Любимой маме посвящается

 Пронизывающий осенний ветер, волнами залетавший в окно, немилосердно охлаждал купе.

 - Вы не будете против, если я закрою окно? Воздух стал совсем холодный.

 С этими словами я обратилась к господину, сидевшему напротив, в надежде на его благодушное настроение. Поток воздуха, пропитанного сырыми лесными ароматами, беспечно трепал страницы книги, которую я читала, и мешал мне сосредоточиться. К тому же, мне постепенно становились зябко, а это одно из тех ощущений, которые я переношу хуже всего.

 - Ну что Вы, конечно, - поспешил ответить он, - я просто подумал, что немного свежего воздуха не помешает этому пыльному вагону. Но если Вы замёрзли...

 У него был приятный тембр голоса, завораживавший своей мелодичностью. Существуют голоса, услышать которые так же приятно, как ощутить тепло весенних солнечных лучей на своей щеке, или вздрогнуть от первого аккорда, взятого пианистом. И голос этого господина принадлежал к их числу. Он говорил мягко, но это была не изнеженная мягкость, а мягкость спокойствия, которое поневоле передавалось собеседнику. В его речи вслед за чёткими, пружинистыми согласными следовали плавно протяжённые гласные, гармонией которых он, казалось, хотел сгладить впечатление от резких звуков, скрыть свою импульсивную натуру.

 Он читал газету, изредка поглядывая в окно. На нём был дорожный сюртучный костюм цвета горького шоколада, немного потёртый в области локтей. Длинные ноги в суженных книзу брюках оканчивались начищенными штиблетами большого размера. Рядом с ним покорно покоились котелок и трость. Лицо его было сосредоточено, на лбу заложилось несколько горизонтальных морщин, похожих на деревянную изгородь, неровной линией разделившую поле. Густые седеющие усы украшали его, а волосы, тщательно убранные назад, лежали непокорёнными, гордыми волнами, доказывая всем своим видом, скольких усилий стоило обладателю их укротить.

 Поймав на себе мой взгляд, он снисходительно улыбнулся и сказал:

 - В Вашем спутнике нет ничего примечательного, мадмуазель. Я - обыкновенный аптекарь из Сен-Жан-де-Люза.

 Уличенная в чрезмерном любопытстве, я почувствовала, как превратилась в клочок исписанной бумаги, за мгновение скомканный рукой моей собственной совести.

 Он собирался было продолжить читать газету, но случайно подняв на меня глаза, заметил моё оцепенелое состояние, и как бы про себя недовольно покачал головой. Плавным движением он сложил газету, и, положив её к себе на колени, обратился ко мне:

 - Простите, я не хотел Вас смутить. Мы с Вами едем вместе от начальной станции поезда. Вы из Бордо?

 - Да. Там я родилась, и там живут мои родители. Правда, сейчас я живу в Париже, у кузины.

 - Я ведь тоже родился в Бордо. В этом городе прошли моё детство и молодость. Да, прекрасное время, «позади - ветер, впереди - скалы»[1]... Солнце ещё в зените и ты идёшь бодрым шагом к нему навстречу. А в старости в какой-то момент понимаешь, что солнце оказалось у тебя за спиной. Наверное, поэтому, мы, старики, всё время мысленно возвращаемся к ней, к молодости: всегда хочется быть к солнцу лицом. Никто ведь не пожелает завершать путь в сумерках. Впрочем, не хочу отвлекать Вас своей пустой болтовней.

 И он взглядом указал на книгу у меня в руках.

 -Да нет, что Вы, я уже закончила главу. И потом, это просто книга от скуки в дороге.

 Он тут же распознал мою неумелую ложь, но я всё же решительно отложила Пруста в сторону.

 - Я видел, с каким интересом Вы читали. Так читают только в первый раз, с нетерпением ожидая последней страницы. Это новая книга?

 - Да, это книга нового модного автора, она вышла несколько месяцев назад. Моя подруга посоветовала мне прочесть её.

 - И Вам нравится?

 - Мне близко мировосприятие автора, его тоска по прошлому.

 Я бессознательно поправила шляпку, которая, как мне казалось, норовила съехать набок, и он обратил на неё внимание.

 - У одной моей близкой знакомой были изумительные шляпки. Она принадлежала к тому небольшому числу женщин, обладающих исключительным вкусом, и не только в одежде.

 Невесомую дымку воспоминаний вдруг сменил густой, беспокойный смог раздумий, от тяжести которых мой спутник опустил глаза, глубоко вдохнул, но вздоха так и не сделал. Вместо этого, нахмурившись, он повернул голову к окну и стал наблюдать, как один пейзаж сменяет другой, но, погруженный в свои мысли, не видел их. Я тоже посмотрела в окно. Солнце недовольно стягивало с себя гуашевые облака, словно наскучившее одеяло. Облака действительно были гуашевые - осенние, плотные, унылые, размеренно плывущие, совсем не похожие на те весенние, невесомые, акварельные облака с размытыми контурами, клочьями разбросанные по небу. Когда я зашла в вагон час тому назад, солнце, уже вставшее над горизонтом, золотыми нитями пронизывало движущийся поезд, пытаясь его удержать. Сейчас же, увлечённое борьбой с облаками, солнце позабыло о поезде, и лишь изредка бросало на него свои снисходительные лучи. И те, казалось, сносило ветром.

 Безлюдные луга с низкой, местами пожелтевшей травой мгновенно сняли с себя пелену холода, лишь солнце выглянуло. Где-то вдалеке, в окружении благоговейно склонившихся от ветра деревьев, стояла церковь. Церковного витража на таком расстоянии было не разглядеть, но одно из его стеклышек вдруг забликовало на свету так ярко, что, даже пробираясь сквозь поредевшую крону деревьев, этот отсвет почти ослепил меня. Хотя, возможно, мне это показалось.

 - А знаете, у меня ведь даже не осталось её фотографии,- неожиданно обратился ко мне мой спутник, перенося меня из мира моих раздумий в мир его собственных, - Она не любила фотографироваться. На память о нашем с ней знакомстве у меня осталась всего одна вещь, но и та вскоре покинула меня. А ведь вещи - лучшее осязаемое подтверждение твоих воспоминаний, доказательство того, что это было на самом деле. Понимание важности некоторых воспоминаний приходит лишь по прошествии многих лет, когда места, события, люди становятся невозвратимыми...

 Выдержав паузу, я спросила:

 -И какая же вещь осталась у Вас в память об этой даме?

 - Шляпная булавка.

 - Она подарила её Вам?

 - Нет, мадмуазель. К сожалению, нет. Как всё-таки коварна память!...

 Он усмехнулся последним словам, огорчённо поджав нижнюю губу, и стал разглаживать усы двумя пальцами, двигавшимися в разных направлениях. Этим однообразным движением пальцев он будто снимал слова повествования со своих уст.

 - Знаете, мадмуазель, я всегда панически боялся, что память со временем начнёт изменять мне, что дорогие сердцу воспоминания станут нечёткими, обрывочными и самое важное окажется позабытым, а потому навсегда утерянным. А теперь я нахожу их, прожитые когда-то мною дни, запыленные, где-то на чердаке своей памяти, сдуваю с них пыль, и вот они - нетронутые временем, сохранившиеся во всех деталях.

 Это был ветреный летний день, когда я нашёл потерянную ею шляпную булавку. Ветер, такой же сильный, как и сегодня за окном, обвевал улицы сухим и горячим воздухом. Я помню, она всё время придерживала кончиками пальцев правой руки неумело подпрыгивающие поля шляпки. Она не любила в людях неопрятность, и мысль о том, что от ветра причёска под шляпкой растреплется, беспокоила её. Накануне я добился у её матери разрешения сопровождать Франсуазу во время прогулки по ботаническому саду, скромно расположившемуся в городском парке. Она рассказывала, что в последний раз была там, когда ещё носила детские кружевные панталоны, выглядывающие из-под подола платья, и резво перебирая маленькими ножками, бегала по парковым аллеям, оглядываясь назад и наблюдая, как красиво разлетаются её локоны. Ей вновь хотелось очутиться там и узнать, осталось ли прежним место, о котором у неё сложилось такое светлое и радостное впечатление.

 К тому времени, как мы оказались в ботаническом саду, ветер почти прекратился, и солнце на цыпочках зашло за облака, видимо, желая оставить нас наедине. В воздухе висела напряжённая тишина, и лишь изредка птицы напевали нам что-то вслед. Франсуаза была в восторге. Она медленно прогуливалась в тени деревьев, рассматривая благоухающие клумбы. Мне же казалось, что это она источает этот волшебный аромат. Иногда она подходила к какому-нибудь цветку, слегка наклоняясь, приподнимала поля шляпки, и осторожно заглядывая в самую чашечку цветка, с улыбкой блаженствия на лице, вдыхала его запах. Вдохновленные и окольцованные красотой, мы завели беседу о высоких и поэтических вещах, занимавших нас в то время. Неподалеку, в окружении любопытно поднявших свои роскошные головки роз, находилась затененная беседка, куда мы и направились. В беседке было как-то по-особенному хорошо. Дуновение ветра рассеивалось в ней, создавая ощущение такой невесомой прохлады, будто миллионы бабочек окружили беседку затем, чтобы трепещя своими крылышками, создавать ветерок вокруг нас. В углу беседки, между двумя сухими деревянными дощечками в полу, пробился и вырос одуванчик. Мы заметили его одновременно и окрестили «хрупким воином Красоты».

 Тут мой спутник посмотрел на меня, и я уловила, как появившееся в его взгляде ироничное извинение взрослого человека за юношескую сентиментальность вдруг сменилось беспокойным, острым желанием убедиться в том, понимаю ли я всю важность появления этого цветка, этой случайно открытой мне, тайной и о многом для него говорившей детали истории. И, видимо, убедившись в этом, он продолжил:

 - Этот крошечный одуванчик на своём волшебном цветочном языке смог сказать каждому из нас о том, что другой не решался выказать ни словом, ни взглядом. Раньше мне казалось, что в моём поле зрения был целый ботанический сад, теперь же в него умещались одни лишь её серо-голубые огромные глаза, или тонкие белые пальцы, которыми она перебирала кружева зонтика, лежавшего на коленях, или её локон на затылке, незаметно выбившийся из прически и взлетавший при каждом повороте её головы, или уголки губ, приподнимавшиеся за мгновение до того, как она улыбнется. Я даже не мог охватить всю её целиком. Тем не менее, я, несмотря на крайнюю свою оживлённость, внимательно слушая её, поддерживал светскую беседу, незаметно становившуюся философской. Мы говорили искренне, зная наверняка, что поймём друг друга, даже если не будем согласны. Разговор зашёл об отвлеченных, совершенно абстрактных предметах, тем не менее, крайне нас интересующих и беспокоящих, к тому же представляющихся такими, какие нуждались в нашем скорейшем, необходимом вмешательстве. Впрочем, в том возрасте, мадмуазель, в котором находился я, и в который вступаете Вы, любая проблема мира кажется до сих пор не разрешённой лишь потому, что Вас в тот момент просто не оказалось рядом. Вера в собственный успех и правоту, равно как и вера в неисчерпаемость здоровья, является одним из самых сладостных заблуждений, и в то же время превосходств юности.

 И всё же на некоторые вещи мы с Франсуазой смотрели с несколько разных углов зрения. Поначалу мы шутили и острили, но постепенно шутливая дискуссия стала перерастать в не шуточную полемику. И я, как ни странно, заметил всю серьёзность этой полемики по её бровям. Они, обычно так спокойно парившие и иногда взлетавшие над её глазами, теперь стали хмуриться и растроенно нависли, словно грозовые тучи. В какой-то момент мне даже показалось, что я слышал гром. Но это действительно был гром. Я выглянул из беседки и, увидев состоявшее из разрозненных, неаккуратных серых мазков небо, предложил ей отправиться обратно. Стоило нам только выйти из парка, как послышался приободряющий звон колокольчика: где-то недалеко звенела конка. Дождь вот-вот собирался пойти, к тому же вновь поднялся сильный ветер, лишь раздувавший наше раздражение, поэтому мы сели в первый догнавший нас закрытый одноэтажный экипаж, во главе которого чинно стучала уставшими копытами пара коней в упряжке. Стоило мне зайти в конку, как я ощутил какую-то необратимость ссоры в воздухе, отчего мне захотелось тут же выйти, но я не сделал этого. Я уж и не помню, ни как выглядел кондуктор, ни хорошо ли руководил упряжкой кучер, ни мимо каких улиц мы проезжали.

 Помню лишь себя и её, разгоряченных, взволнованных, возбужденных, пытающихся доказать друг другу что-то, поставивших себе доказательство этого чего-то за высшую цель, видевших не друг друга в друг друге, а лишь оппонента, которого любой ценой надо было переубедить. Вот только зачем?...

 Мой спутник замолчал, огорченно опустив голову и сжимая скрещенные пальцы рук, лежавшие на коленях. В его фигуре было столько мучительного раскаяния и сожаления, что я не знала, как помочь ему выбраться из оков этих мыслей. Он медленно и глубоко вздохнул, а затем продолжил:

 - В молодости мы часто не можем простить то, на что не стоило и обижаться. Неопытность в расстановке акцентов, подкрепляемая недальновидной принципиальностью, нередко заставляет нас делать ошибки, на исправление которых не даётся второго шанса.

 В тот момент мы не осознавали, что ссоримся, но чувствовали себя такими разочарованными друг в друге, такими непонятыми и чужими, что трудно было теперь представить себе нас, ещё час назад безмятежно гуляющих в саду. И тем острее ощущалось отдаление наших душ, лишь недавно сблизившихся. Франсуаза, от обиды и досады почти доведённая нашим спором до слёз, не выдержав, поднялась со своего места.

 Запинающимся голосом, которому она попыталась придать равнодушный холодный тон, она торопливо, желая поскорее избавиться от этой фразы, сказала, что с человеком, который может так думать, она больше никогда не желает говорить и видеться. Затем поспешно вышла на следующей остановке, запретив мне последовать за ней. Она с такой отчаянной силой оттолкнулась при выходе каблучком от ступеньки, что почти выстрелила из конки. Я испугался, что она упадёт, и, выглядывая её, инстинктивно привстал. Убедившись, что с ней всё в порядке, я сел, разозлившись на себя за свою слабость и придал своему лицу безразличный вид, пока конка, ехавшая в том же направлении, в каком она шла, не оставила её далеко позади. Проехав несколько остановок, я заметил что-то блестящее под своей ногой и наклонился разглядеть поближе. Это была её шляпная булавка, в этом не было сомнений. Я много раз видел это украшение на её шляпке. Не знаю, что на меня нашло в ту минуту, но я был так зол, что даже хотел раздавить её. Мысленно я продолжал наш спор. В висках у меня пульсировали не сказанные слова, приходили на ум новые, убедительные и острые, но запоздавшие и теперь бесполезные, аргументы, которые уже не радовали меня. И вдруг, в тот момент эта шляпная булавка стала для меня ею, той частью её, которая теперь осталась мне. Я ужаснулся мысли, что мог одним поспешным движением растоптать эту вещь, а значит и свою любовь к ней, поэтому поднял булавку и положил в нагрудный карман сюртука, раздумывая над тем, как вернуть её владелице. Целый месяц я находился в состоянии растерявшегося пса, не знавшего, где теперь искать потерянный след. Я хотел написать Франсуазе и приложить к письму находку, но стоило мне подойти к письменному столу, как сказанные ею сгоряча слова вспоминались и вновь обрушивались на меня. Боясь убедиться в искренности этих слов, я откладывал написание письма изо дня в день. Я избегал наших общих знакомых, жаждущих поделиться со мной новостями о ней, обходил стороной те места, где она часто бывала. То, что она не изменила своей точки зрения, я знал так же точно, как то, что сам остался верен своей. Будучи не готовым тогда искать компромисс, мне сложно было представить нашу встречу. Для меня наша размолвка казалась первой, небольшой, но сделавшей всё отныне ненадежным, трещиной, из-за которой всё может разрушиться, стоит кому-то из нас даже слегка ударить по ней молотком гнева, и ни мои извинения, ни её прощение не смогут это изменить.

 Я с увлечением слушала его рассказ и не решалась спросить, какое же такое принципиальное разногласие могло разъединить двух любящих и духовно близких людей? Но что-то подсказывало мне, что это была часть его истории, находившаяся за потайной дверцей его внутреннего мира и не доступная незнакомым людям. К тому же, для меня сейчас это было не так важно.

 - И где-то спустя месяц с нашей последней встречи я услышал о ней то, что более всего опасался и не хотел услышать: она обручилась. Мой друг рассказал мне об этом, и был крайне удивлён, а затем немного опечален, узнав, что первым принёс мне эту весть.

 Попытавшись взглянуть на все её глазами, я понял, что она, не получая от меня вестей, и будучи осведомлённой о моём присутствии в городе и добром здравии, видимо, решила, что я либо ждал от неё извинений, что, конечно же, было для неё оскорбительным, либо, посчитав оскорблённым себя в споре, навсегда прекратил общаться с ней. Обе догадки были достаточно объективными причинами моего молчания. Осознание того, что своим необъясненным исчезновением я мог вызвать у неё подобные мысли, ошеломило меня. Проблема, из-за которой мы так самоотверженно ссорились, вдруг показалась мне такой мизерной и никчёмной в сравнении с тем величайшим счастьем, которое я мог познать рядом с ней. Как ни странно, именно желание исправиться в её глазах побудило меня написать ей письмо. В нём не было ни мольбы, ни упрека, ни сокрушений, ни тщеславных надежд. Многое, о чём я хотел написать ей в этом письме, осталось сокрытым между строк, ведь есть вещи, которые не всем удаётся представить в обличье слов.

 С людьми она всегда была честна и ответственна, поэтому я знал, что её решение не могло быть вызвано каким-либо спонтанным импульсом, и что вряд ли кто-либо мог повлиять на принятое ею решение. Хотя я знал также, что не мог наверняка судить о ней и вместо неё. Просто мне было легче так думать.

Он печально улыбнулся, как улыбаются только прошлому, а потом нахмурился, пытаясь вернуться к прервавшейся, словно чернильная линия засохшего скрипучего пера, нити разговора.

 - Я ни в коем случае не хотел заставлять её чувствовать себя виноватой в моей любви. Нет, я лишь хотел, чтобы она простила меня, меня, с моей чрезмерной горячностью, с моим требовательным идеализмом, с моим бессознательным молчанием, и знала, что, несмотря на всё, я глубоко благодарен ей за часы, проведенные вместе с ней, которые останутся отныне со мной, и желаю ей счастья.

 - «Не будем горевать, а будем черпать силы в том, что было...»[2]- тихо добавила я.

 - Да, да, Вы тоже знаете? Именно так. Но этому трудно научиться. Скорее, это приходит поступательно. Сначала мы всё же горюем, и лишь затем немногие пытаются черпать силы в воспоминаниях. Бордо тяготил меня. Теперь я не боялся встретить Франсуазу на улице, но не хотел. Сложно стоять за кулисами и наблюдать, как кто-то на сцене играет твою роль. Она не ответила мне, и не дожидаясь более ответа, я продал небольшую квартиру, оставшуюся мне в наследство от дяди, попрощался с родителями и братом, собрал вещи и отправился в небольшой город неподалёку, Сен-Жан-де-Люз. Там, на перекрёстке двух не главных улиц, я купил небольшую аптеку и комнатку над ней, и обратился к тому, чем когда-то хотел заниматься. Поначалу жители недоверчиво поглядывали на мою аптеку, а некоторые зеваки и попросту заходили посмотреть на меня, как на новую диковинную игрушку. Работы у меня было не много, в отличии от свободного времени, поэтому я только и делал, что наблюдал поднимавшуюся за окном пыль от топота тяжелых, подкованных копыт да вдыхал воздух, от сухости которого пересыхали нервы. Первое впечатление от этого города у меня действительно было не очень лестным, но постепенно, когда я поближе познакомился с его жителями, походил по окрестностям, восхитился красотой местной церкви Иоанна Крестителя, в которой венчался с испанской инфантой «Король-Солнце», стал выкраивать время для прогулок у воды по вечерам, он оказался не таким уж и безнадёжным. Сейчас я даже возвращаюсь туда со вздохом облегчения. К аптеке постепенно стали привыкать и доверять ей, и теперь она неотъемлемый элемент жизнедеятельности нашего города, а я, если мне позволено так о себе говорить, стал одним из числа уважаемых граждан. Я приезжаю к брату погостить где-то раз в три-четыре месяца, когда все жители дают мне обещание не болеть на это время. Но, конечно, я оставляю в аптеке своего помощника.

 Я видел Франсуазу в Бордо как-то раз, мадмуазель, лет десять тому назад. Прошёл небольшой весенний дождь, успевший, однако, налить вокруг немало грязных луж, в одну из которых я не преминул вступить. Отряхивая промокший ботинок, я зашёл в трамвай и сел на излюбленное место в конце у окна. И вот, через несколько остановок зашла она и села через одну скамейку впереди от меня. У меня перехватило дыхание, я разрывался между желанием поприветствовать её и раствориться в уличном шуме. Я узнал её сразу же, она не намного изменилась. Её волосы, которые были видны из шляпы с по-прежнему широкими полями, остались всё того же тёмно-русого оттенка, лишь теперь в них изыскано были вплетены временем поседевшие пряди. Поступь её стала мягче, а осанка величавее. Я даже помню платье, которое на ней было, впечатлившее меня неизменным вкусом. Оно было цвета прибрежной волны, и, подобно тому, как волна сглаживает полосу мокрого, берегового песка, так и оно сглаживало её очертания. Ткань переливалась на свету, и тогда казалось, что солнечные лучи бликуют в лазурной воде. Платье оканчивалось сдержанным кружевным воротничком, удивительно освежавшим её и похожим на солёные пенные брызги, которые замерли на её шее.

 Замирая от каждого её движения, я сидел в ожидании, что она обернётся. В какой-то момент я даже почти решился к ней подойти, но... Подумать только, я ведь был в не начищенных ботинках! Ещё и низ одной брючины забрызгал грязью настолько, насколько это только позволяли приличия. А ведь она всегда говорила, что чистоплотность и аккуратность - знак уважения к себе и своему собеседнику. С каким искренним непониманием она рассказывала о людях, которые без стеснения ходили с растрепанной ниткой от оторванной пуговицы или пятнышком от соуса на манжете. Как же мог я, спустя столько лет, явиться перед ней в таком виде? Я не хотел, чтобы составленное ею обо мне раз впечатление, каким бы оно ни было, стало ещё хуже.

 - И Вы так и не обратили её внимания на себя?- нетерпеливо спросила я.

 - Нет, она вышла у площади Людовика XIV, и, не торопясь, направилась в сторону парка.

 Я была в недоумении. Неужели этот господин был уверен в том, что для неё действительно было бы важно в тот момент, начищенные ли у него ботинки? И неужели даже минутное смущение не стоило радости от общения с человеком, с которым Вас так много связывало и которого Вы так давно не видели? Нет, я решительно не понимала этого. Он заметил моё недоумение и продолжил, будто объясняя мне свой поступок:

 - Только представьте, мадмуазель, что Вы оказались в ситуации, которую себе не раз представляли, в которой даже в глубине души мечтали, но не надеялись оказаться. Как Вы себя чувствуете? Скорее растерянным, чем решительным, в большей мере разочарованным, чем удовлетворённым. Я ведь не знал, простила ли она меня, захочет ли со мной разговаривать, узнает ли меня и, что самое ужасное, помнит ли. А сколько сокровенных надежд я сохранил благодаря этой несостоявшейся встрече! И, потом, если она всё же помнит меня, я бы хотел остаться в её памяти таким, каким она меня узнала, с каким любила общаться, а не рассыпающимся седым аптекарем!...

 Он смеялся, произнося последние слова, и я было собиралась возразить, но он отрицательно покачал головой, показывая, что сказал он это не для того, чтобы я из вежливости делала ему комплименты.

 - Мы с ней как травинки на ветру: Судьба решила, чтобы в нашу сторону подул ветер и мы соприкоснулись. Но вот ветер утих и мы поняли, что растем из разных мест. Уж не знаю, что стало виной нашей ссоры: взгляды родителей, бессознательно вложенные в нас, темперамент или образование. Мой отец говорил: «Как не бывает двух одинаково сваренных чашек кофе, так не бывает двух людей с одинаковым образованием». И это правда. Какие бы общие истины не прививали двум людям, они всё равно растолкуют их каждый по-своему. Пожалуй, нам не хватило мудрости, терпимости, а, может быть, просто умения вовремя остановиться.

 Мне вдруг захотелось спросить его о найденной им шляпной булавке. Мне почему-то казалось, что он оставил её себе.

 -Вы не упомянули о булавке. Вы приложили её к своему письму?

 -Забавно, что Вы спросили. Я, как и говорил Вам, носил её в нагрудном кармане сюртука. Это место казалось мне наиболее надёжным. Как-то раз я отправился позавтракать в кафе. Это было за несколько дней до того, как я узнал, что она обручена. Уже много лет я не был в этом кафе, даже не знаю, работает ли оно до сих пор. Оттуда, из окна в белой потрескавшейся раме, через засохшие следы от капель дождя на стекле, можно было наблюдать за течением размеренной Гаронны и людьми на понтонном мосту. Я любил это место. Думаю, там я и потерял её шляпную булавку. Неуклюже повернувшись от окна, я зацепил кистью руки чашку кофе, стоявшую возле меня. Она тут же повалилась набок, и напиток несколькими резвыми струйками побежал по моим брюкам и правому ботинку. Пока я, наклонившись и ругаясь про себя, промокал носовым платком пятна на брючине внизу, ко мне подбежал услужливый гарсон с льняной салфеткой в руках, устранил кофейные реки на моём столике и предложил ещё чашечку. Мне было достаточно и этой, поэтому я, как можно вежливее отказался и пошёл домой. Дома я обнаружил пропажу и стал перерывать все верх дном, но булавки так и не нашёл. На следующий день я даже отправился в то кафе, и навязчиво бродил там, заглядывая в каждый угол и приставал к официантам с бессмысленными расспросами. Когда-то у меня была мысль оставить эту булавку себе на память о ней. Видимо, в наказание за подобный эгоизм, булавка и решила бросить меня. Это была такая красивая шляпная булавка, мадмуазель! Заостренный конец её сломался, а наконечник и вовсе был потерян. Наибольшую же ценность представляла круглая, немного выпуклая головка. На ней эмалевыми красками была нарисована прекрасная, совсем юная девушка в светло-фиолетовом платье, держащая раскрытый зонтик в левой руке, который изящно прикасался своей ручкой к её плечу, а в правой - ирис глубокого фиолетового-синего цвета, слегка наклоненный к ней и лепестками дотрагивающийся кончика её носа. Голова её была повернута чуть меньше, чем в профиль и наклонена так, словно она делала вид, что не замечает Вас, но уголком глаза наблюдала за Вами. В этой девушке было столько скрытого благородства, что эта кокетливая, казалось бы, поза выглядела натурально и грациозно. На ней ещё была шляпка, к сожалению, не помню, какая...Трава и небо с романтичными облаками, играющие роль оттеняющего красоту девушки фона, были выписаны не столь любовно.

 Я сидела, напряжённо отыскивая воспоминание, связанное с этой девушкой. То, что, как говорил этот месье, было изображено на шляпной булавке, было мне знакомо.

 -Я видела похожую булавку у своей тёти, - наконец радостно сказала я.

 Он, в свою очередь, удивленно и недоверчиво посмотрел на меня.

 - Сомневаюсь, мадмуазель. Эта шляпная булавка была сделана по индивидуальному заказу. Франсуаза лично позировала художнику для эскиза, который взял за основу порыва вдохновения эмальер. Его мастерством невозможно не восхититься, она получилась достаточно узнаваема. К тому же, сзади, на тонкой медной пластинке, основе булавки, были выгравированы её инициалы «Ф.С.»- Франсуаза Сонж.

От удивления, ужаса, шока или паники, а, может быть, от всего этого сразу, у меня перехватило дыхание. Дабы не выказать перед собеседником своей растерянности, я выдавила из себя что-то на подобии:

 - Пожалуй, Вы правы, я что-то путаю...Просто на той булавке тоже была дама с зонтиком.

 Корсет не давал мне глубоко вдохнуть, и я, извинившись, вышла из купе, и, резким движеньем открыв окно в вагоне, стала часто вдыхать прохладный осенний воздух.

 Неужели моя тетушка, сестра моей матери, Франсуаза Жерико, а в девичестве Франсуаза Сонж, вдова блестящего офицера, которому прочили успешное будущее, погибшего спустя десять лет после их свадьбы в разгар франко-сиамской войны, моя тётушка Франсуаза, всю жизнь прожившая в Бордо, была той самой девушкой, изображенной на шляпной булавке? Это было трудно осознать. Я всё же отчётливо помнила эту булавку. Теперь её история представлялась мне такой же полной и ясной, как яблоко, рассмотренное с двух сторон. Тетушка Франсуаза однажды рассказала мне о том, как потеряла свою любимую шляпную булавку где-то на улице и отчаялась её найти. Чуть меньше месяца спустя она со своей сестрой, моей мамой, отправилась в кафе, которое описывал мне мой спутник. Думаю, она оказалась там почти сразу же после того, как он ушёл. Гарсон, отодвигая для неё стул, наступил его ножкой на что-то и раздался легкий хруст. Франсуаза с любопытством наклонилась и обнаружила под своим стулом потерянную ею шляпную булавку. Повреждение было незначительным, откололся всего лишь крохотный кусочек эмалевого неба. Она не была в этом кафе в тот день, когда потеряла её, поэтому не могла объяснить возвращение булавки ничем иным, как волей провидения. Для меня же эта тайна теперь была раскрыта. Франсуаза бережно хранила булавку и показывала мне её. Я видела трещину на нарисованном небе, видела выпуклые инициалы, поэтому, когда мой спутник стал описывать мне её, я до последнего, вплоть до слов «Франсуаза Сонж», пыталась убедить себя, что это простое совпадение. Множество других воспоминаний, связанных с тётушкой, разом нахлынули на меня и, поднимаясь от сердца к разуму, застряли по пути слезливым комком в горле. Я не знала, открыться ли мне этому господину, и мысленно спрашивала совета у мамы. Может быть, сказать ему, что я была знакома с Франсуазой? Но какой в этом смысл, если вскрываешь только часть карт на руках? Дождавшись, когда высохли слезы и мои глаза приняли прежний вид, вместе с этими вопросами я вернулась в купе, пристально вглядываясь в своего спутника, как и в начале нашей встречи.

 - Я, наверное, совсем утомил Вас своими воспоминаниями, мадмуазель. Поверьте, что мне не хотелось отрывать Вас от чтения. Обычно я не надоедаю спутникам своими откровениями. Мне просто показалось, что Вы... что Вашим глазам я могу поведать о том, о чём, наверное, ещё не рассказывал ни одной живой душе.

 - И я благодарна Вам за доверие. Мне было интересно Вас слушать.

 Я отвечала ему, а сама думала, решусь ли я рассказать ему о Франсуазе, сможет ли он принять весть о том, что она скончалась два года назад? Она всегда была слаба сердцем. Но он прервал мои размышления:

 -Знаете, мадмуазель, когда я видел Франсуазу в последний раз, мне удалось разглядеть небольшие лучинки вокруг её глаз. Говорят, это значит, что человек в жизни много смеялся. Ведь когда мы смеёмся, действительно вокруг глаз складываются морщинки. Вы не представляете, как согревает меня эта мысль! Мне бы очень хотелось знать, что свою жизнь она проживает счастливо, что она часто смеётся, что выглядит так же прекрасно, как прежде, что чувствует себя такой же сильной и энергичной. В своих мыслях я вижу её именно такой. Я думаю, она проживёт длинную и красивую жизнь. Я очень надеюсь на это.

 Его слова помогли мне принять правильное решение. Он начал расспрашивать меня о моей жизни, об увлечениях, о планах, похоже, чтобы исправить однобокость нашей беседы. Мы и не заметили, как стали подъезжать к Сен-Жан-де-Люзу. Он смотрел в окно через меня, оглядывая всё хозяйским взглядом. Ветреное утро сменил пасмурный полдень. Мой спутник стал суетиться, раздавал поручения насчёт вещей, периодически поглядывая в окно.

 -О, вот и он. Видите маленького мальчугана вон там, на перроне? Это посыльный. Мой помощник посылает его встречать меня на вокзал, чтобы он передал мне по дороге все необходимые новости по поводу состояния прежних больных и положения новых.

 Мой спутник сердечно и мягко попрощался со мной, пожелав мне много всего. Общие фразы из его уст звучали искренне и убедительно.

 При выходе из купе он обернулся на меня и, постукивая пальцами по трости и по-особенному в меня всматриваясь, сказал:

 -Так Вы сказали, что у Вашей тётушки была похожая булавка. А как её звали?

 - Катрин, - соврала я, наверное, первый раз в жизни.

15 июля 2015 года