Справка: Казак Войска Донского Вячеслав Васильевич Обухов родился 29 октября 1899 г. По окончании Новочеркасского Казачьего училища 1 сентября 1917 произведен в прапорщики и зачислен в запасную сотню Л.-Гв. Казачьего полка. После захвата большевиками власти в станице Каменской в январе 1918 бежал в станицу Луганскую. 26 января 1918 приказом Войскового Атамана генерала Каледина произведен в чин хорунжего со старшинством с 1 января 1917. Участвовал в составе отряда Усть-Белокалитвенской станицы в походе для усмирения большевицкого восстания. В июне 1918 переведён в 9-й Донской казачий полк. После болезни, в конце марта 1919 года поступил на службу в Запасный Броневой Автомобильный дивизион при Штабе Главнокомандующего Вооруженными Силами Юга России. По окончании курсов в Школе английских танков находился в районе боевых действий Добровольческой армии, в составе 2-го отряда танков с 22 августа по 2 ноября 1919. Вследствие расформирования Дивизиона танков и Запасного Броневого Автомобильного дивизиона, с разрешения Донского Атамана прикомандирован Л.-Гв. к Казачьему полку 1 апреля 1920. Младшим офицером 3-й сотни в составе полка 29 июля 1920 г. выступил на фронт против красных. 14 августа 1920 в бою в районе Б. Токмака во время конной атаки во главе казаков Л.-Гв. Атаманского полка, взял лично около 50 пленных, но под атаки конец зарвался и оказался один среди красных, где под ним ручной гранатой была убита лошадь, и он, отстреливаясь из револьвера, будучи тяжело ранен в пах, с трудом вырвался назад. 4 октября 1920 г.,  при посещении Л.-Гв. Казачьего полка Донским Атаманом А.П. Богаевским, зачислен в списки г.г. офицеров полка и произведен в сотники. По окончании Гражданской войны, эвакуировался из Севастополя. В 1926 г. окончил Лёвенский университет (Бельгия), перебрался в Аргентину, где в 1962 г. окончил университет Буэнос Айреса; работал присяжным переводчиком при Аргентинском Федеральном Суде. С 1948 г. в течение пяти лет был Атаманом Обще-Казачьего Союза в Аргентине. Скончался после 1971 г.

Машинопись воспоминаний В.В. Обухова, впервые публикуемая в этом номере нашего журнала, хранится в Действующем Архиве Русского Обще-Воинского Союза (РОВС), куда в 2000-е гг. была передана Председателем Объединения Л.-Гв. Казачьего Его Величества Полка В.Н. Грековым. Редакция благодарит члена Объединения памяти Л.-Гв. Казачьего Е.В. полка Р.О. Андреева (С.-Петербург) за подготовленную им для этой публикации биографическую справку.

Записки хорунжего Танковых Частей Добровольческой Армии

Когда в конце 1918 года англичане прислали Добровольческой Армии несколько танков, то в Екатеринодаре была оборудована школа для обучения персонала новому роду оружия.

В эту школу от Донской Армии были посланы два офицера, един очень молодой полковник, а другим офицером был я. Вскоре, однако, полковник подал рапорт об откомандировании его обратно, и после его отъезда я остался одним Донским Офицером в Добровольческих Танковых Частях. Я был тогда в чине хорунжего. Танковая Школа помещалась на Екатеринодарском Металлургическом Заводе «Кубаноль». Состав персонала, проходящего курс обучения, состоял почти исключительно из офицеров. Большинство этих офицеров было из Технических Войск русской Императорской Армии. Было также немного артиллеристов и несколько Офицеров регулярной конницы.

Нас учили скоро и довольно бестолково. Правда, было трудно подобрать инструкторов. Нас учили английские сержанты или унтер-офицеры, говорившие только по-английски – а, стало быть, на языке совершенно непонятном для всех обучаемых. Помню, что при школе был один русский переводчик - мальчик лет четырнадцати - кажется сын генерала Романовского или Лукомского. Конечно, помощь одного переводчика на несколько сот слушателей была, в высшей степени, недостаточной - да кроме того - как я сейчас это понимаю, переводы этого мальчика не могли быть достаточными. Ведь нужно было знать технические термины и научные выражения на двух языках. А такие выражения не сразу заучиваются даже людьми специально подготовленными и изучающими предмет на своем родном языке.

Танки были двух типов. Большие и малые. Малые несли четыре пулемета и назывались быстрыми. Они могли передвигаться со скоростью до 12 километров в час. Большие передвигались до 6 километров в час и кроме четырех пулеметов несли еще 2 маленькие боковые пушки. До одной с каждой стороны. Пушки устанавливались в башенках, почти у самых входных дверей. Танковый Дивизион делился на отряды. Каждый Отряд представлял собой боевую единицу.

Поначалу, наши танки производили поистине ошеломляющее впечатление. Мы собственно даже и не стреляли, а только шли на противника. Красные смывались при одном нашем появлении.

Помню, перед самым Орлом, наш железнодорожный состав с танками прибыл на какую-то станцию, лежащую в котловине. Красные занимали прекрасные позиции на окружающих командующие холках. С этих холмов было отлично видно все, что делалось на станции. Процедура снятия танков с железнодорожных платформ всегда занимала довольно много времени, итак, пока мы возились с этим, на глазах неприятельских наблюдателей, красные очистили свои позиции, даже не пробуя открывать огонь.

В школе нас учили частям машин и стрельбе из пушек и пулеметов. Пулеметы были системы Люиса. Боевая стрельба из них носила чисто случайный характер, т.к. задерживались они обыкновенно после очень немногих выстрелов. Задержки эти были известны и были строго классифицированы. Однако, они были так многочисленны, что поправлятъ их в бою никто из нас толком не умел.

О тактике танкового боя никто даже и не заикался. Это считалось наукой которую мы постичь не могли. Так на пример, каждый танк был снабжен сигнализационным приспособлением, но пользоваться ним мы и не пробовали. Поэтому, в бою, каждый танк действовал совершенно самостоятельно. Объединенного удара не существовало.

Первое большое дело, в котором я участвовал в качестве пулеметчика большого танка - было взятие Курска. Должен сказать, что в самом начале боя, мой пулемет закленился, и мне пришлось ограничить мое участие в бою только наблюдением поля битвы, т.к. привести в порядок мое оружие я не умел.

Как нас встречали жители города!!! Как они плакали от счастья, что пришли избавители!!! Как нас целовали на улицах дамы и девушки!!! Нам, конечно, нравилось особенно это последнее. В Курске наш Отряд хорошо подработал. Нам досталось много добычи, которую мы называли «Военной Добычей», но которая, по правде, была «совершенно гражданского характера». Это были товары, находившиеся на складах разнообразных кооперативов.

Всё это добро грузилось в наш поезд, отвозилось в Харьков и там сбывалось. В то время, такой способ «самоснабжения» считался совершенно нормальным и к его прекращению не принимались никакие меры. Танковый Дивизион передвигался и жил в железнодорожных составах, так что проблема транспорта «военной добычи» у нас не существовала. Мы имели свой собственный поезд. Все было наше - за исключением паровоза. Из-за паровоза нам иногда приходилось вступать в горячую полемику с железнодорожной администрацией. Случалось нередко, когда из-за его отсутствия мы не могли продолжать путь

Наше офицерское собрание помещалось в вагоне 1-го класса, в котором перегородки и сидения были разобраны и вместо них стояли привинченные столы.

В Курске, вскоре после его взятия, я увидел впервые роковую Плевицкую. Она появилась в нашем собрании в сопровождении одного молодого штаб-офицера. От соседа, обедавшего рядом со мной, я узнал, что этот офицер был Полковник Скоблин - командир Корниловского Полка, а что дама была знаменитая певица Плевицкая. Потом я узнал, что к нашему поезду было прицеплено несколько товарных вагонов с «военной добычей», принадлежащей Корниловцам. Эти вагоны шли с нами до Харькова, под присмотром Полковника Скоблина. Такой же «военной добычей» была и сама Плевицкая. С момента её «пленения» Корниловцами, она так и оставалась с ними до самого Парижа.

Сам же Скоблин был в то время молодцом, лет 25, поджарым, с тонкой талией, широкими плечами, выше среднего роста, со смелым несколько дерзким взглядом. В общем, он производил приятное впечатление боевого начальника. Думаю, что он попал в «плен» к Плевицкой с первого же дня её перехода к нам от красных.

О Плевицкой ничего говорить не буду. Ее видела и слышала вся наша эмиграция. Мне довелось её слышать в первый раз в Севастополе - когда она выступала на вечере «Добровольческой Армии». Ведь она же была «Крестной Матерью Корниловцев»! Другой раз я слышал ее в Белграде. Хорошо она пела. Ея белградское исполнение «Занесло тебя снегом, Россия», до сих пор звучит в моих ушах. С точки зрения политики я убежден, что большевики «подбросили» ее нам еще в Курске. А что касается Скоблила, то это безусловно был человек, который мог бы сделаться таким же героем у красных, каким он сделался у нас. Всё зависело от случая. На какой стороне захватила бы его гражданская война. Только стечение обстоятельств дозволяло ему сделаться героем у белых.

После Курска мне довелось его видеть еще один раз. Это было в Севастополе, очень незадолго до нашей эвакуации заграницу. Я уже почти поправился после моего ранения, полученного 14-го Августа 1920 года, но ходил еще на костылях. Подходя ко дворцу Главнокомандующего, я увидел как оттуда, из главной двери, выходил очень молодой Генерал. Необычайным показалось мне, что человек с генеральскими погонами глядел как-то чересчур «залихватски». В самом деле, его шинель была широко распахнута, а шашка, одетая под шинель, как-то очень далеко отделалась от бока. «Странный вид у этого Генерала», - подумал я про себя. В следующий миг я узнал Скоблина.

На всякий случай, и принимая во внимание то, что среди наших читателей есть немало «молодняка» родившегося после событий 1930 года, добавляю, что доблестный Генерал Скоблин, Командир Корниловской Дивизии и его близкая приятельница госпожа Плевицкая, оказались главными исполнителями плана похищения Генерала Миллера - бывшего в то время Председателем Русского Обще-Воинского Союза во Франции. Плевицкая была арестована и умерла в Парижской тюрьме. Она была приговорена французским судом к тюремному заключению в связи с этим делом. Что касается Скоблина - то он во время успел исчезнуть. О его дальнейшей судьбе могли бы рассказать соответствующие советские «органы».

Это похищение было совершено красными, и оно являлось прямым продолжением похищения Генерала Кутепова. Кутепов был похищен двумя годами раньше. Оба Генерала исчезли с лица земли, и о них ничего никогда больше не было известно

После Курска, опять-таки с Корниловцами, наш отряд брал Орел. Там мы тоже «подработали», хотя и не так обильно как это нам удалось в Курске. Нам не давал ходу, назначенный комендант города - капитан Корниловского полка.

Орел была самая северная точка, куда дошел наш Танковый Отряд. В этом городе, на главной площади, на горе, войскам был сделан смотр. Наши тапки, предварительно символически сломав огромную, крепко построенную деревянную трибуну для «орателей», прошли гуськом перед начальниками, принимавшими смотр.

А оттуда началось наше отступление и это оттуда мы докатились до Новороссийска. После Орла было много боев, но о них я уже не помню.

Приблизительно в Декабре месяце 1919 года меня с несколькими солдатами, послали в командировку из Харькова в Ростов. Нужно было получить запасные части для наших машин.

Сейчас, когда чувствуешь, что приближается закат жизни, все чаще проходят воспоминания пережитого в то далекое время, когда наша юность только начинала приоткрывать двери в будущее…

В эпоху Гражданской Войны оставалось мало людей, как в тылу, так и на фронте против красных, которым удалось бы избежать сыпной тиф. Неумолимый и деятельный распространитель заразы - вошь, был повсюду. На позициях, в железнодорожных вагонах, на станциях, в казармах в трамваях и даже в частных домах. Везде, где живет и движется человек, есть вошь. А с нею идет тиф. Бороться против вши во-первых, нечем, а во вторых нет времени. Все города, селения, железнодорожные станции - все забито и переполнено людьми бегущими от красной волны. А наша армия катастрофически откатывается к морю, а армией неотступно идет торжествующая красная звезда. Беженская волна, не задерживаясь долго на одном месте, неудержимо катится к югу.

Итак, я приехал в Ростов, меня не покидает странное, непередаваемое чувство. Мне кажется, что мне как будто все время холодно. Куда бы я ни пошел и где бы я ни был, за мной и со мной идет холод. А мое тело и лоб покрыты горячей испариной. Преследующий меня холод зеленовато-синего цвета. Этот цвет мучает меня своим постоянством. Все, что я вижу и чем существую потоплено в этом зеленовато-синем цвете. Воздух, лица людей, пища, которую я получаю, деревья, растущие вдоль ростовских тротуаров - все покрыто зеленовато-синим цветом. Как я попал в госпиталь, я не знаю. Помню только, что скоро, очень скоро, меня переносят из госпиталя в поезд для сыпно-тифозных и везут в Екатеринодар. Потом, я много раз старался вспомнить, как все это произошло, и кто меня привез и сдал в госпиталь - но так и не вспомнил.

Нас привезли в Екатеринодар. Тех, кто еще не успел умереть по дороге, поразместили по госпиталям. Я попал в хорошие руки. Это был госпиталь, в котором был уход, и даже давали лекарства. Больных кормили и приходили доктора.

Огромная сыпно-тифозная палата. По правой стороне от входной двери лежат женщины, а по левой мужчины. На первый взгляд как будто неудобно и неловки. Но это только так кажется. Все мы так больны и находимся в таком состоянии, что чувство неловкости совершенно отсутствует. Вечером, когда в палате появляются сестры, в сопровождении санитаров и когда всем лежачим больным, по очереди, ставят 'телефон», передвигается предварительно ширма стоящая днем у самой двери. Этой ширмой закрывается «телефонная операция». Каждый день, двое или трое из нашей палаты умирает. Их куда-то уносят, а через час приносят новых на их место. И так до бесконечности. Немногие выздоравливают, их, бледных, с остриженными на голо волосами, еле передвигающихся на трясущихся ногах и больше похожих на мертвых, чем на живых, выписывают «на поправку». Где проводят они этот период «поправки», никто толком не знает.

Но вот у меня настудил «лизис». Не кризис, а лизис. Кризис - это период, когда приходит максимальная температура, когда горячка превышает 42 градуса - и сердце, не выдержав такой высокой температуры, отказывается сложить. Тогда большинство больных умирает. Лизис же это постепенное падение температуры. В этом случае человек наверняка выздоравливает.

Так же как и других, еле волочащего ноги, с остриженной наголо головой, меня выписывают на «поправку». В это время, моя сестра находится в Екатеринодаре. Ея муж сложит при Ставке Главнокомандующего и оба живут у его родственников екатеринодарцев. Стало быть, у меня есть кров и есть угол где я могу «поправляться». И действительно, я начинаю быстро приходить в себя.

Штаб нашего Танкового Дивизиона также находится в Екатеринодаре. Там сообщают, что мне надлежит ехать в Новороссийск, куда уже эвакуирована материальная часть Дивизиона.

Еду на вокзал с моим единственным чемоданом, в котором покоится все мое «добро». В вокзальной комендатуре тщательно проверяют мои документы и после длинной процедуры выдают разрешение на одно место для переезда в Новороссийск. Мне говорят, что поезд стоит на таком-то пути и что он должен скоро отойти. Спешу. Поезд оказался составленным из товарных вагонов, сплошь забитых пассажирами. Выздоравливающие после тифа или ранений добровольцы, их семейства, отставные военные в еще старых довоенных формах и много, очень много домашнего скарба. Казаков не видно никого. После продолжительной и упорной борьбы и утомительных пререканий, мне наконец удалось отвоевать местечко чтобы приткнуть мой чемодан, а рядом с чемоданом и меня самого. Это «поезд должен скоро отойти» оказалось на практике временем очень расточительного характера. Нас долго гоняли с одного пути на другой, нас немилосердно толкали, с нами обращались крайне невежливо, но не везли. Только к вечеру на другой день, мы наконец доехали. Ехали долго, кажется дня два, а может быть и дольше. В нормальное время расстояние Екатеринодар-Новороссийск поезд покрывал в 7 часов.

Наконец, мы подъехали куда-то близко к самому Новороссийску. Наш поезд остановился еще раз, где-то между станциями - и остановился надолго. Прошло уже немало часов, а поезд так и не двигался. С машинистом разговаривать не разрешалось. На паровозе стояло два часовых с приказом стрелять без предупреждения в любого, кто бы ни приблизился к машине. В те времена было не до шуток и не до разговоров, и это понимал каждый. А кондукторов, или вообще кого-нибудь из поездного персонала я, вообще, не видел за всю дорогу.

Несколько спутников по теплушке в один голос твердили, что до Новороссийска «рукой подать» – какая-нибудь верста, много две. «Город не виден из-за гор. Но как только мы поднимемся до перевала, весь город будет виден как на ладони». «Надо пойти узнать в чем дело», - решил я. «Одна или две версты, пешком по хорошей и чистой дороге, в такую ясную погоду, ведь это же плевое дело». Сказано, сделано. Я поручил мой чемод другому офицеру Танкового Дивизиона, ехавшему со мной в одном вагоне, и, спрыгнув на путь, решительно зашагал. В каких-иибудь 200-300 метрах впереди нашего состава, я увидел шагавшего в том же направлении человека в военной форме, я прибавил шагу и вскоре нагнал идущего. Это был подъесаул Атаманского Полка. Я подошел и представился. Однако, Атаманец отнесся ко мне необычайно сдержано и видимо совсем не был расположен вступать со мной в длинные разговоры. Это был первый Казак, которого я увидел за все это время. Он определенно смотрел на меня с большой осторожностью и ясно показывал свое нежелание говорить больше чем обычные формулы нечаянной встречи. Раздосадованный таким холодным приемом, я опередил его и пошел сам.

Это «рукой подать до Новороссийска» оказалось «длинной рукой». Мне пришлось шагать несколько часов, пока наконец, уже при наступлении темноты, я не увидел первые постройки города. Еще в Екатеринодаре мне точно рассказали, куда мне нужно было направляться, чтобы попасть в наше расположение в городе. Дивизион стоял на каком-то заводе, как раз со стороны откуда приходил поезд. Не идя до станции, я без труда нашел наше место. Мой же чемодан и сопровождавший его сослуживец прибыли на место только на следующий день. В Новороссийске, не командный состав Танкового Дивизиона днем должен был помогать на погрузке нашего имущества на транспорт «Екатеринодар», а по ночам нужно было ходить в заставы, которые расставлялись вокруг города против «Зеленых». Наше танковое имущество грузилось недели две. Почему нужно было потратить на погрузку нашего материала две недели - если - как я это сейчас понимаю - всю погрузку можно было свободно закончить в два дня - сказать не могу. Правда, для погрузки Танков нужно было прибегать к помощи плавучих подъемных кранов, но вся процедура совершалась со страшной медлительностью. Занимающееся погрузкой рабочие механики говорили, что скорее работать нельзя. Мы же, т.е. помогающий персонал, в этом деле ровно ничего не понимали и послушно исполняли всё то, что нам указывали эти «знающие люди».

Наконец все было погружено. Палуба и много трюмного пространства сплошь завалены всяким домашним барахлом, а у барахла сидят старухи - видимо жены и вдовы старших офицеров - сумевших пробраться на юг через кордоны красных. И ни одной казачьей семьи. Ни одного Казака.

Штаб нашего Дивизиона и вес его состав - также плывет на «Екатеринодаре». Наши Танки мирно покоятся на самом дне трюмов. Фронт находится где-то недалеко, чуть-чуть на севере от города. Но видимо он быстро приближается. Издалека, часто доносятся звуки пушечных выстрелов, с каждым разом звук доносится яснее до нашего слуха.

Но вот, наконец, к вечеру одного дня, наш «Екатеринодар» отошел от пристани. Отходили мы в ясный тихий вечер. Был только март, но в этом южном городе весна уже давала себя чувствовать. Море было спокойно - прямо как зеркало.

Я забрался на верхнею палубу, лег прямо на доски и с восхищением, как зачарованный, смотрел на целую стаю больших рыб, резвящихся вокруг парохода. Как маленькие котята, рыбы вертелись у самого борта, ныряли, полу выскакивали из воды, гонялись друг за другом - словом развлекались вовсю. Я в первый раз в жизни видел столько большой рыбы - живой рыбы, которая была - казалось на расстоянии нескольких аршин от нас. И никто ею совершенно не интересовался. Я старался вспомнить, что я учил или читал о рыбах Черного Моря, а у меня в голове постоянно гвоздил один не отвеченный вопрос: съедобная или нет эта рыба? На вид она очень напоминает нашу «красную рыбу». А ведь она всегда была дорога. Даже перед войной, когда вообще всего было много, и когда любой человек мог свободно покупать всё, что ему было угодно, «красная рыба» была не всякому по карману.

Уже потом я узнал, что та рыба, которую я видел, были дельфины. Вдруг я почувствовал, что палуба начинает медленно, но настойчиво уплывать подо мной. Во рту появилось сначала какое-то «лишнее» ощущение, а затем, очень скоро после этого, мой рот оказался переполненным чем-то горьким и вязким. Вопрос относительно съедобности или несъедобности резвящейся перед пароходом рыбы отошел от моего бренного тела куда-то очень далеко - не знаю, пошел ли он вверх в небо, или же вниз в море, но меня начало выворачивать точно перчатку. Я лежал на борту верхней палубы, а всё что с такой силой выбрасывало мое существо, относилось легким ветерком на пассажиров сидящих внизу на главной падубе. Мне оттуда что-то кричали, кто-то даже показывал мне кулак, но мне было все равно. Я никак не мог изменить того, что происходило со мной. Ведь это было мое первое путешествие по морю. Впрочем, внизу, на главной палубе, было немало пассажиров находившихся в совершенно таком же положении как и я.

К утру мы были уже в Феодосии. «Екатеринодар» быстро освободился от всех пассажиров и прибывших на нем вещей, он должен был, не выгружая Танки, немедленно же возвращаться в Новороссийск за новой партией беженцев и раненых находившихся в госпиталях.

Состав нашего Дивизиона погрузился в товарных вагонах, т.к. мы должны были следовать в Севастополь. Вдруг, по цепи наших вагонов передается приказ: Таких-то офицеров вызывает к себе Командир Дивизиона, в числе вызываемых упоминается и моя фамилия: Хорунжий Обухов. Как потом оказалось, из числа вызванных, я явился первым. Прежде чем явиться Командиру, я заглядываю предварительно к адъютанту. Этот вкратце рассказывает мне в чем дело. «Хорунжий Обухов», - говорит мне Полковник - Командир Дивизиона. - «Вы назначаетесь старшим команды, на обязанности которой лежит ответственность по охране танкового имущества. Вам известно, что имущество не может быть выгружено немедленно, а пароход должен возвращаться в Новороссийск для нового рейда. Кстати, пользуясь присутствием Вашей команды на пароходе, нужно употребить эту поездку в Новороссийск чтобы одеть людей нашего Дивизиона. Там находятся Интендантские Склады с обмундированием полученным от англичан. Из этих складов мы должны получить все необходимое для всего состава. Идите к Адъютанту, он даст Вам Требования в Интендантство. Ваша команда состоит из 8 человек. Этого вполне достаточно для выполнения Вашей задачи. Можете идти».

Сразу столько неожиданностей!!! Во-первых, возвращение в Новороссийск. О рискованности поездки в оставляемый город, я, конечно, и не думал. О могущей возникнуть опасности мне и в голову не приходило. Поражал самый факт возвращения. Другой, еще более необычайной новинкой являлось мое назначение старшим команды. За все мое предыдущее пребывание в Танковом Дивизионе меня ни разу никогда не назначали старшим. В то время с чинами считались очень относительно. Сплошь да рядом, капитаны или штабс-капитаны находились в подчинении поручиков, но на все командные должности, постоянные или случайные, неизменно назначались офицеры Технических Войск, старой армии. А тут, вдруг, назначает меня - «чужого»- да еще вдобавок безусого «молодого». Впрочем, загадка выяснилась сама собой. Из всех назначенных в поездку, я явился к Командиру первым, а в списке назначенных не было ни одного офицера Технических Войск. Таким образом, мое назначение решила «судьба». У черкесов это, кажется, называется «Кисмет». «Екатеринодар» возвратился к Новороссийску, когда его, безусловно, готовились к оставлению. Моей первой задачей было отправиться к хлебным элеваторам, в которых, за неимением других мест, помещались интендантские склады Добровольческой Армии. Оставив двух дневальных у Танков, я с остальными офицерами моей команды отправился в Главное интендантское Управление. Меня принял какой-то очень важный чин, кажется Полковник. Я представился по форме и предъявил Требования на обмундирование. Я был уверен, что сразу же отпустят все полагаемое и нам придется без промедления заняться переноской на самих себе полученного. Однако, Полковник, рассмотрев поданные бумаги, сказал: «Не хватает еще одной копии. Ваш Заведующий хозяйством должен был бы знать, в скольких копиях нужно представлять Требования. Я доложу о Вашем случае Начальнику интендантского Управления. Приходите завтра. Сейчас, к сожалению, ничего Вам выдать не могу». Мы вернулись на пароход с пустыми руками.

Рано утром на следующий день мы отправились во второй раз на Склад. Сходя с парохода, мы увидели, что все подходы к нему находятся под многочисленной охраной, а у входа к самому дебаркадеру стоит целый взвод и плотной стеной закрывает «Максима» на постоянной установке. Околышки у охраны были темно-желтого цвета. За ночь, весь лик набережной преобразился. Вчера она была совершенно пуста, а сегодня мы увидели сотни и сотни расседланных лошадей, бродящих между рельсами и жадно выщипывающих травку, застенчиво пробивающуюся там и сям у железнодорожных шпал.

«Сколько лошадей!!! А где же их хозяева?» Проходящий мимо человек, в рабочем платье, услышав мой возглас, ответил: «Лошади казачьи, а их хозяева ушли в горы. Казаков на пароходы не пускают добровольцы».

У нас не было времени заниматься расследованием положения. Мы спешили к Интендантскому Складу. Подойдя к нему, мы увидели, что лик Склада тоже переменился. Охраны уже не было никакой. Двери повсюду были открыты нараспашку. Из тех, кого мы видели вчера, сегодня никого не было. Точнее сказать на складе, вообще, никого не было. Повсюду валялись раскрытые тюки, наполненные драгоценным обмундированием. Штуки хорошего шевиоту, белья, английской солдатской обуви с толстенными подошвами и подкованными каблуками и массой всяких других вещей, так необходимых для солдата и которых из нас никто до сих пор и не видел. Было ясно, что кто-то уже побывал здесь перед нами. Было также ясно, что наш вчерашний Полковник сегодня уже не придет, а также, что сегодня некому заниматься выдачей по нашему Требованию, в скольких бы копиях оно не было представлено. Каждый из нас захватил то, что ему нравилось среди разбросанных сокровищ и в таком количестве, в каком позволяли силы каждого нести. Сделав узлы, мы поспешили на пароход. У пулеметной заставы короткая задержка. Оказалось, что заставу, стоявшую, когда мы уходили рано утром, заменила смена, пришедшая прямо с позиции, и которая, конечно, нас перед этим не видела. Однако, скоро положение выяснилось, и нас благополучно пропустили. Проходя через густую толпу вооруженных солдат, мы отовсюду слышали громкие вопросы относительно предназначения нашей ноши. Мы отвечали, что это обмундирование полечено для Танкового Дивизиона. Строго говоря, мы не врали, т.к. каждый из нас принадлежал к Танковому Дивизиону, а стадо быть пополнение, даже в личном порядке, усиливало боевую мощь нашей части.

Как бы то ни было, завистливые взгляды провожали наше богатство. Все окружающее воинство было одето необычайно бедно и грязно - видно было, что их обмундирование крайне нуждается в замене. А богатые склады, только маленькую часть которых мы только что видели, и из которых каждый из нас взял то, что хотел, оставались красным.

Конечно, в нашем случае, всему была виной злополучная копия, недостающая в Требовании. Была бы эта копия, несколько сот людей получили бы недостающее им обмундирование, а красным досталось бы меньше военной добычи. Но видимо судьба решала это по-своему. А против судьбы не пойдешь. «Кисмет».

Говоря о злом роке, неустанно преследовавшем Танковый Дивизион относительно обмундирования, хочу упомянуть о случае происшедшим с уже полученным снабжением. Правда, еще до начала моего рассказа необходимо заметить, что в тот раз интендантство не было ни в какой степени ответственно за то, что произошло. В начале зимы 1919 года наш Дивизион получил из Главного Интендантского Склада хороший запас обмундирования. Всё полученное находилось на складе в товарном вагоне, ходившим рядом со штабом. В одну прекрасную ночь, в пути, на перегоне между двумя далеко отстоящими друг от друга станциями, вагон, в котором находился вещевой склад, сгорел. Так-таки, целиком и сгорел. Не осталось даже и следа вещей, подлежавших раздаче составу Дивизиона. А самое необычайное во всей этой истории было то, что как о получении обмундирования, так и о происшедшей его гибели, знали лишь Командир Дивизиона и Офицеры, принадлежавшие к Штабу. Я об этом узнал позже, по секрету, от одного сослуживца. Ничего не поделаешь. Судьба. Злой рок. «Кисмет». А наряду с этим, на базаре, можно было купить всё необходимое для фронта. Как, например, могу припомнить, что уже находясь в Лейб-Казачьем Полку - в Крыму - когда нам пришлось заняться преследованием «зеленых», возле Ялты, мне очень пригодились высокие английские ботинки на шнурах. В них было удобно делать переходы по горам. Подошвы были у них толщиною с добрый сантиметр, а кроме того эти подошвы были покрыты железными шипами. На каблуках же были прикреплены широкие подковы. Ботинки эти я купил на базаре - не помню где: в Харькове или Екатерпнодаре.

Однако, возвратимся к Новороссийск.

Вскоре на пароход стали прибывать роты, для перевозки которых предназначался «Екатеринодар». Палуба, трюмы, и вообще всё, что можно было назвать «местом», оказалось густо забитым живыми людьми, жаждущими спастись от жуткой и неумолимой опасности, идущей по нашим пятам. А у входа к дебаркадеру, у которого стоял «Екатеринедар», виднелась густая толпа тех, кому не было места на пароходе. Почти все ожидающие были в военных формах. Из штатских были только отдельные люди. Не знаю что случилось с этими беднягами, по еле того как пришли красные...

А потом прибыл очень бравый на вид, высокий и моложавый Генерал. Это был боевой пользовавшийся широкой популярностью в белых кругах - Генерал Туркул. С его прибытием, рубка Капитана наполнилась сухопутными нормами.

Но вот, все солдаты и офицеры предназначаемых для перевозки частей уже на борту. Вот пулеметная застава и посты снимаются, а густая ожидающая толпа - не подлежащая погрузке - прилегает к самому кораблю. Протянутые руки, жалобные умоляюще вскрики, все просят пустить на борт. Однако здесь власть принадлежит только тем, кто носит бражку с темно-желтым околышком. Из нас никто ничего сделатъ не может. Уже начинает сильно темнеть. На дебаркадере появляется слабое освещение. При нем, сверху, с палубы парохода возможно рассмотреть лица находящихся внизу, я стою у поручней, недалеко от входного трапа, охраняемого солдатами. Вдруг я вижу внизу, в толпе знакомое лицо. Наши взгляды встречаются. Лицо внизу расплывается в улыбку, и мне ручкой посылается приветствие. Ручка затянута в свежую перчатку. Стараюсь припомнить, откуда я знаю эту даму. «Ах да, конечно». Мы встречались на улицах сначала в Харькове, потом в Ростове, Екатеринодаре, а сейчас вот встретили друг друга на пристани в Новороссийске. Как-то даже были знакомы - но мельком. В то время было немало лиц, которых можно было встретить постепенно во всех больших городах Южной России. Что представляла из себя эта дама, я толком не знал. Она была всегда элегантна, хорошо одета и всегда в большой компании веселящихся молодых офицеров. А быть хорошо одетым в то время могли только очень немногие. Короче говоря, это была «искательница приключений высокого полета». Возле дамы стоит штатский - в котелке. В эпоху Гражданской Войны нужно было пропутешествовать много тысяч верст и посетить много больших городов, чтобы встретить хотя бы одного человека в котелке. А вот этот, приятель моей полу-незнакомки, умоляющей о пропуске на пароход, носит котелок! Одного этого уже было достаточно, чтобы почувствовать неприязнь к незнакомцу.

Я знаками показываю даме, что сделать ничего не могу. Скоро я о ней уме позабыл. Мысли мои бродили вокруг одного и того же: «Что будет с теми, кого не пускают на пароход? А где же раненые и больные, которых мы должны были взять? Где же, наконец, Казаки? До сих пор я видел только Добровольцев, а куда же пошли наши казачьи полки?» Прошло несколько минут. Вдруг я вижу, что кто-то настойчиво пробирается от входного трапа к борту, да как раз к тому месту где стою я. Это предприятие нелегкое - т.к. все пространство покрыто людьми. Я опять смотрю вниз, и смотрю до тех пор пока не чувствую, что кто-то с силой тянет меня сзади за локоть. Оборачиваюсь и вижу мою даму. Она уже на пароходе. Как смогла она попасть сюда? Наверно, среди офицеров в фуражке с темно-желтым околышком нашелся покровитель! Однако, нет времени разговаривать о пустяках: «Голубчик, сделайте все, чтобы впустить на пароход моего знакомого с ящиком, на котором он сейчас сидит». Я отвечаю, стараясь объяснить даме, что ничего сделать не могу. Во-первых, потому, что на пароходе властвуют люди другой - не нашей - части, а во-вторых, знакомый дамы «штатский». Взять его, это значит оставить на растерзание красным одним нашим солдатом больше. Вскоре мы отчаливаем, и на этот раз «Екатеринодар» идет прямо в Севастополь. Приехали. Разгрузились. Кое-как устроились в городе, переполненном до отказа беженцами со всей России. Вскоре отправка на фронт и почти сразу тяжелое ранение. Поправка в Севастополе. Я с трудом передвигаюсь на костылях.

Однажды па Нахимовском Проспекте подходит ко мне одна красивая дама. «Здравствуйте. Вы ранены, ходите на костылях!» Смотрю и узнаю мою старую полу-незнакомку. Она опять элегантна и опять одета с шиком. Начинаем разговаривать о том и сём. «А помните моего знакомого, которого мы оставили на пристани в Новороссийске?» Я поправляю даму, говоря, что «мы» не совсем подходит к данному случаю. Во-первых, я вовсе не знал этого господина, а, во-вторых, сделать тогда что-нибудь для его спасения было для меня совершенно невозможно. «Ах, это все равно. Дело не в том. Помните, он сидел на деревянном ящике. Так вот этот ящик был доверху наполнен кредитными билетами».

Аргентина