Петушок

Петушок, петушок, золотой гребешок,

что тобой в это утро воспето?

Может, неба цветок, может, меда глоток?

Или радость любви, голосистый дружок,

возвещаешь в минуту рассвета?

Кто-то в небо летит, кто-то ищет покой,

кто-то делится светом и словом,

но не видят они, как за дальней рекой

облака набухают небесной тоской

воспаленно и дымно-багрово.

Там в огонь превращаются струи вина,

и текут проливными дождями

из горячей смолы, и грохочет война,

и кровавая чаша до края полна,

и ладони пробиты гвоздями…

Скольких там обезглавят, удушат, распнут,

чтоб не слышать ни вздоха, ни крика.

Там и словом, и делом командует кнут,

и стада человечьи в траншеях пасут,

сберегая для бойни великой.

Только ты все поешь, все куражишься ты

на скаку у тевтонской границы!

Или сердце твое прикрывают кресты,

или пули боятся лихой красоты,

облетая тебя, словно птицы?

Не тебе умирать у Мазурских болот,

как ни бей пулемет из фольварка,

и ни хворь, ни увечье тебя не берет,

и в разливе реки открывается брод,

а в стене – триумфальная арка…

А в России, на месте расстрельного рва

(что предсказан твоими стихами)

лебеда, одуванчики и мурава,

а над ними плывет и плывет синева,

провожая века за веками…

Африка

Крикнул из последних сил

исполинский слон,

словно ангел вострубил

о конце времен…

Три ствола, двенадцать ран,

алая заря…

Колыхнулся океан,

дрогнула земля.

И закатные лучи

хлынули в потир,

закатили палачи

абиссинский пир,

оставляя за собой

прокаженный тлен,

чередуя пьяный вой

с хохотом гиен.

Красоту прожечь дотла

серостью свинца,

обрубить крыло орла,

удавить певца,

осквернить разливы рек,

хлевом сделать храм –

научил двадцатый век

дьявольским делам.

Мы не льем горючих слез,

покидая дом,

мы не видим больше звезд

в небе городском,

нас уже не поразят

символы времен,

мы забыли, кем был взят

гордый Илион!

Где же дивный мир стиха,

на какой земле?

Это песня петуха

в предрассветной мгле,

зарево весенних гроз

в кружевах ветвей

и огни огромных звезд

Африки твоей!

Купол неба голубой,

как Сикстинский свод,

оглушительный прибой

океанских вод!

Негасимый Божий свет

счастья и добра,

совершенный, как сонет

Дантова пера.

Снежный ноктюрн

Как много ночь крадет у старика!

Спешит и спотыкается строка,

мечты летят, ее не дожидаясь,

и, расстилая саван для стиха,

поземка веет, призрачно тиха,

холодная, и ведьмовски седая.

Скрещением Чукотки с Колымой,

что издавна рифмуется с тюрьмой,

рождаются пласты сухого снега.

Они хоронят побледневший юг,

и тонут острова Антильских дуг,

и тучи разрываются с разбега!

Мучительно вползают ледники

на города, и страшно далеки

заливы угасающей Эллады,

Леванта помертвевшие моря,

и догорает черная заря

в заиндевевших колоннадах…

Как горько истощение Земли,

чьи ландыши и лотосы в пыли,

чье будущее, стертое забвеньем,

лежит, как бесконечный белый лист,

и осыпаются под вой и свист

веков и стран ржавеющие звенья…

А ночь идет, и плещут волны снов,

и поднимают паруса стихов

несовременной юности фрегаты, –

наш бедный мир услышан и прощен,

и океан души пересечен

судьбой поэта, странника, солдата.

И удивишься, как они просты,

мелодии любви и красоты,

почти забытые в бумажном вздоре…

Молчи, душа, и горе не пророчь!

Как много подарила эта ночь,

седая, словно раненое море…

Миры огромных звезд и снежных гор

переполняют сердце, словно хор

стихий и ангелов небес и тверди.

Тебя он слышит, и тебе поет,

и музыка свершает свой полет

быстрее сна

и выше смерти.

***

Поручику Тенгинского полка

была в эпоху конных экипажей

дорога до Кавказа далека.

Её в строку не уложить и даже

всей пролетевшей жизнью не замкнуть…

Воронежская пыль чернее сажи, –

по тучным землям пролегает путь, –

а купола и шпили колоколен

лазорево чисты… Земная суть –

прикосновенье Бога к дольней боли.

Песчинка обретает высоту –

страдание и жизнь. Никто не волен

от праха отряхнуться на лету,

и это небо, что оно без нивы?

И чистота бумажному листу

даётся ненадолго. Под обрывом

уснула речка, тишь её хранит

плакучая клонящаяся ива, –

как нежен этот пасторальный вид,

в каком контрасте к ледникам и скалам,

во чрево туч вонзающих гранит!

Ты с детских лет высокого искала,

суровая и нежная душа,

раскалена до белого накала,

как вечный контур звёздного ковша

в холодных и немых ночных провалах…

Предчувствуя, и выразить спеша

огромное, когда осталось мало

и мёда, и вина… И вдруг найти

исток любви и родины начало

в спокойствии кремнистого пути,

вдоль спящего зубчатого отрога,

где суждено его словам взойти!

Слеза блеснула на щеке у Бога,

звезда летит, оборвана строка,

кончается последняя дорога

поручика Тенгинского полка.

***

А вы меня не дождались,

покинули и умерли,

и ваших строф лихая рысь

уходит в шепот сумерек,

у вас и пламенем вино,

и заревом пророчества,

а мне остаться суждено

в холодном одиночестве…

Но память горькая моя

из вашего бессмертия,

как золотая колея

от горла до предсердия.

***

На светлом небе светлые огни,

и вечер долог, словно ожидание,

а мы идем по улице одни,

и холод обволакивает здания.

Морщинистый путиловский плитняк

еще скрывает ветхие фундаменты,

промокший тротуар изрыт и наг,

а годы далеки и незапамятны.

Здесь мертвых слышишь лучше, чем живых,

они летают рифмами и листьями,

их голоса сквозь камень мостовых

бессонно шепчут горести, да истины.

Лети мой ангел, маленький трубач!

Белей весенним облаком над городом,

а если не поется, то заплачь, –

твои слезинки, как они им дороги!

***

Когда коснется одиночество

изломом высохших ветвей,

и отзовется только отчество

из горькой памяти твоей,

тогда ты все увидишь заново,

как в детском радужном стекле,

предутреннее, первозданное,

единственное на земле.

Увидишь, словно не утрачены

в десятках прошуршавших лет,

в быту и беготне горячечной,

в дыму дешевых сигарет

ни муравы прохлада дивная,

ни темных елей тишина,

ни восхищение наивное

смешной девчонкой у окна.