Кажется, никогда еще в России не было такого обостренно-нервного, такого ревнивого интереса к истории, как в наше время. Интерес этот обращается и к древности, и к новым временам, и к совсем недавним событиям. Ищут, как правило, основу для разных доводов и аргументов, часто с диаметрально противоположными целями – одни хотят оправдания нынешней ситуации событиями прошлого, другие, напротив, в прошедшем ищут и находят тот грех, что лежит на нас и детях наших. Идут непрекращающиеся споры о той или иной эпохе, о роли, значении и оценке того или иного государственного деятеля. Но при всей пестроте и широчайшем размахе этих исканий можно без труда увидеть их средоточие, их главный нервный узел, их болевой центр. И находится он, конечно же, в 1917 году, и значение его не юбилейной датой определяется. Пройдет этот печальный для всех юбилей (ибо проигравшие – все), а споры продолжатся с неослабевающей силой…

Характерная черта этих дискуссий – массированное использование доводов, основанных на статистике, нередко непроверяемой в принципе (ибо черпается из закрытых до сих пор источников теми, кому дозволено), а также разнообразных домыслов, напоминающих своим стилем популярные в наше время альтернативно-исторические исследования. Массы цифр, документов, аргументов стали столь велики, что воображаемый беспристрастный аналитик, пожелавший честно разобраться в этом, подобен мальчику на берегу моря. Как отделить правду от вымысла, или даже бессовестной фальсификации? Можно ли здесь использовать принцип верификации, как в науке? Где критерии?

Да, но можно предложить уйму научных статей о составе морской воды, о его происхождении и значении (экономическом, экологическом и прочем), включая самые экстравагантные теории, но вкус этой воды знают все и постигают его с одного глотка. И поэтому в идущем споре мне нужна не безликая, ничего не выражающая статистика, бездушно перебирающая сотни тысяч и миллионы, но живое отношение, переживание, страдание, передающееся от сердца к сердцу. Искусство было, есть и будет окном, через которое человек может увидеть то, к чему никогда физически не прикоснется, то, в чем он никогда не будет участвовать. Это прошлое и будущее. И что бы ни говорили про ангажированность или даже лакейскую роль искусства, к настоящему не липнет эта грязь. Пускай твердят и доказывают что угодно, но мы лучше подойдем к полке и почувствуем, как «страницы книг, внезапно просветленных, жгут чувством истины» (Эмиль Верхарн, пер. М. Волошина).

Есть еще и великое прозрение Пушкина. «Гений и злодейство – две вещи несовместные» – обычно видят лишь одну сторону этой формулы, а именно неспособность злодея к гениальности. Но есть и другая. Не может гений воспевать зло, как бы ни старался. «Нельзя молиться за царя Ирода, Богородица не велит». Уж как пытались воспеть Сталина, обожествить его в творениях искусства – и что от всего этого осталось? Груды безликих статуй и бюстов, бесконечная лента трескучих и пустых стихов. Но тогда, если художественное произведение останавливает зрителя, читателя, вырывает вздох из его груди, врезается в его память – не это ли критерий? Субъективный? Да, он таков. Как все человеческое, впрочем. И наши доказательства – человеческие, но и предназначены они людям, а не счетным машинам.

Об одном таком случае сильного воздействия искусства я и хочу рассказать. Произошло это в феврале 2017 года, накануне годовщины крушения Российской империи. В московском Музее современной истории (памятном пожилым людям как Музей революции, а русской культуре как Английский Клуб) состоялась примечательная выставка живописных работ художника Ивана Владимирова, посвященная как раз событиям вековой давности.

Иван Алексеевич Владимиров (1869 – 1947) был известным русским живописцем, заслуженным деятелем искусств РСФСР. Он уроженец Вильно, и первое художественное образование получил в Виленской рисовальной школе у выдающегося художника Ивана Трутнева, академика Императорской Академии художеств, мастера жанровой живописи и иконописи. В дальнейшем Владимиров обучался в Императорской Академии художеств, где сформировался как художник-баталист. Первые его работы были посвящены событиям Кавказской войны – он выезжал на места былых сражений и писал там картины, по сути реконструировавшие то, что было уже давно. Эти работы дали молодому художнику необходимую квалификацию и звания, после чего он мог начать самостоятельное творчество.

В годы русско-японской войны Владимиров работал на полях сражений в Манчжурии, и от этого периода остались картины, в которых, при обязательном батальном сюжете присутствует отчетливый жанровый элемент. Таков, например, портрет солдата из сахалинских ссыльных (их мобилизовали, когда дела стали идти худо). Видишь немолодого, потрепанного жизнью человека, поневоле обряженного в солдатскую форму, сидящую на нем кое-как, и вместе с тем замечаешь, что в глубине, в сути своей, человек этот и не злодей, а даже, может быть, неплохой, но запутавшийся и страшно усталый…

Эта жанрово-психологическая грань творчества Ивана Владимирова станет особенно важной в его творчестве, и именно ей мы обязаны появлением уникального цикла 1917-1918 годов. Но не будем спешить. Революционные события становятся темой творчества Владимирова рано, еще в 1905 году, когда он пишет баррикады на Пресне. А вслед за этим Владимиров обращается к чисто жанровым сюжетам, например, пишет крестьянских детей на уроке у дьячка, сельских девушек, возвращающихся из храма с освященным куличом и еще немало работ.

Между тем, годы, предшествовавшие революции, были временем расцвета авангардного творчества, представленного многими направлениями, молодого, энергичного. Реалист Иван Владимиров был редким исключением – он противостоял модернизму в изобразительном искусстве. Это противостояние выразилось в оригинальной акции – Владимиров написал несколько картин в стиле художников объединения «Мир искусства» и отдал их на выставку под псевдонимом. И что же? Картины имели успех и были проданы, мало того, их похвалил сам Бенуа. В конце выставки Владимиров раскрыл секрет. Цель понятна – писать в стиле символизма или модерна можно, но попробуйте написать реалистически, и увидите, что это гораздо сложнее. После этого розыгрыша Репин написал Владимирову так – «Дорогой Иван Алексеевич! Спешу приветствовать Вас за Вашу великолепную шутку над нахальными мазилками и жалкими пигмеями, вообразившими себя новаторами нашего родного искусства. Ваша шутка нанесла убийственный удар по всем декадентам и прочим мазилкам — врагам реализма в живописи».

Именно верность реализму и помогла Ивану Владимирову в годы революции. Он тогда устроился в Петроградскую милицию и служил там с 1917 по 1918 год. К этому времени относится большой цикл документальных зарисовок революционных событий, вызывающий наибольший интерес. Это серия небольших по размеру акварелей, каждая из которых убийственна – их смотришь с содроганием, их невозможно спокойно анализировать, как в плане художественности, так и в плане документальности – это тот редкий случай, когда «поэзия и правда» едины.

Революция? Давайте с начала. Вот работа «Взятие Зимнего». Угловая часть небольшого зала, на стенах портреты, ближайший к зрителю – Александр III, остальные узнать трудно, но думается, что это члены семьи Романовых, великие князья. С дюжину погромщиков (иного «цензурного» слова не подбирается) стреляют в картины, колют их штыками, рубят саблями. Несколько картин на полу, их топчут сапогами и валенками, тут же валяются под ногами обломки мраморной статуи, похоже, что это обнаженная Афродита или Венера, можно гадать, античная работа, или западноевропейская XVII-XVIII веков. Сразу вспоминается, что вот так погиб один из шедевров Валентина Серова – знаменитый «непарадный» портрет Николая II, представление о котором мы имеем благодаря авторскому повторению.

Собственно, это все не только делалось, но и декларировалось. Вот что писал в 1917 году пролетарский поэт Владимир Кириллов (1890-1937):

Мы несметные, грозные легионы Труда.
Мы победители пространства морей, океанов и суши,
Светом искусственных солнц мы зажгли города,
Пожаром восстаний горят наши гордые души.

Мы во власти мятежного, страстного хмеля;
Пусть кричат нам: «Вы палачи красоты»,
Во имя нашего Завтра - сожжем Рафаэля,
Разрушим музеи, растопчем искусства цветы.

Мы сбросили тяжесть наследья гнетущего,
Обескровленной мудрости мы отвергли химеры;
Девушки в светлом царстве Грядущего
Будут прекрасней Милосской Венеры...

И в том же духе далее еще несколько строф. Все понятно? Хорошо, следуем дальше. Большинство участников революции, надо сказать, не шибко утруждало себя футуристическими идеями о «дивном новом мире», «голубых городах» и прочих умных и красивых утопиях. Их интересовали более конкретные вещи. Вот следующая акварель - «Погром винного магазина». Толпа лезет в дверь, некоторые субъекты – в окна. Те, кто уже смог добыть, пьют из горла, отходят неровными шагами, а один, успевший полностью удовлетворить свое «стремление к счастью», лежит под ногами, его топчут, не замечая.

Пройдемся по улицам революционного Петрограда. Жуткое зрелище даже тогда, когда никакого насилия и ничего кровавого нет. Просто видишь на дальнем плане знаменитый памятник работы Паоло Трубецкого, постамент могучей конной статуи облеплен какими-то плакатами и воззваниями. Ближе к нам группа праздношатающихся – гармонист с двумя девицами топает в нашу сторону, а в противоположную бредут – расхристанный матросик, кривоногий тип с винтовкой, какие-то женщины. А на переднем плане трое. Старый генерал в шинели с красными отворотами, но без погон, его жена в черной кружевной шали, мальчик-гимназист в форме. Дама и мальчик оглядываются на веселую ватагу, в ее глазах презрение, в глазах мальчика любопытство, страх и ненависть собрались воедино. Глаза генерала направлены почти на нас, мы их видим особенно отчетливо. В них – все. Он все знает, все понял и ни на что не надеется. Безмерное отчаяние, скованное мужеством старого воина. И одна деталь. За спиной дамы видно лежащую на боку дохлую лошадь.

Смерть – вот что такое революция! Она не нуждается в маскировке, она предстает в открытую. «В последний путь» – дама в черном, надрываясь, тащит простой гроб на санках, ей помогает священник, сзади мальчик в ушанке и валенках толкает санки. Сугробы аж до заколоченных окон, холод и мрак. «Поиски съедобного в помойной яме» – две женщины, пожилая и помоложе, копаются в отбросах, рядом стоит девочка и что-то (съедобное??) засовывает себе в рот. «Разделка павшей лошади» – на набережной Фонтанки группа изможденных людей, бородатый мужчина в круглой черной шапке режет ножом падаль темного, густо-кровавого цвета, перекликающегося с цветом революционных стягов на другом берегу. А вот «Сопровождение заключенных», ведут, все штатских – один на профессора похож, с седой бородкой, в котелке, рядом с ним, похоже, купец с окладистой русской бородой, и еще высокий мужчина в форменной фуражке – то ли мастер с завода, то ли железнодорожник-инженер. А позади – даже дама в шубе, и за ее лицом видно в профиль усатого моложавого мужчину в серой шляпе, похожего на Дягилева. Куда их ведут? А вот куда. «В подвалах ЧК Петрограда» – двое расхристанных солдатиков держат за руки жертву, тянут, что есть силы, каждый в свою сторону, а палач в галифе и френче, выпятив бульдожью челюсть, стреляет в голову из пистолета. Вот и пришло избавление…

Но революция не только в городе совершалась, есть еще село… «Продразверстка» – просто и ясно – комиссар демонстрирует кулак остолбеневшему старику, пока его подручные, напоминающие банду дезертиров, вытаскивают мешки из амбара. Или вот работа – «С насиженных мест». Здесь по проселочной дороге движется весьма живописная компания. В центре – старик в лаптях несет на спине большие напольные часы западноевропейской работы, уже изрядно побитые, за ним баба с огромным мешком, сзади мальчик тащит парадный стул с золочеными ножками. Ближе к нам, почти на переднем плане молодой парень в картузе, с цигаркой в зубах, в кожанке, галифе с лампасами и хромовых сапогах, на правом плече у него винтовка с примкнутым штыком, а на левом граммофон, плюс еще он правой рукой прижимает к своему боку большое фарфоровое блюдо с кобальтовой росписью. Это именно то, о чем писал самый знаменитый пролетарский поэт –

Тащь в хату пианино,

граммофон с часами!

Награбили, но пришлось уходить. А как грабили, Иван Владимиров тоже изобразил. В 20-х годах он написал несколько небольших картин маслом, продолжающих акварельную сюиту 1917-1918 годов. «Разгром помещичьей усадьбы» (1926) особенно примечателен. Здесь множество народу. Никто не спешит, все заняты «делом», разве что в дверях толкаются. Все что-нибудь несут – девочка несет трубу от самовара и какую-то коробочку, молодой мужчина граммофонный раструб и фарфоровое блюдо, бабка на переднем плане два больших мешка. Кто-то тащит серебряный самовар, кто-то – ковер, и так далее. Все берут вещи, представляющие бытовую ценность – это в первую очередь. А под ногами у них – картины в рамах, и листы, листы, листы бумаги. Кто знает, что погибло на этих листах?..

Посмотрев еще одну работу Владимирова, я понял, что пианино в хате из поэмы Маяковского – это далеко не предел. Видеть маленькую картину «У рояля» очень горестно, просто мучительно. Большой черный рояль стоит в свином хлеву. На его верхней деке расположилась батарея кувшинов и кринок. Крестьянские дети колотят ладошками по клавишам… Жутко. Впрочем, не меньшую жуть и отвращение вызывают «Развлечения подростков в императорском саду Петрограда» – там шпана калечит камнями мраморную Афродиту. И это тоже революция, означающая смерть.

Особое место занимают работы, посвященные «торжеству победителей». Здесь хочется остановиться на двух из них. «За чтением газеты «Правда» (1920) – молодой мужчина сидит между двумя женщинами и читает газету вслух. Молодая бабенка, видимо, жена, с восторгом на него смотрит. Лица пожилой женщины с поникшими плечами нам не видно, она смотрит на руки своего зятя, до непристойности унизанные награбленными кольцами и перстнями, плюс еще и часы золотые на запястье левой. На столе початая бутылка водки (или самогона) и два фужера.

А на картине «Некому защитить» (1921) уголок кафе, где к молодой красивой женщине пристают два омерзительных типа. Один, черноволосый, в фуражке, с хищным любопытством вглядывается в лицо женщины. Другой, бритый красноармеец в синих галифе крепко схватил ее за руку с золотым браслетом, и видно – уже не отпустит. Она через силу пытается улыбаться, не дает вырваться панике и ужасу, но ее положение безнадежно. Все остальные, кто есть на картине, повернулись к сцене спиной, только молодая девица в белом платье и с сигаретой в зубах бросает через плечо равнодушный взгляд.

Есть еще несколько работ с типажами «победителей» – в царской ложе театра, в ресторане, в пивной, на пикнике за игрой в карты. Удручающее зрелище молодых, но уже опухших от пьянства лиц, одинаковых в своей невыразительности, постоянно что-то пьющих, жрущих, курящих. Хочешь не хочешь, а вспоминаются рассказы Зощенко (которой, собственно, таких-то и изображал!). Только собрание рисунков и картин Владимирова много страшнее, что тоже понятно. Эта часть его творчества длительное время оставалась тайной. Иван Владимиров никогда не выставлял эти произведения и был известен другими, изображавшими Сталина в заключении, Ленина и Сталина в Разливе, иностранцев в советском Ленинграде. Он прожил долгую жизнь и пережил в старости страшные годы блокады Ленинграда. Последние работы Владимирова посвящены Великой Отечественной войне, известно, что сохранились его блокадные зарисовки.

Нужно признать, что Иван Владимиров сохранил для нас драгоценные свидетельства дней величайшего крушения России, времени, которое в течение многих десятилетий навязывалось нам как необходимое празднество, как торжество. Мы теперь хорошо видим, что это было за торжество, и хорошо знаем, какую цену заплатил за все это народ. Но есть люди (и их много!) кто все не унимаются, кто говорят, что «лимит на революции в России не исчерпан». Есть и такие, кто прямо планирует новое «народное возмущение», либо с очередной «экспроприацией экспроприированного» в духе «взять и поделить», либо с раскрытием ужасной правды о коррупционерах, и с последующими судами. За этими соблазнительными перспективами внимательный взгляд увидит определенный и отчетливый интерес. Впрочем, можно и не пытаться заглядывать в еще неясное будущее, достаточно посмотреть на некоторые соседствующие с Россией страны.

Одно меня печалит. Судьба художника, творца, вынужденного таить и скрывать свои работы, писанные кровью сердца, болью души, вынужденного жить под постоянным давлением своей страшной тайны, способной в одночасье раздавить и его, и близких. Только подумать – один донос – и все… Но, с другой стороны, такое катакомбное существование культуры – не есть ли оно само неопровержимое доказательство несправедливости режима и истинности творчества художника? Правда, как известно, глаза колет.