Дополним ответы на этот вопрос, данные во всем известной песне, ещё и вот такими признаками Родины:

Занимают меня тоже букашки и жучки, я их сбираю, есть очень нарядные; люблю я тоже маленьких, проворных, красно-желтых ящериц, с черными пятнышками, но змеек боюсь. Впрочем, змейки попадаются гораздо реже ящериц. Грибов тут мало; за грибами надо идти в березняк, и я собираюсь отправиться. И ничего в жизни я так не любил, как лес с его грибами и дикими ягодами, с его букашками и птичками, ёжиками и белками, с его столь любимым мною сырым запахом перетлевших листьев.

Это воспоминания Фёдора Михайловича Достоевского о своем детстве, которые он поместил в свой рассказ «Мужик Марей». Но это не главные воспоминания детства величайшего знатока русской души.

Какие же воспоминания Достоевского о детстве были для него главными? С чего же начиналась Родина у девятилетнего Феди?

Вдруг, среди глубокой тишины, я ясно и отчетливо услышал крик: «Волк бежит!» Я вскрикнул и вне себя от испуга, крича в голос, выбежал на поляну, прямо на пашущего мужика.

Это был наш мужик Марей. Не знаю, есть ли такое имя, но его все звали Мареем. Он даже остановил кобылёнку, заслышав крик мой, и когда я, разбежавшись, уцепился одной рукой за его соху, а другою за его рукав, то он разглядел мой испуг.

- Волк бежит! - прокричал я, задыхаясь.

Он вскинул голову и невольно огляделся кругом, на мгновенье почти мне поверив.

- Где волк?

- Закричал… Кто-то закричал сейчас: «Волк бежит»… - пролепетал я.

- Что ты, что ты, какой волк, померещилось; вишь! Какому тут волку быть! - бормотал он, ободряя меня. Но я весь трясся и еще крепче уцепился за его зипун, и, должно быть, был очень бледен. Он смотрел на меня с беспокойною улыбкою, видимо боясь и тревожась за меня.

- Ишь ведь испужался, ай-ай! - качал он головой. - Полно, родный. Ишь, малец, ай!

Он протянул руку и вдруг погладил меня по щеке.

- Ну, полно же, ну, Христос с тобой, окстись. - Но я не крестился; углы губ моих вздрагивали, и, кажется, это особенно его поразило. Он протянул тихонько свой толстый с черным ногтем, запачканный в земле палец и тихонько дотронулся до вспрыгивавших моих губ.

- Ишь ведь, ай, - улыбнулся он мне какою-то материнскою и длинною улыбкой, - господи, да что это, ишь ведь, ай, ай!

Я понял, наконец, что волка нет и что мне крик «Волк бежит», померещился.

- Ну, я пойду, - сказал я, вопросительно и робко смотря на него.

- Ну и ступай, а я те вослед посмотрю. Уж я тебя волку не дам! - прибавил он, все так же матерински мне улыбаясь, - ну, Христос с тобой, ну ступай, - и он перекрестил меня рукой и сам перекрестился. Я пошел, оглядываясь назад почти каждые десять шагов. Марей, пока я шел, всё стоял с своей кобылёнкой и смотрел мне вслед, каждый раз кивая мне головой, когда я оглядывался. Мне, признаться, было немножко перед ним стыдно, что я так испугался, но шел я, всё ещё очень побаиваясь волка, пока не поднялся на косогор оврага, до первой риги; тут испуг соскочил совсем. Я уж вполне ободрился и обернулся в последний раз к Марею; лица его я уже не мог разглядеть ясно, но чувствовал, что он все точно так же мне ласково улыбается и кивает головой. Я махнул ему рукой, он махнул мне тоже и тронул кобылёнку.

 Просьба святителя

В одной из проповедей митрополит Виталий, говоря о русской молящейся душе, просит слушающих его проповедь:

- Перечитайте «Мужика Марея» Достоевского.

Конечно, мы не знаем сколько человек, услышавших эту просьбу святителя, сразу же или не сразу, но исполнили её и прочитали «Мужика Марея». Хотя Владыка уверен, что мы уже читали этот рассказ, и просит перечитать его.

А ведь, совсем не случайно владыка - митрополит, говоря о главном своем коньке - молитве, призывал перечитать этот рассказ Достоевского. Не указал ни на один из сотен выдающихся свтоотеческих трудов о молитве, а с какой-то особенной таинственностью и теплотой называет «Мужика Марея»? Видимо, потому, что он, как и Феодор Михайлович, понимал, что все эти исповедания веры очень скучно читать и слушать, даже если они так восхитительны, как и его проповеди самого владыки Виталия, которые всегда вызывали восторг паствы. Но эти люди восхищались его талантом проповедника, кое-что, естественно, из его слов воспринимали умом. Но митрополит Виталий за всю свою жизнь исповедника и проповедника целью ставил утверждение Веры Христовой в сердцах своих пасомых, а не в умах только. Он вел свою паству от внешнего к внутреннему. Потому то и эта необычная, казалась бы, просьба: - Перечитайте «Мужика Марея»!

Этот совет владыки - митрополита раскрывает перед нами и его собственное сердце, обнажая то, что являлось его сокровищем, открывая нам идеал души, к которой стремился и сам митрополит Виталий.

- И мы заплачем… заплачем теплыми слезами, - говорил владыка - митрополит о сердечной молитве. И зная, что его слушатели вряд ли добьются этих самых тёплых слёз во время собственной молитвы, то владыка и желает, чтобы они испытали благодать этих теплых слез через сердце русского мученика, подаренного нам Феодором Михайловичем Достоевским и сердцем любимого писателя нашего.

Какое же вразумление получаем мы от просьбы святителя? А то, как важно в жизни своей соприкоснуться с праведником. Никакие исповедания веры не подействует так на душу, как пример праведника. И где же сегодня увидеть этого праведника, чтобы зарядиться от него духом истинной веры? Такая возможность прямого общения с чистой душою сегодня мало кому бывает предоставлена. И вот святитель для этой цели отсылает к «Мужику Марею», чтобы там, как наяву, соприкоснуться сразу с двумя праведными душами.

С душой Фёдора Достоевского, в сердце которого в тюрьме вдруг загорелась злоба, памятью мгновения встречи с Мареем перешедшая в любовь.

И вдруг теперь, двадцать лет спустя, в Сибири, припомнил всю эту встречу с такою ясностью, до самой последней черты. Значит, залегла же она в душе моей неприметно, сама собой и без воли моей, и вдруг припомнилась тогда, когда было надо; припомнилась эта нежная, материнская улыбка бедного крепостного мужика, его кресты, его покачиванье головой: «Ишь ведь, испужался малец!» И особенно этот толстый его, запачканный в земле палец, которым он тихо и с робкою нежностью прикоснулся к вздрагивающим губам моим. Конечно, всякий бы ободрил ребёнка, но тут в этой уединённой встрече случилось как бы что-то совсем другое, и если б я был собственным его сыном, он не мог бы посмотреть на меня сияющим более светлою любовью взглядом, а кто его заставлял? Был он собственный крепостной наш мужик, а я все же его барчонок; никто бы не узнал, как он ласкал меня, и не наградил за то. Любил он, что ли, так уж очень маленьких детей? Такие бывают. Встреча была уединённая, в пустом поле, и только Бог, может быть, видел сверху, каким глубоким и просвещенным человеческим чувством и какою тонкою, почти женственною нежностью может быть наполнено сердце иного грубого, зверски невежественного крепостного русского мужика, ещё и не ждавшего, не гадавшего тогда о своей свободе. Скажите, не это ли разумел Константин Аксаков, [Аксаков К. С. (1817–1860) – русский публицист, поэт и критик-славянофил.] говоря про высокое образование народа нашего?

И вот, когда я сошел с нар и огляделся кругом, помню, я вдруг почувствовал, что могу смотреть на этих несчастных совсем другим взглядом и что вдруг, каким-то чудом, исчезла совсем всякая ненависть и злоба в сердце моем. Я пошел, вглядываясь в встречавшиеся лица. Этот обритый и шельмованный мужик, с клеймами на лице и хмельной, орущий свою пьяную сиплую песню, ведь это тоже, может быть, тот же самый Марей: ведь я же не могу заглянуть в его сердце.

И кажется, что после таких же вот встреч со своим Мареем, Есенин и написал свое великое четверостишье:

Если крикнет рать святая:

«Кинь ты Русь, живи в раю!»

Я скажу: «Не надо рая,

Дайте родину мою».

Это почему же такой поворот от Царства Небесного?

Да, потому, что Господа Христа наши писатели и поэты, названные классиками, ощущали Его здесь, на Святой Руси.

Удрученный ношей крестной,

Всю тебя, земля родная,

В рабском виде Царь небесный

Исходил, благословляя.

На Святой Руси Господь-то Христосъ!

Но не в… РФии.

И просьбу святителя Виталия, всё же исполнить надо бы, и перечитать, а, может быть, и прочить впервые «Мужика Марея», автобиографический рассказ Феодора Михайловича Достоквского.

А мы, хотим поведать ещё об одном мгновении мальца Феди, с которого у него тоже начиналась его Родина.

Один из биографов Ф.М. Достоевского отмечает такой вот момент:

«На исходе детства он принял в душу неизгладимый след. Восьмилетним мальчиком, на Страстной, он отправился с матерью к обедне. В церкви читалась одна из самых таинственных глав Библии. Отрок, раскрыв на аналое большую книгу, читал молящимся сказание об Иове, а восьмилетний мальчик в толпе, впервые и навсегда потрясенный её возмущенными воплями, обливался слезами, слушая этот первый негодующий вызов праведного великомученика Творцу своих безмерных и незаслуженных мук.

Мальчиком, который оросил слезами повествование об Иове, был Федя Достоевский».