Алла Белицкая видит прежнее Щелыково несколько с другой стороны, чем Олег Мраморнов и я.

Алла Белицкая. «Щелыково 70-80-х годов 20-го века мало отличалось от усадьбы, некогда населявшейся потомками А.Н. Островского, внуками и правнуками тех же актеров и той же дворни великого драматурга. Четвертой составной Щелыкова стали музейщики, к которым местное население относилось почти так же, как к прежним хозяевам. Они любили нас, заботились о нас. В то голодное время нам часто приходилось туго, и они кормили нас из своих запасов. В заповеднике имелась и общественная кормежка, но разных сортов: «барская» столовая и «людская». «Барская» летом обслуживала «отдыханцев» (термин Бочкова), начальство и тех, кто мог ее осилить финансово. Какое-то время мы тоже там питались[1], но наш новый идейный вождь, Виктор Николаевич Бочков, демонстративно стал хаживать в «людскую» – и мы, конечно, последовали его примеру.

Для сотрудников заповедника в Щелыкове было построено два современных дома, там мы и жили, к великому нашему сожалению. Зимой эти дома отапливались пьяными истопниками или очень плохо, или слишком хорошо, что однажды чуть не привело к взрыву. Тогда-то мы пришли к выводу, что лучшее житье – в собственном деревенском доме, где за все отвечаешь сам: и свет у тебя – твои свечи и лучины, и тепло у тебя – твоя печка.

В местном магазине можно было купить вдоволь только жуткого яблочного вина в трехлитровых банках, а больше ничего. Правда, начальство под нажимом Бочкова выделило нам участки земли для разведения всякой овощи и подвалы для ее хранения. Но это особый анекдот. Овощ росла плохо, да и та, что выросла, в подвалах сгнивала.

Мы, музейщики, водили экскурсии, занимались фондами, разъезжали по окрестным деревням, добывая старинную крестьянскую утварь для музея в Бережках. Сейчас все это видится в какой-то дымке, как «времена былинные»: вот идем по пыльной дороге, впереди – деревенька, подходим ближе – никого на улице, вдоль которой тянутся заброшенные дома. Вокруг каждого дома крапива, чертополох, бурьян. Продираешься через бурьян к крыльцу, отворяешь незапертую дверь и осторожно заходишь в сени – никого. В углу – деревянная ступа с пестом, чуть не в человеческий рост. В горнице – деревянный стол, лавки, красный угол с простенькими деревенскими киотами в бумажных цветах, печь. В одной из таких печей мне как-то раз посчастливилось найти медный безмен с гравировкой «1812 год». Люди не так давно ушли из этого места, а значит, в 80-е годы 20-го столетия от Рождества Христова они жили почти так же, как и в 11-12 веках, когда складывались сказания о Бабе-яге и ее современниках. Для нас, филологов, это было своего рода археологическое открытие: древнерусский эпос, увиденный воочию.

Село Николо-Бережки находилось примерно в двух верстах от Щелыкова, принадлежало Островскому, входило в состав заповедника и в нашу повседневную жизнь. В конце 18 века прежний владелец Щелыкова Ф.М.Кутузов (масон, как и его знаменитый брат розенкрейцер А.М. Кутузов), построил здесь по обету замечательный храм во имя свят. Николая Чудотворца: такие совершенные пропорции, изящный декор, а главное, резной иконостас верхней зимней церкви нечасто встретишь и в столицах, не говоря уже о провинции. Полулегальное положение масонов в последние годы царствования Екатерины Второй диктовало осторожность, однако на каменной ограде храма сохранились масонские кресты, немало волновавшие наше воображение. При храме образовался погост, на котором упокоились и первые владельцы, и вторые. Вокруг хозяев, как и при их жизни, занимали свои места дворовые люди, почившие в Бозе. Так складывалось село Николо-Бережки: храм, погост и несколько крестьянских усадеб по обе стороны дороги к храму. На месте одной из них, принадлежавшей при жизни драматурга его другу крестьянину Соболеву, и был организован музей народного быта, для которого сотрудники музея стаскивали отовсюду всякое крестьянское добро».

Глеб Анищенко. О музее в Бережках сохранился маленький очерк Виталия Славутинского «Красота рядом».

Виталий Славутинский. «В знаменитом Щелыкове, под Костромой, в музее-заповеднике А. Н. Островского, среди многих экспонатов мемориального дома особое место занимают предметы, сделанные руками великого драматурга. Это выпиленные из дерева ажурные затейливые рамки с фотографиями жены, детей, друзей-актеров. Рядом с усадьбой у Александра Николаевича была мастерская. Резному и cтoлярному делу его обучал Иван Викторович Соболев – крестьянский умелец из бывших крепостных. Жил он в двух километрах от усадьбы Щелыково в сельце Николо-Бережки. Островский часто заходил к Соболеву, проводя долгие вечера в его гостеприимном доме.

К сожалению, самого этого дома не сохранилось: за ветхостью его пришлось разобрать и поставить на том же месте типичную крестьянскую избу прошлого века. В 1973-м году во время празднования 150-летия со дня рождения А. Н. Островского здесь открылся музей крестьянского быта XIX – начала XX веков, названный Домом Соболева. Своим возникновением он обязан работникам заповедника, и в первую очередь смотрительницам музея-усадьбы Надежде Николаевне Новиковой и Екатерине Семеновне Мастеровой[2]. Обладая удивительным чутьем на подлинные старинные вещи, они давно начали собирать предметы крестьянского быта, уходили порой за многие километры, возвращаясь с тяжелыми корзинами, полными всякой утвари.

Вслед за «тетей Надей» и «тетей Катей», как зовут их тут, в экспедицию отправились научные сотрудники – Елена Кичигина и Наталья Знаменская. Они побывали в Городце близ Горького, где жила в ту пору Марианна Александровна Островская – внучка драматурга. С ее помощью удалось найти большой ткацкий станок. В нем, правда, не хватало многих деталей, но выручила тетя Надя: зная ткацкое дело, она сама наладила его.

Русино, Пылаеха, Твердово, Бобры, Бужерово, Рыжовка – из этих и других окрестных деревень стекались в заповедник простые предметы народного быта, становясь бесценными музейными экспонатами».

Алла Белицкая (продолжение). «При храме была сторожка, в которой в наше время обретался один из «замечательных чудаков и оригиналов» 20 столетия Валерий Константинович Замышляев, музейный хранитель Бережков. Для нас с Олесей[3] В.К. был одним из главных персонажей нашей щелыковской истории, которую, по контингенту участников, можно назвать «пестрой» историей. Это был духовный потомок русских разночинцев 19 века. Городской житель, поселившийся в деревне, Замышляев стал осваивать деревенский уклад со всем тщанием, присущим его страстной и одновременно дотошной натуре. Внешне он казался воспроизведением жюль-верновского Паганеля, только без очков: потрепанный городской костюм-тройка, длинные, почти до плеч космы и как бы спотыкающаяся, чуть замедленная речь. Весь его облик, особенно лицо, был исполнен какого-то высшего значения, о чем бы он ни говорил. В отличие от разночинца Базарова, В.К. любил «говорить красиво». Так, пытаясь меня защитить и объяснить какое-то мое непрактичное действие, он произносил, приподняв подбородок и полуприкрыв глаза: «В вас, Алла, дух съел плоть». Это был очень добрый человек, но неудавшаяся жизнь наложила свой скорбный отпечаток на его личность: он мог быть упрямым, не соглашался с очевидным – в общем, его частенько «заносило», хотя на тех, кого он по-настоящему любил, это не распространялось. Мы с Олесей как раз относились к такой категории. В бережковской сторожке, где он жил время от времени, В.К. собственноручно сотворил печь, изучив предварительно печное мастерство. Олеся всегда с особым интересом относилась ко всякому ремеслу и, когда мы навещали нашего музейного хранителя в Бережках, ублажала его расспросами о построении печи, за что нас поили чаем с сушеными ягодами, травами и медом».

Глеб Анищенко. Валерий Замышляев был философ-самоучка. Высшего образования, в отличие ото всех других сотрудников музея, у него не было. Каждую философскую книгу он читал по нескольку лет. Одно время работал журналистом в газете нашего районного центра – поселка Островское, откуда его выгнали с большим скандалом из-за какой-то публикации (подробности не помню). Вот этого опального безработного подобрал Бочков и взял на должность (ни много, ни мало) главного хранителя фондов музея. Потом уж его переместили в хранители Бережков.

Мы довольно часто встречались с Замышляевым и после моего отъезда из Щелыкова. Правда, общаться тогда уже было трудно: Валерий «свихнулся» на русском (еврейском) вопросе. Помню, приехал он как-то в Москву в дни Олимпиады 1980-го года. Для этой Олимпиады закупили за границей и «выбросили в продажу» массу мелких импортных товаров вроде жвачки и сигарет. Именно тогда я, например, впервые попробовал знаменитые «Philip Morris». Так вот, увидел Валерий Константинович у нас дома западное мыло, головой с огромной копной волос закачал: «Как вы не понимаете, Глеб, что это – диверсия. Мыло специально к нам забрасывают, чтобы мы свое перестали производить. А потом разом изымут его, и русский народ завшивет». Хотя теперь, кода Запад накладывает на Россию бесконечные санкции, его прежние слова звучат вовсе не смешно, как тогда, а пророчески.

Потом Валерий, опять же на идеологической почве, вовсе разорвал отношения со мной: «Вы, Глеб, и Олеся русскую девушку евреям продали». Имелось в виду, что дочка Олеси Запальской Лена вышла замуж за моего школьного друга Мишу Байзермана. Жалко, конечно, что все так завершилось у нас: Замышляев был очень хороший человек, хотя и зануда страшный.

В Бережках в своем доме жила летом вместе с маленькой дочерью (от художника-авнгардиста Дмитрия Плавинского) еще одна весьма примечательная личность – Наталья Константиновна Знаменская. Истинная интеллигентка, с утонченным, изысканным вкусом. Маленькая, хрупкая, а дочка и вовсе была прозрачной. Наташа, окончившая искусствоведческое отделение истфака МГУ, занималась закупками для музейных фондов. Процентов девяносто экспонатов, представлявшихся на закупочную комиссию ВТО, находила Наташа. Пользуясь своими огромными связями в интеллигентских кругах, она добывала у художников и в театрах эскизы декораций, у дряхлеющих старушек и стариков – мебель, утварь, костюмы, книги, прочее. В Щелыкове Знаменская бывала только летом, а в остальное время занималась своей основной деятельностью – готовила материал для закупочной комиссии, живя в Москве в большой квартире на Поварской с двумя тетушками. Когда Бочков меня познакомил с Натальей Константиновной еще в Москве, я был еще вечно голодным студентом. С трогательностью вспоминаю до сих пор, как эти интеллигентнейшие тетушки, увидев мои мощи, обязали приходить на еженедельные роскошные обеды.

Таким образом, Наташа была наполовину «московской», а наполовину «щелыковской». От нашей компании она держалась несколько особняком. Когда в Щелыкове запахло жареным, Знаменская всеми силами убеждала Бочкова (да и всех нас) не идти на окончательную конфронтацию с ВТО. Но Виктора Николаевича никто ни в чем не мог убедить, он сам убеждал других.

К 2015-му году, когда я заканчиваю эти записки, из всего нашего многочисленного щелыковского сообщества в живых осталось лишь 4 человека: Алла Белицкая, Лариса Вавилова, Олег Мраморнов и я.

Алла Белицкая (окончание). «С Бережками в нашей щелыковской жизни было связано немало «мистических» историй. Как-то раз мы с Олесей пошли в гости к нашему другу Косте Бабицкому в деревню Кудряево. Путь лежал через Бережки. Он был предельно прост: до Бережков, далее, через речку Куекшу по бревну, затем через поле мимо покинутых давным-давно деревень, о которых свидетельствовали только одичавшие фруктовые деревья и поросшие бурьяном ямы. В общей сложности полчаса ходьбы. При том, что сбиться с дороги было совершенно невозможно, мы с Запальской проплутали по лесу добрых два часа, смиренно и радостно сознавая, что нас водит леший по наущению «хозяина», А.Н.Островского, который оставил здесь, в лесах вокруг Щелыкова, свои шутовские дозоры[4].

«Мистический» дух, или гений, Островского еще не раз являл себя нам, столичным жителям – когда охраняя, когда предостерегая, когда испытывая. Однажды мы отправились по грибы в «зачарованный лес». Это чудо природы тоже находилось под эгидой нашего драматурга, но в тот год каким-то чужакам удалось его частично спалить. Впечатление было страшное: черные остовы елей – и тишина (правда, с косами вдоль дороги никто не стоял). Мы все-таки вошли в этот погорелый «зачарованный лес» и в очередной раз стали жертвами «духов» Островского. Черный лес стоял, по колена укутанный белым мхом, и из этого мха торчало несметное количество белых грибов. Быстро наполнили обе корзинки, тут бы и остановиться. Ан, нет – сняли ветровки и лихорадочно кидали на них новые партии, завязывали узлом и взваливали на спину. А грибов не убавлялось. В общем, все по классическому сюжету – «дудочка и кувшинчик». Еле ноги унесли. Белый гриб мы обе знали в лицо, не понаслышке, но когда предъявили наше богатство народу, это оказались ложные белые.

В другой раз нечто странное со мной приключилось зимой. Захотелось поехать на Александровскую фабрику, куда местный автобус возил щелыковских детей в школу. Опоздав на автобус, решила идти пешком, рассчитывая на попутку – все же мороз за 30 градусов и 17 километров ходу. Попутку я так и не остановила, но после в Щелыкове рассказывали о том, как видели на повертке в Александровское какой-то белый кулек, передвигающийся по дороге. Все должно было свидетельствовать об обморожении, однако до сих пор помню, как радостно, счастливо мне было шагать по этому морозному пути – и ничего со мной не случилось.

Средоточием всей этой «мистики», как в зимнее, так и в любое время года, почитался ключик, именуемый Сердце Снегурочки, который находился у плотины, в долине Куекши по пути в усадьбу. И действительно, незамерзающий этот ключ вызывал странное чувство: будто живое сердце там, в песчаной глубине, под толщей кристально чистой воды, дышит и трепещет, подавая людям какие-то знаки. Это уникальное свойство или значение Снегурочкина ключа было очевидно не только нам, но и всем жителям Щелыкова. Когда местные власти начали вырубку вокруг плотины и затронули ключ, народ восстал. Но это ничему не помешало, как водится в нашей грешной Рассеи: исчезли раки, перестало биться сердце Снегурочки, но в усадьбе драматурга появились современные дома для отдыханцев. Свято место пусто не бывает.

Как бы то ни было, в нашей щелыковской жизни и судьбе отразилась вся мистика времени и места: и Щелыково Островского-сказочника, и романтические настроения юности, и тайнодействия КГБ в сторону любого шороха, который можно было принять за инакомыслие. А мы были не просто шорохом. Мы и были инакомыслящими – свободными разноцветными бабочками, радостно и весело летевшими на огонь, который с удовольствием подпаливал их крылышки. Но все это было еще впереди. Всего два года по нынешнему отсчету и целых два года по отсчету прошлого мы прожили в Щелыкове. То ли время было такое насыщенное, то ли это вообще свойство юности, а скорее всего, и то и другое: эти два щелыковских года внесли цементирующий элемент во всю оставшуюся жизнь каждого из нас. Это цементирование происходило на всех уровнях и отложилось в памяти как взаимоотношения, как события, как бытовые детали, наконец, как творчество».