Однажды я проснулась знаменитой. Буквально так и было: проснулась и узнала. Тем, кто этого никогда не испытал, скажу сразу — это прекрасно! А произошло это так.
Заканчивался тихий час, и сквозь сон я услышала голос вос¬питательницы:
— Ребя-я-а-тки, вставайте, пора на полдник, — по¬том Вера Степановна дошла до меня, потеребила мои волосы и ска¬зала, — вставай, вставай, именинница, просыпайся...
Я открыла глаза, надела платье, носочки, тапочки и еще сонная, не ведая того, пошла в тапочках к славе. Целый день меня сегодня Вера Степановна хвалила, говорила, что я стала умница и молодец, поэтому я не удивилась, что она назвала меня именинницей. Но о дальнейшем я не подозревала.
За полдником, когда мы пили теплое молоко с печеньем, Ве¬ра Степановна показала нам раскладную книжку-картинку. В этой книжке, которую воспитательницы называли «нашей газетой», рас¬сказывалось о тех, кто сегодня был лучше всех. Пока мы спали, они рисовали картинки и придумывали рассказ о самом интересном событии в нашем саду и самом хорошем человеке за этот день. Вера Степановна раскрыла книжку и, ласково поглядывая на меня, сказала:
— Давайте, ребятки, заканчивайте полдник, Нина, допивай молоко, ну и что же, что пенки, они тоже полезные, Женя, я все вижу, не клади печенье в карман, дежурный Вова помогает тете Глаше собирать посуду... не беспокойся, Вова, без тебя читать не начнем... кто поел — молодец, Ляля, она опять первая! — кто поел, задвигает за собой стульчик и мы все идем в залу...
В зале мы расселись полукругом к Вере Степановне, она рас¬крыла картонки и, заговорщицки поглядывая на нас, спросила:
— Кто у нас сегодня самый лучший? — выдержала паузу и, протянув руку в мою сторону, громко и празднично объявила, — Ляля Петрова!
Я сидела пунцовая от гордости. Все сорок глаз смотрели на меня. В них было уважение. Это была настоящая слава! Правда, всего один день, но каждый день, когда тебе пять лет, кажется очень длинным. Слава была в детском саду, но в пять лет твои ровесники — это целое общество, это весь мир, ты других не зна¬ешь, о других не думаешь и восхищение этого общества — самая высокая награда. И потому значит, слава моя была настоящая. А восхождение к ней началось накануне.
Вчера за ужином нам дали морковную запеканку, при виде которой меня тут же начинает тошнить, и я ненавижу ее так, как ненавидят самого лютого врага. Я хотела подсунуть ее моему другу Вове, который ест все, но не успела, подошла Вера Степановна.
— Ляля, ты почему не ешь? Уже все заканчивают, а ты сидишь и думаешь.
— Я не люблю ее, не хочу.
— Ничего не знаю, если не съешь, не получишь печеное ябло¬ко.
Это была неправда, Вера Степановна знает, что я не люблю вареную морковку, а печеные в сахарном сиропе яблоки наоборот люблю, а говорит, что ничего не знает. Я разозлилась на такой обман:
— Ну и не надо мне яблоко, а запеканку все равно не буду!
— Ах, ты еще и грубишь, — возмутилась Вера Степановна, — и, услышав опять мое «не буду и все!», тут же закончила наш кон¬фликт, — ну тогда отправляйся в угол. — Она взяла меня за руку и повела в раздевалку — там у нас «угол» для провинившихся. Я еще больше разозлилась на Веру Степановну за такое вранье и заплакала от несправедливости. Через некоторое время в раздевалку пришла Вера Степановна и, увидев, что на ее вопрос, буду ли есть запеканку, я отрицательно и зло помотала головой, повер¬нулась и ушла. Потом пришла опять:
— Ну, хорошо, я тебя прощаю, иди, ешь яблоко.
Я потрясла головой. Через некоторое время Вера Степановна принесла яблоко на блюдце:
— Посмотри, какое оно вкусное, румяное, иди, поешь, потом с ребятами поиграешь, они там поезд затеяли.
Через дверь я слышала хоровое гудение «ту-ту-ту-у-у», ри¬тмичное топанье ногами, крики «поезд отправляется, просим пас¬сажиров занять свои места», мне очень хотелось играть со все¬ми, очень соблазняло яблоко, но обида была сильнее, и я, распухшая от слез, упрямо мотала головой и зло говорила одно и то же:
— Не хочу, не буду, ну и пусть играют, не хочу, и яблоко не хочу!
Тогда и Вера Степановна рассердилась окончательно:
— Ну, раз ты такая упрямая, отправляйся спать, больше я тебя уговаривать не буду, — и отвела меня в спальню.
Лежа в кровати, я слышала, как бегают и смеются ребята, и мне стало еще обидней. Вот и Вова со всеми играет, про меня за¬был. Все живут хорошо и весело, а меня всегда ругают. Всегда я хуже всех и никто меня не любит. То ругают, что я долго ем кашу, когда уже и в столовой никого не осталось, а я все сижу, вожу ложкой по тарелке, не знаю, с какой стороны у меня рот, каждый раз думаю.
— О чем ты думаешь? — подойдет ко мне тетя Глаша, — все уже давно поели.
Никто меня, конечно, не спрашивал, о чем я думаю, это просто у взрослых присказка такая, а я думала, что им инте¬ресно, о чем я думаю, поэтому охотно рассказывала.
— Я думаю, хорошо бы мама купила оранжевый абажур, — мечтательно улыбаюсь я.
Но тетя Глаша, боясь, что я заговорю ее, тут же перебивает:
— Ешь скорее, ничего не знаю, мне посуду убирать надо!
Или когда собираемся на прогулку, тоже подойдет ко мне:
— Ты что заснула, копуша, о чем ты думаешь?
— Я думаю про теремок,  — грустно вздыхаю я, — зверюшек жалко.
— Зверюшек! Ты ребят пожалей, они аж взмокли, тебя дожидаючись!
То отругают, что на прогулке потерялась, потому что хожу медленно, да и не в ту сторону, куда остальная группа поворачивает.
— Ты видишь, куда все идут? — дернет меня за воротник Вера Степановна, — а ты куда отправилась?
— За кошкой, — отвечаю я, очнувшись.
— За какой кошкой? — закипает Вера Степановна.
— А здесь одна кошечка пошла, — отвечаю я, безмятежно улыбаясь, — такая хорошенькая, я хотела ее погладить.
— Горе ты мое, одно недоразумение! — закричит Вера Степановна и потащит к уходящим ребятам.
     А то в лесу, когда летом на даче жили, никак меня найти не могли. Все волнуются, хором кричат:       
— Ля-ля-Ля-ля-мы-ухо-дим!
— Сейчас, сейчас, — отвечаю я сама себе, а все сижу под кустиком, не могу оторваться от муравейника: очень мне интересно, как муравьи бегают, соломинки тащат. За это тоже попало.
Вот и зимой тоже было: на морозе лизнула я медную ручку у входной двери — очень она блестела на солнце, хотелось попробовать — язык у меня и прилип. Вера Степановна зовет меня со всеми играть, а я от двери отойти не могу, боюсь, что язык оторвется. Она подбежала ко мне и за воротник дернула:
— Ты что здесь делаешь? Что молчишь, язык проглотила?
А я ответить не могу, хотя язык во рту, но жжется, кровь идет. Она увидела, ахнула, опять отругала, потащила в санчасть.
И весной мне тоже попадало. Зашла я как-то за дом — посмотреть, что там происходит. А стало уже таять, с крыши капель льется. Я и встала под струю — представила, что это горный водопад, как на картинке видела. Вода льется мне на шапку, стекает за воротник, по рукавам, в валенки. А я ничего не замечаю, подставила лицо под струю — мечтаю. Прибежала Вера Степановна, всплеснула руками, замотала головой и отправила меня в группу:
— Три дня не будешь гулять, сиди, пока высохнешь!
 А недавно собрались мы в Уголок Дурова, взяла меня Вера Степановна за руку, чтоб я при ней была, не потерялась. Тут и все, приноравливаясь ко мне, пошли медленно-медленно. Я-то мечтаю, как нас зверюшки встретят, а ребята на ходу засыпают. Из-за этого мы на спектакль опоздали, а мне опять досталось. И вчера отру¬гала, что три часа одеваюсь, все ребята в шубах и валенках сто¬ят, преют, головами в шапках крутят, потому что под шапками мокро, а я только рейтузы натягиваю.
— Ну что ты у нас такая копуша, Ляля, — тормошит меня Вера Степановна, — горе с тобой, да и только, давай поторапливайся!
Вот только и слышу: «копуша», да «копуша». И про морковную запеканку Вера Степановна сказала: не ем, потому что копуша, а ела бы ва¬реную морковку, так и копушей не была бы. В общем, обиды накопи¬лось полно, на Веру Степановну я разозлилась сильно, а себя жа¬лко стало. Вот, думаю, умру, тогда все узнают, какая я хорошая. Будут потом меня жалеть, плакать, но уже поздно будет. Интерес¬но, будет плакать Вера Степановна? Вера Степановна носит очки, за толстыми стеклами у нее большие, карие доб¬рые глаза. Я представила ее лицо и поняла — будет. Ну и пусть, подумала я, так ей и надо, никого мне не жалко! Я стала вообра¬жать, как все плачут, жалеют меня, и мне стало приятно. Потом представила, как я лежу под толстым слоем прозрачного льда и сквозь него вижу, как наверху сияют огни, ребята катаются на санках, играют в снежки, смех, музыка. А я тут, глубоко внизу, одна и всеми забытая, как сейчас. Мне стало одиноко и холодно, и так себя жалко, что опять полились слезы. А скоро Новый Год, елка, подарки, девочки нарядятся белочками, мальчики зайчиками, а Вова будет мед¬ведем... Нет, не хочу умирать, передумала, не буду я их мучить, пожалею. Но что же сделать? Морковную запеканку я все равно есть не буду, но всем им докажу, никто меня больше копушей звать не будет. Думала, думала и придумала! У меня созрел план, и я спокойно заснула. Во сне я слышала, как Вера Степановна подходила ко мне, трогала лоб, укрывала одеялом.
И вот, сегодня утром, когда мы стали собираться на прогул¬ку, я взяла из шкафчика все свои вещи и отошла в уголок, чтобы никто не видел. Процедура одевания зимой — длинная и сложная. Надо надеть много вещей и в определенной очередности. Сначала надо снять тапочки и носки, потом надеть колготы, потом надеть кофту и застегнуть ее на все пуговицы. Или, например, свитер, когда влезаешь в него головой, глазам становится темно, и ты никак не можешь найти, куда надо совать голову. Потом надеть толстые штаны, потом рейтузы, потом шерстяные носки, потом валенки, а валенки сунуть в галоши, потому что галоши стоят отдельно, чтобы просыхали валенки. Потом взять свои варежки на резинке, протянуть их из одного ру¬кава в другой и не перепутать правую и левую варежку, потом надеть шубу, ее тоже надо застегнуть на четыре пуговицы, потом шапку и завязать под подбородком тесемки. Потом поднять у шубы воротник, взять шарф, подойти с ним к Вере Степановне и встать к ней спиной. Вера Степановна накидывает на тебя шарф и сзади завязывает узел. Теперь ты одета. Ну, разве может нормальный человек сделать это быстро? Я не могу. Я каждый раз забываю, что теперь нужно делать — мне это скучно, я мечтаю. А все мо¬гут. Обычно Вера Степановна заканчивает всем завязывать шарфы, а я еще натягиваю рейтузы.
Но сегодня у Веры Степановна я была первой! Вера Степановна стала привычно завязывать шарф, вдруг быстро повернула к себе лицом и не поверила своим глазам — это была я! В шапке, шубе, валенках, рейтузах. Про галоши, почему их нет, я объяснила, что они мне жмут. От такой неожиданности, что я первая, Вера Степановна, наверное, растерялась, потому поверила и разрешила гулять без галош.
— Ребята, смотрите, наша Ляля сегодня оделась первой, какая молодец! А ну-ка, поторапливайтесь, копуши, Ляля сегодня всех обогнала!
Конечно, торжество я испытала. Но все же полностью насла¬диться добытой мною победой пока еще не могла, потому что стою и жду самого главного момента. Вот сейчас все оденутся и надо идти на улицу, надо делать шаги, а как же я пойду? Ведь под шубой у меня только рейтузы, а в рейтузах между ног комом набиты все остальные вещи: кофта, варежки, штаны, шерстяные носки, чулки и… галоши. В этот момент они мне действительно сильно жали, и я не обманула Веру Степановну, но сделать шаг я уже не могу. И тогда я, мел¬ко-мелко перебирая ногами, доковыляла до стены и стала по сте¬не передвигаться к двери: как только откроют дверь, я уже на улице. Там, правда, еще ступеньки. Но и это дело разрешимое. В общей куче, когда будет много народу и все будут вылетать на улицу, я незаметно присяду и по ступенькам съеду. Так я и сде¬лала. Но у крыльца застыла намертво. Вова звал меня играть в снежки, звали ребята, уговаривала Вера Степановна, но я гордо отказывалась: нет, мол, не хочу, мне и так нравится. А сама стою и думаю, как бы у меня не лопнула на рейтузах резинка, и тогда мой обман откроется. Вскоре опять подбежал Вова, стал тянуть меня за рукав — ребята лепили снежную бабу. А когда дер¬нул, у меня из-под шубы выпал носовой платок. Я испугалась — вдруг Вова заметил. Смотрю на него украдкой: взбудораженный от игры он, кажется, ничего не заметил, не замечает даже и того, что из носа у него бегут две дорожки.
— Вова, ты потерял платок, — показываю я на снег рядом с собой.
—Нет, это не мой, — честно отказывается Вова. Платочек красивый, с розовой каемкой, мой любимый, но отступать нельзя.         
— Нет, твой, — говорю я настойчиво. — Сопли текут у тебя, вот и платок твой! Давай я тебе нос вытру, — сказала я строго с интонацией Веры Степановны, — а то нос отморозишь.
Вова поднял платок, передал мне, я вытерла ему нос и вернула обратно — навсегда. Какой платочек, но ничего не поде¬лаешь !
— Спасибо, — сказал Вова. — А я вчера в поезд не играл, тебя ждал. Пошли? — попросил Вова.
— Нет, Вова, — сказала я так же строго, хотя мне приятно было услышать и хотелось сказать «да», — я одна гулять буду, я буду думать.
И оставшись опять стоять столб столбом, поеживаясь от холода, я стала обдумывать, как жить дальше, как мне попасть в группу. И тут я почувствовала, что рейтузы под тяжестью за¬пихнутых в них вещей начинают сползать на коленки.
— Вера Степановна, — со страху, что обнаружится мой обман, закричала я, — я по-маленькому хочу!
— Что ж ты об этом кричишь? Беги!
Я откинула полы шубы, схватилась руками за съезжающие рейтузы и неуклюже, но быстро заковыляла в группу. В раздевалке махом вывалила вещи в шкафчик и выбежала на улицу — теперь можно с Вовой и в снежки поиграть, и снежную бабу лепить. Легко стало, хорошо!
Когда вернулись с прогулки, я, конечно, и разделась первой. Вера Степановна снова меня похвалила, всем в пример поставила. Впервые в жизни меня хвалили, впервые в жизни я поняла, как это сладостно, когда тебе говорят такие слова, которые другим не говорят. Все самые лучшие слова — о тебе, тобой любуются, тобой восхищаются. Ты уже не такая, как все, ты единственная! Душа моя пела целый день. Но то, что ждало меня вечером, я не представляла.
И вот мы сидим вокруг Веры Степановны, и она в книжке про меня читает, какая я стала хорошая, послушная, научилась быстро одеваться. Какая я добрая и честная — нашла носовой платок, но не взяла его себе, а отдала хозяину, как я Вове вовремя помогла. 0ткуда она об этом, узнала, видела что ли?  И картинку Вера Степановна стала всем показывать, а на картинке нарисовано, как я Вове вытираю нос, потому что у него в это время руки заняты: в одной он держит лопатку, а в другой снежок. Все картинку внимательно разглядывают, и мне она нравится, и Вове тоже, потому что там он нарисован в своей красной шапке с помпоном. И поэтому Вова тоже гордо всех оглядывает.
Я была невероятно счастлива! Если бы меня в этот момент спросили, что я выберу — шоколадку с клубничной начинкой или чтобы мне еще раз повторили эти слова из книжки, я бы легко отказалась от шоколадки, хотя ела ее только по праздникам. А эти слова мне хотелось все слушать и слушать, и хотелось оставить  их при себе навсегда.
— Вера Степановна, подарите мне, пожалуйста, книжку, я хочу ее маме в субботу показать.
Но, по правде говоря, мне не столько хотелось показать маме, сколько как можно дольше насладиться самой. Обычно книжку после того, как прочитывали, прятали в шкаф, а на эти картинки наклеивали новые. Но видимо, я так нежно попросила, что Вера Степановна сразу согласилась. И мне показалось, что праздник сегодня был не только у меня, но и у Веры Степановны, потому что она тоже радовалась и веселилась, и тоже, как и я, всех гордо оглядывала как победительница. Потом все пошли играть, а мы сидели вместе с Вовой, любовались картинкой и по складам разбирали слова: «хо-ро-ший по-сту-пок…, по-слуш-на-я…, доб-ра-я де-воч-ка...» . Хорошо написано, приятно!
Чуть-чуть, конечно, я догадывалась, что слава моя не совсем заслуженная, но все же она была выстрадана честно: и с галошами, и постоять на морозе — не так-то просто. И потому я считала, что принадлежит она мне по праву. «Ну и что же, что я не умею быстро одеваться, — примерно так думала я, — зато меня похвали, а тех, кто умеет, не замечают. А хорошо бы завтра по-настоящему получилось», — помечтала я, но чувство мне подсказало, что этого никогда не будет, ни завтра, ни послезавтра... Мне стало неприятно об этом думать, и я опять принялась перечитывать сло¬ва: «ак-ку-рат-но и быс-тро...». Мне не хотелось думать про завтра, мне хотелось подольше покупаться в славе сегодня.
Вот тогда-то я и поняла, какое это сильное и сладкое чувство: казалось, я завоевала весь мир, и весь мир создан для того, чтобы меня любить. Как хорошо, что это можно узнать при жизни, и совсем не обязательно для этого умирать.    

Москва, 1985 г.