице – провинциал) выработало осо­бую упругость характера.

Вряд ли был случайным выбор института. Родство по матери с Дондуковыми-Корсаковыми и Кузьмиными-Караваевыми не располага­ло к спокойному восприятию господствовав­ших идеологических клише, применявшихся в равной мере к прошлому и настоящему. Поиск своего места в историческом времени потребо­вал навыков самостоятельной работы с источ­никами, знакомства с непопулярными дисцип­линами, зачисленными в разряд второстепен­ных, вспомогательных. Интерес к генеалогии Виктор Николаевич сохранил на всю жизнь.

Его педагогами были Ф.А. Коган-Бернштейн, С.О. Шмидт, под руководством которо­го в 1959 г. была написана дипломная работа о служилых людях Государева двора. Уже рабо­тая в Костромском архиве, В.Н. Бочков стал аспирантом профессора А.М. Сахарова на ка­федре отечественной истории Московского го­сударственного университета, где и подгото­вил кандидатскую диссертацию по генеалогии русских дворянских родов.

Сигурд Оттович, предваряя через много лет публикацию одной из глав этого исследова­ния, отмечал: «Соображения В.Н. Бочкова не всегда укладывались в стандартизированные схемы и отнюдь не во всем соответствовали взглядам тех, кто сводил историографию пре­жде всего к политизированным концепциям. А Виктора Николаевича отличала высокая степень самоуважения, и он не склонен был ради конъюнктурных обстоятельств поступаться тем, что казалось ему наиболее близким к ис­торической истине». Диссертация, закончен­ная в 1969 г., не была, однако, защищена.

В Костроме оказался человек, владевший не только методами советской исторической науки, но и опытом отечественной и зарубеж­ной историографии, не прошедшим идеологи­ческие фильтры. Местом его службы стал один из богатейших архивов страны, созданный усилиями нескольких поколений краеведов, не поврежденный Гражданской войной и ок­купацией. Препятствий для интенсивной ис­следовательской работы не было. Они возник­ли только на этапе публикации ее результатов.

Костромское краеведение, столетиями на­капливавшее потенциал, пережило небывалый взлет в 1920-е гг., когда даже на фоне общего подъема «золотого десятилетия» было замечено и признано благодаря блестящей организатор­ской работе В.И.Смирнова, возглавлявшего Костромское научное общество. С размахом краеведческой деятельности был сопоставим и масштаб репрессий, направленных на разгром этого движения в Костроме и принадлежавших ей уездах. Немногие краеведы, которых В.Н. Бочков разыскивал в начале 60-х, уклоня­лись от разговоров о прошлом, советуя оста­вить это опасное занятие. В местном педагоги­ческом институте плодотворно работали фило­софы, филологи. Школа же исторических ис­следований так и не была создана. Историография здесь как бы вернулась к нача­лу, ко времени исследователей-одиночек, пер­вым из которых стал В.Н. Бочков.

В отличие от столиц, где все-таки легче бы­ло найти единомышленников, в провинции пришлось начинать одному, становясь, подоб­но краеведам XVIII столетия, исследователем-универсалом. Большая часть коллег по Кост­ромскому архиву, бывшему на рубеже 1950–1960-х гг. структурой «компетентных орга­нов», волей или неволей работали над темами, лежавшими в русле официоза. Требовалось не­малое мужество, чтобы в этой ситуации плыть против течения и, не реагируя на многочис­ленные «проработки», заниматься всерьез ис­торической наукой.

Возможностей для узкой специализации не оставалось. Приходилось практически од­новременно работать над вопросами историо­графии и источниковедения, исторической географии, библиографии, генеалогии, исто­рии экономики, политических течений, куль­туры разных исторических периодов. Это поз­воляло рассматривать явления комплексно, прослеживая взаимные связи и влияния. Только пространственная локализация инте­ресов, невозможная при занятиях той или иной проблемой в масштабах всей страны, раз­решала создать столь целостную картину жиз­ни Костромского края, проследить историю складывания региона.

Результатом работы В.Н. Бочкова с фонда­ми Государственного архива Костромской об­ласти стало составление путеводителя по ГАКО и описание коллекции рукописей этого хранилища. Не довольствуясь уже собранны­ми материалами, исследователь выявляет со­хранившиеся частные архивы, вывозя их ино­гда буквально на детских санках».

Глеб Анищенко[3]. Бочков рассказывал такой случай. Он читал лекцию в костромском пединституте для заочников. Подошел слушатель, служивший милиционером и пленившийся бочковскими лекциями. Сообщил, что готовится к сносу здание, в котором хранятся какие-то старинные книги. Бочков понесся туда и остолбенел: это была библиотека военной литературы графа Аракчеева, завещанная какому-то гвардейскому полку, а потом занесенная революционными ветрами в Кострому. До сноса здания и уничтожения книг оставалось полдня. Виктор Николаевич избегался в попытках достать машину. Не достал и выносил то, что смог физически унести (кажется, тут и были «саночки»). Всё остальное сожгли.

Л.И. Сизинцева (продолжение). «По его прось­бе к работе над воспоминаниями приступили не только многие костромичи, но и жители других городов, чья деятельность была связа­на с историей края. Позже он широко исполь­зовал в своих публикациях местную устную историю.

И все же первоначально единственной воз­можностью обнародовать выявленный матери­ал оставались газетные статьи, причем некото­рые подготовленные тексты так и не увидели свет из-за повышенной «бдительности» редак­ции. Первые публикации В.Н. Бочкова в Кост­ромской периодике появились уже через год после его приезда, последние продолжают поя­вляться на страницах местных журналов и по­ныне. Наряду с публикациями документов, например, уже в 1961 г. удалось издать неиз­вестные письма М.М. Пришвина; появлялись авторские статьи, рецензии на новые издания, чаще всего содержащие указания на неточно­сти, на неизвестные авторам документы и све­дения. Одновременно архивные материалы стали толчком к созданию художественных новелл, позже вошедших в состав сборников «Так начинался подвиг» и «Битва на Святом озере».

Работая в архиве, В.Н. Бочков органично вошел в круг костромской интеллигенции, ко­торый составляли молодые журналисты, фи­лологи, философы, искусствоведы, реставра­торы, художники (И.А. Дедков, Н.Н. Скатов, М.Ф. Пьяных, Ф.В. Цанн, Н.В. Шувалов[4] и др.). Их объединяло неприятие господствовав­шего во всех областях догматизма и поиск но­вых путей. В.Н. Бочков добавлял к последне­му еще один вектор – в прошлое, которое ста­рательно заставляли забыть.

В 1965 г. пришлось поменять место служ­бы, уйдя из архива в областную научную биб­лиотеку, где до 1972 г. В.Н. Бочков трудился старшим библиографом. В его распоряжении оказались богатейшие материалы, о существовании которых мало кто догадывался. Особен­но тщательно работал он со справочниками, указателями, энциклопедиями, многие из ко­торых до сих пор хранят легкие пометки, сде­ланные им на полях при нахождении костром­ского материала. Вероятно, именно в это вре­мя стала складываться его уникальная карто­тека выдающихся уроженцев края, которая должна была лечь в основу соответствующего указателя. Работа над ним была начата, но закончить ее не удалось. К этому же периоду от­носится и учеба в аспирантуре, так что архив из места службы превратился в место регуляр­ных занятий.

Работоспособность Бочкова поражала. При всей бытовой неустроенности (сначала в оди­ночку, а потом и с семьей приходилось коче­вать по общежитиям и коммуналкам), он умудрялся работать в условиях, мало распола­гавших к сосредоточенности, едва сдвинув по­суду с единственного в комнате стола. Широта его интересов восхищала. Он успевал следить за литературными новинками, последними событиями художественной жизни, никогда не поддаваясь при этом моде, не завися от расхо­жих суждений. Живя в провинции, он не ста­новился провинциалом, оставаясь всегда са­мим собой, не изменяя себе даже в антипатиях (стойко не любил кинематограф, за что выслу­шивал гневные отповеди местных партийцев)».

Глеб Анищенко. Круг интересов Виктора Николаевича вообще был весьма широк. Он, например, был страстным футбольным болельщиком. Каждый день от корки до корки прочитывал очередной номер газеты «Советский спорт». Я уже говорил о его удивительной памяти; так вот, Бочков знал наизусть составы всех команд высшей лиги, мысленно повторяя их перед сном (вместо счета слонов).

Л.И. Сизинцева (окончание). «В 1972 г. В.Н. Бочков получил приглаше­ние на пост заместителя директора по науке в музей-заповедник А.Н. Островского «Щелыково». К тому времени он совместно с А.А. Григоровым уже издал путеводитель «Во­круг Щелыкова», где удалось опубликовать некоторые результаты их генеалогических штудий. Пять лет его руководства музеем-усадьбой не только стали временем интенсив­ной исследовательской и собирательской рабо­ты всего коллектива, но и превратили этот уда­ленный от крупных населенных пунктов уго­лок в островок нормальных человеческих отношений, атмосфера взаимного доверия, по­нимания, вольности в котором резко контра­стировала с общей обстановкой в стране.

Не оглядываясь на мнение властей всех уровней, В.Н. Бочков принял на работу опаль­ного К.И. Бабицкого – участника акции проте­ста против ввода советских войск в Чехослова­кию, молодых выпускников МГУ Г.А. Анищенко и О.Б. Мраморнова... Меры соответствующего ведомства не за­ставили себя ждать. После нескольких неудач­ных попыток найти реальный повод к увольне­нию В.Н. Бочкова устроили провокацию: на экспозицию подбросили крамольный журнал «Континент» (1977, №1)[5]. Возможность устроить­ся на работу по специальности была потеряна надолго. Запрещали даже ведение экскурсий в Щелыково. В обкоме партии с издевкой пред­лагали место актера в драматическом театре. Это продолжалось почти год, пока не удалось устроиться инженером в производственную группу по охране памятников при областном управлении культуры.

Работа была знакома: уже в 60-е гг., когда движение по охране памятников превратилось в борьбу за историю без идеологии, В.Н. Боч­ков составлял исторические справки о различ­ных зданиях и мемориальных комплексах. В 1970 г. им совместно с архитектором-реставра­тором К.Г. Тороп был выпущен путеводитель по Костроме. В последний год работы в Щелыкове он выступил в качестве автора вступи­тельной статьи и ряда материалов о конкрет­ных объектах при подготовке костромского выпуска «Материалы свода памятников исто­рии и культуры». Став сотрудником производственной группы, В.Н. Бочков подготовил к постановке на охрану такое количество объе­ктов, что это вызвало резкое неудовольствие местных чиновников от культуры. Опять про­явился его дар организатора: он не только при­влекал местных и столичных специалистов, но и создал краеведческое объединение при одном из фабричных клубов, подключив к исследова­нию города людей самых разных социальных слоев, что позволило позднее издать справоч­ник «Улицы Костромы».

И все же параллельно со службой продол­жалась кропотливая работа по подведению итогов собственной исследовательской дея­тельности. Многолетние труды по литератур­ному краеведению, оставившие заметный след на страницах многотомного биографического словаря «Русские писатели. 1800-1917», вы­лились в издание книги о литературных прото­типах «Скажи, которая Татьяна?..». Она ста­ла последней книгой В.Н. Бочкова, которую он успел застать напечатанной. В рукописи оста­лись «Костромские спутники Пушкина» и са­мая, должно быть, заветная, над которой Виктор Николаевич Бочков работал буквально до самой смерти, – «Старая Кострома. Люди, до­ма, улицы».

Костромской краевед 1920-х гг. В.И. Смир­нов утверждал, что краеведение держится на трех китах – архиве, музее и библиотеке. Судь­ба провела В.Н. Бочкова через все три этих уч­реждения, он внес значительный вклад в рабо­ту каждого из них, но и сама служба повлияла на его интересы, во многом определила круг освоенных им источников, сделала его универ­сальным исследователем-краеведом. К трем китам он добавил город как исторический ис­точник.

И все же наиболее интересным результатом этой деятельной и неспокойной жизни был сам В.Н. Бочков, как неповторимая личность. Он сохранял влияние на окружавших его людей до последних дней своей жизни. Вместе с ним 14 марта 1991 г. из этого мира ушло множество событий, фактов и судеб, которые он не успел предать бумаге, полагаясь на свою феноменаль­ную память. Ушли в небытие замыслы – их ему не позволило реализовать время, перед лицом которого в провинции выстоять было гораздо труднее, чем в столицах».

Глеб Анищенко. У Бочкова (как у многих людей небольшого роста) был наполеоновский комплекс. Понятно, что свое положение, пусть и директора музея, но в глубокой провинции, он воспринимал крайне болезненно. Реализоваться же в более крупных масштабах в то время он не мог, хотя, повторяю, имел выдающиеся способности. Мешали в высшей степени независимый характер, определенная надменность и строптивость в отношениях с любым начальством.

Оказавшись на периферии общественной и культурной жизни, Виктор Николаевич решил из самой этой периферии сделать культурный центр всесоюзного значения: гора должна была прийти к Магомету. Обстоятельства тому способствовали. Во-первых, была соответствующая атмосфера: музей Островского принадлежал Всероссийскому Театральному Обществу (ВТО) и входил в состав Дома отдыха актеров, так что там (особенно летом) собиралась элитарная публика. Во-вторых, были материальные средства: поскольку Щелыково стояло вне общей музейной системы Министерства культуры, а содержалось только за счет средств ВТО, то финансировалось оно очень неплохо. Это не касалось, увы, жалованья сотрудников, но выделялись приличные деньги на закупку экспонатов, и эта закупка при Бочкове шла полным ходом. Приобретались вещи для мемориального дома, эскизы театральных декораций, фотографии, мемуары, была создана прекрасная библиотека на манер усадебных. (Я, например, сразу согласился ехать в Щелыково, когда услышал, что там есть «Аврора» Якоба Бёме – уж очень хотелось прочитать). В 1973-м был выстроен театральный музей (отдельно от мемориального дома), который проектировался как научный театроведческий центр. Не хватало специалистов. По концепции Бочкова в музее должны были работать люди преимущественно с университетским образованием. Заманить таковых в провинцию, да еще на крохотное жалованье было делом практически нереальным. Но энергия Виктора Николаевича и это осилила: действительно, в мое время почти весь штат музея состоял из выпускников университетов. Так, окончив филфак МГУ, попали в Щелыково и мы с моим другом Олегом Мраморновым.

Самым образованным из нас был музейный плотник. Он имел аж два высших образования: Московский институт связи и лингвистическое отделение филфака МГУ. Научный сотрудник НИИ Русского языка АН СССР Константин Иосифович Бабицкий в 1968-м вместе с семью другими инакомыслящими вышел на Красную площадь в знак протеста против ввода советских войск в Чехословакию. После ссылки в Коми Костю, естественно, на работу никуда не брали. И тут явился Бочков. Это был звездный час его кадровой политики: вопреки инстинкту самосохранения, обманув начальство и КГБ, Бочков взял Бабицкого плотником.

Костя сам хотел изменить свою жизнь: в это время его целью было отдалиться от диссидентских кругов, а главное – обрести независимость от государства[6]. Он купил дом в полузаброшенной деревне Кудряево верстах в четырех от Щелыкова и попытался создать полное натуральное хозяйство: не только завел птицу, сажал овощь, но и сеял хлеб, начал оборудовать мастерские – столярную, слесарную, гончарную. Мечтал, что будет покупать у государства только соль и спички, а все остальное хотел сделать сам, руководствуясь своим излюбленным принципом «Нам никто в этой жизни ничего не обещал».

У Кости была золотая голова и золотые руки. Увы, эти руки были не крестьянскими. То, что у крестьян в крови, Костя изучал по книгам. Сохранившиеся местные жители на словах толком объяснить ничего не могли. Поэтому до идеала натурального хозяйства было еще ой как далеко. Окончательно рухнули мечты из-за мелкого огреха, который человек, органически связанный с хозяйством, никогда бы не допустил: вовремя не прочистил дымоход – и всё сгорело дотла. Бабицкий вынужден был вернуться в Москву.

Но это случилось много позже. Ко времени нашего приезда Виктор Николаевич правил в Щелыкове около трех лет, а Константин Иосифович плотничал года полтора. И всё шло потихоньку. После нашего с Аликом Мраморновым приезда события начали раскручиваться стремительно. Я отправился в Щелыково сразу после получения диплома – в июле 1975-го, Алик съездил к себе на родину – на Дон – и прибыл в музей к сентябрю. В октябре был мой день рождения, и к нам приехал калужский знакомый Дмитрий Дмитриевич Марков. Дима, бывший военный моряк, окончивший Историко-архивный институт на несколько лет позже Бочкова (в студенчестве они знакомы не были), уже тогда имел стойкую репутацию инакомыслящего. У него были связи в диссидентских кругах, и именно благодаря Диме мы очень оперативно получали большую часть ходившего тогда Тамиздата. Марков приехал не только ко мне, но и к Косте Бабицкому: привез письмо от их общего друга Игоря Хохлушкина. Игорь Николаевич, политкаторжанин еще сталинского закала (он вспоминал, например, как чудом выжил, просидев две недели в «карцере» – в яме с водой в бухте Ольга в Приморье), был видной фигурой в кругах инакомыслящих, одним из людей, близких к Солженицыну и Шафаревичу. Приезд «связного» переполнил чашу терпения КГБ. На следующее утро в Щелыкове появился сотрудник Костромского управления этой организации майор Хромченков (уже при нас он получил подполковника). И пошло-поехало. Больше года КГБ успешно проводило широкомасштабную кампанию по ликвидации антисоветского подполья в усадьбе великого драматурга.

Хочу вернуться к фигуре Бочкова и привести воспоминания двух непосредственных участников нашей щелыковской жизни: Аллы Белицкой и Олега Мраморнова.

Алла Белицкая. «Для нас Виктор Николаевич был и начальником, и старшим товарищем. Он общался с нами «с поднятым забралом», тогда как в стане «врага» был предельно сдержан и замкнут – как говорится, застегнут на все пуговицы. А так как он практически всегда и везде жил в «стане врага» (не по мировосприятию, конечно, а по объективным причинам), то о другой, противоположной стороне его натуры, наверное, знали немногие. Это был очень четко выраженный и, как мне кажется, довольно редко встречающийся тип личности, близкий печоринскому – по сочетанию несочетаемых черт как в характере, так и во внешности. Бледное лицо, очень выразительный рот и маленькие руки, которые, однако, были весьма значимой деталью этого портрета (печоринская «маленькая рука» при «крепком сложении»). Когда В.Н., с выправкой офицера царской армии, шествовал строевым шагом по заснеженной главной аллее заповедника в своем парадном норковом полупальто, он «не размахивал руками», а как бы придерживал их – «верный признак некоторой скрытности характера». Этому печоринскому образу вполне соответствовал иной, но сходный с ним внешне и внутренне: для холодной щелыковской зимы у него еще был некрашеный дубленый полушубок, в котором он выглядел как офицер другой эпохи и другой войны – под Сталинградом или на Курской дуге. Только руки оставались такими же «сдержанными». Бочков никогда не был военным человеком, но выправка была. Дворянская. Как генеалог, он, конечно, досконально знал историю своего рода, гордился (даже кичился) своим столбовым дворянством и старался соответствовать.

Человек такого типа, склада и самосознания, живущий в такое время, конечно же, не мог не быть отчасти актером. Причем трагическим актером, очень хорошо осознающим свое амплуа. Игра была в какой-то степени компенсацией именно для такой – большой, утончtнной, талантливой личности, практически не востребованной временем. Как честный человек, он, как правило, оставался самим собой в мужской среде – друзей, единомышленников – или с простыми людьми (например, нашими смотрительницами). Его игровым полем становились отношения с интеллигентными женщинами, идейными противниками и людьми недалекими, к тому же не располагающими к жалости или снисхождению. Женщины покорялись образом «бледного ангела» с его трагической тайной, идейные противники терялись под натиском «простоватой» логики, а люди недалекие не распознавали оскорбительной подчас иронии.

При всем том Виктор Николаевич был глубоко верующий православный христианин – в себе самом, не напоказ. Только раз для меня приоткрылась эта сторона его внутреннего мира. Однажды он спросил: «Алла, а вы молитесь?» – «Да, – ответила я, – своими словами». – «Зачем же своими, когда у Церкви есть канонические молитвы на все случаи жизни – они складывались веками и стали реальной связью человека с Богом?!». Мне тогда было 25. Лет с 15-ти, еще не зная зачем, я держала под подушкой маленькую иконку. А в 1975-м, после окончания университета, в день распределения, крестилась – так и получила свободный диплом. Но само крещение еще не делает взрослого человека церковным. До этого качества еще много нужно было пройти и пережить. Но слова Бочкова стали ощутимым толчком на этом пути. Много позже, в начале перестройки, когда о. Георгий Кочетков стал смущать церковных людей призывами к переводу текстов богослужения и молитв на русский язык, я, помятуя слова Виктора Николаевича, объясняла своим подопечным детям, что многовековая молитва на церковнословянском языке образовала прямой канал связи человека с Богом и разрушать эту форму связи губительно».

Олег Мраморнов. «Виктор Николаевич Бочков был ученый: архивист, историк, краевед, литературовед, генеалог, музеевед, но и имевший вкус к русскому слову литератор, умевший написать очерк или научно-популярную статью с присущим его стилю неброским внутренним изяществом. В журнальной или газетной публикации обязательно сообщал некую новость, делал маленькое открытие и отсылал к большему. Сообщение встраивалось в более высокий смыслообразующий ряд, что придавало ему знаменательность, важность. Его литературное дарование особенно сказалось в книге «Скажи: которая Татьяна?.. Образы и прототипы в русской литературе», успевшей выйти при жизни автора, в 1990 году.

***

Сформировался в годы хрущевской оттепели. Но его чувство истории уходило глубже обычного шестидесятнического. Кроме того Бочков был принципиально беспартийным. Фрондировал. Фрондерство во многом отталкивалось от стиля, то есть от бесстильной аляповатости провинциальной чиновной жизни со всеми ее излишествами. На научной почве это фрондерство аукнулось запретом на генеалогические публикации и на диссертацию по служилому русскому дворянству.

***

При неизменной адресации к России, случалось, подсмеивался над своеобразием родных палестин. А ведь только их и знал – за границу никогда не ездил. Его знание России не было знанием начетчика, но свидетеля. Он не жил в дореволюционной России, а ощущал ее предметно. Жизнь его в глухие годы в глухих местах была своего рода фактом непрерывности русского культурного предания.

История не сводится к истории политической, которая есть история преступлений и убийств. И Бочков не любил политическую историю, хотя у него были любимые политические деятели, например, Петр Столыпин. История, которую любил и воссоздавал Бочков, это история иных – не политических – реалий. Можно сказать, что это история культуры. Можно сказать точнее: это история культурного быта, его подробностей, история гуманной среды исторического обитания. Его краеведение не было скучной школьной дисциплиной. Конечно, в его книгах есть все, что полагается для добротной краеведческой литературы, то есть правда факта, вкус к подробности, детали, но кроме того в них присутствует аромат исчезнувших судеб, гуманность. Бочкова интересовало историческое преломление человечности. Это сулит его краеведению долгую жизнь. В костромском архиве ежегодно по весне проводятся Бочковские чтения[7]. В 1997 году вышел его большой труд «Старая Кострома» с предисловием председателя Союза краеведов России Сигурда Оттовича Шмидта.

***

Он ворожил, и туман истории рассеивался. Исполнял свой долг – собирателя и хранителя Костромы. И исполнил его. Доказал, что человек может выполнить данное ему поручение, реализоваться несмотря на время и обстоятельства. Интеллигентская рефлективность не помешала ему быть человеком дела. Времена не выбирают – их претерпевают. Бочков победил время, изобретя методу сопротивления его ходу.

***

С культурно-изыскательскими целями объездил глухие места Костромской области: Галич, Солигалич, Чухлому, Нерехту, Кологрив, Кадый, Вохму, Пыщуг. Везде останавливаясь довольно надолго, проводя изыскания и организационные мероприятия. Служил, покуда дозволяло начальство и всесильные органы, в костромской областной библиотеке, в костромских архивах и в местном отделении общества по охране памятников истории и культуры (с пятилетним перерывом на музей Островского). Ему не спускали открытого чувства превосходства.

Чтобы сохранить себя в условиях упрощенной и грубой советской действительности, надо было от нее дистанцироваться. Он научился это делать, подчеркивая дистанцию между собой и действительностью. Язвя тем, кто эту действительность представлял. Хорошо знал, что внешний мир бывает по преимуществу враждебен, и был готов к худшему.

***

Мне не хватает Бочкова-рассказчика. Он любил старинные жанры – эпистолярный и устный, и отменно обоими владел. В его устных рассказах и письмах содержалось множество таких подробностей, которые я потом не находил в его печатных работах. Бочков артистично разыгрывал историю в лицах. Его сюжеты касались известных теперь, а тогда полузапрещенных костромичей: Василия Розанова, Ивана Рязановского, близких костромскому краю отца Павла Флоренского, художника Бориса Кустодиева, дворян Свиньиных, Апухтиных, Дягилевых, костромских краеведов 20-30-х годов, репрессированных сталинскими чистками. Остросюжетны и комичны были истории о проживавшем в костромской ссылке сербском патриархе и тоже о здешней ссыльной графине Игнатьевой, сестре красного графа Игнатьева, настроенной противоположно своему брату. Когда я, еще при жизни Бочкова, поехал к последнему патриарху костромского краеведения Георгию Ивановичу Лебедеву в Чухлому, написал и опубликовал очерк об этом провинциальном нищем чудаке – хранителе памяти чухломских писателей Алексея Писемского и Павла Катенина, мне хотелось продолжить устные рассказы Виктора Николаевича.

Но пусть кто-нибудь не думает, что я затеял речь о чудаковатом сказителе всяких курьезов и баек – я говорю о язвительном колком парадоксальном человеке, исполненном острого ощущения абсурдности, уродств жизни. Острослове и пародисте, сгущающем абсурд. Доводящем абсурд до его апогея. Он язвил над недругами, над сонмом отравителей жизни. Бывал вполне беспощаден к ним в рассказах, обнажающих никчемность их внутреннего мира, нелепость создаваемых ими ситуаций».

Глеб Анищенко. Надо сказать, что объектами язвительности Бочкова были не только «недруги» и «отравители жизни», но и все окружавшие Виктора Николаевича (в том числе, конечно, и мы).

Скажем, приезжает в музей художник, участник «бульдозерной выставки» Олег Трипольский и заявляет, что его фамилия – княжеская. – «Замечательно, – тихо и ядовито цедит Бочков, – все княжеские фамилии есть в словаре Брокгауза и Ефрона, вот мы сейчас почитаем о ваших предках». Открывает огромный высоченный старинный шкаф, где размещался полный Брокгауз (и шкаф, и Брокгауз – закуплены для музея Бочковым). Листает с поддельным вниманием: ««Триппер», например, тут есть, а «Трипольские», извините, отсутствуют».

Понятно, что Бочкова как генеалога бесило, когда люди сочиняли что-то про свое происхождение. Пришел как-то в музей второстепенный актер по фамилии Тургенев, отдыхавший в Щелыкове, и стал рассказывать, что он – ни много ни мало – сын Ивана Сергеевича от крестьянки. Дяденька был действительно старенький – годиков эдак семьдесят. Но даже при этом он все-таки лет на двадцать «разминулся» с великим автором «Муму». Бочков очень внимательно и заинтересованно слушал «тургеневского сынка», поддакивал ему, всячески поощрял и, наконец, предложил выступить в музее с воспоминаниями. Тот с восторгом согласился. Тут же и название сочинили: «Мы с матушкой в Спасском-Лутовинове». Пока старик готовился к своему бенефису, Бочков выяснил, что настоящая фамилия «потомка писателя» – Цаль (кажется, так), а Тургенев – театральный псевдоним, потом закрепившийся. (После революции, когда было разрешено беспрепятственно менять фамилии, этим очень часто пользовались евреи. Одни брали что позвучнее – Бриллиант, Аксельбант, а другие, что породовитей – Голицын, Горчаков. Вот Цаль и стал Тургеневым). Бочков потирал ручки, а мы все с нетерпением ждали представления. Оно, правда, сорвалось: какой-то сердобольный доброхот предупредил бедолагу-старичка, что против него затеян заговор, и тот в последний момент выступать отказался.

Олег Мраморнов (продолжение). «Я познакомился с Бочковым дождливым майским днем 1975 года, найдя его у знаменитых пихт, росших перед старым домом, кто помнит[8]. Всё в Щелыкове цвело. Невысокий, еще молодой человек с характерным пришептыванием сразу производил впечатление хозяина музея, да таковым и был.

Лишь первые полгода моего пребывания в Щелыкове были сравнительно безоблачными, а потом над Бочковым и, следовательно, над всеми нами как его кадрами сгущались и сгущались черные тучи. Такая же черная, как эти тучи, кагэбэшная «Волга» то и дело шныряла по территории заповедника. Они заваривали кашу, чуя навар. Дело наклевывалось.

***

Одна из причин его музейной драмы заключалась в подчеркивании дистанции, в нескрываемом чувстве превосходства. Вэтэовских начальников (заповедник был в ведении ВТО) это приводило в ярость. Как специалист и работник Бочков был идеален. Развернул масштабную экспозиционную работу, собрал выдающуюся музейную коллекцию, комплектуя мемориальную, литературно-театральную и научную экспозиции, истово заботился об охране дома Островского и прилегающей заповедной территории, резко возвысил статус провинциального музея. Златых цепей и ученых котов в Щелыкове не заводил, но сделал музейный комплекс интересным для экскурсантов самого различного образовательно-культурного уровня. Его заботила музеефикация заповедной территории, парк, двухсотлетние кутузовские сосны[9], пруд, а не вопросы отдыха артистов на этой территории. Он воссоздавал в Щелыкове время Островского и кое-что успел.

***

76-й и 77-й годы были заключительными в музейной одиссее Бочкова. Наветы, гонения, комиссии. Каких только искусствоведов в штатском мы не повидали. Зловещую роль в разгоне музейной компании сыграли две дамы из московских музейно-культурных инстанций: одна носила громкую дворянскую фамилию Гамалея (она выкрала у меня ключи хранителя, сделав провокацию), а другая – с говорящей фамилией Каинова – оказалась, по слухам, одной из вдов покойного композитора Шостаковича (так ли это в точности – не знаю, не проверял)».

Глеб Анищенко. А я проверил: бывший инструктор райкома комсомола Маргарита Каинова действительно была второй женой композитора. Вот что сообщается о ней в биографии Шостаковича, составленной в Воронеже:

«Два года спустя после смерти Нины Васильевны Шостакович познакомился с комсомольским работником Маргаритой Андреевной Каиновой и женился на ней. «Новый, непривычный человек вошел в семью, – пишет С.М. Хентова, – в квартиру на «Можайке», где жили повзрослевшие дети, помнившие и любившие свою мать. Женщина, занявшая ее место, была решительна и прямолинейна. Ей хотелось «навести порядок» в этой бескорыстной и безалаберной семье, где всегда не хватало денег, где мало приобретали и много раздавали, и отец относился к детям с непонятной ей снисходительностью». Родные Шостаковича отнеслись к его новой жене с нескрываемой антипатией, которой он старался не замечать, радуясь новым чувствам. Но «брак с Каиновой не удался. С бывшей женой Шостакович объяснился письменно. Оформив развод в 1959 году, Шостакович позаботился о ней, определив ежемесячную материальную помощь и квартиру» (С.А. Мусский). Маргарите Андреевне Шостакович не посвятил ни одного своего сочинения».

Олег Мраморнов (продолжение). «Заступничество Александра Крейна, Галины и Льва Кропивницких, сочувственное отношение Владимира Лакшина, Игоря Дедкова, Станислава Лесневского[10] – ничего не помогло. Злопыхатели были сильнее. Им надо было, чтобы Бочков признал ошибки в кадровом вопросе и перестал бы над всеми ехидничать. Подкинули в музейную экспозицию «Континент» – вот это был номер. Не помню сейчас откуда, кажется, из буфета или из стола Марьи Васильевны Островской достали они «Континент» и в нос Бочкову: а это, мол, что такое? Мы потом грешили на одну из музейных дам, которая могла иметь на Бочкова зуб. Как у человека интересующегося женским полом, у него случались недоразумения с дамами. И вроде бы именно у этой дамы, активной читательницы запрещенной литературы, видели в руках до этого эпизода «Континент». Но тот ли самый номер, случайно ли она его забыла в мемориальном доме, а гэбэшники обнаружили? Тут начинается область гаданий и подозрений семидесятых годов, о которой лучше не вспоминать»[11].

Глеб Анищенко. Комиссия Каиновой и иже с ней завершила расправу над «нашим Щелыковом». Дело даже не в том, что именно из-за предвзятой ревизии вынудили уйти Бочкова. Это-то было уже предопределено. Самое больное состояло в том, что Виктора Николаевича и всех нас хотели унизить на профессиональном уровне.

В Щелыкове удалось в те времена создать практически идеальный музей. Совпало сразу несколько факторов. Приличное финансирование со стороны ВТО (о чем я уже писал): мы, скажем, могли ездить по театрам всего СССР, собирая материалы о постановках пьес Островского. Выдающийся руководитель. Высокий профессиональный уровень сотрудников: мало того, что почти у всех было университетское образование, Бочков обеспечивал нам еще специальную подготовку; я, например, возглавив отдел изобразительного искусства, прошел двухмесячную стажировку в музее имени Пушкина, реставрационных мастерских Грабаря. Имело значение и то, что наш музей не зависел от Министерства культуры и был сравнительно небольшим: легче навести порядок, никто не мешал. В то время в музейной системе Министерства культуры царил полный бардак, лучшие экспонаты из провинциальных музеев переводились в центральные музеи Москвы и Ленинграда, а там сваливались в запасники: ими просто некому было заниматься. В главе «Текстология» я пишу о том, что творилось в архивной сфере (в ЦГАЛИ). В музеях было еще хуже.

Не жалея ни сил, ни времени, мы действительно старались превратить Щелыково в музей образцовый. И были близки к цели. Каинова же комиссия, инспирированная КГБ, представила дело так, что хуже нашего музея и быть не может. Достаточно сказать, что проверяли нас по инструкции, которая была обнародована и вступила в действие лишь в следующем году. Хорошо еще, что никого не посадили. А могли: в церкви Николо-Бережки, которая считалась филиалом музея, нашли не до конца оформленный по музейным правилам серебряный лом (обломки окладов, утвари). И стали распускать слухи о «краже драгметаллов» сотрудниками.

Олег Мраморнов (продолжение). «Мы, музейные, трепыхались в занесенных снегом дремучих костромских лесах. Нас держали под колпаком, мы пели «Возьмемся за руки, друзья...» Посылали какие-то письма протеста в ВТО и выше. Без конца собирались, судачили. Бочков умел держаться, но и у него, бывало, сдавали нервы. Тихий голос делался еще тише, язвительнее. Он был молодец: сочинял шуточные сценки, где выводил всех нас под именами персонажей греческой мифологии, цитировал по памяти Апухтина (любил его «Васильки»), Вячеслава и Георгия Ивановых, Михаила Кузмина. Но дожали. Заставили написать заявление. Укоротили жизнь. Бочков оставил свой уютный и гостеприимный щелыковский дом и отъехал в Кострому. Бабицкий уволился и устроился работать в котельную. Уехал Анищенко».

Глеб Анищенко. Обстоятельства, предшествовавшие моему отъезду, весьма забавны. Всё началось с комсомола. Идейным комсомольцем я никогда не был. Но в октябрята, пионеры, комсомол вступал очень охотно, так как это был тогда показатель взросления: вон Сережа еще октябренок, а я уже пионер. Из октябрят меня не выгоняли, а из пионеров и комсомольцев – несколько раз. Правда, не по идейным соображениям, а за хулиганство и прочие разные провинности (потом принимали обратно). В институте тоже хотели выгнать еще на 1-м курсе за утерю комсомольского билета: отделался строгим выговором. Но тогда я уже был стойким антикоммунистом и сам был готов выйти из коммунистического союза. Не сделал этого потому, что выход из комсомола автоматически вел к отчислению с военной кафедры: нас готовили в спецпропагандисты (пропаганда на противника), а ими могли быть только комсомольцы или члены КПСС. В случае отчисления по окончании института следовало год отслужить солдатом. Я посчитал, что на службе пришлось бы пойти на еще большие идейные компромиссы: политучеба и т.д.

А вот когда Университет остался позади, руки развязались. Приехав в Щелыково, мы с Олегом Мраморновым преспокойно порвали и выкинули на помойку все свои комсомольские документы. Сделали всё тихо, без бравады. Это уже в эпоху «гласности» модно было жечь партбилеты по телевизору. А в то время тебе бы такой телевизор показали, что несколько лет смотрел бы, не отрываясь.

Порвать-то мы порвали, но надо же быть такими идиотами, чтобы при поступлении в музей написать в анкетах «член ВЛКСМ». Автоматизм советский. Мы, конечно, забыли об этой записи, а вот КГБ не забыл и начальству нашему напомнил. Имеется в виду не непосредственное начальство. Бочков-то всю история отлично знал и тихонечко подталкивал идти на конфронтацию с властями: любил он такие штуки. Итак, вызывают нас директор всего заповедника Трифон Геннадьевич Манке и парторг (он же завхоз) Додонов (фольклорная фамилия была и у профорга заповедника – Тугарин); начинают уговаривать возобновить членство в комсомоле. Мы опять же не позерствовали, а прикидывались дурачками. Мол, возобновить членство не можем, так как уже больше года не платим взносы и автоматически, по уставу ВЛКСМ, выбыли из рядов. Вступать же заново в молодежную организацию в нашем почтенном возрасте как-то неловко: нам было по 24 года, а членство в комсомоле прекращалось в 28. «Глупости какие, – говорит Додонов, – свои же люди. Зачем заново вступать? Заплатите взносы, и сделаем вид, что ничего не было». (Манке был поумнее – испугался вольнодумства парторга, зашикал на него.) – «Нет, – отвечаем, – так нельзя. Комсомольский устав надо уважать: положено, чтобы мы выбыли за неплатеж, вот мы и выбыли согласно уставу». Так они нас с этой точки и не сдвинули.

А вот когда взялись серьезно за Бочкова и за весь музей, к этой истории снова вернулись. Прибегает как-то моя лаборантка Ниночка (она есть на фотографии, помещенной выше) – по совместительству комсорг заповедника – в страшном смущении (девчонка еще совсем, а я взрослый дядька, да еще ее непосредственный начальник): «Вас вызывают на заседание областного комитета комсомола». – «Передай, – говорю, – что к Костроме я имею точно такое же отношение, как к Красноярску, скажем, или к Душанбе. Состоял когда-то на комсомольском учете только в Гагаринском райкоме города Москвы. Вот если туда пригласят, я еще подумаю». Конечно, эта пижонская казуистика не помогла, а только подлила масла в огонь: каша уже круто была заварена.

Через какое-то время та же бедная Ниночка в еще большем смущении сообщает, что в Щелыково прибыл (вернее, прибыла) 3-й секретарь Костромского обкома ВЛКСМ и «требует вас сей же час к себе» («к себе» – это через стенку от моего кабинета, в выставочном зале, находившемся в моем же ведении). Немой сцены, как в «Ревизоре», не последовало: я, продолжая фрондерствовать, попросил передать, что вызывать меня может только мое начальство, а если я так уж нужен этой секретарше, то могу принять ее у себя. Приходит тетенька, вежливая такая, внимательная. Начинает разговоры разговаривать, о жизни расспрашивает: «Кто вы по образованию?» – «Филолог». – «Вот, вам как философу должно быть известно, какую важную роль играет в современном мире комсомол…» Философу-то, может, известно… Весьма деликатно уговаривает всё уладить миром. Спрашиваю: «Комсомол добровольная организация?» – «Конечно, добровольная», – отвечает тетенька. – «Добровольная, – продолжаю, – такая же, как, например, Общество озеленения (было тогда такое, в которое мы все тоже платили взносы)». Тут тетенька как завизжит, куда только вся деликатность девалась! И с криком: «Этот мерзавец наш комсомол с Обществом озеленения осмелился сравнить!!!» – понеслась из моего кабинета по коридору. Во заело! А я, честное комсомольское, ничего такого оскорбительного вовсе не хотел сказать.

На этом завершилась гуманитарная часть истории. Началась административно-репрессивная. В отличие от первой, она была предельно сжатой. Меня вызвал директор заповедника Манке и заявил, что если я немедленно не подам заявление об уходе, то буду уволен по статье о служебном несоответствии (клеймо на всю жизнь). Аргументация была простой: я отказался состоять в комсомоле, поэтому не имею права работать в идеологической сфере. Идеологической же сферой считалась вся гуманитарная область. Я, конечно, не стал доказывать, что в музее возглавляю фондовый отдел изобразительного искусства, а коммунист и антикоммунист определяют технику графики либо промеряют размеры картин совершенно одинаково.

Атака была и с другой стороны. Жалованье у нас было маленькое – 90 рублей, но Бочков делал всё, чтобы у его сотрудников были какие-то прибавки и льготы. Так, например, нам выделялись жилые комнаты (семейным – квартиры), а оформлялись они как общежития: не нужна была прописка, и платили мы гроши. После увольнения Виктора Николаевича льготы немедленно отменили. От меня стали требовать прописаться в Щелыкове, а это означало потерю московской прописки. Если бы выгнали из музея (о чем уже прямо предупредили), возврата в Москву не было бы, а в Щелыкове не было бы работы. Замкнутый круг. Пришлось уезжать. А я-то, прибыв в Щелыково, был уверен, что и похоронят меня на погосте в Бережках…

Уезжал я тоже смешно. На фотографии видно, что у меня был огромный (86 сантиметров в холке) сенбернар Крон. Привезли-то его маленьким щенком, а вывозить надо было целого слона. Договорился с грузовиком, идущим в Москву через Кострому. Кое-как разместились впритирку в кабине. Кроше жарко, душно. Сначала высовывал морду в ветровое окно, а потом как сиганет в него. Чудом не разбился, но лезть обратно наотрез отказался. Пришлось верст десять возвращаться с тяжеленными вещами и хромающим Кроном. Спустя несколько дней решил ехать через Кинешму (она была гораздо ближе к Щелыкову, нежели Кострома). А там на поезд с этим обормотом сажать отказываются. С огромным трудом, за несколько минут до отправления выбил себе и Крону билеты в двухместное проводницкое купе. Как только мы сели, дверь открылась, и проводница протянула два комплекта постельного белья. Тогда я заказал и два чая.

Олег Мраморнов (продолжение). «Пока я заново привыкал к Москве после заповедника, Бочков работал. Работал методично, не зная простоев и пауз. Пожар здания костромских архивов в 1982 году не прервал его ученой и писательской деятельности[12]. Архивы сгорели, но Бочков работал по выпискам и по памяти до самого своего конца, несмотря на изнурительное заболевание[13]. Его изыскания выходят в свет до сих пор. Он написал бы еще больше, если бы ему не пакостили разные вредные люди из костромского управления культуры и из Большого дома[14]. Всё равно он много успел».