«Моей глобальной задачей было вернуть Украину в Русский мир», - говорит о себе журналист, писатель, военкор и ополченец, георгиевский кавалер Геннадий Дубовой («Корреспондент»).

«Гена – удивительный, прекрасный, искренний человек, - свидетельствует о нём журналистка «Марфа Васильевна». - Говорят, война меняет людей, делает грубыми. Это явно не о нем! Его серьезный, задумчивый взгляд, во время общения меняется на искреннюю улыбку. И эта улыбка в первую очередь видна в его глазах. В них не видно пожирающей душу ненависти, злобы, или усталого безразличия. Да, наверное, страшнее всего мне было бы увидеть в глазах человека, ушедшего из мирной жизни и ставшего на защиту правды – безразличие или разочарование. У Гены я увидела спокойную, не напускную уверенность в себе, уверенность в правде, за которую он стоит. Что и говорить…он настоящий воин. Русский воин».

Геннадий Дубовой родился в 1967 в городе Павлограде. До 2014 года работал журналистом, специалистом по ПР-деятельности в разных российских и украинских изданиях, государственных и частных компаниях. Организовал агентство социально-политического моделирования «Вэйс-Украина» (впоследствии «Вэйс-Новороссия»). Опыт военного корреспондента Дубовой приобрел еще во время Второй Чеченской.

В апреле 2014-го он участвовал в штурме Донецкой ОГА, создал первую официальную газету ДНР «Голос Народа - Голос Республики», а затем отправился на фронт…

«То, что начнётся эта война, я знал ещё в 2004 году, - признавался Геннадий в интервью Александру Дмитриевскому. - И уже тогда к ней готовился: мне это было совершенно понятно, и меня умиляла позиция наших самообманщиков - людей, которые рассчитывали на то, что каким-то образом центральную власть Украины будут возглавлять пророссийские силы, что мы когда-нибудь получим федерализацию. Бесперспективность всего этого была очевидна уже тогда. Потому что США и глобализаторской элите эта территория была нужна как один из плацдармов против России. Я уже неоднократно говорил и на тему сланцевого газа, и на тему объектов промышленности, которые для западной элиты не представляют никакой ценности и являются всего лишь подножным кормом для наших местных олигархов. Эта территория им нужна как плацдарм, причём нужна вся, а не какая-то её часть. Поэтому мировая война неизбежна, она по сути уже идёт

Как только начались первые марши протеста в Донецке, бросил все остальные дела и стал заниматься общественной деятельностью. После того, как референдум был проведён, я понял, что на информационном фронте свою миссию выполнил и одержал победу, пришёл к тому, что всё решает оружие и сразу же поехал в Славянск к Игорю Стрелкову который меня направил в подразделение «Моторолы» под Семёновку. И от Семёновки до аэропорта с ним прошёл все бои, прежде всего - в качестве бойца, и только потом - в качестве корреспондента. Этим я вообще не хотел заниматься потому, что изначально моя цель была быть просто бойцом, а потом, если останусь жив, написать об этом книгу»[1].

По пути на Семёновку Дубовой был ненадолго задержан своими, заподозрившими в нём украинского шпиона. Вот, как описывал это сам «Корреспондент»:

«– Вы Геннадий Дубовой? Документы. Следуйте за нами.

Ствол упирается в спину, впереди спина контрразведчика, шлепаем через блокпост по лужам под дождём к зданию экс-СБУ Славянска.

– Стоять, вещи на землю, руки за голову, лицом к стене. – Перед глазами старинный красный кирпич купеческого особняка, боковым зрением улавливаю мелькание фигур в камуфляже, обрывки фраз сливаются в одну: – …как он там оказался?…знаем мы таких журналистов…на подвал, утром разберёмся…не оборачиваться, смотри в стену! Седого найдите, быстро!

Пока ищут начальника контрразведки Штаба ополчения Славянска, в меня со всех сторон летят вопросы:

– С какой целью прибыл? По какому маршруту? Через украинские блокпосты? Как ты оказался в караульном помещении? Кто пустил? Отвечай!

Объясняю: через украинские блокпосты проехал на обычной маршрутке. По удостоверениям НСЖУ (Национального союза журналистов Украины) и корреспондента всеукраинской газеты «Вести» с целью освещения событий в зоне АТО. Нацгврадейцы поверили. Удостоверение главреда газеты ДНР «Голос Народа – Голос Республики» во время досмотра спрятал под ковриком в маршрутке. В Штабе получил устное распоряжение Игоря Ивановича Стрелкова отправиться военкором на передовой рубеж Славянской обороны, в Семеновку. На последние вопросы не отвечаю, чтобы не подвести бойцов, которые спрятали меня от ливня в караулке.

«Хорошо повоевал, – думаю обреченно, – свои же могут пустить в расход как шпиона или отправят назад. Господи, помилуй…»

Наконец-то явился Седой. Ситуацию просчитал мгновенно. Распорядился наказать тех, кто нарушил устав караульной службы и – мне: «Боец! Рюкзак на плечо, за мной бегом-марш!» Добежали до блокпоста:

– Жди. Утром приедет Моторола, заберет тебя.

– Моторола? А как я его узнаю?

– Узнаешь. – Засмеялся: – Услышишь грохот громче взрывов, не ошибёшься: это лягушонок в коробчонке, твой командир летит на «джихад-мобиле». Служи боец. Получишь награду, вспомни, кому обязан».

Ставшему военкором по воле Стрелкова Геннадию вначале даже не дали оружия. Сам же он больше всего желал стать рядовым бойцом, о чём упрашивал своего нового командира «Моторолу», но получал отрицательный ответ: «Убьют журналиста у меня в подразделении – будут проблемы». Однако после первого боя легендарный командир понял, что перед ним «не тот военкор, который приезжает и уезжает, а настоящий боец», и оружие Дубовому выдал.

«Снимал я вынуждено, - вспоминал «Корреспондент» в интервью журналистке «Марфе Васильевне», - до этого камеру в руки не брал: я журналист пишущий, журнальный человек. Мне это никогда не нравилось, а после большого боя 3 июня, тот самый бой, с которого началась полномасштабная война, здесь на юго-западе России, когда я испытал то состояние, слияния сознания с многими людьми, и когда впервые увидел ситуацию в тангенциальной плоскости, опыт инициации, выхода вне тела – когда ты воспринимаешь происходящее со всех точек разом. Более того, ты видишь просто как на ладони души других людей, это такой потрясающий опыт, после которого уже не хочется брать в руки камеру. Потому что, выразить уже ничего не возможно.

То, что мы видим, когда смотрим видеосюжеты о войне – это отблеск отблесков. Это такое жалкое подобие происходящего, что просто утрачиваешь всякий интерес к дальнейшей съемке. Можно еще выразить это словами, если есть литературные данные, но с камерой выразить ничего не возможно. Поэтому, я снимаю походя, не структурирую материалы, как Бог на душу положит. Вижу, что-то происходит, и если в этот момент у меня есть возможность снять, т.е камера не разбита и заряжена, нет интенсивного боя, то я снимаю. Вот и всё! Секретов нет. Мне очень не нравится работа военкора, и все сюжеты, которые я видел с позиций, даже снятые на очень хорошую технику, всё это «яйца выеденного не стоит» на мой взгляд».

Отвечая на упрёки отдельных коллег в том, что он «не умеет снимать», Дубовой напоминал, что является военкором лишь во вторую очередь, а в первую – простым бойцом ополчения. Пояснял Геннадий и причины своего «небрежного» отношения к съёмкам: «Первая: кто не воюет – тот лишнее в бою звено, а воюешь – не до съёмок.

Июль. Пробиваем коридор к границе с Россией, штурмуем Мариновку. Наша группа попадает под перекрёстный обстрел из миномётов ПК и СВД. Один наш БТР горит, второй – на полном газу – скрывается за поворотом. Ползу по канавке вдоль кукурузного поля в дерьме нацгврадейцев (с тех пор точно знаю: дерьмо не к деньгам – к снайперам), периодически получая по каске каблуком впереди ползущего разведчика (позывной Бревно), и… пытаюсь снимать. «Не бликуй ты своим видео, братишка, – испуганно бросает он через плечо, – на водонапорной башне справа снайпер и пулемётчик».

Слева – взиииигуп-гуп-гуп: лохматины взрывов у опоясанной мешками с песком автобусной остановки. Бревно одурело мотает головой, вытряхивая из волос землю.

Народ перебегает к остановке, я прячусь за мешками с песком, прикуриваю. Заметив на дороге БМП (чья? неужели укры контратакуют?), открываю видеокамеру. И чувствую не свой – набившейся внутрь остановки толпы ополченцев шквальный страх, слышу: «Пац-цаны, сей-час при-прилетит…» Взрывной волной захлопнуло мониторчик камеры, вырвало из губ сигарету, из мешков у меня за спиной осколки вырвали песчаные фонтанчики. А внутри остановки – кровавое месиво. Все снова почуяли: сейчас прилетит – и врассыпную к ближайшей «зелёнке», только бы подальше от пристрелянного места. Убежать успели не все: из подсолнухов за остановкой резанули по бегущим ополченцам пулемётными очередями, с господствующей высотки снова посыпались мины, а с неба – бомбы и ракеты безжалостных Су-25.

В затишье приехали военные корреспонденты. Каски-броники-суперкамеры со штативчиками. Иностранцы и «Life News». Молодцы, профи. Отработали в полчаса, сняли всё быстро и красиво: выжженное поле, исковерканный БТР, пару трупов плюс мнение ополченца, который чуть позже станет трупом. Умчались. А через 20 минут снова начался бой, и кровь – не метафорически, реально – ручьём текла по ступеням дома, в котором прятались от мин, и друг разорванного прямым попаданием Лешего из подразделения Рязани, направив на меня ствол РПК, орал: «…Камеру на … убери. Он, – кивок на лицо убиенного, раскуроченное в кровавый нуль, – разрешал тебе … снимать? Пристрелю … он брат мой! Брат!.. А тебе – кино?!»

Ещё одна причина – пользуюсь я самой дешёвой (не жаль терять) аппаратурой, но дело не в этом, а в том, что снимать войну «в хорошем качестве картинки» – значит торговать чужой кровью. Пусть «ловлей кадров» занимаются другие, и пусть им не будет мучительно стыдно за рейтинги, карьеру, гонорары.

Давний приятель, в прошлом журналист, а ныне бизнесмен привёз мне в Иловайск видеокамеру с фантастическим качеством съемки. Сюжет не заставил себя долго ждать. На склоне ж/д насыпи обнаружили мы изувеченного украинца. Лежал он вниз головой, раскинутыми перебитыми ногами к небу. В кровавом закате, казалось: бесы за ноги тащат его к себе, а он стонет, зверем хрипит, уже видит предсмертной агонии подлинный ад, и потому яростно бесам сопротивляется. Размылись границы миров, и в вечности, превращенной нескончаемым умиранием в никуда устремленный багряный поток, плыл последний человек, обреченный вечно взывать и слышать только собственный голос. А потом пришли куры, из разбитого миной сарая пришли уцелевшие и ещё не съеденные бойцами куры и стали выклевывать умирающему украинцу глаза. Подойти мы не могли – человек умирал в зоне насквозь простреливаемой снайперами, стонал, а лицо его выклевывали куры…

Из меня сами собой потекли давно забытые, казалось мне, слова поэта, быть может, умиравшего так же, как тот, кто умирает у меня на глазах: «Я люблю человеческий голос. Одинокий человеческий голос. Голос должен вырваться из гармонии мира и хора природы ради своей одинокой ноты…»

Бывший коллега осклабился: «Ты с таким чувством произнёс эту эпитафию, я едва не зарыдал…» Он не успел договорить. Из-за насыпи, со стороны депо прилетела из подствольника граната. И стон прекратился. Я стёр эту запись, вернул приятелю подаренную камеру и пошёл искать Артиста, он раздобыл для нас «джихад-мобиль№3? . В спину мне приятель бросил: «Такой сюжет пропал! Ну и дурак же ты!»«.

Несмотря на нелюбовь к работе военкора, во многом именно благодаря видео-хроникам Дубового мы узнали многих героев ополчения, в первую очередь – «подразделения легендарного «Моторолы»« (это представление предваряло все ролики Геннадия той поры). Именно эти безыскусные, но правдивые репортажи находили особенный отклик в сердцах. И здесь нет никакого секрета, ибо совершенно прав Дубовой, считая, что «Бог отнимает Дух, способность творить у тех, кто обожествляет себя, слишком трепетно относится к своей ничтожной – без риска и жертвенности – жизни. И тогда километры антивоенных текстов и мегабайты самых с виду правдивых съёмок никак не влияют на общественное мнение, ибо бездуховны, мертвы, бессмысленны…»[2]

Сам же командир посылал «Корреспондента» на самые важные участки – снимать, фиксировать, чтобы донести потом до сотен тысяч людей, что происходит на земле Донбасса на самом деле.

«Для меня, личного корреспондента Мотороллы и его диверсионной группы, все началось накануне вечером, 2 июня. Я только поставил камеру на подзарядку (тогда еще линии электропередач не были разнесены в клочья), как услышал за окном рев «джихад-мобиля №2», визг тормозов и крик:

- Корреспондент! - Далее и в промежутках текст непечатный. - Ко мне, бегом! Полная боевая готовность! Оружие, аппаратура, через три минуты у гаража!.. Опоздаешь - ждать не будем, и на глаза мне тогда не попадайся…

- Все, - подумал я. - Моторола «включил истерику», как выражается один из лучших его командиров Боцман. Готовится что-то серьезное.

- Я сказал три минуты, прошло пять! Один в город без разрешения съ…лся, другой видео не зарядил. Охренели? Что значит места нет, корр?! А багажник? Открыл быстро, ныряй!

Нырнул. Забитый до отказа людьми и оружием (спецгруппа истребителей танков и корреспондент в багажнике) «джихад-мобиль» рванул с места во тьму. Мчались вслепую, скорости не сбрасывая, расчеты ПТУРСов (противотанковых управляемых реактивных снарядов) и оператор «Шмеля» (пехотный огнемет) непрерывно курили, а водителю Моторолы наш провожатый пояснял:

- Это? Заповедная зона. Ошметочек первозданного Дикого поля. Наша донецкая Швейцария. О, смотри, лиса…

Что говорил дальше наш провожатый, я не услышал и ничего не увидел. Джип скакнул на ухабе так, что, треснувшись задом и спиной о треногу ПТУРСа и едва не выбив прикладом «калаша» заднее стекло, я на неопределенное время катапультировался в астрал. Вернулся назад, когда уже подъезжали к базе ополченцев в Красном Лимане.

Задача подразделения - остановить колонну вражеской бронетехники. По данным разведки, передовой блокпост ополченцев на выезде из Красного Лимана должны утром 3 июня опрокинуть 10 БТРов.

Выгрузились у блокпоста. Расклад такой: слева жилые сельские дома, за ними чистое поле, справа поле, далее зеленка, между ними развалины и ремонтные мастерские. За спиной открытое пространство, за которым снова жилые дома. Ребята с блокпоста должны бить технику противника из противотанковых ружей. В засадах по обе стороны дороги автоматчики и пулеметчики с задачей отсекать пехоту и гранатометчики - обрабатывать броню с флангов.

«Шмель» выбирает позицию слева от дороги, он должен вступить в бой в ключевой момент. Огнемет с этим «мохнатым» названием - страшное оружие: площадь поражения на открытой местности - от 50 м², а укрытые цели выходят из строя из-за перепада давления даже без пробития преграды, если они не герметизированы. Украинским БТРам не посчастливится. Мы устанавливаем ПТУРСы справа, в развалинах, маскируемых зеленкой, чтобы, согласно известной тактике, вывести из строя первую и последнюю «коробочки».

В тылу, все ближе и громче, звуки боя (как потом узнали, в поселке Царицыно). Над нами два «крокодила» (Ми-24) и две «коровы» (Ми-8). Одна из «коров» сбросила десант за зеленкой, примерно в километре от нас в направлении Ямполя. С трудом связались с командиром блокпоста. Ошарашил: наше охранение снято, снайперы переброшены на другой участок. Мы полностью открыты.

В это время вторая «корова» сбрасывает десант за зеленкой в направлении ожидаемых БТРов (там была передовая засада ополченцев). Звуки боя все громче, и уже не только в Царицыно, но и где-то левее за спиной. Впечатление, что нас окружили со всех сторон. Позже мы узнали, это началось сражение на подступах к Семеновке.

Ждем. Связь периодически пропадает, с блокпоста не отвечают, стрельба уже и спереди, наша передовая засада открыла огонь по десанту, и сзади, все ближе, ближе…

Звонок. Воха хватает трубку. Моторола орет:

- Боцман, вы где?! Какого хрена вы там торчите? Эвакуация, срочно! ПТУРСы на «передок», у нас танки, прорывайтесь к нам, быстро!

Как прорываться? Ехали мы ночью окольными путями вслед за машиной провожатого, обратной дороги никто не знает. На блокпосту неместные, объяснить ничего не могут. Нам приказали возвращаться в Семеновку, им - оставаться. Смотрят на нас как на предателей. Забираем бойца со «Шмелем» и наугад назад, в Красный Лиман. Добрались до штаба, там авианалет украинских штурмовиков. Пережили, никого не задело. Объяснили ситуацию. Ребята из штаба вникли. Их машина впереди, по известным только ополченцам проселочным дорогам гоним вслед за ней. Вывели нас на Ямполь, объяснили, как проехать до Николаевки, оттуда до Семеновки рукой подать.

Несемся на пределе. На рытвинах и поворотах я в багажнике кувыркаюсь, тела уже не ощущаю, одна сплошная боль. Стоп! Впереди подозрительный блокпост. Вчера его еще не было, этот участок дороги наш водитель запомнил. Боцман велит бойцу из расчета второго ПТУРСа:

- У тебя форма украинского десантника. Каску надень, сгоняй, кто там. Пароль проори, дальше по ситуации.

Побежал. Орет. Присел. Опрометью назад: «Укры! Десантники, человек двадцать с ПК и РПГ». Прыг в машину, задний ход, поворот в лес, по едва заметной грунтовке влетаем на захламленную площадку перед заброшенным мини-отелем. Навстречу какой-то старик выезжает в жигуленке. Пока мы занимаем круговую оборону, Боцман просит: «Отец, тебе в сторону Славянска? Проедешь блокпост, отзвонись, сколько точно там украинских десантников и есть ли дальше наши посты». Жигуленок почему-то сразу глохнет. И не заводится.

- Ребята, я не против, но карбюратор… Ребята, если вам на Семеновку, вот за теми отвалами дорога, пропетляете по лесу, выедете на край Николаевки, там спросите, как дальше проехать.

Едем. Петляем. Я снова в багажнике (к слову, открывается он снаружи, при обстреле из него не выбраться, если открыть забудут, или не успеют, или некому уже будет открывать - все, могила). Спина, руки, ноги отбиты, ору благим матом. Снаружи пунктирно промелькивают, порой сливаясь в ослепительную зелено-золотую линию, простреливаемые солнцем сосны. Стекла в дверцах авто приспущены, высунуты стволы «калашей» и ручных пулеметов.

Домчались. Семеновка. Вынырнули метров за 30 от передового поста. Кричу: «Багажник, блин, откройте!» Вываливаюсь и на карачках, волоча автомат, в блиндаж. Заходят в атаку «сушки», вой, лохматые полосы ракетного залпа, скрежет. На секунду - тьма и беззвучие, потом резко - воющий гул очередной атаки самолетов.

На обочине Моторола, в футболке, без снаряжения, швыряет мины в ствол, орет:

- Танки на мосту? На х…й сжечь! Пи…сы! - Это нам. - Где шатались, суки? ПТУРСы быстро на позицию! Еб…шим технику, всю на хрен броню сжечь!

«Двухсотые». «Трехсотые». Танк бьет прямой наводкой

Тугой, как кувалдой по наковальне, прямо над ухом звон выстрелов из танка Т-64, бьющего прямой наводкой вдоль по передовому блокпосту. Оттуда отвечают из противотанковых ружей. За танком - бульдозер, далее четыре БТРа и еще один, замыкающий, танк. С флангов по ним бьют ополченцы из гранатометов и «Утесов» (крупнокалиберных пулеметов). Стрелки отсекают украинских пехотинцев. В начале атаки они еще сидели на броне, как рейнджеры в американском фильме, потом одни драпанули, другие, раненые, падают на землю.

В паузах между тугим кувалдовым звоном танковых выстрелов - отвратительный, змеино-шипящий, нервирующий звук мин-хвостаток. Великанье топанье - гуп! гуп! - гаубичных разрывов. Неуследимые, почти одновременно вспарывающие пространство выхлесты из «Градов». Пауза, околоминутный провал, выскребающее мозг беззвучие и голодное урчание дизелей. И вот поперла из-за моста бронетехника.

- Патрон!

- Есть патрон!

Из противотанкового ружья времен Великой Отечественной лупит безостановочно в подползающий к блокпосту Т-64 командир расчета Ермак. Есть! Попадание! Еще! И еще! А махина все прет и прет. Даже гусеницу такого танка из противотанкового ружья времен прошлой войны в упор сбить проблемно. Прет. И лупит. Куда выше нас, вдоль дороги по второй и третьей линиям обороны. И «сушки» заходят снова. И «крокодилы» крошат. Не видно ни хрена. И уже не слышно ничего, только тугой звон в ушах. Ермак перезаряжает ПТР, поднимает глаза:

- Господи, помилуй…

А танк прет, прет, прет - уже метрах в 25.

Все, думаю, конец. А он остановился, замер. Нет, еще до того, как подожгли его, просто застыл, неповрежденный. Если бы не остановился, за это время как раз дополз бы до нас, передавил бы здесь все и всех. Реальный Сталинград.

- Корреспондент, ты живой? - это Моторола, уже в полном боевом снаряжении. - На хрен отсюда, там два «двухсотых», быстро туда, снимай все на видео!

Легко сказать. Видео на подзарядке на базе. Рванул туда, там подарок от Т-64, прямой наводкой прямо в окно комнаты, где жили мы. Взбегаю: моя крохотная комнатка рядом с основной почти цела, камера на месте.

«Двухсотые». Север и Цыган. Расчет ПТР. Вчера вечером, незадолго до приказа Моторолы о полной боевой готовности, я делал с ними интервью. За ужином Север попросил не выкладывать видео до победы:

- Дети у меня, мало ли что. Победим - тогда посмотрим, вспомним, документальный фильм сделаем.

И угостил меня соленым помидором: «Последний, ешь, домашний».

По-настоящему страшно за все время в Семеновке мне было только в тот момент, когда я снимал на видео тела Севера и Цыгана. С соседней позиции видели: их расчет накрыло прямым попаданием из танка. Грохнуло так, что бетонные блоки подпрыгнули чуть ли не на метр и раскололись. А трупы (должно быть, их тоже подбросило и влепило потом в асфальт) выглядели какими-то удлиненными, перекрученными, мягкими как на солнце пластилин… Пока я бежал к ним по траншее, узнал: кроме трех патронов, весь остальной боезапас они перед смертью вколотили в тот самый танк, который позже подожгли. Вгрызлось в меня чувство, что вот сейчас по мне, как и по ним, второй, неповрежденный танк шарахнет прямой наводкой и…

…Он шарахнул, с моста, с безопасного для него расстояния, но легли снаряды значительно дальше.

На место убитых отправили новичка. Он выпустил во второй танк оставшиеся три патрона и, будучи раненым в живот и ногу, смог из-под шквального огня вынести ПТР.

Все это время меня мучила мысль, что занимаюсь я какой-то хренью, а не реальным делом. Все друзья мои на «передке», а я шастаю с камерой, как те коллеги, что приедут на час, снимут пять метров траншеи плюс мнение ополченца на фоне «подходящей картинки» - и репортаж в эфир, поработали славно. Замечу, впрочем, что шастать под постоянными обстрелами куда рискованнее, нежели быть в блиндаже, особенно на первой линии. И тем не менее это не оправдание».

Один из самых запомнившихся Геннадию эпизодов войны произошёл между Миусинском и Снежным, где его группа попала в засаду. «Поехали на позицию, где вчера был бой, забрать оставшийся крупнокалиберный пулемёт «Утёс». Всё было тихо и благополучно, «Малой» и «Одесса» отправились на высотку за пулемётом, а мы с «Артистом» прикрывали тыл. Я положил камеру на капот, и, в один момент она разлетается в щепки от снайперского выстрела. Падаю за машину, передёргиваю затвор и начинаю прикрывать ребят. Пока мы с «Артистом» отстреливались, включились крупнокалиберные пулемёты и начался перекрёстный обстрел. Не знаю, каким чудом «Одессе» и «Малому» удалось по открытому пространству добежать до машины целыми. Потом мы на этом «джихадмобиле» уходили под невероятным обстрелом, когда пули свистели, пролетая сквозь салон. «Артист» кричал: «У меня огнестрел, умираю!» «Молчи, в морге не лечат!» - кричал ему в ответ «Малой». Чудом вырвались из простреливаемой зоны, а потом вечером «Артист» протягивает мне измятую пулю, хохочет: «Вот он огнестрел!» Пуля на излёте прошла сквозь обшивку авто, ткнулась ему в голень и скатилась в ботинок...»[3]

Однако, больше самых тяжёлых сражений врезались в память страдания мирных жителей, детей, убиваемых и калечимых украинской артиллерией.

«Помните девочку убитую в храме во время литургии? Ещё тогда подумал: «Как же так, стоит ребёночек, молится, чтобы было всё хорошо, чтобы кончилась эта война, а в это время летит снаряд…»

Так вот на следующий день после этого случилось никем не освещённое убийство. Я тогда не смог передать информацию, а потом уже не имело смысла.

Возле передового рубежа в Семёновке мы с «Артистом» шли к «Ермаку», который в тот момент остался один на позиции и остановил во время страшного боя наступающие украинские танки. Смотрим, во дворе уцелевших домов играют мальчик и девочка из очень бедной семьи, которой не за что было выехать. Девочка выбежала на дорогу, и тут начался миномётный обстрел. Хлоп - и эта дымная и огненная пасть ребёнка просто исчавкала. Выплюнула только косичку.

Как-то ночью я просыпаюсь от того, что кто-то по-волчьи стонет: то ли рычит то ли воет. Это был боец с позывным «Север». Потом дёргает меня за плечо и говорит: «Гена, я её похоронил...» Я спросонья ничего не понимаю, тут начинается обстрел, а мы тогда втроём держали колбасный цех, целое направление. Говорю: «Кого ты похоронил?» Он плачет, здоровый мужик сидит и ревёт: «Косичку...» Две недели «Север» носил в подсумке косичку этой девочки… Это и есть символ нынешней войны: вспоминать остальные боевые эпизоды по сравнению с тем, что случилось с этой девочкой, вообще не имеет смысла»[4].

5 июня ВСУ вновь бросили танки на Семёновку, но, встретив отпор, сразу отступили. За три дня 3-5 июня ополченцы сбили три вертолета, самолет-разведчик и основательно повредили «сушку». Сами также понесли тяжёлые потери 7 «двухсотых» и более 30 «трехсотых». Шестеро бойцов подразделения «Моторолы» были представлены к награде Георгиевскими крестами. Двое - посмертно.

«После 5 июня украинская сторона уже не пыталась атаковать Славянск сухопутными силами, - писал Дубовой. - Но методично ведет огонь по Славянску с большого расстояния. Сейчас от Семеновки остались одни руины. Немногие оставшиеся местные жители надеются спастись в погребах. Под землей. Еще в Семеновке ополченцы, бойцы Моторолы. Они не уйдут. Разве что сразу на небеса. А еще там, на передовом посту, все та же, обращенная лицом к противнику, икона Георгия Победоносца. И кукла. Убиенной в праздник Троицы шестилетней девочки».

Уходить, однако же, пришлось. Вслед за остальными «стрелковцами» бойцы «Моторолы» покинули Славянск… По убеждению Дубового это отступление непременно войдёт в учебники истории как блестящий оперативно-тактический ход великого полководца. «Там всё было просчитано до мелочей: - свидетельствует он, - вышли с минимальнейшими потерями, когда всё заблокировано и осталась одна полевая дорога. Не было там брошено оружия, как говорит Кургинян: нам нечего было бросать, у нас не было тяжёлого оружия. Самоё тяжёлое, что у нас было - это ПТУРы: если каждый пятый сработает - великая радость. Ещё у нас были РПГ с такой же степенью срабатываемости и противотанковые ружья 1943 года выпуска, те самые, которыми наши прадеды останавливали нацистские танки»[5].

Едва придя в Донецк, Геннадий со всей остротой почувствовал, что в городе происходит неладное, город хотят сдать. «Не было никакой обороны, - вспоминал он. - Якобы блокированный аэропорт: на мой взгляд там была договорённость что укры не выползают до поры. Шёл, видимо, закулисный торг из расчёта на схему: Стрелков и ополчение погибают в Славянске, из нас делают миф, и этот миф всем показывают, что вооружённое сопротивление бесполезно. Республика не сдана, но все героически погибли. Даже если бы мы там полегли, то Стрелкова всё равно обвинили бы в бездарном командовании: дескать, столько людей погубил, смотрите, что будет с вашей ДНР и с вашей идеей Новороссии! Вот на что был главный концептуальный расчет Кургиняна, а также людей, финансируемых Ахметовым и компанией! Игорь Иванович опрокинул все эти схемы одним блестящим выходом из Славянска»[6].

Планы сдать Донецк были разрушены, но за это разрушение ему пришлось расплатиться вынужденным уходом с Донбасса. После чего к власти пришли другие люди, отнюдь не столь щепетильные и готовые на всевозможные компромиссы. С их приходом прокатилась волна арестов и иных репрессий в отношении ополченцев-»стрелковцев», в первую очередь тех, кто открыто выражал недовольство новыми порядками. Кое-кому из «мотороловцев» пришлось покинуть Донбасс, другие перешли в иные подразделения, ополченец «Шустрый» по сей день остаётся под арестом. Среди «неугодных» оказался и Дубовой. В ноябре после ареста своего друга «Червонца» он позволил себе высказать солидарность с резко критической позицией последнего в отношении руководства ДНР: «Захарченко - человек низкого интеллектуального уровня. Он неспособен представлять масштаб происходящего. Он - фигура, вылепленная по своему образу и подобию бывшим президентом Украины Виктором Януковичем. Захарченко не представляет себе, что такое Новороссия, разговаривать с ним об ее перспективах - бесполезно. Сейчас только Павел Губарев является единственным идейным лидером Новороссии. Но его фигура была спрятана в ящик кукловода. А в военной сфере лидером был, есть и будет Стрелков. Налицо, на мой взгляд, тривиальная политтехнология (часть которой - устранение из игры Губарева): стоящие за лидерами республики олигархи намерены провести в парламент своих людей, то есть перекупить республику окончательно. Уже сейчас на административных зданиях Донецка рядом с флагами республики появились флаги Донецкой области - послания чинушам более чем внятные. Затем буду принят законы, которые обеспечат растворение полученной в результате минских соглашений территорий на Украине в обмен на сохранение собственности Виктора Януковича и Ко. Вот и вся незамысловатая политика нынешних так называемых лидеров республики»[7].

«Моторола», не желавший конфликта с властями республики, честно предупреждил «Корреспондента»:

– Гена, если ты хочешь остаться в подразделении, не лезь в политику.

– Командир, с первых митингов против нацизма мы все здесь занимаемся исключительно политикой. Сегодня каждый ребёнок, погибающий оттого, что его родители не струсили и поддерживают нас, – поневоле занимается политикой… - возразил Дубовой.

Но командир даже не дослушал, лишь раздражённо хлопнул дверью авто. «Я смотрел, как он поднимается по ступенькам Штаба и чувствовал: что бы ни случилось, с кем бы ни пришлось мне служить – он навсегда останется для меня командиром, с которым я готов идти в бой, даже если буду точно знать: впереди Смерть. Мы и её победим, затем и призваны мы в этот падший мир», - вспоминал Геннадий.

Волею судьбы ему пришлось на время покинуть фронт. Во время одного из заданий в Донецком аэропорту он сломал ногу и оказался на больничной койке. Впрочем, если для ополченца койка это полное выбывание из строй, то для журналиста – лишь частичное. Была бы голова да руку, да какое ни на есть «орудие производство».

В дни болезни Дубовой пишет прекрасный по глубине мысли и силе слова очерк-исповедь о войне. «Освободительная, справедливая война учит тому, что самый страшный враг это вовсе не свихнувшийся на идее своего иллюзорного превосходства нацист, - говорилось в нём. - Не финансирующий экстремистов и боевиков олигарх – марионетка международных финансистов, мнящих себя владыками мира сего. И не эти «владыки», дергаемые за веревочки наипоследнейшим в аду бесёнком. С ними всё ясно. Самый главный враг всегда – обыватели, духовные и социальные амебы, принимающие форму кровяных телец; человекообразные теплохладные, человеческое измерение которых сводится к гипертрофированным проявлениям инстинкта самосохранения. А поскольку таковых в любом социуме большинство – враг всегда за спиной, «враги человеку – домашние его». Они и есть та шестая колонна, которая плоды самых сиятельных, грандиозных побед обменяет на «дружбу, жвачку, рок-н-ролл», офисные радения и прелести шенгенской зоны.

Война возвращает радость одиночества в любых условиях. Потребность в одиночестве – одна из базовых потребностей человека, целенаправленно уничтожаемых современной цивилизацией. Речь не о пресловутом одиночестве в толпе. О состоянии молитвенной сосредоточенности, которое каждому необходимо испытывать для внутреннего восстановления, духовной регенерации, без которой человек – что и наблюдается по среднестатистическим представителям массового общества – ускоренно деградирует вне зависимости от того, каков его внешний интеллектуально-образовательный, профессионально-финансовый ценз. Только в забитом до отказа блиндаже под шквальным обстрелом или притискиваясь друг к другу на могущей в любой миг искорежится броне, дозволено испытать такое же как монашеском затворе целительное, неприступное для оккупантов-искушений живое одиночество.

Помню хиленький блиндаж в Семеновке вблизи базы Моторолы. Спасаясь от длительного миномётного обстрела в нору под треснутой бетонной плитой, забилось двадцать с лишним бойцов. Я стиснут со всех сторон, полусижу-полуподвешен, на голове моей чья-то нога в облепленном грязью берце, в лоб уперся обод каски впереди сидящего, из непроглядности справа импульсами, то исчезая в звуках взрывов, то взлетая торжественно, как в храме, доносится напряженный фальцет 17-летнего ополченца из Славянска: «Покровом милости Твоей огради нас Пресвятая Богородица».

Слова эти стали спусковым крючком и – наполнило меня безусловное, отсекающее паутину психологизмов и хищных привязанностей целительное одиночество. Подобное бесконечному соскальзыванию в исчезающую и одновременно всюду пребывающую точку запредельного покоя, супраэмоциональной защищенности: ты словно и в материнской утробе и уже в ангельском чине, более нет материальных преград и как на ладони сознания всех, кого когда-либо знал, в буквальном смысле можно заглянуть в их души. Этот опыт страшен, он исключает саму возможность боевого и иного братства. В душах братьев по оружию и в себе самом открывается столько необоримого зла и ненасытной ликующей тьмы, что сохранить себя и просто выжить невозможно, если от этого зла не отгородиться. Прав Экклезиаст: «Человек одинокий, и другого нет».

Камуфлированные обыватели пытаются неизбывную отделенность растворить в стадности. Для бойца обвальное переживание одиночества – милость свыше, шанс, возможность сокрушить «Я!» и стать воином. А для воина одинокость не более чем «технологическое условие» духовного роста.

В Николаевке под плотнейшим миномётным обстрелом непередаваемое испытал я состояние. Момент возможной смерти открылся как бесплотный «голем». Как «существо», вылепленное из «глины» фантомной боли: страстей, греховных мыслей, дурных поступков, сделанных или так и оставшихся в воображении моих умерших родственников.

Всё злое, гнусное, безбожно-корявое содеянное всеми моими предками пережил враз; слился с ними, в запредельном онлайне сам делал всё ими когда-либо содеянное греховно-мертвящее, нераскаянное. И ужаснулся. Содрогнулся от омерзения и наваливающейся обреченной панической безысходности. Отторг ЭТО покаянным воплем к Создателю и Спасителю. И «голем» развалился, исчез, хотя осколки мин летели так густо, что исчезнуть он должен был вместе со мною, должен был утащить…

Смерть по духовной наследственности каждого меняет обличия, но пережитое мной не является чем-то исключительным, в чём убеждался множество раз.

...

По большому счету война учит одному – собственным опытом на собственный, лишь воину понятный язык переводить сказанное в Евангелии с единственно значимой в этом мире целью – умереть так, чтобы форма смерти обеспечила посмертное не-отсутствие, но реальное содержание. А каким оно будет, зависит от безоглядного порыва к тому, что никак не вытекает из всей предшествующей жизни человека, не тождественно ничему в его опыте, но предлагается свыше как очевидная невозможность и безусловная абсурдность, которые, вопреки всему мыслимому – спасительны. Война суть норма исключительности; она делает всё парадоксальное тривиальным, а все противоречия переплавляет в последовательное движение к безусловной ясности и целостности восприятия.

Что испытывает в каждом в бою воин, то есть тот, кто сражается не ради земных благ и славы, но против силы, порождающей войны? Точь-в-точь то же, что приговоренный к гильотине преступник (ибо для мира, лежащего во зле стремление к Источнику Добра – преступно). Каждый миг боя и всё, что длится сейчас в Новороссии суть четверть секунды бесконечного одиночества и абсолютной жертвенности. И это – главный урок войны.

С первого боевого задания и доныне я молился и молюсь так: «Создатель и Спаситель мой, невозможного для Тебя нет, яви милость Свою: сделай, чтобы я не убил того, кто не хочет убивать, а раненый мною не стал бы увечным». Только раз, во время сражения в аэропорту, ослепленный страстью отомстить любой ценой, я забыл об этой молитве и – во тьме у передовой позиции рухнул в яму.

Лечусь. Учу уроки войны. Каюсь».

Само собой, «свидомая общность» весьма ликовала по случаю полученной её непримиримым врагом травмы. Однако, ликовала рано. В один прекрасный день в блоге Геннадия они обнаружила печальное для себя сообщение: «Уроды-укры, вы поторопились. Сегодня мне сняли гипс, сделали контрольный снимок и врачи констатировали: нога восстановится, моя война от меня не уйдёт… Выражаю огромную благодарность завотделением костно-гнойной инфекции областной травматологии Константину Анатольевичу Бодаченко и ведущему специалисту данного отделения Сергею Анатольевичу Бессмертному. Торжественно обещаю: мы постараемся воевать так, чтобы у наших врачей-виртуозов было как можно меньше пациентов с передовой и как можно больше времени для научных исследований. Слава Новороссии!»

Следуя условию своего командира, Дубовой подал рапорт о переводе в другое подразделение. Но оный был кем-то переписан, и из рядов армии ДНР «Корреспондента» уволили «по собственному желанию».

«Всегда презиравший тыловых крыс, я верю: командование устранит это недоразумение и позволит бойцу и военкору сражаться, - писал тогда разгневанный «Корреспондент». - Тем более после объявления в республике мобилизации. Сейчас единственно возможная политика – все на фронт, всё для Победы. Уволить может лишь смерть в бою. Или мы уже победили? Враг изгнан за пределы Донецкой и Луганской республик, они объединились и мы живём в подлинно народном государстве? Уже создана прекрасная Новороссия – лаборатория социально-экономического креатива, модель будущего для всей России, государство высших смыслов, основанное на Божественной справедливости?..»

Вернуться в строй Дубовому всё-таки удалось. Весной 2015-го он поступил в подразделение командира «Викинга». «Свою информационную миссию я выполнил, - говорил Геннадий. - На данный момент нужно воевать. Журналистов, которые сидят в тылу и будут пропагандистски обеспечивать наши военные успехи, хватает. А я должен отстаивать свое государство. Если мы не подкрепим наш политический успех военным, то все это бессмысленно. Мне никогда не было интересно делать карьеру журналиста или редактора. Мне очень хотелось быть человеком, который вносит посильный вклад в создание нового государства, которое, даст Бог, когда-нибудь станет частью России и формально. Если не станет, если это будет независимая Новороссия, то это будет уникальный шанс, который нам дан Богом. Это моя миссия»[8].

Однако, думается, что камера уже стал таким же неотъемлемым оружием Дубового, как и автомат. Он остаётся неизменным «Корреспондентом», хроникёром ополчения. И вновь, благодаря ему, мы узнаём героев этой войны – уже не из «подразделения легендарного «Моторолы»«, а из других – также весьма заслуженных.

Как и большинство ополченцев, Геннадий настроен на войну до победного конца. Он уверен, что, каким бы ни был её ход, государство Украина в конечном итоге не будет существовать на карте. Разве что останется крохотный кусочек на западе, который и вольётся в вожделенную Европу.

«Я считаю, что никаких украинцев в природе нет, есть малороссы – они же русские, и есть эти самые мутанты. Которые в какой-то период стали в исторических книжках и дурацких монографиях, - говорит Дубовой. - И в силу того, что термин стал общеупотребительно называться «украинцами», хотя часто украинцев называют те же русские, просто эти понятия «малоросс» и «украинец» стали синонимами в какой-то момент.

После Второй Мировой Войны прошел окончательный раздел, и те, кто считает себя украинцами, они превратились в укров, в этот лабораторный продукт, который к российскому мироощущению, русской цивилизации не имеет никакого отношения. У меня не может быть к ним обиды – это совершенно другой народ. Это - то же самое, что обижаться на зулусов. Они другие. Всё это время, сколько я жил в Донецке, а это 18 лет, я чувствовал, что живу на оккупированной территории, что это русская земля. И когда приезжал в Днепропетровск, Харьков, Кировоград – я чувствовал то же самое, и большинство людей там чувствовали то же самое. Это наша территория, это наша Русская земля, здесь живут люди в большинстве своем с русской культурой, с русским мироощущением. И когда мы туда приедем, то окажется, что этих самых укров, которые структурируют происходящее, очень мало, большая часть людей перейдет на нашу сторону. Потому что они (прим. укры), выступают сейчас как источники массового психоза, то что происходит на территориях левобережья – это индуцированный бред, в самом буквальном смысле. Вот есть лидер мнения, и он заражает окружающих лабораторными управскими фантазмами. Стоит изъять лидера мнения и все сразу вспомнят, что они русские в большинстве своем».

Воинское начало и глубокая религиозность, отличающая Геннадия, судя по всему, унаследована им от деда, памяти которого «Корреспондент» посвятил замечательный очерк, коим и хотелось бы нам завершить эту статью:

«22 июня, на рассвете, мой дед сдавал кровь. Его друг попал в аварию, требовалось переливание. Группа крови у них была одна, дух - разный. Дед отдавал кровь другим до самой смерти, - был почетным донором. Когда-то это ценилось. Здоровенный был мужик, породистый. Никогда и насморком не болел. Он и погиб, как фамильное дерево, стоя.

Насчет породы не ради красного словца сказано. Предки его - казачество да духовенство. От них сила - и духа, и плоти. До войны в их крупном селе никто храм не закрывал, священника уважали. Когда же ретивые пришлые комсомольцы поперлись на колокольню «язык у неба выдирать», дед только кулак показал: «Онемеете все…» - толпа вроссыпь.

Любила его бабушка по-настоящему, до последнего мига земной жизни. Как в христианском венчанном браке и должно быть. Каждую деталь с ним связанную запечатлела в сердце, всё важное когда-либо им сказанное сохранила.

Дед верил в равенство, как его понимал: равенство всех перед Богом и Заповедями - законами. «Когда все будут действительно равны, - часто повторял он жене, - тогда вместо одинаковости в грехе все станут разными в умении радоваться. Так, думаю, о нас Создатель замыслил». Поразительно просто и ясно. А ведь образование у него было - «три коридора». У Михаила Анчарова, замечательного писателя и «последнего романтика социализма», я встретил схожую формулу: «Равенство - это разнообразие».

На войне деда мучило безответное: почему у немцев, с их делением на высших и низших, для солдат и офицеров - на фронте один котел. А в «рабоче-крестьянской армии» страны «всеобщего равенства» - спецпайки для комсостава. Почему у противника и генералы на передовой, а «наши «македонские», что постарше комбата по блиндажам в тылу крысятся». О введении погон сказал: «Войну выиграли, - Советскую власть проиграли».

Родись он чуть раньше, скорее всего воевал бы в гражданскую «За Советскую власть без жидов и комиссаров». Под властью Советов он понимал спроецированную на все уровни управления вечевую власть «мира», действительное народное самоуправление.

Он часто говорил, что в Отечественную мы победили «только милостью Божией». И как бы ни курочили историю ком-мемуаристы, а по человеческим раскладам вермахт до линии Астрахань - Архангельск дошел бы. Будь мы экономически хоть сто крат мощнее Европы. Хоть была и «война моторов», да только «моторы те им в аду мастерили, нам - повыше облаков».

В бою у деда заклинило пулемёт - так, что ещё пару минут «и немец дал бы мне очередью в лоб… «Прими душу мою, Христе, Боже мой», - думал. Бухнуло. Глянул, а от немца - тю-тю. Когда прямое попадание или снаряд рвётся совсем рядом - человек сгорает в миг, и подковки на каблуках испаряются…»

Молился дед, не таясь. Настучали, понятно. Комиссар о «религиозном разложении» повякал, да под взглядом дедовым сник. А когда особист иконочку из солдатской книжки вынул и нацелился изорвать - дед лишь запястье ему «слегка» сдавил. Улыбнулся: «Иди-ка ты к Михал Иванычу…» И - под нос бдительному «товарищу» вырезку из «Правды» - с куском сталинской конституции насчет свободы вероисповедания в стране, «где так вольно дышит человек…» Обошлось.

Воевал он не только «Максимом». У немца пленного выучился католическим молитвам на немецком и латыни. А басище-то был у него свирепый - «царева диакона». Как начнут из вражеских окопов ночью орать да бахвалиться, - он и ошарашит: «Отче наш, иже еси на небесех. Да святится Имя Твое, да приидет Царствие Твое…»

Немцы - о русских свиньях. А он в ответ: «И не введи нас во искушение». Немцы о неизбежности триумфа нордической расы. А он им: «Избави нас от лукавого». Немцы о Третьем Рейхе в масштабе земного шарика. А он терпеливо напоминает: «Твое есть царствие, и сила, слава…»

А когда на Рождество, перепившиеся фрицы похабные песенки блеяли, дед во всю «цареву» глотку выдал: «Аве, Мария!..» Когда всё спел, после долгущего молчания из немецкого окопа всхлипнули: «Спасибо… Кто ты?»

Дед ответил пулеметной очередью. Единственный раз за всю войну не прицельной.

Сталина, понятно, не любил. Но и тираном лютым не считал. «Где страдают - там каются, а где треп с набитым брюхом - там за грош удавят ради брюха».

Всё происходящее в стране воспринимал как вразумление. Как наказание за теплохладность народа, безверье и спесь «элиты». За многие грехи прежней России, последним из которых считал отречение Государя: «Не я от царя отрекся, он от предназначенного ему Самим Богом отрекся. Значит, и от меня». Но всякий раз добавлял: «Прости меня, Господи, если не то говорю».

И хотя многих родственников раскулачили, не роптал и обид не таил: «Что дадено, то и отнято. Бог не выдаст, свинья не съест».

К собственности относился трезво, по Заповеди. Чужого за всю жизнь и зернышка не взял, а своего не давал лишь тем, кто и сам никому не даёт. Когда в голодном 47-м бабушка принесла детям «позаимствованной» у государства муки - велел отнести на место. Она в плач: «А дети как?!» - «Молись лучше…» И вымолила.

Из всех трофеев - набор инструментов из берлинской мастерской да ещё комбатом при расставании подаренный «Вальтер». Из него и убили. Точнее - добили.

В день похорон «величайшего в истории вождя народов» деда прорвало: «Страну теперь съедят. На крови всё держалось, она - живая, выдюжит всё. А кости загубленных сгниют - что на трухе устоит?» И ещё: «После «царя» всегда шакалы, а следом придут кроты. Выжрут Советскую власть, закусят державой…» И ведь как точно!

Те, кого величают «совестью нации» - философы, ученые, писатели - пророчили Советскому Союзу чуть ли не сотни лет. А простому русскому мужику уже тогда всё было открыто. Потому что жил он не одним своим умишком, не пытался «ветку-жизнь под себя ломать», а бодрствовал и молился.

Всё это было сказано при лучшем друге, с которым ушел на фронт и 1,5 года - до перевода после госпиталя в другую часть - служил в одном пулеметном расчете. И сыну его был крестным отцом. Но потом по партийной линии пошёл друг - тот самый, спасённый 22 июня 1941 года дедовой кровью.

Стражи в голубых погонах пришли тот же день. И «антисоветчик» ушёл бы без ропота, если б жену - а была она на сносях - не толкнули наземь. Дед православным был христианином, а не толстовцем - передавил бы всех, они это поняли сразу. И когда за штырем метнулся к сараю, его бортом грузовика впечатали в стену. Но и полураздавленный, почти мертвый он стал выдираться. Недолго думая, эмгэбэшник выстрелил из реквизированного «Вальтера». В голову. Когда грузовик отъехал, дед остался стоять.

Мой дед, Пётр Андреевич, был рядовым русским солдатом. Простым землепашцем с корнями из казаков Вольного Дона по отцу, из священников Курской губернии по матери. Лицом и статью - образец арийца с плаката «Вступайте в ряды «Ваффен СС». «Кровь и почва» называлось это теми, кого давил он спокойно из своего «Максима».

А задавили его - «свои». Сучата-стукачата. Карьеристики. Партейцы пронырливые сервильные, без мыла проскальзывающие в креслица «руководящих и направляющих» - всегда мимо да в кровавую топь…

Предателей - вешали во все времена. Мы уже вне времени?..

В юности я мучительно хотел посмотреть в глаза тому, кто предал моего деда. А теперь не хочу: я однажды непоправимо почувствовал, что в глазах таких людей не отражается ни-че-го.

Внук предателя на Украине до высоких поднялся чинов и ныне упоённо лижет сапог с лэйблом «NATO».

Его предок незадолго до смерти жену преданного друга разыскал, - руки целовал да плакался, что являться ему стали «какие-то черные». Воистину - «воздаяние грешников узриши». Дед и мёртвый их пересилил.

Мы, рожденные в СССР, и наши дети-внуки-правнуки не помянем добрым словом «мародерскую власть комиссаров». Но ещё не раз заплачем о заветно-запретной единой стране. Зарыдаем горько. О «цивилизаторами»-псами перекалеченной, расчлененной, обглоданной нашей Родине. О Святой Руси.

Которой 22 июня, как и до и после отдавал кровь мой дед и такие по духу, как он. Отдавали всем, кто были до них и всем, кого просто могло не быть. Всем нам. И тем, кто потом предал, и тем, кто никогда не предаст.

Схватка за жизненное пространство для них - это Вечная Великая Отечественная для нас. Она началась в 988 году от Рождества Христова и кровавить будет до исчезновения пространств и времен. Как для Господа «тысяча лет как один день», так и для Родины нашей, каждый день - это нескончаемое 22 июня. И у каждого, кто милостью Свыше, призван в сей мир в высоком звании «православный русский», выбор прост: либо дезертир, либо - из окопа в атаку. Либо предатель, либо - Русский Солдат Вечной Войны».

Большая часть материалов взята из личного блога Геннадия Дубового:

http://gennadiydubovoy.ru/

Впервые опубликовано в книге Елены Семеновой «Добровольцы. Век XXI. Битва за Новороссию в портретах ее героев»