«Может лося берцовая кость

 Уместиться в малом котле?»

 (Из бурятского эпоса «ГЭСЭР»)

 О нём, полупризнанном поэте пушкинской эпохи, прижизненные строки были скупы и не всегда справедливы, особенно о его творчестве. Этому способствовали и официальные слухи о том, что он был близок с декабристами. Более того, не так уж и случайно стихи его часто приписывали «государственным преступникам», а некоторые даже печатались под фамилией Рылеев. Вот уж действительно, аура этого человека была скупа в своём отношении к нему и к окружающему его миру!

 Родился он в Забайкалье, сын обрусевшего немца и вдовы чиновника, получившей в девичестве хорошее воспитание и образование в Петербурге. Место рождения Фёдора Ивановича Бальдауфа – Благодатский рудник. Отец его, Иван Карлович, двадцатилетним юношей приехал в Россию и почти все последующие годы присматривал горные работы в Нерчинских заводах.

 По свидетельству первого автора наиболее полной биографии Фёдора Бальдауфа (им был вдумчивый краевед и литератор Евгений Петряев), «… семья Бальдауфа была дружная, но жить приходилось обособленно, кругом ссылные каторжане, которых по сибирскому обычаю все называли «несчастными»… Среди них у Фёдора были и первые друзья». Дети обучались грамоте у Софьи Егоровны, своей матери, а сам Иван Карлович преподавал им немецкий язык и арифметику.

 Кроме двух братьев, в семье были ещё и три сестры – Екатерина, Наталья и младшая Софья. Эту, последнюю, всегда влекло к старшему брату: они с Александром были похожи и внешне, и внутренне. А хромоногий Фёдор (он ломал ногу в детстве) был по её словам «бука». Отметим, что детская восприимчивость настроена, прежде всего, на внешние признаки окружающих их людей. И тут Софья не ошиблась: Фёдор был часто угрюм и не очень разговорчив с нею, в отличие от старшего брата.

 Братья увлекались литературой. В кадетском горном корпусе Петербурга они учились не очень старательно, но поэзия была их коньком! В среде корпусных поэтов они ни в чём не уступали таким уже признанным светилам среди молодёжи, как Н. Языков и А.Таскин. Здесь, благодаря преподавателю А.А. Никитину, они впервые познакомились с А. Бестужевым, В. Кюхельбекером, В. Глинкой и другими. Перечень этих имён говорит, конечно, сам за себя. Но не забудем и о том, что это было в немалой степени и пушкинское окружение!.. Как видим, жизнь будущих инженеров горного дела протекала в страстях, которыми жила северная столица.

 Может быть, литератор А. Таскин менее знаком читателям. Но в Сибири уже давно были попытки создать генеалогическое древо носителей этой фамилии. Среди них были горные инженеры, вице-губернаторы, начальники горных округов и… поэты. Один из Таскиных был широко известным музыкантом. Виртуозный пианист, он аккомпанировал в дореволюционные годы Шаляпину и Собинову, работал с европейскими знаменитостями, приезжавшими в Россию, такими как Маттиа Баттистини и Лина Кавальери. И он вывел в люди Анастасию Вяльцеву. С этой известной на всю Россию певицей он проработал добрый десяток лет и изъездил с нею почти всю Сибирь… А отец Алексея Таскина служил в своё время в Барнауле, в горном округе. И ещё он любил поэзию и музыку. Словом, таланты никогда не переводились в Сибири!

 Осенью 1818 года пришло известие в Петербург о гибели Ивана Карловича Бальдауфа. Его заколол ножом один из каторжников. Смерть отца буквально подкосила старшего из братьев. Болезненный, слабый с детства, Александр тут же поспешил домой и вскоре умер от чахотки… Всего только одно его стихотворение было опубликовано при жизни: это «Разлука»в журнале «Невский зритель». По воспоминаниям сестры Софьи, на смертном ложе Александр скажет Фёдору: «Кажется, не в свои сани мы с тобой сели, брат!»…

 Долгое время и Фёдор жил в каком-то оцепенении. Без отца семья впала в большую нужду. Не радовал и первый литературный успех: его сибирская повесть «Кавиту и Тунгильби», написанная в романтическом духе, была напечатана в журнале «Соревнователь просвещения». Это был орган «Вольного общества любителей российской словесности». Повесть открыла читателям столичных салонов далёкий, неведомый, дикий мир берегов Онона и Аргуни в Даурской степи, мир бурят и хамниган. И это была родина молодого поэта!... Критики высоко оценили повесть, рассказывающую о любви бедного охотника Кавиту к дочери богатых кочевников Тунгильби… Но гонорары в журнале были мизерными. Общество это было фактически филиалом тайного «Союза благоденствия», в руководящие органы которого входили братья Муравьёвы-Апостолы, П.И. Пестель, И.Д. Якушкин, И.С. Лунин. Достаточно сказать, что в 1820 году члены коренной управы общества высказались по докладу Пестеля «за республику и против аракчеевских порядков в армии».

 После окончания корпуса шихтмейстер горных дел Фёдор Бальдауф направляется в родные пенаты, где вскоре вновь встречается с «первенцами свободы», теперь уже закованными в кандалы. Но и с теми, кого судьба миловала, он продолжает поддерживать отношения, особенно на литературном поприще. В официальных кругах существовало мнение, что он способствовал передаче писем декабристов на родину. Его сослуживца и приятеля Николая Фриша, который однажды сопровождал караван с серебром из Нерчинского завода в Петербург, задержали с этими письмами и арестовали. Среди них нашли и стихотворения Бальдауфа, отправленные для передачи в печать в столичные журналы, часть из которых вскоре были запрещены цензурой.

 Оказавшегося на подозрении у властей Фёдора Бальдауфа освободили от преподавания в горном училище Нерчинска и перевели горным приставом в Шилкинский завод. В то время оба эти поселения по мнению столичных специалистов горного дела, побывавших здесь, представляли собой настоящую «Тмутаракань», в которой смогли прижиться только сосланные за различные провинности уголовники… Здесь, спустя полтора века, всё ещё продолжали петь: «Нам Шилка и Нерчинск не страшны теперь…». Остаётся только добавить, что потому и «не страшны», что даже в такой нечеловеческой обстановке удавалось выжить.

 А Бальдауфа сразу же после этих событий разлучили с невестой Калерией Фриш, сестрой Николая, которого отправили служить рядовым в полк на Кавказ. Родители его тут же выдали Калерию замуж за другого. Отлучение от друзей, от собратьев по перу навеяло на Фёдора горесть и тоску. Строки его стихов тонули в печали.

 О бедственном положении младшего Бальдауфа прослышали в столице. Оставшиеся на свободе из «Вольного общества любителей российской словесности»скинулись по кругу и выслали ему 200 рублей. Но и это не ободрило поэта. Отношения его с непосредственным начальством были обострены до предела. Бальдауфу не прощали ни ума, ни таланта, ни упрямой скрытности, ни самостоятельных суждений. К тому же, как чиновнику, ему запрещалось печататься без одобрения начальства… Как тут не вспомнить нечто подобное, связанное с Пушкиным и царственный окрик, обращённый к нему: «Сам буду цензором!»

 Стихотворения Фёдора Бальдауфа ходили в списках. Чем не современный «Самиздат»? А экспромты и эпиграммы передавались из уст в уста. Но наиболее ярко он выразил себя в тот период в романтической поэме «Авван и Гайро». Он долго мучился с ней, вычёркивал, переписывал, откладывал и снова возвращался к прежнему варианту, дописывая окончание к поэме. Современники поэта сравнивали её с ранними поэмами Пушкина, особенно с «Цыганами»: тот же высокий слог и романтическая окраска, но только местного колорита.

«Спокойный вечер лёг над степью,

Холмы окрестные молчат.

Борзя чуть плещет длинной цепью,

Над нею лебеди летят»…

 В поэме рассказывается о печальной истории любви русского юноши Ивана и тунгусской девушки Гайро. Влюблённым не суждено быть вместе: героине под напором родственников было запрещено принять веру возлюбленного.

«За днями очередью дни

Идут, идут… Что ж сердце девы?

Авван, у ней с тобой одни

Любви печальные напевы…

Как ты, страдает и она,

Ей нет покоя, нет и сна, -

И часто пред своим бурханом

Она молилась, чтобы ей

Скорее свидеться с Авваном.

В печальной долготе ночей

Она об юноше мечтала,

Его любовью призывала

И с отуманенных очей

Сердечных слёз не осушала».

 В 1826 году поэт побывал в экспедиции на борзинском солёном озере Дабасу-Нор. В окружье горных сопок и увалов ему дышалось легко и привольно. Через пару лет он снова попросится в эти места. Он будет наблюдать здесь и измерять глубину отложения солей. И будет воплощать в поэтические образы дикую природу Забайкалья. Это место станет для него, что «Болдинская осень» для Пушкина. Так бывает!

 В одних случаях творчество происходит в колоссальных напряжениях, бореньях и муках созидания. В других творческий процесс лёгок и невесом как порхание бабочки. Всё дело в настрое своего психо-энергетического аппарата на «божественные волны». Дух художника обязательно должен войти в одни ритмы с «космическими ритмами». Это как наитие свыше! Оно волнующе желанно, но это своеобразное мистическое томление не так уж часто высекает искры. Необходимо, чтобы всё «срослось» в едином порыве. И тогда…

«Душа летит в поля широки –

Туда, туда, где свод высокий

лазурью чистою облит.

Где неба путник светлоокий

звезда и блещет и горит.

Где дух поэта одинокий

С твореньем бога говорит…»

 Фёдор Бальдауф три раза бывал и работал на Дабасу-Нор. И каждый раз ему здесь писалось легко и вольно. Именно в этом месте он завершил свою поэму «Авван и Гайро»- историю любви и разлуки русского юноши Ивана и девушки-хамниганки Гайро, жившей у берегов Борзи.

«Там великан Алдун-Челон

Своими вечными скалами

Стремится слиться с облаками;

Там блещет озеро струями.

Над ним кружат станицы птиц,

Табун игривых кобылиц

На скатах тех холмов гуляет.

Здесь горделиво сын степей –

Верблюд горбатый выступает.

Там ходят стаи журавлей…

…………………………………………

А там, усевшись на бутан,

Лукавый, хитрый тарбаган

Проезжих свистом окликает…»

 Автор этого очерка о Бальдауфе в середине 50-х годов прошлого века побывал на Дабасу-Нор. Всё, что природа выстроила вокруг озера, действительно впечатляет - вплоть до свиста сусликов-тарбаганов, окликающих путников, проезжающих мимо. Само же озеро представляет собой гладь, пропитанную солью. Даже мелкие барашки волн на ветру кажутся ленивыми и тяжёлыми. Глубина воды здесь не более 10-15 сантиметров, а береговой песок, белёсый от соли, при порывах ветра щиплет глаза. Но это не мешает тучам птиц виться над озером и оглашать восторженными криками всю округу: особенно усердствуют чайки.

 И вот все эти картины, кажущиеся самыми обыденными, как-то ведь возбуждали поэтическое восприятие Бальдауфа! Да, это была его Сибирь – именно такая, какая она есть, единственность его существования и праздник его души.

 Надо отметить, более поздние исследователи жизни и поэзии Бальдауфа заговорили вдруг о загадочной противоречивости творчества и личности поэта. Но это, по сути, лишний раз подчёркивает единство противоположностей. Здесь необходимо только объединить верха и низы, и мы придём не к такой уж и простой, как бы едино-разорванной судьбе Фёдора Бальдауфа. В ней, этой судьбе, и постылая работа, и неудавшаяся любовь, и довлеющее «око государево», и, наконец, общение с музами, с которыми он, в силу ряда причин, не всегда был в ладах. И не будем отделять от всего этого неудержимое влечение к девушке с раскосыми глазами.

«Люблю я странный твой наряд,

Твои неловкие движенья,

Люблю я твой нескромный взгляд

И чуждой речи выраженье»…

И дальше:

«У юрты пасмурной и дымной,

Одной на степи той пустынной,

Тебя я, Бальджи, увидал.

С какой улыбкой непритворной

Ко мне навстречу ты пошла,

К моим устам кумыс холодный,

Животворящий поднесла»…

 Это стихотворение «К бурятке»- одно из самых известных произведений «озёрного»периода Бальдауфа. Оно многократно издавалось и переиздавалось, но в сокращённом виде. И только в 1968 году было опубликован полный текст: его нашли где-то у старожилов Нерчинска…

 Бальдауф в эти же «озёрные» годы успел осмотреть руины древнемонгольских городов Кондуя и Хирхиры. Долина Урулюнгуя была некогда цветущим краем. Внимательно исследуя развалины, он сделал эстампы с наиболее сохранившихся надписей. Эстампами, вроде бы, заинтересовались в столице. Свои чертежи и рисунки, вместе с найденными предметами Х –Х 111 века. Бальдауф передал в кабинет при горном училище. Это был фактически первый в Забайкалье краеведческий музей… Впоследствии, правда, выяснилось, что часть чертежей и рисунков была выполнена Андреем Таскиным и находится она в Петербурге. Но вот где? В горном институте их нет.

 У автора этих строк не мог не возникнуть вопрос: а где же эти эстампы с каменных надписей находятся сейчас? В Забайкальском краеведческом музее их тоже нет. И второй вопрос: а были ли они прочитаны? И почему не заинтересовались петроглифами в столице?

 Во времена появления петроглифов на этой обширной территории, скажем так, царил единый литературный язык – орхоно-енисейская лексика тюркского каганата. Почти все петроглифы в Сибири, так или иначе, относятся к этому языку. Но тут же вкрадывается одно «если»… Если не считать, что как раз в этот период (артефакты, собранные Бадьдауфом относятся к 12-13 веку новой эры.) именно на территории Монголии процветало государство тангутов со своей письменностью. Надписи этого народа на камнях и шёлке не прочитаны до сих пор. Ненадобность этого научная элита, особенно в Европе, объясняет тем, что тангуты давно уже ассимилированы Китаем, говорят и пишут по-китайски, так зачем ворошить, мол, отжившее прошлое?

 Между тем, всё же хотелось бы прочитать эстампы с петроглифов, собранные в своё время Бальдауфом. И не только из любопытства: это наша история!..

 В одном из писем в Петербург Фёдор Бальдауф признался, что его «озёрный цикл»наиболее выразителен. Если можно, я бы добавил к этому: и глубок, и разнообразен. Вот и незаконченная поэма «Шаманка» из того же ряда. Начало её обычно, звучит как посвящение особе с инициалами «Н.Х.К.»

 «Все Вам стихи мои – все Вам!

Я отдаю их Вам по праву.

Они Вам по душе, по нраву

Делюсь я с Вами пополам».

 Далее, по ходу повествования, Бальдауф говорит о том, что его самого неустанно преследует всю жизнь:

«О, бедность, горькая, лихая!

Скажи, где слёз ты не лила?

Скажи, кого ты довела

До счастья, до земного рая?

Убийствен твой противный вид:

В очах потухших жажда, голод

И жгучий жар, и льдяный холод,

Тоска, отчаянье и стыд!

О, бедность, бедность, мир страданий,

Скажи, как создан белый свет?

Ты излила нам столько бед!

Скажи мне, сколько дарований

Ты погубила в цвете лет?

 Всего, всего натерпелся в своей жизни Фёдор Бальдауф! Но как говорится: «Бедность не порок»… А тут ещё одна беда: «Зелёный змий»! Он не отпустит поэта из своих объятий до конца его недолгой жизни. С ним бороться практически невозможно в такой удушающей обстановке. Это болезнь! Болезнь одинокого человека, спровоцированная всем его жизненным укладом.

 В такие периоды пробуждается, наверное, жалость к самому себе, когда раскаяние и покаяние становятся попросту лишними. Замкнутый круг! Но он, Бальдауф, ещё надеялся, что при смене обстановки всё может измениться. И он пишет послание в 1838 году на имя директора горного департамента Е.П. Ковалевского, который в годы обучения Бальдауфа был инспектором классов Горного кадетского корпуса. Тот сочувственно относился к поэту, хорошо его знал. Концовка этого вопля-послания звучит как отчаяние человека, готового наложить на себя руки:

«К жизни и к добру в стремленьи,

Славой, счастьем дорожа,

Я молю о снисхожденьи,

О моём перемещеньи

В Департамент – в сторожа».

 Проходит немало времени. Но он каждый день ждёт ответа на свою просьбу. В то время обычная почта из одного края империи в другой ходила со скоростью верблюжьей поступи… Но это вынужденное ожидание надо чем-то заполнять! И он ударяется в воспоминания. Отметим сразу, что этот прозаический цикл не дошёл до нас. Он, видимо, утрачен навсегда, как и некоторые другие произведения Бальдауфа. Но в одном из писем Таскина есть напоминание об одной встрече, датированной 1828-ым годом. «В самом начале осени,- пишет он,- Бальдауф встречается в Воздвиженке (недалеко от Нерчинска. В.М.) с известным востоковедом и китаистом Иакинфом Бичуриным...»

 Исходя уже из других источников, стоит предположить, что Бичурин приезжал готовить экспедицию, которую должен был возглавить барон Пётр Шиллинг в эти места. Бичурин должен был открыть к тому же, в Кяхте, училище для детей местных предпринимателей и промысловиков с обязательным обучением китайскому и маньчжурскому языкам, написав для них специальный учебник.

 Бичурин не мог не рассказать Бальдауфу, о том, что будущая экспедиция начала готовиться давно, что в ней должен был принять участие даже сам Пушкин! Но ему было отказано в этом… Бальдауф поможет Бичурину спуститься в одну из шахт, где прежде работали декабристы. С некоторыми из них, оставшимися в живых, Бичурин позже встретился в Чите…

 Думается, Бальдауфу с Бичуриным было о чём поговорить, в том числе и об общих знакомых того литературного салона, который посещал в юности Бальдауф, будучи в Петербурге...

 В эту же осень, когда кусты у скал покрываются маньчжурской облепихой и горят, словно костры на фоне серо-рыжих склонов, Бальдауф наткнётся случайно на стоянку хамниган. Его буквально заворожит здесь камлание шамана – его жесты и угловатые, стремительные пассы летающих как птицы рук, его прыжки прямо в горящий костёр, из которого он, воздев вверх свой бубен-тимпан, выпрыгивает в блеске сыплющихся искр с одежды.

 - Словно птица Феникс! – воскликнет Бальдауф, восторженно глядя на шамана…

 Я пишу об этом ещё и потому, что сам был свидетелем подобного отчаянного камлания шамана в Горном Алтае. Подобные картины действительно завораживают окружающих.

 После камлания шаман будет долго сидеть у костра с закрытыми глазами. Вокруг него образуется некая пустота: тунгусы отодвинутся от него, словно опасаясь потревожить его в заоблачных думах. И только поэт останется на месте, сидя как истукан и тоже смежив свои веки.

 Шаман нарушит молчание первым, даже не взглянув на Бальдауфа: «Долгой жизни у тебя не будет, пришелец, хоть ты и пьёшь нашу воду и наш кумыс. Запомни, мягкое крепче твёрдого, оно не ломается»…

 - А причём тут вода? – спросит поэт, - она ведь не мягкая и не твёрдая.

 - Вода сильнее этих скал, - поведёт шаман рукой вокруг, - она их точит. – Помолчав и, стукнув заскорузлым загнутым пальцем по тимпану,он произнесёт, - любовь сильнее насилья!..

 Больше шаман ничего не скажет, снова прикрыв глаза тяжёлыми веками…

 Через несколько дней поэт оставит нам эти строки:

«Они, составя тесный круг,

Со страхом смотрят на шамана,

Как он, под звуками тимпана,

Высоко прыгает. И вдруг,

Волшебной силой окрылённый,

Во прах бросает свой тимпан

И на костёр воспламенённый

Летит – и чародея стан

В минуту пламя охватило!..

Всех тайный ужас обуял

И всё молчание хранило.

Но вот колдун опять предстал –

И ужас на челе суровом:

Он в страхе исступленья новом

Как лист от бури задрожал,

Уста чуть издавали звуки.

К востоку простирая руки,

Незримых духов он сзывал.

……………………………………………..

Я помню сам, как предо мной

Он исступленью предавался,

Казалось, ад в нём волновался –

И он с тоскою мне сказал:

«Увы, ты кончишь дни в печали!»

И глас гадателя дрожал,

И очи грозные сверкали…».

 Кто-то из российских писателей сказал однажды, что слово в России всегда было слишком сильным формообразующим жизнь фактором. Оно, мол, это слово, воспринимается слишком всерьёз, и читатель, общество ждёт от писателя всех истин сразу – и эстетических, и нравственных, и философских, и религиозных… Бальдауф бесспорно выдержал перед читателем экзамен на две первые – эстетическую и нравственную. И он это прекрасно понимал, держа свои философствования в письмах к друзьям и знакомым.

 Об этом остались только их отрывочные воспоминания. Да и то большую часть этих писем родственники пустили в распыл, поджигая ими дрова в печке. Усердствовала в этом его младшая сестра, которая любила не Фёдора, а старшего брата Александра. Фёдор так и остался для неё «букой»…

 Из воспоминаний инженера и литератора А.И.Штукенберга (1816-1887), приезжавшего в Нерчинский завод, явствует: «Бальдауф был небольшого роста, поджарый мужчина лет 30, хромой, как Байрон, с большим шиллеровским носом и оригинальными глазами, одетый в плохой нанковый сюртук… Говорил остро, красноречиво…».

 …Но вот и долгожданная весть пришла! Ему, Фёдору Ивановичу Бальдауфу, разрешено перевестись в Департамент горного дела. А это – Петербург, и это - старые друзья!

 Вместе с заводским караваном серебра, в декабре 1838 года, Бальдауф отправляется в путь. Через два месяца, в конце февраля, караван прибыл в Екатеринбург. Но заболевшего поэта оставили здесь в госпитале: чахотка! Ещё через месяц его не стало. Могила, за которой некому было присматривать, затерялась.

 Горькая истина,увы! Могилы не только этого поэта, но и десятков других поэтов и писателей Сибири до сих пор ищут родственники. И не только могилы, но и их произведения, рассеянные в этом необозримом пространстве среди друзей, родственников и случайных знакомых…

 В наши дни в Центральном доме литераторов в Москве открыт «КЛУБ ДО 40»- в память о поэтах, не доживших до 40 лет. Один из девизов клуба – перефраз строки Николая Некрасова: «Какой талант безвременно угас, какое сердце биться перестало!»

 В клубе этом вместе с именами Александра Пушкина, Михаила Лермонтова, Александра Грибоедова и Сергея Есенина числится и Фёдор Бальдауф. В алфавитном списке он стоит вторым после Эдуарда Багрицкого.