Елена Семенова (г. Москва)

Потерянный сон

Глава 1.

Отвага никогда не была отличительной чертой Валерия, поэтому осознание того, что он по собственной глупости очутился в снежном плену, быстро привело его в состояние близкое к панике. Да и было, отчего запаниковать! Машина намертво увязла в снегу и лишь досадливо ворчала при попытках ее завести, снег валил все гуще, а вокруг тянулись бесконечные просторы без признаков человеческой жизни. Кое-где топорщились крыши унылых изб, давненько брошенных на произвол судьбы и с обидой глядящих на окрестные пейзажи черными провалами потухших окон.

Валерий не знал, когда сбился с пути и где находится теперь, не знал, куда идти, чтобы пробиться к человеческому жилищу, и как далеко оно может быть. Между тем, начинало смеркаться. «Интересно, есть ли в этой глуши волки?» - мелькнула дурацкая мысль. Лесов окрест вдоволь, а люди ушли – как тут не развестись хищникам?

Валерий лихорадочно соображал, что же делать. Сидеть в машине? Вернейший путь замерзнуть насмерть – тем более, что нет никакой надежды вытянуть ее из сугробов без посторонней помощи. Идти искать этой помощи? Нет ни малейшего понятия, в каком направлении. Можно развести костер, но для костра нужны дрова. К тому же в этой снежной круговерти из отсыревшей древесины не вот и разожжешь огонь. Оставалось одно – идти в ближайшую деревню, а, если понадобится, в следующую. Если людей в них нет, то, быть может, сыщется хоть одна еще худо-бедно крепкая изба, в которой можно растопить печь и обогреться. А поутру, когда снег утихнет, скорее удастся определить направление.

Одна беда – совсем не годны были городские ботинки для путешествий по сельским сугробам. Валерий шел, проваливаясь в снег по колено и выше, чувствовал, как безнадежно промокают ноги и с нарастающим страхом представлял себе возможные последствия: пневмония, обморожение, гангрена…

И все из-за этого подлеца Альберта! Из-за его безобразно хамского отношения к людям вообще и к артистам в частности. И даже – к актрисам! Шел лишь третий день съемок, а в душе Валерия все клокотало от обращения Альберта. Что возомнил о себе этот режиссеришка? Что он «царь и бог», а члены группы его челядь, крепостные, о которых можно вытирать ноги? Этим утром на площадку Валерий пришел уже на взводе, с раздражением представляя, как «мастер» станет навязывать ему свою интерпретацию роли – интерпретацию убогую и пошлую, которую категорически нельзя было играть. Начало съемок перенесли на три часа, потому что Альберт ублажал заграничную «звезду». «Звезда» была родом из Польши, поэтому демонстративно объяснялась через переводчика, хотя, как пить дать, все понимала по-русски. Когда же ее эпизод был отснят, настала очередь Валечки Аникиной, игравшей в фильме второстепенную, но серьезную роль. Вот, тут-то и компенсировал «мастер» три часа вынужденного джентльменства. Очень скоро своими криками и бранью он довел Валечку до истерики.

Валерий не выдержал и, подойдя к режиссеру, потребовал, чтобы тот вел себя пристойно и извинился перед девушкой. Ответ был краток и хрестоматиен. Что оставалось делать? Только ограничиться не менее хрестоматийным и вовсе бессловесным ответом… Нокаут получился знатным: несмотря на внешнюю худощавость, удар у Валерия был поставлен еще со школьных времен.

Само собой, на площадке поднялся кипеж, Альберт орал, что больше ноги супостата не будет в его картине (шуми-шуми, камыш – большая-то часть картины отснята, кто тебе даст деньги на переснятие ее с другим актером?). Валерий вспыхнул ответно и, взяв машину, укатил прочь со съемок.

Находясь в крайнем раздражении и, что греха таить, подогрев оное остатками недопитого накануне коньяка, Валерий мчался по пустой трассе, не замечая, куда, собственно, едет. Очнулся он лишь тогда, когда разошедшийся снегопад плотной занавесью скрыл от него и дорогу, и окрестности. А через полчаса машина встала…

С трудом переводя дыхание и вытягивая коченеющие ноги из сугробов, Валерий дошел до деревни. Здесь, по-видимому, давно никто не жил. Два десятка домов-инвалидов, покосившихся, почерневших, с проваливающимися крышами, обреченно ждали конца. Снег доходил до самых окон, все еще украшенных резными наличниками – последними приметами того, что некогда здесь была иная жизнь.

Высмотрев избушку покрепче, возвышавшуюся над другими и отличавшуюся большим мезонином с вензелями прежнего владельца, Валерий изловчился и влез в одно из окон.

Дом еще хранил память о своих хозяевах. На своих местах стояла проржавевшая кровать с изъеденным мышами матрасом, комод, стол, стулья… Из угла сквозь паутину грустно смотрела большая кукла. Валерий поднял ее, задумчиво покрутил в руках и усадил на стол. Надо же, в этом доме когда-то жили дети… Жила – семья. И вдруг собралась, ушла, бросив нажитое. Бежала, как бегут от войн и эпидемий… Целые населенные пункты бежали, бросив веками обжитые земли, дома, еще крепкие в ту пору, еще теплые и готовые согревать хозяев в своих стенах, вещи. Люди ушли, а дома, вещи словно все еще ждут их, надеются на возвращение к жизни, но безжалостное время разрушает их, и они гибнут – мужественно, как часовые на посту.

Дрожа от холода, Валерий принялся разводить огонь в печи. Но отсыревшие дрова, укладка которых еще сохранилась в избе, никак не желали разгораться. А заодно предательски не желала давать огонь зажигалка – лишь шипела, давая понять, что горючего не осталось. Горючее, впрочем, было в машине. В баке оставалось достаточно бензина. Валерий с отчаянием подумал, что придется снова пробираться по сугробам, а затем возвращаться сюда. Да еще по непроглядной ночной мгле, рискуя заблудиться окончательно!

Снова и снова пытался он высечь спасительную искру, пихал в черный печной зев паклю и обрывки валявшихся по полу газет. Но огня не было…

Внезапно за спиной Валерия раздались приглушенные шаги, и что-то уперлось ему в спину:

- Руки! – раздался звучный женский голос.

Он покорно поднял руки, одновременно испугавшись и обрадовавшись. Как-никак живой человек – стало быть, есть надежда, что не пристрелит и покажет дорогу.

- Вы кто?

- Валерий…

- Очень приятно. Татьяна. Что вы здесь делаете?

- Я… заблудился. Думал развести огонь и дождаться здесь утра.

- Кто ж так огонь-то разводит? Сразу видать, что в деревне вы не жили.

- Бог миловал.

- Вы бомж?

- Вообще-то я москвич. Могу вам даже паспорт показать.

- Далече же вы блуждаете, - усмехнулась Татьяна. – Родня у вас здесь или что?

- Съемки… - отозвался Валерий и добавил жалобно: – Я актер. Моя фамилия Денисов.

Дуло, наконец, перестало упираться ему в спину, и он обернулся. Перед ним стояла молодая женщина в шубе с капюшоном и высоких валенках. Никакого оружия, кроме лыжной палки, у нее не было. Женщина улыбнулась:

- Простите, если напугала. Вы закоченели совсем. Идемте скорее!

- Куда?

- Туда, где есть натопленная печь, простой, но горячий и вкусный ужин и теплая постель.

Все перечисленное показалось продрогшему и измученному Валерию подлинно обетованной землей и он, приободрившись, поспешил за Татьяной. У крыльца их встретила громким лаем крупная дворняга, похожая на лайку. Татьяна покосилась на обувь Валерия:

- Может, вы обождете, и я привезу вам лыжи? – с сомнением спросила она. – До нас идти порядком, а от дороги и помину не осталось.

Ему страшно не хотелось снова оставаться одному, но и идти, увязая по пояс в сугробах, не было сил. Татьяна проворно нацепила лыжи, похлопала его по плечу:

- Вы не бойтесь – я быстро обернусь. А Макс побудет с вами, чтобы вам не было одиноко.

Что-то пошептав на ухо собаке, она стремительно ринулась в метель и исчезла. Макс подошел к Валерию и сел рядом, полный готовности охранять «добычу» до возвращения хозяйки. Несмотря на эту компанию, на душе сделалось не по себе. Пронизывающий холод, темнота и полная беспомощность пугала, и становилось жалко себя, досадно за собственную неудачливость. Чтобы хоть как-то подбодриться, Валерий затянул песню:

- Черный ворон, что ты вьешься

Над моею головой?

Ты поживы не дождешься,

Черный ворон, я не твой!

- А у вас замечательный голос! – она возникла перед ним из снежной кутерьмы так неожиданно, что он вздрогнул.

- В детстве я пел в хоре. Кое-какие навыки остались, - ответил, поднимаясь навстречу.

Татьяна скинула на снег большие валенки и лыжи, выдохнула:

- На морозе петь вредно – голос вам еще пригодится. Обувайтесь и поспешим!

На лыжах он не бегал со школьных времен, да и тогда не боек был по этой части, поэтому путь до дома Татьяны занял немало время, и добрался до него Валерий, окончательно промокнув и вывалявшись в снегу. Самой избы он от усталости не разглядел и обрел способность что-то различать, лишь оказавшись в светлой комнате, посреди которой стояла согбенная старуха. Смерив его подозрительным взглядом, она громко, как тугие на ухо люди, спросила Татьяну:

- Дезертир?

- Нет, бабушка, актер! - крикнула Татьяна.

- Вахтер… - задумчиво протянула старуха, пожевав губами. – Чего бы тут делать вахтеру? Уж не шпиен ли какой? Ты документы у него хорошо проверила? В войну много шпиенов было… И дезертиров тоже.

- Успокойся, бабушка, он не шпион, - улыбнулась Татьяна.

- Ну, смотри, - покачала головой бабка. – Если что, так я его в глаза не видала, а спала, когда ты его под мою крышу притащила.

- Спокойной ночи, бабушка!

- И тебе того же! – вздохнула старуха и, покосившись на Валерия, сказала, повысив голос, точно он был глух: - И тебе, не-шпиен, тоже спокойно почивать!

- Спасибо, - поблагодарил Валерий.

Когда бабка ушла, Татьяна проворно стащила с него куртку:

- Не стойте же истуканом, раздевайтесь скорее! Вам надо обсохнуть и согреться! Вот, - добавила, заметив его смущение и протянув одеяло, - укутаетесь в него.

Пока он с наслаждением стягивал с себя сырые вещи, она наполнила горячей водой небольшой эмалированный тазик:

- Садитесь скорее! Баню я вам предложить не могу, но хоть ноги отогреть. Где-то еще у бабушки «лечебная» была – надо вам спину растереть. А потом травничку да горячего чая с малиной попьете, и никакая простуда не страшна.

И, вот, он сидел на кровати, прихлебывая обжигающее варево из лечебных трав, блаженно чувствуя, как отогреваются заледеневшие ноги, как разливается по телу тепло, как умелые, заботливые руки растирают спину чем-то ядрено пахнущим.

- Может, «лечебную»-то лучше внутрь принять? – спросил полушутя.

- Не рекомендую, - отозвалась Татьяна. – Это же самопал. Бабушка его еще много лет назад купила вместо спирта – целую канистру. Но внутрь его никто не пробовал принимать. Закутайтесь потеплее и идите к столу: будем ужинать.

По мере возвращения к жизни, Валерий успел оценить место своего будущего ночлега и его хозяйку. Деревенская горница была родной сестрой всех таких горниц: пять окон, широкие скамьи, треснувший сервант, огромный старинный сундук, служивший одновременно и спальным местом, самодельный, очень низкий абажур, клетчатые занавесочки на окнах, старые часы с двумя медведями и маятником… Ничего необычного. Совсем иное дело была хозяйка. Ей было лет тридцать. Высокая, стройная женщина с лукаво поблескивающими зеленоватыми глазами и роскошной гривой каштановых волос - она никак не гармонировала с окружающей обстановкой.

- Вы что же, местная? – полюбопытствовал Валерий за ужином.

- Такая же, как и вы, - ответила Татьяна. – Я тоже московская. Правда, не актриса, а врач.

- Стало быть, приехали навестить бабушку?

- Можно и так сказать. У меня не осталось родных, кроме нее. А этот дом – дом моего детства. На лето я всегда сюда приезжала. Мне хотелось побыть здесь, понять себя, отдышаться, прежде чем взять курс на погружение…

- Взять курс на погружение?

- Через неделю, если не случится нелетной и невыездной погоды, я выйду замуж. Вот, перед этим погружением я и пытаюсь набрать воздуха в легкие.

- Это не похоже на слова счастливой невесты, - заметил Валерий, с аппетитом уплетая яичницу с домашним ржаным хлебом.

Татьяна не ответила. Она задумчиво то заплетала, то расплетала редкой красоты косу и смотрела в окно, за которым бесилась вьюга.

- Вы, должно быть, очень переживаете, что попали в этот капкан. У вас, наверное, съемки. Вас ждут, волнуются.

- Нисколько. Теперь я даже рад возможности отдохнуть и не видеть всех этих людей. Волноваться обо мне некому. Жена, слава Богу, в Москве. Да и то, пожалуй, не слишком-то распереживалась бы. Разве что напоказ, для разговора.

- Не похоже на слова счастливого мужа.

- А много ли вы знаете счастливых мужей и жен? Собственно, браков?

- В чем же несчастье вашего?

Валерий пожал плечами и неожиданно для самого себя ответил:

- Наверное, в том, что я… скверный человек.

- Этого быть не может, - твердо и спокойно сказала Татьяна.

- Почему вы знаете? Ведь мы знакомы с вами лишь пару часов.

- Хоть пару минут. Мне этого довольно, чтобы точно сказать, что вы хороший человек.

- Признаться, вы первая, кто дает мне столь лестную аттестацию, - усмехнулся, скрывая волнение, Валерий.

- Я не имею привычки льстить.

- Может быть, вы ясновидящая?

- Нет. Просто я вижу ваши глаза, вашу улыбку. Таких глаз и улыбки не может быть у человека дурного. У вас очень хорошие глаза. Значит, и душа хорошая…

- Дрянная у меня душа, - почти зло бросил Валерий.

- Надломленная – не значит дурная. Всякую рану надо лечить, а не хулить изувеченный член за его увечье.

- Чем же лечить душевные раны?

- Душевные раны обычно наносятся людьми. И только люди могут их уврачевать. Или лучше сказать, человек. Душевные раны врачуются теплом и участьем. Любовью… Ничем другим. Другое может ненадолго дать иллюзию забвения, чтобы затем боль стала лишь сильнее. Замерзшей душе нужно тепло, обиженной, оскорбленной – любовь, одинокой – понимание и забота. А без этого… очень тяжело…

Она говорила негромко, неспешно, точно размышляя над собственной жизнью, точно отвечая самой себе.

- Вы любите вашего жениха?

- Нет, не люблю…

Этот простой ответ озадачил Валерия:

- Тогда зачем вы выходите за него? Может быть, он богат?

- Нисколько.

- Добр? Умен?

- И не добр. Просто я нужна ему, без меня он пропадет.

- Стало быть, он вас сильно любит?

- Нет, не сильно…

- Не понимаю.

- У Паши очень слабое здоровье. Тяжелый порок сердца. Кто-то должен быть с ним, заботиться, следить за его здоровьем.

- Вы выходите замуж, чтобы стать сестрой милосердия при муже?

- А зачем вообще выходят замуж? Чтобы не остаться одним, чтобы создать семью… Почему бы не с этим человеком, если нет иного? Вот, вы – любили свою жену, когда женились на ней?

Валерий понурил голову. Это она не в бровь, а в глаза спросила, словно и впрямь насквозь видела. Именно так и женился он, как она сказала: следуя правилам, разочаровавшись в любви настоящей и ища покоя… Именно так и рассуждал: почему не с этой женщиной, если других нет?

- Скажите, а в деревне есть еще люди? – спросил, меняя тему.

- Бабка Акулиха, - ответила Татьяна. – Она на другом конце села живет.

- И больше никого? – удивился Валерий.

- И больше никого, - подтвердила Татьяна. – В начале века тут жизнь кипела. Много было народа. А в тридцатом самые работящие семьи сослали куда-то в Сибирь, как «кулаков». Из тех, что остались в колхозе, многие, спасаясь от голода, записались в трудовые армии – как раз тут в двухстах километрах большое строительство тогда было. А потом - кого в войну побило, кто после отсюда утек… Когда я в детстве приезжала, тут еще кое-кто из стариков жил. На моих глазах они и уходили. Я уже в медицинском училась: приезжала сюда, лекарства привозила, осматривала, помогала, чем могла. Да разве тут поможешь! – она махнула рукой. – В том доме, где вы печь растопить пытались, старики Козловы жили: Анна Михайловна и Василий Тихонович. К ним одним иногда дети с внучкой приезжали. Они в один год ушли… Василия Тихоновича нашли только спустя неделю. Расстояния-то здесь для стариков большие, друг к другу они редко ходили. И поздно спохватывались, что кого-то долго на дворе не видать… Василий Тихонович всю войну прошел. У него даже орден Славы был. Только все награды его украли. Уже Анны Михайловны не было, он один жил. Не услышал, как в дом чужие пробрались – потом хватился, а наград нет. Это его и добило.

- Печальная история… - вздохнул Валерий.

- Здесь о каждом доме такую можно рассказать. Это все русская Атлантида. Пройдет еще несколько лет, и она канет в лету окончательно.

- Как же здесь живет ваша бабушка? Здесь же ни врачей, ни магазина – ничего!

- Она привыкла. Мне, правда, страшно за нее. Случись что, мне даже сообщить будет некому…

- А как же Акулиха?

- Они с бабушкой не общаются. Это старая история… Я много раз предлагала ей переехать ко мне, но она и слышать не хочет. Дома, говорит, и стены лечат, а у тебя я сразу слягу. И спорить бесполезно. Вот, приезжаю к ней, привожу самое необходимое. Летом машину нанимаю, чтобы привезти ей дров, муки, круп, консервы и прочее. Зимой-то – сами видите, что здесь творится.

- А как же вы сюда добираетесь в это время года?

- Сначала автобусом, а потом на лыжах. Я же хорошо эти края знаю – не заблужусь. Завтра, если буря уляжется, я и вас до остановки провожу таким же образом.

- А как же машина? – глупо спросил Валерий, подумав, что, если он ее не вызволит, то расплатиться за нее не достанет всего гонорара за съемки.

- Это вам спецтехнику нанимать придется, - покачала головой Татьяна. – Она уже теперь увязала, а за ночь тут такие сугробы наметет, что еще поискать под ними ваш транспорт придется. Кстати, надо будет какой-нибудь опознавательный знак там воткнуть, чтобы не потерять места.

- Если бы он мой был…

- А чей же? Неужто угнали? – прищурилась Татьяна.

- Практически так… Это машина нашей группы, и теперь с меня за ее порчу семь шкур спустят.

- Не позавидуешь вам. Занесла вас нелегкая в нашу глухомань.

- Как сказать, - Валерий пристально посмотрел на хозяйку. – Я не жалею, что попал в вашу глухомань.

Он не увидел ее реакции, так как лампа вдруг мигнула и погасла. Прошло несколько мгновений, прежде чем в темноте вспыхнул огонь, и Татьяна водрузила на стол видавшую виды керосинку:

- Здесь подчас неделями света не бывает, - пояснила она. – Поэтому кроме дров и продуктов, у бабушки всегда есть запас керосина и свеч.

- Каменный век…

- Зачем же каменный. Всего-навсего начало ХХ-го…

Легко, как кошка, ориентируясь в полумраке, Татьяна стала убирать со стола. Ее движения были спокойны и плавны. И хотя она была облачена в старую, вытянутую шерстяную кофту на пуговицах и видавшие виды джинсы, Валерий отметил, что фигура ее, несомненно, грациозна. Татьяна была не похожа на женщин, которых он знал прежде. В ней не было ни тени кокетства, назойливого любопытства – ничего бабьего. И в то же время это была женщина в самом полном и высоком понимании слова.

Ему вдруг стало горько от мысли, что через неделю она выйдет замуж за неведомого ему человека, ничем не примечательного, не любимого. Зачем? Чтобы превратить свою жизнь в серую чреду дней рядом с человеком, который не в состоянии понять и оценить ее? Что может быть хуже?

- Скажите, а вы уверены, что поступаете правильно? – спросил Валерий, пользуясь тем, что полумрак скрывал его лицо. – Я имею ввиду ваш брак…

- Вчера я была близка к этой уверенности, а сейчас думаю, что это может оказаться самой большой моей ошибкой, - прозвучал спокойный ответ.

- Но ведь еще не поздно отказаться от нее? – с волнением предположил Валерий.

- Поздно. Я дала человеку слово, а свое слово я ценю слишком высоко, чтобы его нарушить.

- Никакое слово не стоит искалеченной жизни! Поверьте, я знаю, о чем говорю. Одиночество может быть тяжело, но куда тяжелее жить с человеком, не имея ни понимания, ни взаимоуважения, ни любви… Такая жизнь разрушает, поймите, в ней вы теряете себя. А, потеряв себя, очень сложно жить, сложно ориентироваться… Раньше мне легко было принимать решения, я знал, чего хочу, куда иду, а теперь… А теперь я раздваиваюсь. С одной стороны я знаю, как правильно, как прежде поступил бы, с другой – сразу вспоминаю ее, слышу попреки, и, вот, воля моя слабеет, и я не делаю того, что был бы должен. А с другой стороны не делаю и того, чего она от меня хочет, потому что это претит мне. В итоге я стою на месте и не могу сделать ни шагу, словно паралитик… Мне бы очень не хотелось, чтобы и вас постигла та же участь. Вы такая живая, такая… настоящая. А такое существование выхолащивает жизнь, оставляя лишь ее комедию с набором ритуалов.

- Почему же вы не разведетесь, если семейная лодка оказалась столь тесна? – спросила Татьяна.

- На этот шаг тоже нужна воля, а я раздваиваюсь между долгом в отношении семьи и собственным пониманием жизни.

- Я тоже раздваиваюсь… Давно. Когда мои подруги крутили романы, выходили замуж, я ждала. Мне казалось, однажды появится тот, о котором я первого взгляда пойму, что он – мой человек. Достаточно будет только посмотреть ему в глаза. Но первый взгляд не говорил мне ничего, тогда я начинала присматриваться, размышлять. Чем, скажем, плох Иван Иваныч? И образован, и руки золотые, и не пьет лишнего… Так отчего бы не ему-то тем самым единственным оказаться? И каждый раз гнала от себя эти мысли. Ведь человек – это не совокупность жилплощади, оклада и отсутствия вредных привычек! Я не хотела руководствоваться этими соображениями, не хотела опускаться до меркантильности. Ведь это унизительно… Словно продаешь себя…

- Поэтому вы выбрали человека, лишенного всех этих «положительных качеств»?

- По-видимому, именно так. Во всяком случае, душа моя спокойна – я знаю, что в этом браке у меня нет корысти, что ему я нужна больше, чем он мне, что я могу помочь ему.

- А способен ли он оценить вашу жертву?

- Я не хочу, чтобы он воспринимал это, как жертву. Ведь это было бы ужасно! Человек, сознающий, что его ближний приносит себя ему в жертву, тяготится этим чувством, чувствует себя ущербным. И это разрушает их отношения.

Она стояла у окна, скрестив на груди крупные, хотя и довольно изящные, выразительные руки. Ее каштановые волосы крупными кольцами спадали на спину, покрывая ее, как накидка. Валерии поднялся и, став позади Татьяны, спросил:

- Почему вы сказали, что вчера были уверены в своем решении, а сегодня считаете его ошибкой?

Она помолчала несколько мгновений, затем произнесла, склонив голову набок:

- Метель все бушует… Как это страшно, наверное – потеряться в ней, потерять тех, кого любишь.

- Я бы хотел, чтобы она бушевала вечно, - тихо сказал Валерий, приблизившись вплотную.

- Зачем?

- Затем, что она отделяет нас от всего мира. И, кажется, что нет ничего и никого. А есть только этот дом, огонь в печи и мы.

- И что все это сон, в котором все можно и ни за что не придется отвечать…

- Вы не ответили на мой вопрос…

Татьяна обернулась и, вглядываясь в его лицо, ответила:

- Потому что ему я не смогла бы сказать того, что сказала вам…

От этих слов Валерий почувствовал внутреннюю дрожь и, все еще сомневаясь, словно боясь проснуться, осторожно обнял Татьяну, коснулся губами ее щеки. Она не только не отпрянула, но руки ее обвились вокруг его шеи, и послышался шепот:

- Я не хочу просыпаться, не хочу, чтобы этот сон заканчивался…

Через мгновение он уже чувствовал вкус ее губ, гладил шелковистые, необыкновенно густые волосы, осторожно расстегивал нетвердыми руками пуговицы ее кофты…

Лампу Татьяна успела потушить, и все растворилось во мраке. Русская Атлантида… Она неотвратимо идет ко дну, и завтра настанет ее последний день. И на его пороге последние уцелевшие, он и она, встретились, чтобы стать одним целым на несколько часов. Так чувствовал себя Валерий, никогда раньше за всю свою неровную и достаточно бурную жизнь не переживавший ничего подобного. И так, несомненно, чувствовала Татьяна, забывшая в эту ночь все и всех и принадлежавшая ему одному.

- Утро скоро… - как она узнала это, когда еще ни проблеска света не показалось за окном? – Скоро нам надо будет просыпаться, мой милый. И все вернется на свои места… Мы больше не увидимся.

- Я не хочу об этом думать.

- Ты не считай меня безнравственной, ладно? – она провела рукой по его щеке. – Такое со мной первый раз. Просто… я узнала тебя, едва увидела. Понимаешь? Через шесть дней я, наверное, совершу большую ошибку, но наш сон ошибкой не был – это я знаю точно. Вся жизнь – ошибка, кроме этой ночи…

- Почему мы не встретились раньше? Все могло бы быть иначе…

- Значит, не судьба была. Не грусти, мой милый! Ведь мы могли бы не встретиться вовсе. А так у нас теперь есть наш сон. И этого никто не отнимет…

За стеной послышалась возня – рано, как все деревенские, проснулась бабка.

- Пора просыпаться, милый… - сказала Татьяна и, приникнув к Валерию, жарко поцеловала его, после чего метнулась к сундуку, на котором была расстелена ее нетронутая постель, нырнула под одеяло. В тот же миг раздались шаркающие шаги, и в горницу вошла старуха, окликнула внучку зычно:

- Подымайся, Таня! И не-шпиена сваво подымай! Утро на дворе!

Глава 2.

Почему он позволил тогда кончиться волшебному сну, ставшему единственной и самой дорогой явью? Как смел, будто ничего не бывало, позавтракать и, пробежав немалое расстояние по заснеженному лесу, сесть в автобус? Как мог все то утро, пока собирались, пока ставили опознавательный знак у машины, разговаривать на отвлеченные темы? А как могла она?.. Так спокойна казалась, словно и впрямь ничего не было ночью, а лишь пригрезилось ему. Только в последние минуты, когда замаячил вдали автобус, вдруг содрогнулась всем телом, а затем бросилась ему на шею, поцеловала трижды, прошептала:

- Я никогда не забуду наш сон! Спасибо тебе, мой милый! Прощай!

Он и ответить не успел – уже бежала она прочь по сияющей снежной глади, сопровождаемая своим четвероногим охранником.

Валерий рванулся было следом, но уже сняты были лыжи, лишая возможности бежать по снегу, и тормозил у остановки автобус, ходивший в этих краях раз в три дня, а то и реже. И Татьяны уже не было видно, как будто приснилась она…

И все-таки – почему? Сколько раз с отчаянием он задавал себе этот вопрос! Ведь все можно было изменить, если бы только достало воли! Если бы он захотел, если бы поверил себе, а не раздробил, как всегда, первоначально ясного чувства на десятки противоречивых сомнений.

Он просто оказался трусом. Побоялся, что все это приключение было лишь наваждением, несерьезным увлечением, припадком романтизма, который рассеется по возвращении к обычной жизни, а в таком случае продолжение связи окажется столь же бездарным, как пятый сиквел культового фильма… Ведь, в сущности, они ничего не знали друг о друге, и как можно рассчитывать, что одна прекрасная ночь станет прологом к чему-то серьезному и прочному? К новой жизни? Да и она как будто вовсе не стремилась продолжать, избрав иной путь…

Вначале все было именно так: погрузившийся в обычную суету Валерий забыл думать о своем приключении. Однако, забвение продлилось недолго…

Все началось с того, что его вдруг перестали приглашать в кино. То ли Альберт использовал связи, чтобы, как водится за подлецами, нанести свой удар из-за угла, то ли просто нашла полоса, а только телефон умолк. Нет профессии, более зависимой, чем актер. Актерский век короток, а судьба его зависит от сотен причин и людей, но только не от него самого. Актер обязан быть востребованным, обязан быть в обойме, иначе будет вытеснен из профессии. Пока актер на виду, ему идут предложения. Но стоит пропасть, и его забывают, и с каждым годом шансы на возвращение становятся меньше, а заодно гибнут мечты о самых желанных ролях – просто потому, что выходит возраст, в котором их можно и должно играть…

Валерий никогда не мечтал об актерской карьере. В школе он с успехом играл в драмкружке, но туда привела его вовсе не любовь к искусству, а причина куда более банальная – в этом кружке занималась Вика Кузьмина, самая красивая девочка в школе. Она училась классом младше Валерия, и первый раз он увидел ее в одном из спектаклей. Увидел и на другой день пришел записываться в кружок…

Дети, еще не знающие настоящих чувств, обычно бывают жестоки к их проявлениям в сверстниках. «Любовь» вызывает у них насмешки, на «жениха» или «невесту» показывают пальцем, дразнят и упражняются в подковырках. Все это Валерий знал и потому старался хранить свою «святыню» подальше от чужих глаз. Но от зорких острословов, а тем более, острословок как скроешься? Очень скоро ему стали зубоскалить вслед, задавать дурацкие вопросы, а всего обиднее было то, что сама Вика то сторонилась его, то поглядывала с насмешкой, явно при этом наслаждаясь своей властью над поклонником.

В кружке Валерий занимался на совесть. Особенно хорошо удавались ему драматические роли. Учительница литературы очень хвалила его, и вскоре он стал ведущим актером школьных подмостков. Правда, Вика не стала к нему ласковее. Валерий с тоской видел, как другие мальчики пользовались привилегией нести ее портфель, как весела и непринужденна она с ними. А с ним – замыкалась, с ним ей было тяжело… Валерий недоумевал, почему – ведь он так старался развлечь ее, быть интересным. Вика объяснила ему это, когда однажды он неловко попытался изъяснить ей свои чувства. Она не стала слушать и ответила, оборвав на первых же словах:

- Не надо, Валера. Ты хороший парень, правда. Но мне тяжело с тобой, понимаешь? У тебя все какие-то книги, искусство… А я не знаю этого. Я рядом с тобой чувствую себя… словно на уроке перед учителем! А я… Я танцевать хочу, гулять, песни под гитару слушать – я жизни радоваться хочу, понимаешь? А ты не умеешь ей радоваться, а только раскладывать ее на составляющие…

Книги, искусство… В самом деле, Валерий неплохо разбирался в этих предметах. Его мать, работавшая литературным критиком в крупном журнале, немало постаралась, чтобы дать сыну достойное воспитание. Только куда, спрашивается, податься с таким багажом? Вроде и хороший чемодан, и набит добрыми вещами, а ручки нет, и, вот, майся с ним на потеху окружающим, не отягощенным поклажей. Он по наивности думал, что рассказывая Вике о книгах и искусстве, развлекает ее. А она, оказывается, скучала и видела в нем лишь докучливого зануду…

Так болезнен был этот урок, что Валерий покинул драмкружок и даже не пошел на выпускной вечер, чтобы случайно не встретить Вику. Чтобы заглушить боль и обиду, он целиком погрузился в учебу и по совету матери поступил на журфак. Поступлением на один из самых престижных факультетов можно было гордиться, но Валерия точила тоска. Учеба давалась ему легко, и постепенно рана стала зарубцовываться. Но тут на его пути снова появилась Вика…

Они случайно столкнулись на улице, и по расплывшейся фигуре девушки он сразу понял, что она, как говорится, «глубоко беременна». Этот факт так потряс Валерия, что он не сумел изобразить безразличия. По-видимому, его лицо столь изрядно перекосило, что Вика насмешливо осведомилась:

- Ты чего смотришь так? Я что, в жабу превратилась?

- Нет, ничего… Прости… - пробормотал он и сбежал, не в силах вести непринужденный разговор.

Позже от приятелей Валерий узнал, что Вика еще в школе закрутила роман с каким-то студентом и выпускные экзамены сдавала, уже будучи беременной, что вышла замуж и родила дочь… Все это было мучительно – словно душу безо всякого снисхождения топтали грязными башмаками.

На том все могло бы и кончится, и зритель не узнал бы актера Валерия Денисова, а журналистика обрела бы молодого, не лишенного таланта публициста. Но…

Когда Валерий заканчивал третий курс, ему неожиданно позвонила Вика. При звуке ее голоса в трубке у него перехватило дыхание. Она предложила встретиться и прогуляться в парке. Само собой, он помчался на зов опрометью. Вика пришла на встречу с дочерью. Она еще больше похорошела в сравнении со школьной порой, расцвела и стала чем-то похожа на актрису Валентину Малявину. Вероятно, глазами – такими же темными, бархатными, в которых всякому поэту непременно возжелалось бы утонуть.

Они гуляли довольно долго. Вика опиралась на его руку и впервые держалась с ним непринужденно. Она рассказала о себе. Два года после школы она просидела дома с ребенком. С мужем отношения не сложились и полгода назад они развелись. Теперь, когда девочка подросла, настала пора подумать о своей дальнейшей жизни. Нужно получать образование, работать… С выбором профессии у Вики колебаний не было. Она мечтала стать актрисой. И именно поэтому вспомнила о своем партнере по школьному драмкружку:

- Ты поможешь мне подготовиться к поступлению? Мне нужно репетировать, а одной сложно. А с тобой играть всегда так легко было…

Эта просьба окрылила Валерия. Ее доверие, ее дружеский тон давали надежду, что теперь, наконец, их отношения могут стать иными. Пусть она оступилась тогда, ошиблась, влюбившись в какого-то прохвоста, но ведь все еще можно исправить!

Помогая Вике готовиться к поступлению в театральный, он запустил собственную учебу, но это волновало его мало. К экзамену после долгих колебаний была разучена сцена между Настасьей Филипповной и князем Мышкиным. Вике тяжело давалась роль, но Валерий убедил ее, что эта роль обязательно произведет впечатление на комиссию, что она рождена для Настасьи Филипповны. Но комиссия рассудила иначе…

После того, как сцена была сыграна, Татьяну попросили выйти в коридор, а оставшемуся одному Валерию старик-председатель объявил:

- Вас, молодой человек, мы берем. Говорю вам об этом сразу вне зависимости от последующих испытаний. У вас большой талант. Князь Мышкин – как живой! Это и маститому актеру не вот удастся!

- А как же Вика? – холодея, спросил Валерий.

- Вашей партнерше лучше поискать себя в другой профессии. У нее нет глубины, нет ноты.

- Тогда и меня не зачисляйте, - резко отрубил Валерий. – У меня профессия уже есть, даже искать не надо.

Он хотел уйти, но старик окликнул его:

- Постойте-постойте! – хитро прищурившись и улыбнувшись, он кивнул на дверь. – Ваша муза?

- А что в этом смешного?

- Ничего, конечно. Наоборот, очень вас понимаю. Такая красавица! Не правда ли? – обратился к коллегам.

- Великолепная женщина! – прищелкнул языком сразу не понравившийся Валерию лысоватый мужичок с крупными, чувственными губами и маслянистыми глазами.

- Что ж, будь по-вашему. В конце концов, красота в иных ролях вполне может заменить талант. Так что примем вас обоих. Но на будущее вам совет: не будьте столь резки на поворотах – этак можно и голову разбить.

- Спасибо! – счастливо выдохнул Валерий.

Когда он сообщил Вике новость, она бросилась ему на шею и первый раз в жизни поцеловала.

Следующий год выдался тяжелым. К недовольству матери он перевелся на заочное отделение журфака, а днем учился в театральном. Что это было за время! Днем уроки актерского мастерства, вечером зубрежка журфаковских дисциплин, а между делом веселые студенческие посиделки, вечеринки на свободных квартирах, пикники за городом… Валерий быстро вошел во вкус этой беззаботной жизни, которая была так по душе Вике. Во время одной из таких вечеринок они первый раз были вместе, и с той поры он с трепетом ждал продолжения, но Вика всякий раз ускользала, отшучиваясь. Это озадачивало и задевало…

Однажды он не мог дозвониться ей все выходные и в воскресный вечер, встревоженный, отправился к ней домой. Ее мать сказала, что не знает, где Вика, и посоветовала зайти завтра. Но Валерий почувствовал в ее словах недосказанность. Это чувство, смешанное с подозрениями и тревогой, не дали ему уйти, и он просидел у подъезда до самой ночи.

Наконец, подъехала новенькая Волга. Из нее выскочил тот самый лысый губошлеп из приемной комиссии, и сердце Валерия упало. Помутневшим взглядом он видел, как соперник открыл заднюю дверцу и подал руку Вике, как затем облапил ее, целуя и запуская руки под ее по моде короткую юбку…

Когда Волга отъехала, Вика прибрала волосы и направилась к подъезду. Лицо ее было весело и довольно. Валерий слабо окликнул ее, когда она взялась за ручку двери, подался вперед. Он едва стоял на ногах, голова кружилась.

- Так ты тут… - сказала Вика с оттенком досады. – Зачем?

- Я ждал тебя… Я волновался…

- Напрасно.

- Я уже понял…

- Ты ничего не понял. К твоему сведению Лев Борисыч сделал мне предложение, и мы скоро поженимся.

- Поздравляю тебя. Только зачем ты со мной так? – страдальчески спросил Валерий. - Ты ведь могла сказать раньше, объяснить… А так – зачем?

- Я не люблю объяснений, Валера. А уж с тобой объясняться мне особенно тяжело. Чего ты хочешь? Разве я тебе обещала что-то? Ты мне помог, я тебя отблагодарила. А теперь я хочу надежно устроить свою жизнь. Лева сделает из меня знаменитую актрису, он даст мне все, что мне необходимо.

Как хлыстом по лицу ударила этим «отблагодарила». Вот, значит, как она воспринимала это!

- Знаменитость сделать - дело не хитрое. Вон их сколько, знаменитостей – каждый день новая. А актрисой сделать нельзя. Для этого, Вика, талант нужен.

- Хамишь?

- Нет. Просто хочу сказать, что «благодарить» меня не надо было. Я ведь не Лева и товара в тебе не видел…

Старик был прав: у нее не было ни глубины, ни ноты. И только в ослеплении можно было видеть в ней Настасью Филипповну, когда ее потолок – Лидия Юрьевна из «Бешеных денег»…

В тот же год Валерий перевелся в другой театральный институт, чтобы не видеть Вику и ее нового мужа. Забросить же актерское ремесло уже не мог – оно, как болезнь, захватило его. Сцена стала его лечебницей, а каждая роль терапией, ибо в них он выплескивал из души все то, что так нестерпимо болело, разрывало ее.

Те первые годы принесли ему если не всенародную славу, то, во всяком случае, известность и признание театральных критиков. О его ролях на сцене гудели все московские театралы, а многосерийник, прошедший по телевидению, сделал его узнаваемым. Несмотря на набиравший волну кризис в кинематографе, Валерий не испытывал недостатка в работе и даже позволял себе привередничать, отказываясь от ролей пустых и скучных, не соответствующих его пониманию искусства, его высоко поднятой планке. Опираясь на свои недюжинные для артиста знания и журналистское образование, он позволял себе править полученные роли, спорить с режиссерами. Слишком поздно он узнал простую истину: если умных и вообще не очень-то любят, то умных артистов – тем более. Умный артист – настоящее бедствие для режиссера, которому нужен пластилин.

Раз за разом находила коса на камень, портились отношения, создавалась репутация неуживчивого человека с тяжелым характером. Не то, чтобы Валерий не понимал последствий, но быть иным он не мог, органически не мог играть в жизни. К тому же казалось, что в случае нужды можно будет заняться режиссурой самостоятельно, или же на худой конец вернуться к первой профессии…

Свою жену он не выбирал. Все получилось как-то само собой. Катя была дочерью подруги матери, и именно мать пригласила их как-то в гости со вполне прозрачными намерениями. Ей не нравился беспорядочный образ жизни сына, не нравились его случайные женщины и компании. К тому же, старея и сдавая день ото дня, она боялась, что, оставшись один, он распустится окончательно и даже не заметит, как покатится по наклонной. Валерий не понимал причину этих обидных опасений, но в то же время и сам время от времени задумывался о том, что на Вике свет клином не сошелся, что пора и ему устроить свою жизнь, обзавестись семьей. В конце концов, все эти юношеские страсти – не блажь ли? Сколько людей сходятся, женятся и живут безо всяких высоких чувств, просто потому, что есть определенный порядок, по которому надлежит идти человеческой жизни. Так отчего бы и ему не жить, как все?

Катя быстро приглянулась ему. Была она хороша собой, расторопна и хозяйственна. Такой, пожалуй, и надо быть жене и матери. Впрочем, взвесить все «за» и «против» Валерий не успел, так как Катя очень скоро забеременела, и этот факт положил конец рассуждениям.

Один за другим народилось у них двое ребят, но уже к моменту рождения второго Валерий понял, что сделал большую ошибку, когда, поддавшись житейскому уму и тоске по женскому теплу и ласке, позволил завлечь себя в удушливые нети брака. Оказалось, что с Катей у них нет ничего по-настоящему общего, кроме постели, которой очень скоро стало не хватать обоим. Земная женщина Катя жила простыми земными желаниями и суждениями, и творческие порывы мужа были недоступны ее пониманию. Сперва она как будто сочувствовала им, но вскоре стала раздражаться, требуя спуститься на землю. Начались, набирая обороты, ссоры и скандалы.

Пока успех еще не повернулся к Валерию неприглядной стороной, домашние разлады худо-бедно нивелировались, но отсутствие его, а, стало быть, и денег не замедлило обострить их.

В кино его больше не звали, а вскоре не стало и последней гавани – театра. Внутренние интриги заставили уйти друга Валерия – режиссера Кириллина, в спектаклях которого он сыграл свои лучшие роли. Разумеется, остаться в труппе, предавшей человека, который столь лет был ей родным отцом, человека, которому Валерий чувствовал себя обязанным, он не мог и не замедлил уволиться. Вскоре Кириллин нашел себе место в другом театре, где его приняли с распростертыми объятиями. Валерий ждал, что старый друг позовет его к себе, напряженно следил за готовящимися постановками, в каждой из которых была роль для него. Но проходили недели, а Кириллин не только не звал, но даже не звонил, не вспоминал. Напоминать же о себе, просить было слишком унизительно…

Это был тяжелый удар. И не только потому, что не стало работы, но и потому, что друг, которому он так верил, из верности которому бросил театр, предал его, забыл…

Катя не находила себе места. Отныне все ее разговоры сводились к одному: что Дашкин мужик, чтобы обеспечить семью, бросил свой НИИ и стал коммерсантом, что Иркин брат Борька, бросив два красных диплома, заведует магазином, а в худшие времена «бомбил», так как в отличие от некоторых хотя бы обзавелся машиной, что, наконец, лучше, как Вероничка, быть матерью-одиночкой и получать пособие от государства, чем иметь мужа-дармоеда.

Матери уже не было в живых, и Валерий чувствовал пронзительное одиночество, от которого не спасало ничто. Многие старые актеры, пережив славу, оказывались забытыми, но у них было хотя бы одно утешение: они успели многое сыграть, и старость – все-таки объективная и естественна причина для отсутствия работы. Но что может быть хуже, когда ты еще во цвете лет и сил, когда еще столько можешь сделать, а тебе просто не дают, сбросив за борт?..

Чтобы быть востребованным, необходимо постоянно находиться в обойме. Валерий не находился в ней ни единого мгновения. Он был актером, но не «звездой». Потому что «звезда» - это не кино, не театр, а тусовка. Вне тусовки вожделенного статуса ты не получишь, а, значит, останешься снаружи вип-клуба, именуемого кинематограф, и находящиеся внутри могут пригласить тебя, а могут и не пригласить: по неприязни к чужакам или просто забыв о твоем существовании. Конечно, можно стучаться, беспрестанно напоминать о себе, обрастать связями, подличать и унижаться – вполне вероятно, подобное усердие со временем даст свой плод. Но Валерий органически не принимал такого поведения и год за годом ждал…

Он пытался вернуться в журналистику, и поначалу ему удалось устроиться штатным кинообозревателем в крупный еженедельник. Но работа не давалась. И то сказать, быть кинообозревателем – это все равно, что искать «то, не знаю что», ибо в отсутствии кино как такового, обозревать совершенно нечего. Уже третья статья Валерия положила конец его работе на этом поприще. Ему было поручено написать пространную рецензию на новую ленту одного из «мэтров отечественного кинематографа». И Валерий написал – равно то, что думал о данной картине, являвшейся ничем иным, как наглядным пособием по тому, как не надо снимать кино.

- Написано хорошо, борзо написано, - оценил главред, - но придется, Валера, переписать наоборот.

- С какой радости?

- А с такой, Валера, что спонсором этого г…на является владелец нашего издания, и ему нужна реклама, чтобы вернуть свои бабки.

- Он их все равно не вернет. Кому сдался этот бред сивого мерина?

- А, вот, это, Валера, ни тебя, ни меня не касается. Твоя задача сделать материал с фанфарами по адресу этого сивого мерина. Поэтому к завтрашнему дню перепишешь.

- Пусть другие переписывают и ставят свои фамилии. А я свою марать этим, как вы справедливо выразились, г…ном не собираюсь. В своей колонке я буду писать то, что думаю я.

- Тогда тебе придется завести еще и свою газету. Или ты не знаешь, что кто девушку ужинает, тот ее и танцует?

- А как насчет журналистской независимости?

- Валера, ты ведь не дурак и не ребенок. Независимость – это только слово. Независимых людей, равно как и профессий в природе не существует. Перепишешь статью?

- Нет.

- Ну и дурак, - пожал плечами главред. – В таком случае можешь искать себе новое место работы.

Новое место Валерий нашел – в утреннем эфире одно из второстепенных каналов ему предложили вести передачу. Дело, казалось, было не сложным – всего-навсего беседовать с приглашенным гостем. Поначалу все шло гладко, но скоро руководство канала сменилось, и тотчас наметился конфликт: Валерий и новые руководители имели слишком различные взгляды на то, кого и зачем надо приглашать в студию. Если Валерий старался сделать передачу интеллектуальной, поднимающей культурный уровень аудитории, то начальство желало идти проторенной дорогой: есть скандал – будет рейтинг!

Таким образом, мир журналистики отторг его также, как и мир кино и театра. Под массированным давлением Кати Валерий все-таки пошел работать к «Иркиному Борьке», но и тут его хватило лишь на месяц. Как не далек был он от коммерческих дел, но этого срока хватило, чтобы обнаружить, что в магазине процветает безбожное воровство, и, когда в конце месяца ему на подпись поднесли очередную липовую бумажку, то подписывать он отказался. Борька пришел в недоумение:

- Ты что, совсем контуженный? Какого черта ты кобенишься?

- В этих документах все цифры липовые. Как же я могу их подписать?

- А где ты видел, чтобы в таких документах писали правду? Так все делают! Не дури!

- Если все воруют, то это их дело. А я липу подписывать не стану.

- Дурак, ты же с этих бабок тоже премию получишь!

Вот так некогда честные люди постепенно превращаются в проходимцев – шаг за шагом, ступенька за ступенькой. Нравственный компас размагничивается, и человек идет проторенной дорогой – как все. Лукавя, обманывая, приворовывая сперва по мелочи, а затем больше, больше – увязая, наконец, в стяжательстве, угашая душу.

- Боря, ты Чехова читал? «В овраге»?

- На хрена мне твой Чехов?

- В этом рассказе очень хорошо показано, что жажда наживы, накопительство, богатство, нажитое неправдой, оборачивается в итоге бедой.

- Ты эту мораль Абрамовичу почитай, ладно? Чеховых мне еще здесь не доставало! Вон, вали в театр – там тебе Чехов, Шекспир и Лев Толстой! А в своем магазине я без них жил и дальше проживу!

Двери захлопывались перед Валерием одна за другой, и земля уходила из-под ног. Когда-то, чтобы заработать себе на хлеб, можно было хотя бы устроиться на какую-нибудь стройку. Но дешевая рабсила из ближнего зарубежья напрочь заслонила и этот путь. Куда ни повернись – везде стена! Неприступная, гладкая, гнетущая… И среди этого отчаяния хоть бы один взгляд сочувственный! Нет, одна только «лесопильня»:

- Что, гениальность нынче не котируется? А ты на землю спустись и будь попроще! У тебя же образование! Ты когда-то язык знал! Поступи на курсы, получи профессию, устройся куда-нибудь! Забудь про своих дурацких гамлетов и идиотов!

Спускаться на землю Валерий не хотел. Она словно обжигала ему ступни. Нет, он не станет ползать в пыли за кусок хлеба, не станет «опрощаться» до уровня скотоподобного…

Скандалы сменялись не менее гнетущим молчанием, сопровождаемым выразительным взглядом. К «Иркиному Борьке» Катька устроилась сама и теперь держалась гордо и независимо, всем своим видом показывая, насколько она выше разных там «непризнанных гениев». То, что жена обрела хороший заработок, было кстати – мальчишек нужно было кормить. Но положение Валерия сделалось окончательно унизительным и невыносимым. Из успешного, известного человека он обратился в маргинала, в нахлебника, лишенного всякого уважения в собственном доме, неспособного содержать семью, в никчемность и ничтожество, как следовало из катькиных обличений. Умела Катька уколоть побольнее – словно особое удовольствие в том находила. И куда только делась молодая, домовитая, щедрая на ласки женщина? Откуда явилась в ней грубость и резкость, и столь не идущая слабому полу жесткость, питаемая властолюбием и самоуверенностью? Откуда взялось такое равнодушие к чужой боли, такое нечувствие к другому человеку, такая надменность и желание подавить, ударить? Или удовлетворяла так свою амбицию, самоутверждалась в сознании собственной успешности, компенсирую утрату положения жены знаменитости? Самое обидное, что на катькины оскорбления нечего было ответить, и от того начинало казаться, будто бы она права, будто бы он, и в самом деле, более ни на что не годен…

Месяц за месяцем такой беспросветной жизни расшатали Валерию нервы. На него навалилась черная депрессия, усугубленная непонятными страхами, а нападки жены доводили до тяжелых срывов. Во время одного из них Катька вызвала неотложку и отправила его «на излечение». Такого жестокого предательства Валерий не ожидал и, когда жена приехала в клинику навестить его, просил не пускать ее. Но Катьку пустили, и ничего не оставалось, как просто повернуться к ней спиной и лежать, изображая глухонемого… Больше она не приходила.

В той клинике он пробыл два месяца. Сперва пытался требовать, чтобы его выпустили, добиться хотя бы нормального к себе отношения, но это оказалось бессмысленным. Для людей в белых халатах он был лишь пациентом, с которым, в лучшем случае, разговаривали снисходительно, как с полупомешанным, а в худшем - грозили применением «более строгих мер».

Лежа неподвижно на койке у окна, Валерий мысленно продолжал играть «дурацких гамлетов и идиотов». Пожалуй, теперь он сыграл бы их на порядок сильнее, чем прежде. Теперь он знал, какие страшные бездны встречаются человеку на пути и как тяжело выбираться из них, когда некому сбросить веревку, протянуть участливую руку. Теперь он знал, какой липкий, цепкий ужас охватывает душу от одиночества, от потери самого себя, от сознания того, что в твою душу проникла какая-то сторонняя сила, заставляющая тебя совершать поступки, которые ты никогда не совершил бы в здравом уме, и как тяжело бороться с этим самовольно вселившимся двойником, теснящим тебя. Может быть, это и есть безумие? Раздвоение личности? Когда страшнее любого внешнего супостата становится супостат внутренний, сливающийся с тобой и не желающий отделяться?

Он хорошо помнил тот день, когда впервые поднялся с постели и подошел к окну. Его поманило ослепительно яркое солнце, озарившее палату после чреды пасмурных, дождливых дней. За окном была зима: белый, совсем свежий снег, безоблачное небо. Все светилось и переливалось разноцветными огнями, точно в природе отмечался неведомый праздник.

Внезапно на тропинке, ведущей к воротам, показалась удаляющаяся женская фигура. Валерий вздрогнул всем телом. Он знал эту плавную, мерную поступь! И эту в руку толщиной каштановую косу – красу, которую грех было прятать под шубу… Валерий дернулся, готовый бежать за дорогим видением, но тут увидел собственное отражение в окне… И обмяк, сник… Не хватало еще показаться ей на глаза таким… И здесь…

А она уже вышла за ворота и скрылась в подошедшем к остановке автобусе. Валерий вернулся на свою койку и заплакал. В ушах, словно мантра, звучал вкрадчивый голос: «Вы хороший человек… Я никогда не забуду нашего сна…»

Тот день словно пробудил его от затянувшегося кошмара. Он начал с того, что тщательно выбрил лицо, и попросил принести ему тетрадь и ручку. В душе назрела потребность вспомнить до мелочей и записать все, что случилось той далекой ночью, вспомнить свой лучший сон.

Писалось легко, и по мере этой работы Валерий оживал, обретал себя. Теперь у него появилась цель – найти Татьяну. Пусть даже их вспыхнувшая так ярко на миг любовь останется в прошлом, но она непременно сможет понять его, а там… кто знает? Для того, чтобы приступить к поискам, необходимо было восстановиться самому, вернуть себе человеческий облик.

Через месяц врач объявил Валерию о выписке, и тот, наконец, отважился спросить:

- Скажите, не работает ли в клинике врач по имени Татьяна? Ей должно быть лет тридцать пять, коса у нее каштановая, очень длинная.

- Нет, не припоминаю, - покачал головой врач.

Весь тот месяц Валерий каждый день подолгу сидел у окна, надеясь снова увидеть знакомый силуэт, но тщетно. Кто знает, может, лишь пригрезилась она ему, но велика ли важность? Он все равно отыщет ее, как бы ни было это сложно!

Глава 3.

Ночное дежурство всегда выматывает. А уж когда на него приходится летальный исход… За двадцать лет работы она так и не научилась бестрепетно наблюдать чужие страдания, а смерть принимать, как нечто неизбежное. Всякий раз она чувствовала себя виноватой. Неважно, что сделала все возможное, неважно, что приходила в больницу в свои выходные, неважно, что итог был предрешен – все неважно. А важно, что очередную человеческую жизнь не удалось спасти, и от этого так тошно…

Пашка всегда ворчал, угадывая все по опрокинутому Татьяниному лицу:

- Что ты изводишь себя на них? Кто они тебе? Родные? Близкие друзья?

- Они больные, которые ждали от меня помощи…

- Тоже мне Матерь Пресвятая Богородица! Ни одна дура, ни один дурак не ходит на работу в свой выходной день, а ты так и бежишь в свою чертову больницу! Может, от меня?

- Я лишь стараюсь выполнять свой долг…

- Твой долг принимать и кромсать больных в отведенное время! А не нянькаться с ними!

- Очень страшно будет, если все врачи станут рассуждать так. Люди ведь болеют и умирают не только от болезней, но от отношения к ним. Иному и лекарств не надо, а только бы отнеслись к нему по-человечески, выслушали, а не гнали взашей.

- Поэтому ты готова слушать каждую полоумную старуху, которая припирается к тебе в кабинет от не хрена делать!

- Как ты можешь так зло относиться к людям? К больным? Ведь ты знаешь, что такое быть в их шкуре.

- Знаю. И поэтому не понимаю, почему моя жена так обеспокоена каким-то мнимым долгом перед неизвестно кем и забывает о своем долге передо мной!

Этот человек никогда и ничего не делал в их общем доме, мотивируя это тем, что его больное сердце не позволяет ему ни малейшей нагрузки. Весь быт лежал на плечах Татьяны. Когда же муж болел, она забывала о сне, превращаясь в заботливую сиделку при нем, выхаживая его, надрывая собственные силы. И при этом умудрилась «задолжать»?

- Ты даже ребенка не можешь мне родить!

Ребенка… О нем Татьяна мечтала, как о Божьем даре, завидуя подругам, звавшим ее в крестные своим детям. И она могла бы стать матерью, если бы не болезнь Пашки. Каждый раз в ответ на упреки подмывало высказать ему это, но жалость к его самолюбию брала свое, и Татьяна молчала, покорно снося поношения.

Откуда взялась в ней эта покорность? Из врожденной ли жертвенности и готовности расточить себя на всех? Из пресловутого ли детского комплекса, заставлявшего ее чувствовать себя хуже и ниже других? Объективно говоря, нисколько не была Татьяна хуже других. Природа одарила ее привлекательной внешностью и сильным голосом, благодаря которому, взрослые прочили ей карьеру певицы. В детстве она училась в музыкальной школе, занимала первые места в конкурсах академического вокала и сама вслед за старшими видела себя на сцене…

А потом в дом пришла беда. Заболел младший любимый брат Степа. Мука длилась три года, и все усилия спасти его оказались бесплодными. Мать была безутешна настолько, что почти перестала обращать внимание на дочь. Тогда-то и зародилось в Татьяне чувство неизбывной вины – за то, что она живет в то время, когда брата больше нет. Объективно говоря, мысль эта была глупейшей, но Татьяна и не мыслила, а просто чувствовала и ничего не могла поделать с этим чувством. Ей казалось, что она по ошибке занимает место брата на этом свете. И нужно было как-то оправдать свое существование.

Такое оправдание она по примеру отца нашла в служении ближним. Пение было забыто, на смену ему пришла медицина. Татьяна отчаянно хотела спасать чужие жизни, жизни таких же, как Степа, детей – в память о нем. Учась в институте, а затем работая в больнице, она и свободное время отдавала заботе о страждущих, став волонтером благотворительной организации, помогавшей инвалидам последних локальных войн. Тяжело было видеть молодых ребят, которых во имя мифических «интернациональных долгов» или банального отмыва нефтяных долларов обратили в человеческие обрубки, на корню изломав их жизни, надругавшись над их душами...

Всякий подопечный доктора Ларионовой знал ее телефон, знал, что в любое время суток можно позвонить ей, и она никогда не откажет в помощи. Эта самозабвенное расточение себя давало ей равновесие. Не ставя свою жизнь ни во что, не зная за собой никаких прав, она обретала уверенность в себе и спокойствие, только когда погружалась в чужую беду, ища средства помочь ей.

Пашку это злило… Хотя ведь и его когда-то выходила она наперекор медицинским приговорам. Поначалу, впрочем, он очень поддерживал Татьяну, восхищался ее мужеством и самопожертвованием, был внимателен и добр, даже как будто стремился чем-то помочь – хотя бы отвезти что-то куда-то на своей «копейке».

Ее решение выйти за него замуж у многих вызвало недоумение. Но лишь единицы не постеснялись выразить его открыто. Всех прямодушнее была подруга Валентинка:

- Смотри, Танюха, намаешься ты с ним. Такие, как он, мягко стелют, а спать жестко. Он же эгоист, неужели ты не понимаешь? Он ведь даже «спасибо» тебе ни разу не сказал, словно так и должно быть, что ты его обихаживаешь. Ему сиделка нужна, вот он на тебе и женится. А станет не нужна, так и ручкой сделает. Подумай, Таня! Ты заслуживаешь намного лучшей доли, чем он.

А она не чувствовала за собой никакого права на лучшую долю и искренне не считала, что Пашке есть, за что ее благодарить. К тому же не привыкла менять своих решений, а тем более – обещаний. Ей казалось, что будущий муж человек мягкий и интеллигентный, нуждающийся в помощи и защите, и что этого, а также ребенка, который у них непременно будет, вполне хватит для семейной жизни.

Но все сложилось иначе… Много раз Татьяна пыталась уговорить мужа взять ребенка из приюта – таких довольно было на примете. Но Пашка отказался категорически, заявив, что хочет только своего ребенка. И не один год понадобился Татьяне, чтобы глаза открылись, и стала ясно, что и свой не нужен ему. Ему вообще никто по-настоящему не нужен, кроме самого себя. А поминает он о не рожденном ею ребенке лишь для того, чтобы ударить ее, упрочить в ней комплекс вины, который он, тонкий психолог, научился очень ловко использовать.

Шесть лет понадобилось, чтобы это понять! Шесть лет! Какой же непроходимой дурой надо быть, чтобы жить с повязкой на глазах так долго! Чтобы не понимать то, что давно стало очевидным всем без исключения знакомым, говорившим ей об этом открыто.

И ведь дольше не поняла бы, кабы в один сомнительно прекрасный день ларчик не открылся сам. Муж объявил, что подает на развод и найдет себе другую женщину, которая не будет шляться по сторонним «несчастненьким» и даст ему, то, что не может дать Татьяна. Высказано все это было в нарочито грубой форме. Главное же заключалось в том, что теперь предстояло разделить «совместное имущество». То, что это самое имущество принадлежало Татьяне и досталось ей в наследство от родителей, значения не имело: ведь ей хватило ума совершить большую глупость – прописать мужа в своей квартире… Он настаивал на этом сам, и она не смогла отказать – разве можно унижать подозрениями близкого человека?

Который день Татьяна пыталась разобраться в своих перепутанных чувствах и с удивлением понимала, что не чувствует никакой трагедии. Мужа она не любила, а в последнее время не могла и уважать из-за его бесстыдного поведения. Сбросив маску благовоспитанности, Пашка успел показаться во всей своей «красе», и с таким человеком у Татьяны не могло быть ничего общего. Сама она не ушла бы от него – из чувства долга, из страха, что с ним что-то случится, и она окажется виновата. Теперь же он уходил сам – и это, пожалуй, лучший вариант. Уход, правда, сопровождался форменной кражей имущества – но и это не причиняло большого огорчения. На улице она не останется, пусть же он берет, что хочет – тем спокойнее ей будет, так как не останется причин для самоедства…

Жаль только одного – своей наивности. Ведь чувствовала второе дно в человеке, а зачем-то закрыла глаза, устыдила себя за подозрения… И жаль еще одного – сущей мелочи, сна шестилетней давности.

Один раз в жизни Татьяна позволила себе стать собой, забыть свои «долги» и всецело отдаться во власть захватившему ее чувству. Скажи ей кто-либо прежде, что она проведет ночь в объятиях человека, знакомого лишь несколько часов, так, пожалуй, обиделась бы. Но, вот, человек появился, и достало этих часов, чтобы все стройные схемы и правила жизни обратились в пыль. Человек-судьба, человек-счастье, человек-вина… Вина – перед мужем, ставшая еще одной причиной по которой Татьяна считала должным смиренно принимать его незаслуженные упреки.

Она редко смотрела телевизор, а потому имя актера Денисова ничего не говорило ей, хотя лицо показалось смутно знакомым. Видимо, все же когда-то видела на экране, а забыть его никак невозможно было. Денисов не был красив, но в его худощавом лице, обрамленном аккуратно постриженной бородой, в синих, пронзительных глазах было что-то завораживающее – искра, которая то и дело вспыхивала, подобно электрическому разряду. А еще был голос – глуховатый, глубокий…

Этот голос нередко чудился Татьяне. А иногда она слышала его с экрана – муж имел обыкновение часами лежать перед телевизором, смотря все подряд. Первые годы Татьяна не пыталась что-либо узнать о своем «грехе», но по мере отчуждения от Пашки память все чаще будоражила ее любопытство, и последнее взяло свое.

Теперь она знала все его работы в кино, запомнила каждую ноту голоса, каждую черту лица, каждый характерный жест, и тем нереальнее казалось бывшее когда-то и так явственно вспоминавшееся по сию пору. «Скажите, вы уверены, что поступаете правильно?» Тот его вопрос так и жег душу.

Неправильно! Неправильно! Тысячу раз неправильно!

Нельзя было строить свою личную жизнь на основании каких-то жертвенных стремлений. Порог своего дома или хотя бы край собственной постели должен был стать тем рубежом, за который все они не должны были заходить. Герои известного фильма пришли к выводу, что ошибки врачей и учителей особенно дорого обходятся людям. Но не менее дорого обходятся ошибки в личной жизни. Испортить себе жизнь проще простого, а поправить бывает куда как сложно…

А, впрочем, что бы изменилось, не выйди она за Пашку? Ведь тот другой не звал ее за собой… У него есть семья, дети. Что же могло быть между ними? Ничего доброго, потому что нельзя построить добра на обмане, на разрушении чьей-то жизни. Расколоть семью, отнять мужа и отца – на это Татьяна не пошла бы никогда. Тогда что же осталось бы? Встречи тайком, постоянная ложь и совершенный тупик впереди. Нет, хуже и быть ничего не может. А стало быть, и вздыхать не о чем.

Придя домой и выпив большую кружку горячего чая, Татьяна улеглась на диван с твердым намерением отоспаться после тяжелой ночи. Но не тут-то было. Едва сон коснулся ее ресниц, как входная дверь хлопнула, и раздался громкий голос мужа и какой-то незнакомой женщины.

«Риелтор», - с недобрым чувством подумала Татьяна и, повернувшись к стене, натянула плед на голову. Нет, она не будет вставать, не будет любезно улыбаться и предлагать чай этой даме. Пусть он всем занимается сам, а она и не подумает шелохнуться.

Голоса сперва доносились из ванной и кухни, затем из гостиной и, вот, наконец, раздались прямо над Татьяной:

- Очень трудно будет разменять. Квартира маленькая, хоть и двухкомнатная. Дом панельный… В лучшем случае, две самые скромные однушки за МКАДом.

Отлично! Теперь еще, поди, и из Москвы выметаться придется. Нет, все-таки она совершила ошибку, и непоправимую…

- Девушка, мне достаточно однокомнатной квартиры в ближнем Подмосковье. Только с доплатой, чтобы хватило на переезд и обустройство, - сказала Татьяна из-под пледа.

Риелторша охнула от неожиданности, но тотчас спросила деловито:

- Лобня? Пушкино?

- Чтобы сюда поближе. Мне, знаете ли, на работу ездить надо… - она все-таки села и окинула безразличным взглядом мужа и молодую, ярко накрашенную девушку: - Здрасьте! – кивнула последней.

- Жена, - сквозь зубы процедил Пашка.

- Даша… - представилась риелтор.

Татьяна кивнула и встала, укутавшись в плед:

- Я так понимаю, гостиную вы уже осмотрели?

- Да, только что.

- В таком случае, доброго вам дня. А мне – ночи. И, Паша, будь добр делить мою жилплощадь хотя бы на полтона ниже. Я сутки на ногах и неимоверно устала.

Верно поется, что собака становится кусачей от собачей жизни. Все эти десять лет она была преданной и ласковой собакой, принимавшей обиды от самодура-хозяина, служившей ему, как могла. А теперь ни йоты нежности не осталось, ни малейшего доброго чувства, а явилось ранее неведомое желание куснуть побольнее. И никакого дела нет до того даже, как отзовется это на его здоровье…

На полтона ниже он, разумеется, говорить не стал, а наоборот так и норовил повысить голос – в отместку. Хоть бы уж нашла эта «кукла Даша» вариант скорее. Татьяна бы не привередничала. Только чтобы развязаться… Оно, может, и к лучшему. Пусть теперь его мамаша, всегда Татьяну не любившая, или какая другая дура делает ему уколы, дает пилюли, устраивает на лечение в санатории. А ей не придется больше заниматься этим. Свободна! Свободна!

Над самой головой раздался грохот, а затем завопила истошно соседка Анфиска, а в ответ ей захрипели, забасили ее собутыльники. С утра начали… Или после ночи проснулись? Дебатируют, кто пойдет за «Клинским»? О, какой истошный, какой отвратительный гам! Домишко и впрямь дрянь… Панельный… Через такие перегородки соседей слышно так, славно они живут с тобой в одной комнате.

Татьяна села и, тоскливо поглядев на потолок, вздохнула. Все понятно. Продрав глаза поутру, Анфиска обнаружила, что ее гости выжрали весь ее запас водки, не оставив ей даже на опохмел. А ведь молодая еще баба… Татьяне ровесница. Вместе в школе учились. Тогда Анфиса хороша была! Даже сейчас еще красота давнишняя сохранилась – в короткие перерывы между запоями, взяв себя в руки и хорошенько причесавшись и накрасившись, еще могла прежняя красотка произвести впечатление. И жаль было, как день ото дня тускнеет она, разрушается. Что не хватало ей в жизни? У нее было здоровье, красота, жилье, дочь. У нее даже был муж, который хорошо относился к ней и к падчерице. Этот добряк очень долго закрывал глаза на ее веселый образ жизни, долго пытался влиять на нее, долго надеялся, что она перебесится и остепенится. А потом устал ждать, собрал чемодан и уехал к матери в Воронеж, и Анфиса осталась одна. Очень скоро свою квартиру она превратила в притон, куда собирались отбросы со всего района. Вначале Анфиска то и дело разгоняла «своих алкашей», наводила марафет, устраивалась на работу, но затем срывалась, увольнялась, и все возвращалось на круги своя. Чем дальше, тем реже становились проблески в этом угаре, и тем очевиднее делалось, что ей не вырваться уже из засосавшего ее болота.

Татьяна не раз пыталась помочь школьной подруге: устраивала на лечение, подыскивала работу. Болело сердце за Анфискину дочь Лару, вынужденную жить в таких условиях. Но что можно было сделать?

Есть лишь одно средство избавиться от неприятного шума, если только это не грохот ремонта – заглушить подобное подобным. Чем заглушить какофонию голосов? Гармонией музыки! К примеру, страстным испанским танцем! От такой музыки даже сон отступает, и ноги сами идут в пляс!

- Что ты делаешь? Совсем рехнулась?

Татьяна остановилась и повернулась к замершему в дверях мужу:

- Ты не видишь? Исполняю танец с пледом!

- Лучше помоги мне собрать вещи!

- Вещи? Неужто эта девочка уже нашла нам халупы в каком-нибудь ближнем Муходрянске?

- Нет, просто я предполагаю временно пожить у мамы.

- Да? И когда же ты к ней переберешься?

- Тебе придется подождать. У мамы сейчас ремонт. Поэтому пока я лишь перевезу к ней часть своих вещей.

- А тебе не кажется, что эта часть заканчивается двумя чемоданами и кактусом, с которыми ты шесть лет назад переступил порог моей квартиры?

- А я не подозревал, насколько ты мелочна! – фыркнул Пашка.

Татьяна не успела ответить, так как в дверь позвонили. На пороге стояла заспанная Анфиска с лиловым пятном у глаза.

- Слушай, одолжи пластинку, а? – без обиняков попросила она.

- Какую пластинку? – не поняла Татьяна.

- Ну, которую ты сейчас крутила! Так здорово! Мы с моим алкашом даже лаяться перестали! Даже прошли маленько этак! – Анфиска задорно подернула плечами и осклабилась. – Так дашь? А я верну, ты не думай!

Ничего не вернет – это наперед ясно. Просто забудет и потеряет. Но все-таки Татьяна отдала соседке диск, чтобы скорее отделаться.

- Когда твоя мать закончит ремонт? – обернулась она к мужу, захлопнув за Анфиской дверь.

- Недели через две. Не думай, что я жажду дольше находиться в твоем обществе. У тебя стал совершенно невыносимый характер!

- Я постараюсь избавить тебя от своего общества, - пообещала Татьяна, на ходу прикидывая, к кому напроситься на постой на две недели. Можно к Валентинке, если только у нее, бабы-разведенки, нет теперь какого-нибудь пылкого романа. Какое-то время можно вовсе поночевать в больнице, благо там все удобства: и диванчик мягкий, и душ. А можно…

- Так ты поможешь мне уложить вещи? Или ты нарочно решила довести меня до инфаркта, чтобы избежать раздела имущества?

Татьяна глубоко вздохнула и, удержавшись от колкого ответа, полезла доставать с антресолей чемодан…

Глава 4.

Домой за вещами Валерий зашел, нарочно дождавшись, когда Катя уйдет на работу. Видеть эту женщину, разговаривать с нею он просто не мог. Быстро побросав в большую спортивную сумку свой нехитрый скарб, он заглянул в детскую. Славка, младший, сидел на полу, чуть ли ни уткнувшись носом в телевизор, по которому шел очередной боевик.

- Славочка! – окликнул Валерий сына. – Отвлекись, пожалуйста. Мне нужно тебе кое-что сказать.

Ни малейшей реакции. Скульптурная композиция «Ребенок, смотрящий телевизор». Согнутая спина, неестественно вытянутая вперед шея, приоткрытый рот и выпученные глаза. Только рука и челюсти время от времени выдают признаки жизни – Славка ожесточенно грыз орешки из маленького пакетика.

- Слава, я к тебе обращаюсь!

Нервическое подергивание плеча – как от надоедливого комара.

- Слава, я уезжаю надолго. Я больше не буду жить с вами.

Нет, не слышал ребенок, словно был он предметом, который засасывал в себя пылесос-телевизор.

Валерий решительно шагнул к сыну и, выключив ненавистный черный ящик, встал перед ним. Секундная пауза, перекосившееся лицо и обезумевший взгляд:

- Отойди сейчас же! – истерический вопль.

- Отойду. Но сперва постарайся услышать меня. Я ухожу от твоей мамы.

- Ну так иди! Там же сейчас самое главное покажут!

- Ты не понимаешь… Мы, вероятно, разведемся с мамой… Слава, неужели тебе все равно?

- Так позвони и скажи об этом ей!

Какое дело было ему, что родители разведутся? Что отец теперь не будет с ними жить? Какие это мелочи по сравнению с тем, что сейчас «самое главное покажут»!

Все-таки надо, надо было выкинуть этот чертов ящик… Да Катя не дала бы! Ее шея и лицо также вытягивались, когда по телевизору шла какая-нибудь очередная мыльная опера, и в такие моменты бесполезно было обращаться к ней. Она просто не слышала того, что ей говорилось, беспомощно моргала глазами, пытаясь слушать в обоих направлениях, а чаще просто отмахивалась: «Потом, потом! Отстань!»

Оставив тщетные попытки добиться хоть какого-то человеческого чувства от сына, Валерий ушел. Он уже напросился на ночлег к старому приятелю Саньку Федотову, подвизавшемуся оператором популярного телешоу. Санек был закоренелым холостяком, а потому никогда не отказывал друзьям в постое. Правда, в эти дни у него уже гостила сестра, которую Валерий хорошо знал еще с институтской поры. Получив диплом, она вышла замуж и переехала в Петербург.

Валерия переполняло желание с кем-то поделиться своими чувствами и надеждами, рассказать о той, к кому прикованы были все мысли. В разговоре легче понять себя, легче найти путь дальнейшего следования.

Раздобревшая Зоя крутилась на кухне, увлеченно стряпая. Валерий присел за стол и, подперев голову рукой, сказал:

- Знаешь, Зоя, я, кажется, встретил женщину…

- Поздравляю. Тебе блинчики лучше с сыром или с вареньем?

- Как знаешь, - поморщился Валерий. – Эта женщина… Она необыкновенная! Когда я думаю о ней, мне хочется жить, работать… Я как будто поднимаюсь из трясины и снова становлюсь собой.

- Потолки, пожалуйста, орешки в ступочке, раз все равно здесь сидишь.

- Зоя, ты меня не слушаешь?

- Почему? Слушаю. Так в чем проблема-то? Она замужем и у нее трое детей?

- Я ничего о ней не знаю. Мы встретились с нею шесть лет назад. Она была так прекрасна! Ее волосы, руки… Я никогда не видел таких удивительных кос, как у нее. И вся она – удивительная! А я ее потерял, не удержал… И мы все-таки потерялись в метели, как она и боялась. Она была права: это очень страшно – потерять друг друга в метели…

Когда пробил последний счастью час,

Когда в слезах над бездной я проснулся

И, трепетный, уже в последний раз

К руке твоей устами прикоснулся -

Да! помню все; я сердцем ужаснулся,

Но заглушал несносную печаль;

Я говорил: «Не вечная разлука

Все радости уносит ныне вдаль.

Забудемся, в мечтах потонет мука;

Уныние, губительная скука

Пустынника приют не посетят;

Мою печаль усладой муза встретит;

Утешусь я - и дружбы тихий взгляд

Души моей холодный мрак осветит».

Как мало я любовь и сердце знал!

Часы идут, за ними дни проходят,

Но горестям отрады не приводят

И не несут забвения фиал.

О милая, повсюду ты со мною,

Но я уныл и втайне я грущу.

Блеснет ли день за синею горою,

Взойдет ли ночь с осеннею луною -

Я все тебя, прелестный друг, ищу;

Засну ли я, лишь о тебе мечтаю,

Одну тебя в неверном вижу сне;

Задумаюсь - невольно призываю,

Заслушаюсь - твой голос слышен мне.

Рассеянный сижу между друзьями,

Невнятен мне их шумный разговор,

Гляжу на них недвижными глазами,

Не узнает уж их мой хладный взор!..[1]

- Прости, ты не возражаешь, если я включу телевизор? Там сейчас Санькино шоу будет. Сегодня там нового любовника Пугачевой покажут! Представляешь, старая кобыла бесится? Мужей меняет, как перчатки. И они-то тоже. Даже… Совсем, в общем, с ума посходили! Смотреть на них тошно, - с этими словами Зоя включила телевизор и, встав перед ним подбоченясь, стала со смаком комментировать появлявшихся в студии «звезд».

Валерий понуро дотолок орехи и ушел, оставив Зою в обществе тех, на кого ей было «тошно смотреть». Вскоре возвратился Санек с расцарапанным лицом и забинтованной рукой. На вопрос, что с ним случилось, отмахнулся:

- Производственная травма! Тут, понимаешь, один козел бабу свою и еще двух человек положил. Мы про него программу делаем.

- Зачем?

- Ты что, дурак? Все рейтинги будут наши! Короче мы с мамашей этого козла устукались, что она у нас выступит. Приезжаем, значит, за ней. Она уже из подъезда выходит, а тут нам наперерез курвы со второго! Они, вишь, тоже такую тему замутить решили и у нас из-под носа нашего клиента уволочь! Прикинь, борзота? Ну, мы с Демьянычем из машины выскочили, кинулись тетку отбивать. А эти ж две – чистые пантеры! Дикие! У Демьяныча, вообще, сотрясение! Зато! – Санек поднял загипсованный палец: - Клиентку мы отбили! Теперь нам премию выпишут, и рейтинги будут наши!

Валерий почувствовал, что серьезно отстал от «творческой» жизни коллег, и не знал, что ответить. А Санек продолжал:

- Мы думаем новую передачку замутить. Что-то типа «Жизнь гламура» или в этом роде. Такая ежедневка, понимаешь. Чтобы все в курсе горячих новостей были. Хочешь, перетру с главным, чтоб тебя на ведущего взять?

Валерий поперхнулся, не выдержал:

- Я что, похож на гея?

- А чего хамишь-то? Я тебе, дураку, работу предлагаю! Ты на что жрать собираешься? Гамлетов тебе уже не предложат, будь спокоен. С Катькой ты разбежался. Так что думай, выбор у тебя невелик, прямо тебе скажу.

Несмотря на такую отповедь, Валерий все же решился поговорить со старым другом снова. Он твердо решил найти Татьяну, но абсолютно не знал, с чего начать и отчаянно нуждался во внимательном слушателе и советчике. Санек был самым близким его другом, и, несмотря на разницу пристрастий, им всегда удавалось найти общий язык.

После ужина Санек валялся на диване с неразлучным планшетом и что-то насвистывал. Завидев вошедшего Валерия, предложил:

- Айда на рыбалку в субботу? Ты как? Лунок насверлим, шашлычок, то-се. Ты как?

- Честно говоря, никакого настроя.

- А, вот, он и появится! Все, решено! У меня там два соседа – мировые мужики, наши люди! Баньку истопят, посидим, как люди. Как нормальные, понимаешь, люди! Без гламура, курв и всей это собачей свадьбы!

- Хорошо, я подумаю… Сань, мне совет нужен.

- Чего еще стряслось?

- Мне женщину найти надо.

- Сколько хошь! Ты у нас еще мужик ого-го, а баб оголодалых на нашем голубом экране – хоть сетями лови!

- Ты не понял. Мне конкретную женщину найти надо! – Валерий нервно заходил по комнате, не глядя на друга. – Я познакомился с ней шесть лет назад. Мы были вместе одну-единственную ночь. Я думал, что все это так – приключение, каких немало случается, а, оказалось, все совсем по-другому! Ты понимаешь, я только из-за нее смог справиться с этим кошмаром последних месяцев, вырваться из этой проклятой клиники, куда меня упекла Катька! Мне показалось, что я видел ее в окно… И ты не представляешь, что со мной произошло! Душа перевернулась… Я теперь понял, что, чтобы встать на ноги, чтобы во мне свершился какой-то переворот, мне необходимо найти ее, или я не знаю, как жить… Я написал повесть о нас и очень хотел бы, чтобы ты прочитал и показал кому-нибудь на канале. Из нее могло бы получиться кино. Но это опять же во-вторых… А сейчас мне нужно…

Валерий не успел докончить фразы, так как Санек вдруг яростно выматерился и погрозил кулаком планшету:

- Козел! Лысая обезьяна! Кто ж так прет-то, мать твою!..

Валерий опешил и только теперь понял, что Санек все это время увлеченно играет в какую-то боевую компьютерную игру.

- Сань, тебе уж полтинник скоро, а это же… для малолеток… - растерянно пробормотал он.

- Это – снятие стресса! Вот, положишь пару десятков гадов, представляя, что это твои коллеги, и на душе спокойнее! – зло отозвался Санек. – Если только какие-нибудь козлы поперек дороги не лезут! Так что ты там говорил? Повесть? Покажу Маньке. Хотя особо не надейся – не тот трэнд сейчас. А бабу мы тебе сыщем – у нас сколько хошь!

- Да ведь я не о бабах…

- А о чем? – Санек снова защелкал по клавишам.

- О любви…

- О чем - о чем?

- Неважно… - махнул рукой Валерий.

Что ж за жизнь такая настала – поговорить и то не с кем. Живому человеку предпочтены теперь телевизоры, компьютеры, гаджеты… Теперь не ходят в гости, а заглядывают на странички в соцсетях. В этих соцсетях сотни, тысячи «друзей», которые никогда не видали друг друга и ничего друг о друге не знают. И при этом о чем-то «говорят»… Суррогат общения, суррогат дружбы, суррогат любви…

- Как страшно жить в мире, где разум заменил гугл, дружбу – «Одноклассники», а любовь – секс по скайпу… И где не с кем обмолвиться словом, не с кем поговорить о высоком искусстве, о чувствах…

- Для рыбалки я тебе свою распятненку одолжу – никакой мороз не страшен!

Ночью ему привиделся сон - Санек с костылем и бинтами на голове:

- Мы с Демьянычем с маньяком-поторошителем устукались, что первые будем снимать его очередное преступление. Пришли мы, значит, в лес, и только наш маньяк на свою жертву набросился, как из-под куста нам наперерез курвы со второго! Твою мать! Они, понимаешь, тоже эксклюзив замутить хотели! Только мы с Демьянычем им не дали! И стали эти курвы очередными жертвами маньяка! Теперь нам премию выпишут, и рейтинги будут наши!

На рыбалку Валерий все-таки поехал, чтобы не обижать Санька. Пока тот и хромоногий мужик по кличке Машинист зябли возле лунок, подогреваясь первачом, он грелся у мангала, на который старик Фомич торжественно водрузил будущий шашлык, облизнув сухие губы и с наслаждением вдохнув аромат поджаривающегося мяса.

Фомичу было лет семьдесят. Рыбалке он, по-видимому, предпочитал гимнастику языка, который работал у него без перерыва. Главным образом, рассказывал Фомич о своих старых «Жигулях» и о новой Машинистовой «Шеврольке». А заодно о десятках сторонних модификациях с их техническими характеристиками и происшествиями, случавшимися с их владельцами.

- А у тебя машина есть?

- Нет, я потомственный пешеход… - усмехнулся Валерий.

- А чего ж унылый такой? Нет машины – нет забот!

- Раз столько забот, что ж не продашь?

- Так она ж – как родная мне! Я в ней кажинный винтик знаю! Да и потом – что я без машины? Я ведь полвека, считай, за рулем! Так что у тебя за печаль?

- Женщина… - отозвался Валерий, не желая говорить о Татьяне с помешанным на машинах Фомичом.

- А! Ну, да, бабы они – хуже машин. Слава Богу, этой заботы у меня нет! Только машинка моя… Да… И склероз еще. Представляешь, недавно ключи потерял от моей старушки. Искал-искал – нет нигде. Сел, думаю – что делать? Решил заново поиски начать: да только не абы как, а с самого что ни на есть начала!

- Это как же?

- Ну, с того места, где в последний раз их в руках держал.

- И как, помогло? – живо спросил Валерий.

- Враз нашел! – радостно похвастал старик.

Валерий хлопнул себя ладонью по колену:

- Значит, с того и нужно начать! С самого начала! Спасибо, Фомич, что надоумил! – быстро поднявшись с колоды, на который сидел и курил, он сбежал к озеру и, дойдя до лунок, сказал Саньку:

- Завтра я на время уеду из Москвы.

- Куда еще? – спросил Санек.

- Отправлюсь на поиски своего сна!

- Ты с Фомичом первача передегустнул или тебя не долечили?

- Успокойся, я давно уже не был в таком здравом уме, как сейчас. Пойми ты! – Валерий тряхнул Санька за плечо. – Есть женщина, которую я люблю, с которой хочу быть рядом! Я должен ее найти, должен исправить ошибку, сделанную десять лет назад!

- Не ори ты, псих, рыбу распугаешь, - предупредил Санек.

- Ее и так нет.

- Неважно. Черт с тобой. Вязать я тебя не буду: хочешь искать свою летучую голландку, вместо того, чтобы нормальную полнокровную бабу иметь – дело твое. Я, как ты знаешь, демократ, и считаю, что каждый волен сходить с ума так, как ему нравится. Только не пугай мне рыбу и давай на дорогу накатим с тобой!

Накатили все четверо, а затем, оставив компанию, Валерий поспешил назад в Москву. Уже вечером того же дня, устроившись на верхней продольной полке плацкартного вагона, он отбыл туда, где некогда все началось…

Как называлась та деревня? Не вспомнить за давностью лет… Вот, разве что остановка? Каренино, Катаево… Как же? Не подчинялась память! Садясь в холодный и полупустой автобус, он надеялся лишь на одно – что, услышав, узнает знакомое название.

- Каверино!

Точно! Каверино! Не подвели все-таки литературные ассоциации. Валерий вышел из автобуса и, надев лыжи, найденные на балконе Санька, стал вспоминать, куда же идти дальше. Белая снежная пустыня безмолвствовала, не давая подсказок.

Он точно помнил, что огибали они небольшой лесок, за которым был просторный большак с особой приметой – тремя старыми ветлами, растущими у небольшой заводи, что справа… Стало быть, нужно сперва найти эти ветлы, а там разбираться дальше.

Беспокоила Валерия краткость зимнего дня – утро уже минуло, а, значит, на поиски остались считанные часы, так как в потемках они тщетны. Впрочем, на сей раз он был хорошо экипирован и подготовлен к возможному ночлегу в заброшенной избе. Это прибавляло уверенности. Но холодело сердце при мысли, что за десять лет старуха легко могла умереть, а тогда потеряется единственная реальная ниточка, которая может привести его к Татьяне.

Ветлы Валерий благополучно нашел, и немного отдышавшись и согревшись кипятком из термоса, определил дальнейший маршрут. Припоминалось, что когда утром они шли к остановке, солнце светило им в спину. Стало быть, теперь, во второй половине дня оно должно светить также.

Плутать пришлось долго. Заброшенные села и хутора располагались в этих краях целой россыпью. И все же был еще один ориентир – колокольня. Она была лишь в нужной ему деревне, и от нее следовало пройти несколько домов вправо, чтобы очутиться у того самого дома…

До колокольни Валерий добрался лишь к сумеркам, измученный, запыхавшийся и едва держащийся на ногах. Сердце учащенно билось, когда он медленно шел вдоль мертвых изб, надеясь углядеть хоть какой-то признак жизни. Ни лая собаки, ни света… Но вдруг слабо потянуло дымком – только совсем с обратной стороны. Валерий присмотрелся: дым поднимался с окраины деревни, где жила старуха Акулиха.

Делать было нечего, и, развернувшись, он поспешил к единственному живому дому. Изба Акулихи стояла, опасно накренившись, казалось, что крыша вот-вот раздавит подгнивший сруб. Валерий поднялся по прогнившим ступенькам, вошел в незапертую дверь, окликнул:

- Хозяева! Есть кто дома?

- А ты войди, коль не татарин, да посмотри, - прошамкал в ответ старческий, но еще довольно звучный голос.

Валерий прошел в холодную, несмотря на топившуюся печь, комнату и с удивлением увидел лежащую возле кровати старуху, закутавшуюся в одеяло. Акулиха с трудом села:

- Ты кто ж таков?

- Да я… по делу… - замялся Валерий, вспомнив рассказ о дурных отношениях между соседками. – Я соседку вашу ищу. Алевтину Филипповну…

- Поздно хватился, милок, - покачала головой старуха. – Померла Алевтина летошний год. Хоть мы с нею всю жизнь не здоровались, а тут, веришь, сама ко мне пришла. Повинилась за прежнее, попросила допокоить ее последние дни и схоронить по-христиански… Как тут откажешь? Мы хоть и в ссоре были, а внучка ее кажинный год и для меня привозила разного, проведывала… Повезло Алевтине. Дочь у нее то еще зелье была, прости Господи, а Танюша хорошая, не иначе как в отца пошла. Алевтина-то когда померла… - старуха замолкла, словно собираясь с мыслями. – А я чин-чинарем допокоила ее… Она и прожила-то всего дней десять затем – еще на ногах была, а смертоньку нутром почувствовала, пришла… Я уж обрядила ее, псалтирю над ней вычитала, а хоронить как? Не те уж у меня силенки были, чтоб в гроб ее уложить и до могилки дотянуть, хоть она и загодя вырыта была. Хорошо еще осень не разошлась, почтальон из города последний раз в году к нам добрался – пенсию привез Алевтине. Хороший человек, дай Бог ему здоровья. Он-то и помог, и Танюше телеграмму отправил. Тебе-то почто Алевтина затребовалась?

- Да мне бы, собственно, Татьяну… Когда-то мы были знакомы, а потом потерялись. А у меня ни адреса, ни телефона ее.

Акулиха пожевала губами:

- Ты в дом ейный попробуй залезть. У Алевтины много писем Танюшиных было и тетрадочка, где она все важное записывала. Адреса тоже. Может, что и найдешь.

- А почему вы, бабушка, на полу лежите? – спросил Валерий.

- Уж больно кровать высока, никак не влезу… Ослабела я, милок, вот что. Чувствую, скоро за Алевтиной пойду. А тебя мне, знать, Господь-милостивец послал, - она набожно перекрестилась на большую икону в закопченном углу. – Алевтина тебя у него для меня вымолила. Чтобы мне одной не помирать… Одной-то, милок, страшно! У меня ж в целом свете ни души – и схоронить некому! Ты допокой меня, а мы с Алевтиной помолимся, Господь и тебе поможет – Танюшу найти…

Валерий скинул ватник и принялся наводить порядок в запущенном старухином жилище. Найдя в кладовой пилу, он укоротил ножки высокой кровати и помог Акулихе забраться на нее, растопил пожарче печь, по ходу дела решив поутру непременно наколоть дров, так как запасы старухи подходили к концу, из собственного провианта приготовил ужин. Акулиха, впрочем, отказалась от скоромного:

- Мне милок ничего не надо. Я утром картофелину съедаю и вечером, да лучку, да чаю или травничку. Мне и довольно. Иногда вареньем балуюсь или гречихой…

- Разве ж этим можно насытиться? Это же голод!

- Эх, милок, ты голода не знаешь. А мы в детстве, было время, лепехи из толченой коры ели, крапиву и лебеду варили. Вот, что такое голод. Мне ведь уже девяносто третий год и целыми днями я лежу. Так куда же мне есть? Когда душа к Богу грядет, тело бременить не следует.

Валерий заметил, что все жилье старухи увешено иконами, а сама она, если не говорила, то едва заметно шевелила губами – молилась. Она была совсем маленькой, иссохшей, похожей на живые мощи с ясными, спокойными глазами.

- А что, бабушка, давно ли у вас электричества нет?

- Не помню, сердешный. Годков пять, как нет… Как провода посрезали да украли, так и нет. И не только у нас.

- Почему же не починят?

- Потому что все умерли…

- Но вы же живы!

- Это нигде у них не записано. Я ведь пенсии ихней не получаю, пачпорт у меня только старый, зеленый еще.

Валерий опешил:

- Как же это может быть? Почему вам не дали пенсию?

- Бог с тобой, сердешный. Я сама от ихних денег отказалась.

- Почему?

- А потому думаю… - старуха замялась, - грех! Коли власть антихристова, так и никакие документы принимать не следует. Пущай она себе живет, как хочет, а мы без нее проживем.

- Как же вы без денег обходитесь?

- А на что мне? Слава Богу, я до последних месяцев в силе была. Огородец держала, в лес ходила… Вот, Танюша привозила разное. Руками Бог меня не обделил – я со всем в хозяйстве управлялась. И хорошо мне, вольно. Всю жизнь я работала и Богу молилась – что еще надо?

- А чем вас Алевтина Филипповна обидела, если не секрет?

- Она меня не обижала, - качнула головой Акулиха. – Просто она злодеям то место показала, где наш батюшка скрывался, и куда мы молиться собирались. Церковь нашу тогда закрыли, да мы и не ходили в эти легальные храмы, которые с Антихристом в согласии жить стали, поэтому собирались в лесу на опушке. У батюшки там и землянка была. Раз пришли мы туда, а злодеи нас, как волков, обложили. Мы врассыпную кинулись, благо лес-то нам – дом родной! А они как начали стрелять! Сестру мою Стешу, мученицу Христову, убили, других поранили… Отца Михаила в лагерь отправили. Тридцать лет он там за веру терпел, пока не умер. Нас тоже по лагерям и ссылкам погоняли. После этого, сердешный, ничего не страшно.

- Зачем же она вас выдала?

- Да не со зла уж. По слабости… Пугнул ее энкавэдист, что мамку в лагеря сошлют, а ее с младшими ребятами в сиротский приют отправят. Ну, она со страху и выболтала ему, что видала, куда мы ходим. Из наших я ведь одна домой вернулась – считай, старухой уже. Алевтина, как меня увидела, так побелела вся. Сектанткой меня честила… А с годами помягчела. Божий-то Суд чем ближе, тем страшнее. А только до последних дней с улицы сворачивала, меня завидев. Тяжело ей было видеть меня… А под конец пришла все-таки. Поплакали с ней вместе… Бог ее простил, я знаю…

Валерий потрясенно слушал. Ему трудно было поверить в реальность того, что рассказывала эта едва дышащая старица. Тайные молебны, охота на людей, тридцатилетние сроки, лебеда и крапива… Да, он что-то слышал о тех страшных временах, о голоде, о большом терроре… Но, вот, перед ним лежала старуха-крестьянка, не имеющая паспорта и пенсии, многие годы проведшая в заключение за исповедание Христа. Можно прочесть, можно услышать какие-то отголоски, но встреча с живой исповедницей – дело совсем иное. В немногих словах приоткрыла Акулиха целый пласт истории, которую никто почти не знал и не помнил.

Мысли путались в усталой голове. Нужно было пробраться в дом Алевтины и отыскать хоть одно письмо, нужно было позаботиться об умирающей, а еще – записать то, о чем говорила она, чтобы сохранить это редкое свидетельство. Но все это завтра, завтра, а сейчас – спать… И, растянувшись на лавке у печи, укрывшись ветхим одеялом и положив под голову куртку, Валерий уснул.

Ночью его не тревожили никакие сны – верный залог бодрого, благодаря полноценному отдыху, утра. Первое, что увидели еще заспанные глаза – Акулиха. Крохотная, как ребенок, старуха стояла на коленях и молилась. Иногда она подносила к самым глазам старую книгу, водила по строчкам скрюченным, дрожащим пальцем, но больше читала по памяти, время от времени прикрывая слезящиеся глаза. Валерий замер, боясь нарушить молитвенное погружение исповедницы и восхищаясь ее подвигом. Она почти не могла ходить, была едва жива от слабости, но в положенный час поднялась выполнить правило. Первый раз видел Валерий живую подвижницу, в существование которых не верил, критически относясь даже к разнообразным житиям. Кто составлял их? Откуда ведомы были составителям излагаемые ими подробности? Может, что-то и было, а более надумали. Жития – те же былины, легенды… Но знакомство с Акулихой поколебало этот «просвещенный» взгляд, и даже стало стыдно за него.

Старица, меж тем, перекрестилась и, с большим трудом заползя на кровать, спросила:

- Ты в Бога-то веруешь?

Валерий смутился. Знать бы самому ответ на этот вопрос…

- Не знаю, бабушка. Я… хотел бы верить…

- А ты, - Акулиха прищурилась, - кто сам будешь? Не энкаведист? Не партейный?

Валерий рассмеялся:

- Ваша соседка шесть лет назад подозревала во мне шпиона и дезертира. Я артист. Бывший… А сейчас безработный.

- Безработный, - пожала плечами Акулиха. – Не понимаю я этого слова. Работы – вона, непочатый край кругом! Это как же человеку без работы можно? Блажные вы… Навыдумываете себе разного, а потом маетесь. Ну, да Бог тебя не оставит. Глаза у тебя хорошие. Ты, когда я помру, иконы мои и книги себе возьми. Считай, что это мое тебе на добрый путь благословение.

- А если мой путь злым окажется?

- Тогда пусть оно тебя обратит с него.

Проста была речь старухи Акулихи, а в то же время плавна, правильна. Будто бы и не простая крестьянка говорила. За завтраком загадка эта раскрылась. Рассказала старица, что отец ее учительствовал в здешних краях и родной дочери успел грамотность привить, хотя и недолго рядом был – арестовали его по доносу, и помер он в тюрьме еще до суда. Мать с той поры стала особенно религиозна и даже успела принять тайный постриг. Ей тоже суждено было попасть в заключение вместе с другими членами общины отца Михаила и сгинуть где-то в лагерях от голода и нечеловеческих условий…

После завтрака Валерий отправился к дому Алевтины. При свете дня он смотрел особенно печально, хотя и лучше своих братьев по несчастью. Сруб был еще крепок, крыша и окна, закрытые аккуратными ставнями – целы. Разве что крыльцо покренилось, отходя от избы. Валерий напряженно обдумывал, как же проникнуть в дом, ничего не ломая, когда неожиданно углядел на снегу свежую лыжню, шедшую прямиком к крыльцу.

Валерий с волнением поднялся по ступеням и, бесшумно переступив порог незапертой двери, прислушался. Из горницы доносился какой-то шум. Подкравшись на цыпочках поближе, он увидел фигуру, с натугой пытавшуюся отворить отсыревшие ставни. Она еще стояла спиной, еще не успела повернуться, но Валерий уже знал – молитвами ли старухи Акулихи или иным чудом, но он нашел ту, что скал.

- Ну, здравствуй, Таня!

Мгновенный разворот, стук чего-то оброненного на пол, изумление округлившихся глаз и растерянно-счастливая, тщетно скрываемая улыбка:

- Надо же, а я и не знала, что в этом доме водятся приведения!

- Ты помнишь меня, Таня?

- Я же обещала, что сохраню наш сон. Видишь, сохранила…

Он стоял напротив нее, вдруг оробевший, растерявший все слова, которые вертелись в голове бессонными ночами, не решающийся сделать хоть что-то. А она только смотрела тепло и ясно и улыбалась – одними краешками губ, но от этого все лицо казалось озаренным безмятежным и радостным светом…

Глава 5.

- Ты смотрела фильм «Незабываемый роман»?

- Нет, я вообще мало разбираюсь в кинематографе…

- Два человека встречаются на корабле и понимают, что нашли друг друга. Но путы прежней жизни слишком крепки, чтобы разорвать их так вдруг, и они назначают друг другу свидание – ровно через полгода, если только за это время их чувство не растает.

- Они встретились?

- Нет… Тогда нет. Он ждал ее, а она попала под машину, спеша к нему, и оказалась парализована. Но позже он все-таки нашел ее. Наш испытательный срок оказался дольше.

- Но мы не назначали друг другу свидания через шесть лет.

- Кто знает? Может глубоко в подсознании мы все-таки назначили его.

Он переменился за эти годы. Гладко выбритый, утративший прежнюю уверенность, он явно робел и не решался заговорить о важном, ходя вокруг да около, рассуждая о сторонних предметах.

Как много слов могут сказать друг другу люди о самых разнообразных вещах, но как сложно вымолвить несколько главным, самых нужных. Главное рассевается, распыляется в пустом обмене фразами, которыми можно перебрасываться с любым случайным человеком – и из-за слов, не сказанных вовремя, люди, посланные друг другу навстречу, расходятся в разные стороны, дежурно обменявшись кивками-приветствиями.

Татьяна была растеряна нисколько не меньше Валерия. Сбежав на «малую родину» на несколько дней срочно взятого отпуска, она меньше всего рассчитывала на такую встречу. Хотелось просто перевести дух, привести в порядок мысли и чувства. Вместо этого в сумятицу их добавилось еще и новое. Много раз мечтала она об этой встрече, а теперь испугалась и не знала, как вести себя, что делать. И он, по-видимому, чувствовал это и еще больше терялся.

Днем было легче – выручала бабка Акулиха. У нее они засиживались до вечера, слушая неторопливые чудные старухины рассказы о неведомой обоим жизни, а ночевать уходили к Татьяне – в крохотной избушке Акулихи, в единственной комнатушке места троим не хватало.

Постепенно выяснилось, что Валерий в настоящее время оказался и без работы, и без жилья. Это тронуло Татьяну, и она готова была немедленно пригласить его жить у себя, но вспомнила, что муж еще не съехал, и прикусила язык: не доставало только скандала…

- Я хотел показать тебе… вот… - на застеленный старой клеенкой стол ложится пачка листов в целлофановой папке.

- Что это?

- Это повесть… - глаза быстро скашиваются вниз, голос становится приглушенным. – О нас. Конечно, многое я дофантазировал, и финал тоже… Возможно, теперь я изменю его. Я хочу, чтобы ты первая прочла. Я раньше никогда не писал ни рассказов, ни повестей, а тут нахлынуло… Если я найду продюсера, то можно будет снять фильм! Я уже посчитал – на него не потребуется большого бюджета. И мой хороший друг обещал прозондировать почву.

И она читала, неспешно, вслушиваясь в отзвуки, рождаемые в душе прочитанным. Отзвуки эти, сперва похожие на звон отдельных колокольчиков, вскоре слились в одну тонкую, насыщенную серебристым перезвоном мелодию – зимний вальс, чарующий, подобно явленному чуду.

- Это не должно пропасть! Мы найдем способ, чтобы люди увидели наш снятый на камеру сон. Я не знаю, не представляю пока, как, но у нас все получится!

Искорки блеснули в голубых глазах – те самые, которые электрическим током вдруг преображали все лицо, передавая разряд находящимся рядом:

- Спасибо! Ты не знаешь, что значит для меня твоя поддержка.

Вдали от мира они прожили неделю. На шестой день тихо отошла Акулиха. Накануне она последний раз поднялась с постели и, помолившись, обрядилась в чистую, почти новую одежду, умылась тщательно, покрыла голову свежим белым платком и, преуготовившись таким образом к смертному часу, снова легла, чтобы уже не подняться. В последний вечер благословила обоих и велела книги и иконы свои разделись меж собой:

- А теперь ступайте с Богом, деточки. На этом свете больше не свидимся, а на том – как знать?

Откуда так точно знала она свой час? Или открыт он бывает праведникам наряду со многим другим, помутненному грехом сознанию недоступным?

В ту ночь старица преставилась. Лицо ее наутро выражало глубокую радость – видно, за порогом обрела она то, ожиданием чего жила всю свою трудную жизнь.

- Жаль, нет священника поблизости - отпеть… - заметил Валерий.

- Она бы не приняла обычного священника, - отозвалась Татьяна. – В конце двадцатых многие верующие отошли от московского синода из-за принятия тем советской власти. Их преследовали страшно. И власть – как контрреволюционеров, и официальная церковь, ей союзная, – как раскольников и отщепенцев. Пощады им не было. Многих расстреляли, другим давали большие сроки, а к ним добавляли новые, чтобы не выпускать непокорных. Акулина Панфиловна только в конце шестидесятых вернулась, а арестовали ее в конце тридцатых. Сначала ссылка, потом лагерь, потом опять ссылка и так далее. Если бы ее жизнеописание составить, то современный человек, пожалуй, усомнился бы, сказал, что такого не бывает, что не может человек столько всего вынести. А они выносили…

- Она, выходит, много рассказывала тебе о себе?

- Немного, к сожалению. Я ведь не жила здесь, а только к бабушке приезжала. А они друг с другом не знались. Акулина Панфиловна к людям вообще настороженно относилась – после всего пережитого. И ко мне тоже. Но как-то она заболела, а я в ту пору уже студентка была, на каникулы приехала. Вот, выходила ее, за то время мы и поладили. Бабушка сперва на меня сердилась, ворчала, чтобы я от «сектантки» подальше держалась, а в последние годы смягчилась… Я знаю, она перед смертью у Акулины прощения просила, и та простила. Слава Богу, обе в мире ушли.

На другой день после похорон старицы они вернулись в Москву.

- Теперь ведь мы не потеряемся в метели, правда? – шутливо и в то же время тревожно спросил Валерий.

- Теперь ни в коем случае! – улыбнулась Татьяна. – Ведь есть телефоны и адреса.

- Я позвоню тебе… вечером.

- Я буду ждать.

Оказавшись дома, Татьяна с облегчением обнаружила, что Пашка все-таки уехал, забрав все «свое», что мог унести – даже дверные ручки отвинтить не побрезговал и прихватить висевшее в коридоре бра. Нет, все-таки что-то явно сбито в ее душе, и сместился до крайности фокус духовного ока… Иначе как объяснить, что за несколько лет жизни с человеком она не поняла, что живет с законченным эгоистом и крохобором?

В холодильнике было пусто, и Татьяна нехотя снова натянула видавшую виды «походную» куртку, чтобы добежать до ближайшей «Пятерочки». Выйдя на лестницу, она увидела сидевшую на ступеньках Анфискину дочь Лару. Эта пятнадцатилетняя девочка ничем не напоминала мать. Худенькая, но крепкая, с крупными работящими руками, с лицом невзрачным и незлобивым, с блеклыми, жиденькими волосами, остриженными до плеч, она легко могла сойти за мальчишку. Тяжело переживая пьянство матери, она рано повзрослела, научилась вести хозяйство и прилежно училась, желая, во что бы то ни стало, вырваться из беспросветной жизни среди собутыльников Анфиски. Отец Лары давно имел другую семью, с которой жил где-то в Индии, куда был отправлен в командировку, но исправно пересылал дочери деньги, и мать, еще не совсем потерявшая память и совесть, всякий раз делила их пополам:

- На, возьми свою долю и спрячь хорошенько, чтобы ни я, ни алкаши мои не нашли.

Эти деньги Лара приносила Татьяне, выбрав ее в свои казначеи. Татьяна была крестной девочки и с младенчества посвящала ей немало времени. Между ними сложились самые теплые и доверительные отношения.

Заслышав шаги, Лара живо обернулась и поднялась навстречу крестной:

- Так вы уже вернулись! Как это хорошо!

Татьяна мгновенно заметила синяк на шее девочки:

- Мать?

Лара вздохнула:

- Они уже неделю гудят. Как отцовы деньги пришли, так и понеслось…

- И много – «их»?

- Мамашин хахаль – ну тот, у которого от зубов одна коронка, и дядя Коля.

- А тебя, значит, выжали?

- Татьяна, мне же заниматься надо, а у них там!.. – Лара выразительно взмахнула рукой с учебником.

- Ладно, нечего тебе тут мерзнуть, - Татьяна кинула крестнице ключи. – Иди ко мне и занимайся. Я приду – будем ужинать.

- Спасибо! – просияла Лара.

Сбегав в магазин, Татьяна устало поднялась на второй этаж и с силой вдавила кнопку звонка Анфискиной квартиры, из которой доносился шум попойки. Через некоторое время в проеме возник «мамашин хахаль» в трусах и майке:

- Тебе чего?

- Анфису позови.

- А Анфиса спит и будить себя не велела, - беззубая ухмылка в ответ.

- Мне самой разбудить?

- Да пошла ты..! – сразу перешел на хамство «хахаль». – Шляются тут всякие!

- Шляешься здесь ты, а я живу. И замок на рот повесь, пока я участкового не вызвала. Зови Анфиску сюда!

«Хахаль» разинул было рот, чтобы изрыгнуть очередное ругательство, но тут под его подмышкой прошмыгнул дядя Коля, давно спившийся старик, некогда большой умница и мастер на все руки:

- Жора, Жора, ты что! Это же Танечка! Ты не тронь ее! Танечка душа золотая! – и заслонил дрожащей фигурой Татьяну. – Мы с тобой, Жора, люди пропащие, а она – какой она человек!.. – он шмыгнул носом, всхлипнул. – Иди, разбуди Анфисочку.

Жора недовольно пожал плечами и, выругавшись, исчез. Дядя Коля обернулся к Татьяне, стиснул ее ладонь, всмотрелся в лицо, словно ища в нем прощения и понимания:

- Таня, дочка, ты прости нас… Ты скажи честно… Ты не осуждаешь меня? – было в нем что-то мармеладовское, пронзительная, трагическая нота погибающего человека, не имеющего воли сражаться с убивающим его пороком.

- Бог с вами, конечно, нет…

- Спасибо тебе, спасибо! Вот и не осуждай! Я уже сам… осудил… Так тошно мне, дочка! Кабы ты знала… И хочу обратно человеком стать, а не могу, не пускает она меня! Хоть в петлю лезь…

Его жена умерла три года назад. Татьяна каждый день ходила к ней, облегчая, чем могла ее страдания, помогая по дому. Дядя Коля этого не забыл. Он, вообще, никогда не забывал добра. Татьяна помнила его приветливым и веселым, окруженным ребятней, собаками, кошками… Но без своей Нади, оставшись в одиночестве, он быстро сломался, и некому оказалось ему помочь. Взрослые дети заняты были своими делами, и судьба отца их не тревожила.

Мучительную сцену прервала заспанная Анфиса:

- Ой, Танюха… А ты чего здесь?

- А где твоя дочь, тебя не интересует?

- Ларка? А чего? Она не дома, что ль?

- Нет, она не дома. Потому что ей надо учиться, а еще отдыхать.

- Так и чего? Мы ей не мешаем!

- Мы не мешаем! – ухмыльнулся Жора, ущипнув Анфису.

- Вы даже мне мешаете своим гвалтом. В общем, Лара сегодня переночует у меня. Тем более, что я обещала помочь ей подготовится к экзаменам. Я хотела бы взять вещи, чтобы утром девочка могла сразу идти в школу, не бегая из квартиры в квартиру и не нарушая ваш сон.

- А ты чего моей дочерью командуешь? – нахмурилась Анфиска.

- Ты бы хоть свою дочь обедом покормила. И ужином.

- Это не твое дело! Мой ребенок – когда хочу, тогда кормлю! Своего заведи и распоряжайся!

И снова захлюпал носом дядя Коля:

- Анфисочка, но ведь Танечка права. Ларочке надо заниматься. Она ей поможет. А заодно покормит. Что же в этом плохого? Она ведь ей крестная как-никак. Давай лучше посидим еще, выпьем, споем что-нибудь душевное… Старуха моя, бывало, так пела!

- Ой, да хватит уже ныть-то! – сердито отмахнулась Анфиска. – Иди, Танька, бери, что там надо… А Ларке скажи, чтобы завтра дома была! Даже сама прийти не пожелала, смотри-ка, ишь! Сбегает под ночь… Мать испереживалась вся… - зевая, она прошла в комнату, бросила повелительно: - Жор, разливай!

Татьяна зашла на кухню, где в отгороженном ветхой ширмой углу жила Лара и, быстро взяв необходимые вещи, поспешила покинуть «вертеп», провожаемая пьяным хохотом Анфиски и Жоры.

Придя домой, она застала Лару бродящей по комнате и что-то рассматривающей.

- Ты что бродишь? – спросила Татьяна.

- Как у вас тут хорошо… - вздохнула девочка. – Почти как в церкви! И лампадочка светит.

- Твоя мать всегда возмущалась такому «элементу декора», как иконы, тем более, когда они использованы в количестве, превращающем стену в иконостас.

- Просто она не понимает, - покачала головой Лара. – И к тому же ей бы здесь тяжело было. Они же все – смотрят.

- Да, смотрят… - рассеянно повторила Татьяна. – Иди-ка, котенок, на кухню. Сейчас я пять минут передохну, и будем готовить ужин.

Лишь после ужина, когда Лара погрузилась в уроки, пришло время заглянуть в саму себя. Иногда такое заглядывание весьма полезно, но у Татьяны никогда не доставало на него времени: слишком много было проблем чужих, чтобы сосредоточиться на собственных.

Итак, тот, о ком столько думала она, снова вошел в ее жизнь. Теперь оба они практически свободны, если не считать формальностей. У нее есть работа и будет жилье, пусть и однушка, путь и за МКАД, а, стало быть, ничто не мешает быть вместе. Отчего же так маятно на душе? Оттого ли, что он пока не делал твердых шагов? Но и странно было бы, если б сделал: предлагать руку и сердце женщине, не имея за душой ровным счетом ничего, то есть предлагать себя на иждивение – какая мужская гордость такое себе позволит? Да и она, довольно хлебнув «семейной жизни» с Пашкой, не готова была к столь резкому броску на амбразуру.

Дело было, разумеется, не в деньгах: Татьяна никогда не отличалась меркантильностью. Но брак, в котором муж оказывается в положении совершенного нахлебника на шее жены, не может быть счастливым. Мужчина не сможет спокойно терпеть такого положения. Стало быть, начнутся нервы, комплексы, переживания и подозрения, которые будут разом точить и изнутри разрушать, как его самого, так и семейную лодку.

Постепенно в голове прояснялось. Для того, чтобы все стало на места, Валерию необходимо снова обрести себя, свое дело, почувствовать себя востребованным и уверенным в себе – попросту стать на ноги. И тогда он сможет разобраться в себе: точно ли нужна ему Татьяна или бросился к ней от отчаяния, как утопающий к соломинке – и принять решение. А уж после и ей будет куда проще решиться на что-то.

Телефонный звонок. Как пружина растянулась – и прыжком очутилась Татьяна у аппарата, схватила трубку. Глуховатый голос, долгая за полночь затянувшаяся беседа обо всем и ни о чем, которую невозможно прекратить, потому что всякий раз находится что-то недосказанное и, несмотря на совершенную неважность, важное.

- Так мы увидимся завтра?

- Да! Да! Конечно, да…

- Тогда положи трубку ты первая – ведь тебе завтра рано вставать.

- Я не могу ее положить прежде тебя – мне жалко расстаться с твоим голосом.

Давно уснула на диване Лара, давно смолкли все звуки, а стрелка часов неумолимо отправила в небытие первый час наступающего дня, а они все говорили, шепотом, чтобы никого не потревожить, и боялись сказать друг другу «До завтра!».

Глава 6.

Нам любовь с тобой –

Божий дар в пути.

Нам одной тропой

Суждено идти.

И течет река

Вереницей дней,

И светла она

От любви твоей.

Ты моя стезя, ты моя любовь,

Без тебя нельзя – стынет в сердце кровь.

Без любви твоей – как сухой цветок,

Без любви твоей – на ветру листок.

Эту песню она напевала в мягком сумраке озаренного по старинке керосиновой лампой зимнего вечера. Напевала негромко и, хотя песня была не грустной ни словами, ни мотивом, но в каждой ноте звучала легкая, как будто сквозь улыбку просвечивающая, грусть.

Каждый вечер Валерий прогуливался у ворот больницы, поджидая Татьяну, а затем провожал до дома, пил ароматный чай в ее небольшой кухне и… приглядывался. Его видение из сна обретало плоть и кровь, свою судьбу, свой мир, и этот мир был не всегда понятен ему.

- Иногда мне жаль, что метель закончилась…

- То есть?

- За ее стенами не было ни твоего мира, ни моего, и мы были словно рождены заново. Здесь все иначе.

- Мой мир кажется тебе странным?

Он, действительно, был странен – ее мир. Ее бедная квартира, в которой ее маленькая комнатушка больше походила на альков с иконами и лампадами, ее хромоногая девочка-соседка, то и дело ночевавшая у нее, скрываясь от алкоголички-матери, свора собак, окружавших ее, едва только выходила она из подъезда, ее простой гардероб, разминувшийся с модой на десятилетие и больше…

- Отчасти.

- И ты боишься его?

Валерий не знал, что ответить. Он хотел быть с этой женщиной и в то же время боялся ее мира – мира «несчастненьких», на которых с такой небрежностью расточала она себя, мира, в котором все установлено, все подчинено делу, все расписано по секундам. Как мог существовать в этом мире он, никуда не умеющий себя пристроить, организовать самого себя? Пожалуй, он, действительно, боялся. И не смел торопить события. Снова оказаться в роли нахлебника, а хуже того альфонса – это было бы уже слишком. Он должен, обязан был твердо стать на ноги и тем заслужить право на любовь – на любовь, которая не лишала бы его самоуважения, обращаясь с ее стороны в жалость.

За окном уже звенела капелью весна, а пауза все тянулась. Валерий с ужасом думал, что сумма его долга щедрому Саньку скоро сделается неприличной, и не менее неприлично столь долго пользоваться гостеприимством друга. О, нищим, о которых пеклась Таня, было проще! Скатившись на дно, они, по крайности, имели горячие обеды, которые устраивали для них благотворительные организации. Нищие никогда не умрут с голода, ибо всегда смогут выклянчить себе «хлеб насущный». И от стыда они также не умрут, потому что жизнь, которую они ведут, вполне притупила это чувство. Иное дело нищий, который еще стремиться держаться на плаву. Такой рискует умереть по выбору: от голода, если просить стыдится, либо от стыда – если все-таки просит.

Мелькнула недобрая мысль разделить при разводе имущество сугубо законным образом: как-никак на половину имущества он имеет полное право. Но Татьяна такого решения не одобрила:

- Это неправильно. Если бы дело было меж вами двумя, тогда ты был бы прав. Но дети не виноваты.

- Дети, которым вовсе нет дела ни до меня, ни до нее. Малолетним варварам двадцать первого столетия, у которых нет ничего святого! Среди которых нет ни Сима, ни Иоафета, а лишь Хам!

- Если у детей нет ничего святого, значит, их душам чего-то не додали, пока они росли.

- Чего, например?

- Внимания, может быть? Ребенка ведь нужно вести по жизни каждую секунду, вкладывая и вкладывая в него то доброе, что не может обратиться в ничто, какой бы агрессивной ни была внешняя среда. Мало бросить семя в почву, нужно изо дня в день ухаживать за ним, чтобы оно дало всход, чтобы не было забито чертополохом.

- Ты рассуждаешь в теории и слишком прекраснодушна! – вспылил Валерий.

- Отчего же? Я просто сужу по себе. Если во мне есть что-то доброе, то этим я обязана моему отцу. Он был строгим человеком и очень занятым. Но каждую свободную минуту он посвящал мне. Мы разговаривали, читали, слушали музыку, гуляли… Я могла не соглашаться с ним, сердиться, но отец был для меня мерилом. Достоинства, надежности, культуры, благородства, такта. Я никогда не видела его неряшливым, никогда не слышала от него грубого слова. Он во всем знал меру, а это очень редкий талант. В одном только она ему изменяла – он слишком переживал о своих пациентах, о других людях. Чужую боль принимал в свое сердце. А оно у него было больное. И не выдержало… И всю жизнь, принимая какое-то решение, я спрашиваю себя, как бы он поступил, и до сих пор, как в детстве, боюсь подвести его доверие. А еще мне до сих пор горько, что я слишком часто с ним спорила, что недостаточно ценила, пока он был жив. Помнишь, Акулина перед смертью нам сказала: «Держитесь того, что имеете»? А ведь в этом самая большая житейская мудрость. Мы часто ропщем на своих ближних, обижаемся на них, ссоримся. А представь на мгновение, что их не будет? У нас в доме пьянчуга есть, дядя Коля. С женой они жили, как кошка с собакой, хотя любили друг друга. А как не стало ее, так он с тоски и потерял себя. Мы удивительно небрежны к тем, кто находится рядом. Вот, я иной раз озлюсь на кого-нибудь из друзей или знакомых и тут же представляю: а ну как не будет этого человека? И уже готова простить его. Прощать-то всегда радостно… Всего легче на душе бывает, когда сам кого-то простишь, или когда искренне повинишься и прощение получишь.

- Складно у тебя все это выходит – почти, как у твоей Акулихи. А только в мире, где человек человеку волк, нельзя быть ягненком! Слопают и не подавятся!

Татьяна чуть улыбнулась:

- Скажи, пожалуйста, когда ты съездил по физиономии того режиссера, когда уходил из редакции, а потом из магазина, не желая лгать, что ты чувствовал?

- Человеком я себя чувствовал!

- Правильно. Потому что, только идя прямыми стезями, чувствуешь себя человеком. Свернешь, сорвешься и все – слякоть вместо человека выходит. Так что не ягненком быть надо, а человеком. А человеческая жизнь сам знаешь, в чьих руках.

Эти слова заставили Валерия задуматься. Может, и права эта рыжекудрая женщина с лицом, выражение которого невозможно было уловить и выразить словом? Может, оттого и потянуло его к ней магнитом, что сам он всю жизнь на той самой прямой стезе, острой, как лезвие, пытался удержаться, а она спокойно шла, подобно опытной акробатке, скользящей по канату под самым куполом цирка, безо всякой страховки? Только слишком высок ее канат, и он не готов ступить на него вслед за нею.

- Ты права, я пытался всегда оставаться честным. Но к чему это привело? В стародавние времена такой никчемный человек, как я, мог хотя бы рассчитывать на крышу и приличный рацион в долговой яме. А куда сейчас? Даже на стройку не завербуешься, потому что есть дешевая рабсила из ближнего зарубежья. Полный, беспросветный тупик! И что, его мне держаться?

- А ты оглянись по сторонам и подумай, так ли уж нечего держаться и нечего терять, и… вспомни о тех, у кого нет не только обуви, но и ног.

Прощаясь, он всегда целовал ее, и лишь в этих долгих поцелуях прорывался тот жар, который приходилось гасить в себе до срока.

Неожиданно на горизонте приветливо заалела надежда. Сперва Санек сообщил, что один продюсер «среднего звена» проявил интерес к переработанной в сценарий повести, а затем неожиданно пришло приглашение на роль в телевизионном сериале. Сериал, разумеется, был изрядной чушью, а роль как будто проходной и сильно второстепенной. Валерий морщился, читая глупейшие диалоги, и первым желанием его было гордо отказаться. Но в соседней комнате храпел Санек, долг которому уже успел превысить самые неприличные размеры. К тому же появление на экране давало шанс на новые приглашения. Скрепя сердце, Валерий предложение принял, решив, впрочем, насколько возможно, поправить бездарные ремарки своего персонажа.

Первый день съемок выдался хмурым, промозглым, и актеры порядком продрогли в не подходящих для сезона нарядах – по сценарию снимали теплый летний день. А еще напортачили с реквизитом – забыли на студии что-то наиважнейшее, и по этому случаю срочно отправили обратно в Москву машину с указанием доставить требуемое как можно скорее. Однако, указания не то что великого режиссера и продюсера, но и самого президента были бы бессильны перед великими пробками, обращающими МКАД в бутылку, в которую легко въехать, но откуда как сложно пробиться обратно… Час за часом длилось томительное ожидание, уже помянуты были самыми нехорошими словами до седьмого колена все родственники виновного в происшествии, а заодно с ними российские дороги, водители, разъезжающие по ним, вместо того чтобы сидеть в офисах или дома, правительство, проклятые демократы, масоны и все, и все, кого только возможно было проклясть, промерзнув до костей за три часа бесполезного ожидания.

Вокруг съемочной площадки сновали любопытствующие граждане, глазели на знаменитостей, норовя приблизиться к звездным телам и получить автографы. Окоченевшие и озленные «тела», надо сказать, еще не утратили жизнелюбия и не вознеслись до таких галактик, из которых всякий человек, а тем более поклонник видится мелкой вошью, а потому ничего не имели против того, чтобы скоротать время общением с публикой, и к вящей радости последней ринулись в народ. Развернувшееся братание весьма озаботило смурного и педантичного второго режиссера Тимченко, главным страхом которого было – что кто-либо из артистов «выйдет из кондиции». И тогда уж окончательно насмарку пойдет и без того не заладившийся день. Цербером зыркал он по сторонам маленькими, цепкими глазами и то и дело шептал вяловатому оператору Максиму:

- Вот, увидишь, сейчас эта чертова сердобольная публика непременно возжелает угостить этих козлов, как обезьян в зоопарке! А они ж не откажутся!

- Я бы тоже не отказался, - вздохнул Максим, зябко передернув плечами. - Холодень же, едрен корень.

- Я тебе не откажусь! – погрозил кулаком Тимченко. – Смотри! Если опять камерой стрелять будешь, как в прошлый раз!..

Оператор с выразительной миной возвел очи горе и пошел к автобусу, пробормотав лишь:

- И куда этот гребаный Ленька подевался… Если он прокатает еще часок-другой, то тут хоть стреляй камерой, хоть нет – все едино: темнотища будет. Тьфу, черти…

Валерий с видимым безразличием сидел на скамейке, смоля сигареты одну за другой и наблюдая за возней съемочной группы, частью которой никоим образом себе не ощущал. Его в этом фильм – всего лишь несколько эпизодов для заработка, так что, пожалуй, даже Тимченко нисколько не огорчился бы, соберись он «выйти из кондиции». Вокруг него не снуют гримеры, к нему не спешат за автографом шалые от восторга обыватели. Его и не узнает-то ни единая живая душа… А ведь было время!..

Внезапно внимание Валерия привлекла идущая по аллее девушка. Точеная фигура, легкая поступь, темно-рыжие, цвета каштана волосы – как поразительно похожа она была на Татьяну! На Татьяну из далекого сна, такую молодую, такую неземную… Валерий приподнялся, впившись взглядом в девушку, и, как нарочно, в тот же миг у нее подвернулся каблук, и она выронила свою довольно объемную сумку, из которой вывалилось часть содержимого.

Один прыжок, и Валерий был рядом, услужливо помогая собрать рассыпавшуюся поклажу.

- Спасибо, - улыбнулась девушка. – Вы тоже, снимаетесь?

- Так, халтурю, - махнул рукой Валерий, дивясь сходству, оказавшемуся вблизи еще разительнее. – А вы, значит, актриса?

- Начинающая! - последовал кивок. – У меня здесь небольшая роль.

- А позволите узнать имя будущей кинозвезды?

- Просто Лида!

- Просто Валерий! – Валерий пожал кончики пальцев девушки. – А что, Лида, не пора ли вам переходить на главные роли?

- Есть предложения? – живо прищурилась Лида.

- Очень может быть.

- Вы режиссер?

- Как раз сейчас я готовлюсь к запуску своего фильма, - с напускной важностью ответил Валерий. - Нужно, конечно, еще уладить ряд формальностей, но поиски актеров на главные роли уже ведутся. И, кажется, героиня уже найдена, ибо вы, Лида – вылитая она! Я это понял, едва вы появились!

- Значит, это ваш взгляд едва не сбил меня с ног? – пошутила Лида. – Опасный вы человек!

- Люди, вообще, звери опасные, - улыбнулся Валерий. – Так я могу рассчитывать на вас?

- А хороша ли ваша героиня?

- Не сомневайтесь! Это будет настоящая, серьезная работа!

Лида достала блокнот и, что-то быстро написав, протянула листок Валерию:

- Тогда вот вам мой номер телефона. Звоните, когда уладите ваши формальности. И спасибо за приглашение!

- Непременно позвоню, не сомневайтесь! – пообещал он, пряча листок. Ему хотелось уже сейчас, не теряя времени, пригласить эту чудную девушку куда-нибудь пообедать и обсудить будущую работу, но она уже смотрела в сторону:

- Смотрите, кажется, Ленька вернулся. Простите, мне пора. Моя сцена была намечена первой.

- До скорой встречи, Лида!

Еще одно легкое рукопожатие, и застучали каблучки по неровному асфальту, заколыхались полы модного светло-бежевого пальто. Какая грация! Она рождена, чтобы стать настоящей актрисой, кинозвездой! И их фильм непременно станет для нее важнейшим шагом, трамплином! Валерия переполняли будоражащие воображение мечты, от которых совсем не хотелось отвлекаться, спускаться на землю, чтобы отыгрывать бездарный эпизод чужого бездарного сочинения…

Между тем, съемочная площадка оживилась, загудела, как разбуженный улей. Из автобусов, зевая, выгружались согревавшиеся там члены группы, возвращались, ругаясь на бардак и неумение организовать работу, «звезды», вокруг которых суетились гримеры, метался, как ошпаренный, Тимченко, раздавая направо и налево ценные указания…

- Камера пошла!

Камера пошла на нее, и Валерий замер, наблюдая, как она работает, представляя, как скоро сам он даст команду «Мотор!», а эта юная прелестница будет произносить его слова…

Глава 7.

Вот, уже вторые сутки Татьяна не находила себе места. Слава Богу, на это время не пришлось операций – взять в руки скальпель в таком состоянии было бы преступлением. Валерий куда-то исчез. Он не отвечал на звонки, его друг Санек ничего не знал о его месте нахождения. Накануне исчезновения Валерий пришел окрыленным и сообщил с порога:

- Я нашел актрису на главную роль! Совершенно изумительную!

- Красивую?

- А как же? Ведь героиня написана с тебя! Скоро, Таня, скоро закончится эта черная полоса! И мы снимем нашу историю! Завтра я встречаюсь с человеком, который ею заинтересовался, и все решится! Кстати, снимать ведь надо будет далеко от Москвы. Ты поедешь со мной?

- Ты же знаешь, я не могу бросить больных.

- А меня можешь?

Татьяна положила руки ему на плечи:

- Я буду приезжать на выходные, обещаю.

- Спасибо и на этом! – впервые за это время он позволил себе обнять ее с прежним жаром и долго целовать, не желая выпускать из объятий.

- Завтра все решится! – взволнованно повторил, уходя. И исчез…

Здравый смысл подсказывал, что все дело в итогах встречи, что она решилась не так, как надеялся Валерий, и это стало для него большим ударом. Но любящее сердце разрывалось от всевозможных страхов. Чем дороже нам человек, тем необъятнее, подчас фантастичнее становятся наши страхи, тем богаче воображение на подозрение разнообразных несчастий. И сколько бы ни диктовал рассудок обыденные и логичные объяснения, он остается бессильным перед захлестывающими чувствами.

К ночи второго дня Татьяна почувствовала, что не может больше находиться дома – затянувшаяся пытка неведением доводила ее до состояния, близкого к помешательству. Но и идти было некуда, и, словно в клетке, металась она по комнате, то и дело принимаясь молиться и находя в этом занятии единственное облегчение.

Тонко запищал телефон, и Татьяна бросилась к нему в надежде услышать голос Валерия. Но вместо этого голос Лары сказал шепотом:

- Выйдете скорее на лестницу!

- Зачем? – не поняла Татьяна.

- Выйдете – увидите сами!

Раздались гудки. Татьяна, преодолевая изнеможение, вышла из квартиры и остановилась, как вкопанная. На ступеньках, покачиваясь и время от времени что-то бормоча, сидел Валерий. Его состояние не вызывало сомнений, но это уже было сущей мелочью в сравнении с тем, что он жив и невредим.

Татьяна осторожно приблизилась и села рядом. Валерий поднял голову:

- Ты… - пробормотал едва слышно.

- Почему ты не позвонил в дверь? Зачем ты сидишь на лестнице?

- Потому что я больше не должен переступать твоего порога. И ничьего! Мне теперь одна дорога – к твоим бродягам, хлебающим дармовые супы у вокзала!

Татьяна осторожно взяла Валерия под руку, провела ладонью по его спутавшимся волосам:

- Так я и пустила тебя к бродягам… Бог знает, что ты говоришь.

- Ты не понимаешь! – глаза Валерия наполнились отчаянием. – Все кончилось! Все уперлось в тот же тупик! Безысходный и черный, как… - он безнадежно махнул рукой. – Все рухнуло… Ты ведь не знаешь…

- Дорогой мой, мне ли не понимать и не знать? Ты встретился с тем человеком, и он потребовал от тебя переделать твой замысел, а ты не согласился…

- Откуда ты узнала?

- Разве так сложно догадаться…

- Я думал, что ты хирург, а не психолог.

- Хороший врач должен быть психологом. А я хороший врач. Это одна из двух вещей, что я положительно знаю о себе.

- А что же второе?

- То, что я люблю тебя.

Валерий опустил голову:

- И очень напрасно. Это бессмысленно! Я закончился, у меня нет будущего, неужели ты не видишь…

- Будущее есть всегда. Или почти всегда… Поверь, я видела достаточно людей, у которых было несравненно больше оснований утверждать, что будущего у них нет. Но они боролись. И подчас побеждали.

Валерий стиснул голову руками и резко поднялся:

- Я не должен был приходить… Я сам не знаю, как оказался здесь. Как-то само самой вышло… Но довольно! Я должен идти!

Он двинулся в направлении дверей подъезда, тяжело переставляя плохо слушающиеся ноги. Татьяна вскочила следом и, вцепившись обеими руками в его рукав, увлекла обратно, усадила:

- Я никуда не отпущу тебя, - сказала твердо. – Ты не представляешь, что я пережила за эти два дня, пока ты пытался разрешить свои разногласия с будущим…

- Тебе придется пережить гораздо больше, если ты меня не отпустишь! Я не хочу, пойми, не хочу, чтобы рано или поздно ты возненавидела меня! Чтобы… чтобы все повторилось… - в глазах Валерия отразился смешанный со страданием страх.

- Что повторилось? – спросила Татьяна, стиснув его ладонь и заглядывая в глаза.

- Скажи, ты была несколько месяцев назад в клинике для душевнобольных и… страдающих всякими нервными расстройствами?

- Да, конечно. Я устраивала туда мать Лары. Правда, она в итоге в последний момент отказалась лечиться…

- Значит, не показалось… А знаешь ли ты, что я был там в то время? Моя бывшая жена спровадила меня туда, потому что я, как она считает, испортил ей жизнь, измучил ее, и жить со мной стало для нее совершенно невыносимо! – голос Валерия задрожал. – Я, наверное, погиб бы там, если бы в какое-то утро не увидел в окно тебя. В тот момент у меня появилась первая точка опоры, надежда… И я смог выкарабкаться! Но теперь я понимаю, что зря. Тупик все тот же! И все так же нет выхода! А, значит, все вернется на круги своя. Ты добрая, ты сперва будешь жалеть меня, терпеть, страдать вместе со мной… А потом устанешь, начнешь раздражаться и тяготиться мной. Наконец, ты решишь, что единственное, что может мне помочь, это… - он горько усмехнулся, - квалифицированная медицинская помощь. Как твоей соседке – только в своем роде.

- Все не то и не так ты говоришь, - вздохнула Татьяна, обняв его и осторожно гладя по волосам. – Квалифицированная медицинская помощь сама по себе не способна помочь в таких ситуациях. Помочь может лишь воля к борьбе самого человека, помноженная на любовь к нему человека другого, питающую эту волю, поддерживающую в борьбе. Ты смог выкарабкаться, благодаря одному лишь призраку надежды! Что же робеть теперь? Ведь теперь ты не один! Слышишь? И что бы ни случилось, я не оставлю тебя, не предам, не причиню боли. Бог не дает испытаний свыше наших сил. А награда за них зависит от того, сможем ли мы достойно их выдержать. Бабка Акулина рассказывала мне притчу. Один человек все роптал на свой крест и просил у Бога уменьшить его. Раз за разом Бог исполнял его просьбу, пока, наконец, крест не исчез вовсе. В тот же час ветер поднял человека и унес прочь, потому что нечем больше оказалось ему удержаться на земле. Стал человек плакать и молить, чтобы Бог вернул ему крест, но вой ветра заглушил его мольбы. Так и носит его по свету целую вечность…

Валерий затих и как будто задремал под мерную, вкрадчивую речь Татьяны. Заметив это, она чуть качнула его за плечо:

- Пойдем в дом. Ночь на дворе.

Валерий мотнул головой:

- Нет, я не пойду. Я останусь здесь… Пойми, все кончено, кончено…

- Ты принял правильное решение, отказался от дурного предложения. Разве это повод отчаиваться? Разве это последний шанс?

- Пойми! – почти закричал Валерий. – Любой другой вариант окончится тем же! Потому что я никогда не приму их подлых правил, а они никогда не изменят их для меня! И унижаться я больше не стану! Ты не представляешь, как это отвратительно – ходить с протянутой рукой! Перед этими рожами! Никогда, никогда я больше не пойду к ним, ни за что на свете… Слышишь? Ни за что…

- Разумеется, не пойдешь. А сейчас, пожалуйста, идем со мной, - попросила Татьяна снова. – Холодно, я замерзла. Разве ты хочешь, чтобы я простудилась?

- Иди одна, а меня оставь.

- Одна я не пойду. Буду замерзать вместе с тобой.

Валерий пристально посмотрел на нее:

- Но ведь завтра мне все равно придется уйти, а идти мне некуда – кроме как в бродяги.

- Зачем тебе уходить? Разве ты этого хочешь? Нет, не хочешь. И я не хочу, чтобы ты уходил. Ты останешься у меня, и мы вместе что-нибудь придумаем относительно нашего будущего.

- Потом ты все равно прогонишь меня. Лучше прогони сейчас! Не так больно будет.

- Не прогоню. Разве что ты сам однажды устанешь от моей правильности и уйдешь… Но довольно, в самом деле, разговоров на лестничной клетке! Не хватало еще, чтобы кто-нибудь из соседей вызвал милицию.

Шел уже пятый час утра, когда Татьяна все-таки втянула Валерия в квартиру и, напоив горчим чаем, уложила спать. Он уснул тотчас, ей же было не до сна. Она ясно поняла, что, если не отыщется живого дела, которое позволило бы ему вновь обрести себя, то воли, помноженной на любовь, окажется мало, и точащая его душу тоска разрушит жизнь им обоим.

Татьяна не сомкнула глаз, ища выход из создавшегося тупика, и к утру решила испробовать единственный возможный. По счастью, этот день был у нее выходным. До обеда она просидела дома, боясь оставить все еще спящего Валерия одного. Увидев в окно возвращающуюся из школы Лару, Татьяна позвала ее к себе, попросила:

- Котенок, ты можешь выручить меня на несколько часов?

- Для вас – все что хотите! – кивнула девочка. – Вы хотите, чтобы я присмотрела за вашим другом?

- Угадала.

- Нет вопросов. Присмотрю, разогрею обед – все сделаю. Вот, только я не удержу его, если он решит куда-нибудь пойти.

- А ты скажи, что дверь я заперла снаружи. И ботинки его я уберу… А куртку все равно надо отнести в химчистку – она вся в грязи. Не отстирать.

- Что сказать, если он спросит про вас?

- Скажешь, что я поехала в больницу, - пожала плечами Татьяна, - и скоро вернусь.

- Вам бы отдохнуть, - заметила Лара. – У вас такие круги под глазами – ужас.

Татьяна покосилась в зеркало:

- Да, неказисто… - поморщилась. – Ну, да ладно. Идя с протянутой рукой, «звездой» выглядеть необязательно. Спасибо тебе, котенок, за все! – она чмокнула девочку в щеку. – Себе, главное, не забудь разогреть обед. Все на плите стоит.

- Удачи вам, Татьяна!

- Спасибо! Она мне понадобится…

Трясясь в душном вагоне метро, Татьяна вспомнила «Федота-стрельца» с неизменной присказкой Маруси:

«Не кручинься и не хнычь!

Будет стол и будет дичь!

Ну-ко станьте предо мною,

Тит Кузьмич и Фрол Фомич!»

Тита Кузьмича и Фрола Фомича, соединенного в одном лице, к которому направлялась она сама, звали Александром Алимовичем Гареевым. Бизнесмен среднего звена, он был достаточно известен. Одни считали его едва ли ни бандитом разлива 90-х, другие восхваляли, как щедрого мецената. Вероятно, более или менее справедливым было и то, и другое. Из сделавших состояние в начале 90-х вряд ли нашелся бы человек, облаченный в незапятнанные ризы. И очень многие из таковых так или иначе меценатствовали. Правда, Гареев был в своей благотворительности щедрее и последовательнее многих других.

Татьяна, однако же, знала иного Гареева – Гареева-отца. Несколько лет назад его единственная дочь тяжело заболела. Дорогое лечение за границей оказалось безрезультатным, медицина вынесла девочке приговор. Ни один врач не желал рисковать и браться за операцию, не имевшую, по общему вердикту, шансов на успех. А Татьяна взялась, вызвав негодование коллег. Последнее слово, однако, осталось за отцом. Хотя молодая женщина-хирург не внушала ему доверия, но иных, даже самых призрачных шансов на спасение дочери не было, и он дал согласие на операцию.

Позже многие говорили, что доктор Ларионова совершила в тот день чудо. Все были убеждены, что операция закончится фатально, и на этом окончится карьера самонадеянной «выскочки». Но маленькая пациентка выжила, и после преодоления кризиса, маститым специалистам ничего не осталось, как развести руками и признать, что у безнадежного ребенка появилась надежда на выздоровление.

Когда девочка пошла на поправку, Гареев пожертвовал немалую сумму на лечение больных детей и с той поры уже не лишал их своей поддержки. Предложил он любую награду и Татьяне, но та лишь беспомощно развела руками:

- Мне ничего не нужно!

Александр Алимович тонко улыбнулся на эти слова:

- Это ненормально, когда молодой, красивой женщине ничего не нужно. Неужели у вас нет никаких желаний? Этого не может быть!

Татьяна призадумалась, силясь отыскать в недрах души хоть одно настоящее желание – желание чего-либо для себя. Но ничего не находилось. Конечно, Гареев был прав, это ненормально. Но что поделать, если она так по-дурацки устроена?

- Спасибо, но у меня, действительно, все есть.

- Стало быть, вы счастливы? Первый раз вижу человека, у которого все есть! Татьяна Вячеславовна, вы не знаете, что говорите. У меня, мягко говоря, есть гораздо больше, чем у вас, но я никогда не скажу, что у меня есть все. Подумайте, я ведь могу сделать для вас очень многое. Вне зависимости от цены вопроса. Вы вернули мне дочь, и отблагодарить вас достойно я обязан.

- Но я, действительно, не знаю, что бы мне могло быть нужно!

Гареев пожал плечами, а затем положил на стол Татьяны свою визитную карточку:

- В таком случае, я оставляю вам неограниченное время на размышления. Будьте уверены, настанет день, когда у вас появится некое очень большое желание. И тогда милости прошу. Долгов чужих я не прощаю, долгов своих – не забываю. Правда, я не советовал бы вам думать слишком долго: а то неравен час пристрелят меня какие-нибудь конкуренты, а мне бы не хотелось остаться должным. Только не просите у меня на нужды каких-нибудь нищих. Милостыни я не подаю, учтите.

- Отчего же?

- Милостыня развращает человека, Татьяна Вячеславовна. Человек должен работать, должен зарабатывать свой кусок хлеба. А иной подлец ведь предпочтет оскотиниться, нежели работать. На кой ему работать, если всегда можно рассчитывать на черпак благотворительной похлебки с пайкой? Помогать можно увечным, старикам, детям. Но всевозможным лодырям и пьяницам – никогда. Поверьте, я знаю, о чем говорю. Эти люди заслуживают не пайки, а палки.

- Я учту ваше предупреждение.

- А я буду ждать вас, Татьяна Вячеславовна.

Кроме фамилии в Гарееве не было ничего, чтобы выдавало его восточные корни. Разве что темные волосы и глаза, легкая смуглость матовой кожи. Этот человек был не лишен обаяния. В нем не было ничего и от нуворишей, хапнувших шальные деньги. Его невозможно было представить в малиновом пиджаке, увешанном золотом. Александр Алимович, несомненно, обладал достаточным уровнем культуры и образования, чтобы выдерживать тон.

Ступив в роскошный офис, расположенный в центре Москвы, Татьяна была готова к тому, что ждать столь важного и занятого человека придется долго. Однако, и десяти минут не просидела она в глубоком, обитом кожей кресле в овальной приемной, как массивная дверь открылась, и секретарша пригласила ее войти.

Александр Алимович поднялся из-за стола, поприветствовал Татьяну и, усадив ее за чайный столик, сделал знак секретарше подать все, что полагается.

- Итак, - улыбнулся, садясь, Гареев своей фирменной тонкой улыбкой, - я так понимаю, с вами все-таки произошел процесс вочеловечивания, и, как следствие, вы обрели земные желания, для исполнения которых вам нужна помощь джинна?

- Вы угадали, - кивнула Татьяна.

- Джинн к вашим услугам. Моя Лика на днях выиграла серьезный музыкальный конкурс. Она весела, полна жизни! И это благодаря вам, так что не стесняйтесь, Татьяна Вячеславовна. Я буду рад, наконец, что-то сделать для вас.

- Я слышала, вы иногда спонсируете культурные проекты. У меня есть такой проект. Художественный фильм. У нас есть замечательный сценарий, режиссер, исполнительница главной роли, но спонсора мы найти не можем.

- Разрешите праздный вопрос? Давно ли вы переквалифицировались из хирурга в продюсеры?

- Сегодня мой дебют в этом качестве.

- Я так понимаю, что этот проект скорее не ваш, а близкого для вас человека?

- Идея принадлежит моему хорошему другу – очень талантливому и прежде известному актеру.

- А что же с ним случилось?

Татьяна покраснела и ответила сдержанно:

- Александр Алимович, я помню ваше условие. И если вы думаете, что пришла просить за какого-то, как вы выразились, лодыря…

- Все-все-все! – «джинн» поднял руки. – Я не так долго знаю вас, но прекрасно понимаю, что вы не пришли бы ко мне за помощью, если бы не крайняя нужда. Что ж, я не стану больше терзать вас своим любопытством и сдержу свое слово. Какова цена вопроса?

Татьяна протянула Гарееву тоненькую папку с расчетами бюджета и синопсисом:

- Вот. Мы высчитали все максимально точно и по минимуму.

Александр Алимович надел очки и, покрутив ус, бегло просмотрел цифры, не удостоив взглядом синопсис:

- Малобюджетная картина, все понятно. Что ж, можете обрадовать вашего протеже – финансирование я обеспечу. Пусть заедет ко мне в будущий вторник часам к двенадцати.

- Он непременно заедет. Только, прошу, не говорите ему, что это я вас попросила. Мне бы очень хотелось, чтобы этот проект состоялся, но я вовсе не хочу, чтобы мой протеже чувствовал себя мне обязанным.

Гареев помолчал, затем ответил, пожав плечами:

- Мне, признаюсь, сложно вас понять. Более того, должен сказать, что вы совершаете ошибку. Тайная благотворительность, может, и хороша, если исходить из религиозных оснований, но она вредна для тех, кому благотворишь. Они преисполняются наглой самоуверенности и начинают ждать манны с небес, нисколько не беспокоясь о благодарности тем, кто им помог. А благодарность, Татьяна Вячеславовна, между прочим, хорошее и благородное чувство.

- Вы отказываетесь?

- Нет. Сегодня я побуду умеренным либералом, позволяющим людям спотыкаться о колдобины и мочить ноги в лужах, вместо того, чтобы спокойно пройти по ровной и чистой мостовой.

- Спасибо, Александр Алимович! Вы не представляете, как выручаете меня!

Гареев взял с письменного стола большую фотографию дочери и подал Татьяне:

- Смотрите, какая она румяная и счастливая. Когда она кричала от боли ночи напролет и угасала на глазах, я готов был отдать все, лишь бы она выжила и не страдала больше. Теперь она не кричит, а смеется и поет. И в сравнении с этим любая ваша просьба – пустяк. К тому же я постараюсь продавить ваш проект в прокат, чтобы хоть отчасти вернуть вложения. Это принцип.

Выходя из офиса, Татьяна покачнулась от сильного головокружения – сказывалось напряжение последних дней. А ведь завтра ночное дежурство! Хоть бы отоспаться перед ним, хоть бы немного отдохнуть…

Купив новую «симку», она набрала номер Валерия и, старательно изменив голос, представилась секретаршей Гареева – сообщила, что «шеф» готов оказать спонсорскую помощь проекту и приглашает для обсуждения деталей и подписания договора. После этого Татьяна почувствовала огромное облегчение и вместе с тем столь же огромную слабость. Она едва доплелась до дома, где Валерий с порога обрушил на нее вал тревог и надежд перед предстоящей встречей. Но на обсуждение оной сил уже не осталось – сон сморил ее, едва голова коснулась подушки.

Валерий до последнего мгновения колебался, опасаясь, что очередное хождение за спонсорской помощью обернется новой пощечиной. Но Татьяна была категорична: идти необходимо, так как не попытать счастье в такой ситуации – непростительная трусость. Он предложил ей поехать на переговоры вместе, но она не могла – на вторник была назначена тяжелая многочасовая операция.

Валерий прибыл в офис Гареева на двадцать минут раньше назначенного. Он ожидал, что разговор будет долгим и трудным, что спонсор непременно выдвинет какие-нибудь каверзные условия, но все вышло совсем иначе. Ровно в двенадцать в приемную зашел пожилой, лысый господин и, представившись финансовым директором Гареева, сообщил, что Александр Алимович велел ему уладить дело без проволочек. На улаживание потребовалось от силы полчаса – все необходимые документы были уже подготовлены. Валерий тщетно пытался разгадать, в чем кроется подвох такой странной щедрости.

- Скажите, а откуда господину Гарееву стало известно о нашем проекте?

Финдиректор развел пухлыми руками:

- Это вы при случае спросите у него. Я отвечаю только за перечисление средств. Вас что-то не устраивает?

Невозможно, чтобы устраивало все. Но в данном случае было именно так. Это и настораживало, и не давало повода к отступлению. Оставалось лишь принять происходящее, как чудо, и не искать в нем подводных камней.

Когда все формальности были улажены, Валерий почувствовал, словно переместился в некое иное измерение, иную, сказочную атмосферу. Душа требовала поделиться этой окрыленностью, требовала праздника.

Недолго думая, он набрал телефон Лиды и предложил ей встретиться, дабы обсудить предстоящую совместную работу.

- Конечно, с радостью, - пропел мелодичный голос в трубке. – Где же?

- Может быть, прогуляемся где-нибудь? Не хотелось бы сидеть в душных и шумных ресторанах, - здесь Валерий слукавил. Он бы с удовольствием пригласил девушку в ресторан, но не хотелось оказаться в роли Кисы Воробьянинова.

- А, может, вы приедете ко мне? Я живу одна, и мы бы все спокойно обсудили.

Лучшего предложения и быть не могло! Имевшихся в распоряжении Валерия финансов хватило ровно на «джентльменский» набор в виде легкого, полусладкого вина, коробки конфет и белой розы, с которым он и переступил порог квартиры Лиды час спустя.

В этот день она показалась ему еще более неотразимой, чем в первую встречу. Легкие, темно-зеленые блузка и брюки, тонкая, гибкая фигура, роскошные локоны, свободно спадавшие на плечи и спину…

- А я не ждала, что вы позвоните!

- Отчего же?

- Каюсь, не поверила вашему предложению.

- Я всегда держу свое слово.

- Да нет, просто я думала, что улаживание формальностей сильно затянется.

- Как видите, все улажено!

За столом он читал ей первые сцены будущего фильма, следя за тем, какое впечатление они производят на молодую актрису, а она слушала и, несомненно, понимала не только поверхностное, но и весь тот подспудный слой, который надлежало ей выразить. В какой-то момент Валерий так увлекся, что схватил руку девушки, и она не растерялась – взглянула в сценарий и ответила следовавшей по тексту репликой героини.

Время летело незаметно, и очнулся он, лишь когда в комнате стало темнеть.

- Простите, Лида, я, наверное, совсем вас замучил, - повинился, вставая. – Мне уже пора. Сценарий я оставляю вам – готовьтесь, съемки начнутся в ближайшее время.

Он возвращался назад в необычайно приподнятом, упоенном, близком к восторженному состоянии духа. Легко взбежав по ступенькам, открыл дверь квартиры Тани своим ключом и, когда сама она вышла ему навстречу, подхватил ее на руки и закружил, жадно целуя:

- Виктория, как говорили в петровские времена! Мы победили! Через считанные недели запускаемся! Сколько надо успеть за это время! Мысли путаются!

- Я счастлива, что все уладилось, - откликнулась Татьяна. – Поздравляю! Я звонила тебе сегодня. Почему ты отключил телефон?

Валерий мгновенно достал из кармана мобильный:

- Вот так-так! Разрядился, а я не заметил… Прости, пожалуйста.

- Ты куда-то ездил?

- Да, - Валерий кивнул. – Я решил, что, поскольку времени в обрез, нельзя терять ни минуты, и поехал к Лиде. Ну, к той актрисе – помнишь, я говорил, что она идеально подходит на главную роль?

- Конечно, помню.

- Я отвез ей сценарий, и мы обсудили предстоящую работу. Знаешь, такие обсуждения обычно так увлекают, что время не замечается.

- Ты голодный?

- Страшно!

- Тогда иди ужинать. Хотя я и не смогла дозвониться тебе, чтобы узнать о поводе для праздничного ужина, но, думаю, что-нибудь недурственное я еще успею сообразить.

- Прости еще раз – я, действительно, не заметил разрядки…

- Ты растяпа, - беззлобно заметила Татьяна. – А что твоя красавица? Понравилась ей роль?

- Она не сказала, - Валерий смутился. – А спрашивать было неудобно. К тому же ей надо дочитать, обдумать… Но она чудесная! Уверен, она станет настоящей находкой нашего фильма! В ней есть что-то неповторимое, что-то особенное!

- Вижу, она очень вдохновляет тебя?

- Модель должна вдохновлять художника – это аксиома, - с нарочитым безразличием ответил Валерий и инстинктивно сменил тему: - Нам, между прочим, еще нужно найти героя. Может, у тебя есть какие-нибудь идеи?

- Мой дорогой, ты же знаешь – я малограмотна в области кино. Современных фильмов я не смотрю. Откуда же мне знать молодых артистов? Спроси об этом лучше свою модель.

- Да, это мысль! – оживился Валерий. – Завтра же позвоню и спрошу! Может, она как раз уже прочитает весь материал!..

Глава 8.

- Он больше не придет… - эти слова сорвались с языка сами собой, едва за Валерием закрылась дверь. Но понимание того, что этот момент неизбежно настанет, явилось еще раньше, в тот вторник, когда все решилось.

Татьяна была не только талантливым хирургом, но и редким диагностом, почти не делавшим ошибок. Глаза Валерия в памятный вечер сказали ей все. Они светились вдохновением, но источник этого вдохновения находился в другом месте, им была не Татьяна, а та, которой предстояло сыграть ее. Какая ирония судьбы! Эта девочка очаровала его, и к ней поехал он в первую очередь, напрочь забыв – не о телефоне, нет – а всего-навсего о прототипе…

Последующие дни Валерия почти не бывало дома, а, когда он приходил, то все равно оставался далеко, витая в своем мире. Вот, и простился теперь – вроде бы тепло, со многими хорошими словами, с обещаниями звонить и настояниями, чтобы Татьяна выбралась на съемки, но взгляд летел куда-то мимо, мысли и чувства были не здесь. Напоследок она поцеловала его, мысленно прощаясь и с большим трудом сохраняя спокойствие.

Вот, закрылась дверь, стихли шаги на лестнице, хлопнула с грохотом входная…

- Он больше не придет…

- Почему вы так говорите, Татьяна? – она и не заметила, как неслышно подошла к ней Лара.

- Потому что копия иногда превосходит оригинал. Что ж, может, и к лучшему, что все так, если только он будет счастлив.

- А вы? – Лара опустилась на колени и пытливо смотрела Татьяне в глаза.

- Я? На меня у промысла, видимо, иные планы…

Неделю назад она едва не покалечила человека – во время операции стало плохо, предательски дрогнули руки. Слава Богу, Вася Ковтун, ассистировавший ей, довел дело до конца.

А через два дня прозвенел третий звонок. Утром Татьяна зашла в кабинет заведующей отделением – переговорить относительно одного из больных. С Региной Александровной, недавно вступившей в должность, у нее давным-давно не сложились отношения. Алчная, честолюбивая, совершенно черствая к чужой боли, Регина наводила страх, как на пациентов, так на персонал. Но если прочие сотрудники мирились с таким положением, то Татьяна регулярно схлестывалась с заведующей, нажив в ее лице непримиримого врага.

Лающий голос Регины она услышала еще на подступах к кабинету. «Волчиха» говорила по телефону.

- Ничем не можем вам помочь. У нас нет мест, я вам уже сказала! Ничего с ним не случится! Вы меня что, медицине учить будете?! Вы врач?! Нет?! Тогда и нечего говорить! Пусть работать идет, нечего на инвалидности сидеть!

Татьяна вошла в кабинет, когда трубка с грохотом опустилась на положенное ей место, и, забыв, зачем, собственно, пришла, закипела:

- То, как вы, Регина Александровна, разговариваете с больными – это преступление! Неужели вы не понимаете, что от такого обращения и здоровый человек заболеет?! И как так у вас нет мест? Они есть! Только вы продаете их приезжим! Думаете, такой бизнес на чужих жизнях вам сойдет с рук?

- Выбирайте выражения, Татьяна Вячеславовна!

- Это вы выбирайте выражения! От вас вчера девушка-сердечница вышла в слезах! Что вы ей наговорили?! Здесь же больные люди! Которым и без того плохо! А вы… Вы!

- Будьте добры не кричать в моем кабинете! – взвилась Регина, хищное лицо которой пошло буро-красными пятнами. - Вы здесь не начальница, и я не потерплю, чтобы вы устанавливали в отделении свои порядки. Больных мы обязаны лечить. Но допускать, чтобы они садились нам на голову, мы не обязаны!

- А что, значит, по-вашему лечить? Таблетка-укол-скальпель? К человеку относиться нужно по-человечески! Вот, первое лекарство! А вы же словом убить готовы! Вас к медицине на пушечный выстрел подпускать нельзя!

- Это вас нельзя подпускать к медицине. У вас, видимо, нервы не в порядке! Так обратитесь к специалисту! Я не потерплю ваших выходок, Татьяна Вячеславовна! Вы, кажется, на днях едва не убили пациента на операции? Поздравляю! Лечите нервы, моя дорогая, и не мешайте другим работать!

 Из кабинета заведующей Татьяна выскочила, как ошпаренная, и, пройдя несколько шагов, вынуждена была опуститься на стоящую у стены кушетку, ловя губами вдруг исчезнувший воздух и жмурясь, чтобы не видеть лиловых разводов перед глазами.

…Через несколько дней она узнала предварительные результаты общего обследования и выслушала пламенный обличительный монолог Валентинки:

- Ты же диагност от Бога, Танька! Как ты себя-то проворонила? Только не ври, что не чувствовала никаких симптомов!

- Хороший сапожник должен ходить босым, - Татьяна лежала на кушетке и безразлично смотрела в окно.

- Я не пойму, тебе, что ли, наплевать, что с тобой будет? Или у тебя шок?

- Пожалуй, мне, действительно, наплевать… Оперировать я больше не смогу, это ясно. И это единственное, что плохо. Больше я ничего не умею.

- Ты о чем думаешь? Ты о себе подумай хоть немного, дура!

- Боже упаси. Более скучного и вредного предмета для размышлений не существует.

- Что ты все-таки будешь делать?

- Для начала возьму отпуск и все обдумаю. Мне много есть, над чем подумать. Я, кажется, невыносимо устала.

- Еще бы! Столько пахать…

- Работа тут не причем. Я от себя устала… От своей проклятой правильности. От хорошей девочки, в которую я так самозабвенно играю. Может, стоило попробовать пожить неправильно, а? Просто – пожить? Своей жизнью? Я ведь ни единого дня своей жизнью не жила.

- Еще не поздно начать, - осторожно заметила Валентинка. – Попробуй сделать то, чего никогда не делала – это освежает. Благо у тебя таких дел – несметное число! Что ты видела-то, кроме этих мерзких больниц, своих бомжиных кухонь и подопечных калек?

- Людей… - Татьяна приподнялась и обхватила руками колени.

- Велика невидаль!

- А разве нет? Можно видеть многие страны, рестораны, салоны, тысячи лиц, а людей, души их, просмотреть. И какой же смысл тогда в этом калейдоскопе? Чехов говорил, что возле каждого из нас должен стоять человек с молоточком, напоминающим нам о страданиях ближних, будить нас.

- Пошла мораль читать! – махнула рукой Валентинка. – Молоточек теперь не поможет, учти! Разве что обухом огреть – тогда может кто и пробудится. Забей ты на все и на всех! Займись, наконец, собой!

- Собой? Собой хорошо заниматься, когда понимаешь себя. А я… Боюсь, что я себя никогда вполне не понимала. Что я? Где я? Ладно, разберемся как-нибудь… А начну я, пожалуй, с того, - Татьяна поднялась, - что напишу о художествах «волчихи», куда следует. Пусть я больше не смогу здесь работать, но и она не будет торжествовать! Не будет впредь торговать койками!

- Она не будет, другие найдутся.

- Смотря, кого поставят на ее место.

- Давай мы тебя в санаторий отправим, а? Тебе же лечение нужно!

- Ты только что сказала, что я диагност от Бога. Поэтому я сама назначу себе то лечение, которое сочту нужным.

- И угробишь себя.

- Это покамест в мои планы не входит, не волнуйся.

- А, может, попросить помощи у Гареева? И с квартирой опять же, чтобы твой оглоед не загнал тебя в какую-нибудь дыру. Он же обещал тебе помочь в случае нужды!

- Джинны помогают только один раз…

- Кто?

- Неважно…

Татьяна не наигрывала безразличия в разговоре с подругой. Если Родину стоит защищать, когда эта Родина стоит того, чтобы в ней жить, то жизнью нужно дорожить лишь в том случае, если в ней есть, что терять. Что же было у Татьяны? Больные, которых, конечно, жаль оставить, Лара, о которой следовало бы позаботиться, какое-то число «несчастненьких»… Но все это было не то, все это были вмененные себе обязанности и только.

Единственный человек, которым она по-настоящему дорожила, уехал и даже не звонил. И хотя она знала, что он не позвонит, но все-таки робко надеялась, все-таки ждала услышать его голос, вздрагивала, заслышав звонок, и сникала, слыша чужие голоса…

Пока Татьяна размышляла, Пашка нашел вариант размена их квартиры. Только переезда и не доставало теперь… Ехать в какую-то Лобню, налаживать там быт. Зачем? Для чего? Для кого?..

Долго перебирала Татьяна в уме все, что было в ее жизни, пока вдруг не высветилось ясно: только одно и было у нее – свое, настоящее, не способное предать и исцелявшее душу. Если хочешь вырваться из траектории жизни, ведущей тебя к беде, просто наберись смелости, чтобы сменить ее – резко и сразу, просто начни жизнь с чистого листа, заново. Этот совет Татьяна некогда слышала в институте от старика-профессора и, вот, теперь вспомнила и встрепенулась, приняв решение.

Пятый дубль полетел в корзину, и Валерий закусил губу, смиряя раздражение и подбирая слова, чтобы в очередной раз объяснить Лиде, что она должна играть. Все-таки поразительная нечуткость! Неужто все их поколение такое? Хотя нет, взять хотя бы партнера ее – Лешку. Оболтус, конечно, но роль чувствует, выкладывается. А она!.. Откуда эти развязные манеры вместо ласки, нежности? Откуда вульгарный тон там, где нужна мягкость и задушевность? Или в ее представлении любовь равнозначна похоти?

А ведь сколько переговорил он с нею, пока готовились к съемкам и в самом начале их! Валерий так увлекся своей моделью, что все остальное отошло на второй план. С Лидой он проводил многие часы: читал ей стихи, рассказывал о книгах и фильмах, сюжеты которых могли помочь девушке настроиться на нужную волну, репетировал отдельные сцены. Первое время Валерий чувствовал окрыляющую душу влюбленность в эту юную красавицу и слепо верил, что она понимает и разделяет все, что он ей говорит. Лида как будто околдовала его. И когда в какой-то вечер она сама сделала первый шаг, поманила его, он, распаленный страстью, не мог противиться.

Прозрение стало приходить запоздало, когда менять коней на переправе было уже невозможно по причине немалой части отснятого материала. Оно было медленным, ибо если днем Валерий-режиссер на съемочной площадке видел актрису, которой не хватает таланта, то ночью Валерий-мужчина забывал об этом в объятиях пылкой любовницы.

Он чувствовал, что запутался, чувствовал, что эта связь сбивает его с толку, что она – непростительная ошибка, но не мог разорвать ее. Снова проснулся в смущенной душе пресловутый двойник, расколовший ее и навязывавший свою волю. Однажды Валерий уже почти решился расставить точки над «i» в своих отношениях с Лидой, но в тот день случайно увидел ее кокетничавшей с молодым оператором Ромой, и мгновенно вспыхнувшая ревность напрочь пресекла благие намерения. Чем сильнее он страдал, видя ее с другим, тем жарче разгоралась страсть, тем больше он нуждался в ней, чувствуя победу над соперником, когда она была рядом.

Ночь Валерий проводил в объятиях Лиды, утром терзался муками совести и раздвоенности, днем наступала мука не меньшая - приходилось биться над каждой сценой. Вечером он зарекался разорвать все более удушающие путы, снова сделаться самим собой, но наступала ночь, и все начиналось сначала.

Самые драматические сцены фильма оставили напоследок и который день мучительно добивали их, запарывая дубль за дублем.

- Пойми, Лида, твоя героиня – это искренность, сердечность, тонкость… Никакой пошлости! Никаких грубых нот! Она… как мелодия! Плавная, нежная! Как наша поэзия! Как русский романс! Чистая, прозрачная лирика, щемящая душу!

Чем больше он говорил, тем явственнее перед взглядом являлся милый образ, непостижимо похожий внешне на ту, что стояла перед ним… Или не так уж и похожий? Грубая перерисовка может ли быть сравнима с оригиналом? А он в ослеплении своем не только сравнил, но и спутал, прельстившись юным очарованием…

- Все, перерыв до завтра! Лида, будь добра подготовиться. Если я еще раз услышу эту отвратительную тональность уличной девки, хоть один звук мерзкий услышу!..

- Я не понимаю, что ты от меня хочешь!

- Значит, будем учиться, - жестко ответил Валерий. – Профессор Хиггинс сделал леди из Лизы Дулитл. Я, конечно, не Хиггинс, но надеюсь, что добьюсь нужного результата.

- Это еще кто? – нахмурилась Лида.

- В другой раз расскажу… - махнул рукой Валерий.

- Типа малограмотных не просвещаем? Господи! – ее губы нервно запрыгали, а в голосе послышались истерические ноты. – Как же меня это все достало! Которую неделю мы живем в этом захолустье! В этой грязи! Когда это все кончится уже!

- Чем быстрее сможешь сыграть то, что от тебя требуется, тем скорее поедешь домой. А, впрочем, можешь катиться на все четыре стороны к черту! Фильм с плохой актрисой мне, в конце концов, не нужен! – вспылил Валерий ответно.

Из уличной торговки можно сделать леди. Но можно ли сделать актрису?.. А тем более, чуткую, сердечную женщину? Ему вдруг отчаянно захотелось услышать голос Тани. Прощаясь с нею, он был несколько разочарован и озадачен ее прохладностью, отказом приехать на съемки. Он так и не смог понять эту странную женщину. Она как будто любила его и в то же время держалась так сдержанно, отстраненно… Особенно, в последние дни. Валерий мучительно пытался вспомнить, что произошло меж ними в ночь, когда он столь изрядно разомкнул тоску. Помнилось лишь, что долго сидел на лестнице, что Татьяна не позволила уйти, что говорили о чем-то… А, вот, о чем? Уж не намолол ли лишнего? Не обидел ли чем? Вдруг сказал что-то не то, а она восприняла по-своему? У женщин ведь всегда свое восприятие…

Неясность в отношениях утомляла. К тому же Валерию вовсе не хотелось в тот момент ничего прояснять и решать, а только погрузиться в процесс съемок и пестовать свою модель, которая виделась тогда чистым бриллиантом, который нужно только огранить, чтобы он засиял всеми цветами радуги.

В сущности, он просто сбежал от решения вопроса, отложив его до окончания фильма и внутренне надеясь, что все как-то прояснится само. И теперь за это малодушие стало вдруг стыдно и досадно, захотелось немедленно исправить допущенную ошибку.

Едва оказавшись в номере, Валерий принялся лихорадочно набирать номер Татьяны. Гнусный металлический голос раз за разом сообщал, что абонент недоступен. С огорчением Валерий отложил телефон, решив перезвонить позже. Однако, позже повторилось то же самое. Оставался городской телефон, но он отвечал унылыми продолжительными гудками…

В это время в номер вошла Лида, и Валерий впервые не ощутил от этого визита ничего, кроме досады. Это была не та, кого он хотел видеть, руки которой – целовать. А всего лишь подделка…

- Лида, я устал и хочу отдохнуть. Прошу тебя, иди к себе.

- Вот как? То есть ты наигрался и, думаешь, что меня можно просто выставить за дверь?

- Что тебя от меня нужно, Лида? Если ты думаешь, что я стану знаменитым режиссером и обеспечу тебе карьеру, то этого не будет.

- А ты, оказывается, хам. Я тебе что, шлюха панельная, чтобы так со мной разговаривать?

- Прости, я не хотел тебя обидеть. Просто я считаю, что наши отношения должны окончиться. Они и начинаться не должны были! – Валерий тряхнул головой. - Я очень благодарен тебе за все. Я, возможно, даже виноват перед тобой. Я готов просить у тебя прощения. Только давай закончим все это и разойдемся по-хорошему.

- Как знаешь, - усмехнулась Лида. – Смотри, еще сам придешь. Только как бы место не было занято!

Она ушла, а встревоженный Валерий снова и снова набирал по очереди умолкшие номера. В комнате стемнело, но он не зажигал свет и сидел, вперив взгляд в полумрак, вслушиваясь в тишину, за которой ему слышался знакомый напев:

Нам любовь с тобой –

Божий дар в пути.

Нам одной тропой

Суждено идти.

И течет река

Вереницей дней,

И светла она

От любви твоей.

Ты моя стезя, ты моя любовь,

Без тебя нельзя – стынет в сердце кровь.

Без любви твоей – как сухой цветок,

Без любви твоей – на ветру листок.

На другой день Валерий позвонил в больницу, где ему сообщили, что доктор Ларионова в настоящее время у них не работает. Мысли разбредались меж всевозможных объяснений, а сердце холодело от недобрых предчувствий. Может быть, просто переехала, как собиралась, на другую квартиру и по этой причине устроилась работать ближе к дому? Но почему в таком случае молчит мобильный? Украли? Потеряла? Мало ли причин! Но никакое успокоительное объяснение уже не могло вернуть Валерию душевное равновесие. Он клял себя последними словами за свою медлительность и трусость, за увлечение Лидой, и не мог думать ни о чем, кроме того, чтобы как можно скорее добраться до Москвы и узнать, что случилось с Татьяной.

Валерий хотел было бросить все и уехать немедленно, но обязательства перед группой пересилили. Нужно было закончить съемки, коих осталось на считанные дни. Правда, сосредоточиться на них уже не получалось. Он срывался на Лиду, чей голос и тон, коим произносились дорогие сердцу слова, сделались настоящей пыткой. Несколько хороших взбучек, впрочем, пошли ей на пользу: расстроенная, выведенная из своего обычного самоуверенного состояния, усталая и обиженная, она как-то размякла, стала более податливой и все-таки отыграла требуемое.

Оставалось доснять несколько второстепенных сцен, но Валерий не мог больше ждать. Наспех отдав распоряжения относительно окончания работы, он поспешил в Москву.

В столицу он прибыл на рассвете и, промаявшись час на вокзале, отправился к Тане, отбросив неписанные правила хорошего тона, воспрещающие столь ранние визиты.

Время, казалось, остановилось, и Валерий не шел, а почти бежал к знакомому дому. Вот, и ее подъезд, ступеньки, дверь… Стрелка часов миновала семь, но ждать дольше не было сил, и Валерий вдавил кнопку звонка.

Ни единого звука не раздалось за знакомой дверью. Он звонил вновь и вновь, но безрезультатно. Сердце упало. Что же это наделал он? Как мог так забыться, поддавшись страсти, позволить увлечь, заморочить и закружить себя? Как мог вновь потерять и себя, и ту, мыслью о которой был возрожден, которую чудом обрел?

- Считай, что это мое тебе на добрый путь благословение, - прошелестел в ушах голос старухи Акулихи.

На добрый путь благословляла она его! Их обоих благословляла! А он свернул, прельстившись миражом, и, вот, снова заплутал в непроходимом буреломе, в метели – и нет дороги… Безумие! Раз в жизни посылает судьба единственную возможную спутницу – половинку, без которой навсегда оставаться однокрылой птицей. И безумие желать большего, гнаться за птицами райскими, зачаровывающими своими песнями и лишающими памяти и воли. И как же высока цена за прельщение этими манкими, сладкозвучными голосами, за помрачение…

- Вы все-таки пришли?

Валерий резко обернулся. На лестнице стояла хромоножка Лара со школьным рюкзаком на плече.

- А Татьяны нет.

- Как… нет? – севшим голосом спросил Валерий.

- Просто - нет, - ответила девочка и, внезапно переменившись в лице, спросила: - Где же вы были так долго? Ведь она вас ждала! Она вас так ждала! Она не говорила, наоборот, делала вид, что все так и должно быть. Но я же видела, как она смотрела на телефон, как больно ей было, что вы о ней забыли!

- Лара! – вскрикнул Валерий, хватая ее за плечи. – Не трави мне душу, прошу! Я уже тысячу раз проклял себя! Скажи мне, Бога ради, что произошло?

- Обождите здесь, - Лара отстранилась и стала подниматься по лестнице. – Я сейчас вернусь.

Она, в самом деле, возвратилась, держа в руках пакет и конверт:

- Вот, - протянула, - это книги, иконы. Татьяна сказала, что они ваши.

- Благословение Акулины… - прошептал Валерий, чувствуя, словно его изжаривают на медленном огне.

- Да, она так и сказала, - кивнула Лара. – А в конверте ее письмо. Она все-таки верила, что однажды вы придете… А я, если честно, нет.

- Почему? Разве ты считаешь меня таким законченным подлецом?

- Вы же получили то, что вам было нужно. Зачем после этого возвращаться? – пожала плечами девочка.

- Что ты имеешь ввиду?

- Деньги, конечно.

- Какие деньги? – искренне изумился Валерий.

- Да вы что, так ничего и не знаете? – блеклые брови Лары приподнялись. – Хотя откуда же, ведь она вам не сказала…

- Лара, ты сведешь меня с ума! Говори же толком, умоляю!

- После той ночи, когда вы сюда пришли, она оставила меня с вами, а сама…

- Пошла на работу, я помню! Ты сама мне сказала!

- Я соврала, как она просила. Тогда я и сама не знала… Татьяна только потом рассказала. Она ходила к человеку, который дал денег на ваше кино. Когда-то она спасла его дочь.

- Почему она ничего мне сказала? – воскликнул Валерий.

- Не хотела, чтобы вы чувствовали себя ей обязанным. Она всегда очень боялась, что кто-то будет тяготиться долгом перед ней, и предпочитала, по возможности, благотворить тайно, как в Евангелии сказано.

Валерий закусил губы, подавив стон, дрожащими руками развернул письмо и стал читать.

«Мое дорогое сновидение!

Выходит, Лара думала о тебе слишком плохо, раз ты читаешь эти строки. Ты все-таки пришел… Мне очень жаль, что я не дождалась тебя. Но я ждала, правда. Не только последнюю нашу разлуку, но и всю жизнь. Ведь уже в первую нашу встречу я поняла, что ждала именно тебя, что никого другого быть не может.

Мне страшно много хочется сказать тебе, но я плохо владею письменным словом, поэтому перехожу к главному. Я уезжаю, мой милый. Уезжаю навсегда, потому что в Москве меня больше ничего не держит. Я решила испытать на себе Христов завет: раздать имущество нищим и идти за Ним. Все мое имущество – доля от проданной квартиры. Она пошла на помощь больным детям. Сегодня я сделала перевод и, ты знаешь, на душе у меня после этого стало небывало легко и светло. Теперь у меня ничего нет, и совесть моя впервые спокойна, и идти мне легко, ибо я свободна…

Завтра я буду дома и, может, наконец, обрету тот мир, который всегда искала. Дай Бог, чтобы и ты обрел искомое и был счастлив. Твое счастье – вот, чего более всего желаю я теперь! Пусть же это мое желание сбудется!»

Валерий поднял глаза на Лару:

- Почему она решила уехать? Ведь она была так предана своему делу, так заботилась о больных.

- Ей пришлось уйти из больницы.

- Почему?

- Потому что нельзя безнаказанно тратить свое сердце на чужие беды, - на глазах девочки блеснули слезы.

- Она так говорила о своем отце!

- И повторяла его! По счастью, пока не до конца… Просто в хирургии оставаться ей стало нельзя. Хирург не должен терять сознание во время операций, а рука его должна быть тверда.

- Но если она плохо себя чувствовала, то куда же поехала? Одна?!

- Я не знаю, - Лара вытерла слезы. – Она сказала, что едет домой. Что, когда будет возможность, напишет или позвонит.

- Домой, говоришь? – Валерий прищурился. «Домой», «дом», - так Таня говорила лишь об одном месте. О доме бабки, с которым, ее, коренную москвичку, горожанку, связывала какая-то невидимая и неразрывная нить.

- Ты, Лара, можешь думать обо мне как угодно плохо, но я найду ее. Непременно найду! И либо мы вернемся оба, либо оба останемся там. Больше ошибки я не совершу. Ты веришь мне, Лара?

Хромоножка пытливо посмотрела на него:

- Я хочу вам верить, и очень хочу, чтобы все так и было. Удачи вам!

- Спасибо! И тебе удачи!

Его поезд отходил вечером, и за оставшиеся часы он успел повидать Санька и заехать на свою бывшую квартиру – Катя просила зайти по возвращении в Москву.

Приближаясь к дому, Валерий увидел шагающего навстречу старшего сына. Широченные джинсы, короткая куртешка, руки в карманах, голова втянута в плечи, в ушах – наушники… Типичный портрет современного недоросля!

Поравнявшись с отцом, Олег остановился:

- Привет, па!

- Ты сейчас должен быть в школе, или я ошибаюсь? – осведомился Валерий, скептически разглядывая сына.

- Да не паникуй ты! Сегодня первого урока нет!

- Только первого? А я думал, у вас теперь вообще уроков не стало. Вас хоть чему-нибудь учат еще?

- Типа того. Математике там, как бы, и все такое.

- Русскому языку бы вас научили. Ты хоть книги читаешь?

- Да ну их! На фига? Я лучше с компом повожусь. Знаешь, сколько программисты получают?

- Не знаю и знать не хочу. Ты хоть по программе прочел что-нибудь? Я не знаю… Достоевского… «Войну и мир»… «Обломова»…

- Обломов? А чего он написал?

- Это его Гончаров написал… Ладно, иди, программист. А то опоздаешь.

В сумке Олега запищал телефон. Быстро достав дорогой айфон, он гордо показал его Валерию:

- Во. Новый! Дядя Боря на днюху отвалил. Память офигенная! Камера, все такое! У интернета скоростенка улетная!

- Дорогой, небось?

- А то! Последняя модель!

- Смотри не потеряй…

- Не паникуй, не посею! Тебя мать, что ль, попросила зайти?

- Да. Кстати, ты не знаешь, зачем?

- Да она сама тебе объяснит. А мне уже некогда. У нас третий урок – информатика! Надо успеть! Так что все, па, я пошел. Пока!

Валерий покачал головой, глядя вслед сыну, и поднялся на квартиру, где его дожидалась уже официально бывшая жена.

- Завтракать будешь? – миролюбиво спросила Катя.

- Я бы чашку кофе выпил.

 Катя неторопливо достала банку кофе, чашки, сахар, расставила все на столе.

- Как твои дела?

- Отлично… - отозвался Валерий. – Что тебя, собственно, интересует? Если мое материальное положение, то он не изменилось.

- Все та же песня, - вздохнула Катя. - Сколько я тебя помню, вечно ты всем недоволен, и вечно видишь все в черном цвете!

- Я не в черном свете вижу, я просто не страдаю близорукостью.

- А вот, Боря никогда ни на кого не жалуется и на все смотрит под положительным углом. А знаешь, почему? Потому что он привык проблемы решать, а не вздыхать без конца, портя настроение себе и другим!

- Человек умеет жить, это я уже слышал.

- Да не в этом дело! И без того жизнь не сахар, а тебя послушаешь немного, и ведь просто жить не захочется! Если хочешь знать, я именно из-за этого с тобой жить не могла! С ним все наоборот! Он меня от твоей тоски избавил!

- Ты просила зайти, чтобы это сообщить? – спросил Валерий, взглянув на часы.

- Нет, - ответила Катя, садясь напротив. - Я хотела поговорить об Олеге. Мы с Борей хотим, чтобы он учился за границей. Нужно твое согласие.

- Что за фантазия? – нахмурился Валерий.

- Почему фантазия? Там образование не чета нашему.

- А, по-моему, дело не в образовании. А в том, что ты совершенно не занимаешься воспитанием сына. Он одет с иголочки, у него страшно дорогой телефон, он привык распоряжаться деньгами, которых не зарабатывал. А в мозгах что у него? Ты хоть видишь, что он превращается в самовлюбленного эгоиста, который думает только тряпках, компьютерах и деньгах?

- Не преувеличивай. Что ты хочешь от него? Боря заботится о нем, как о родном. Ничего для него не жалеет! А ты! Пока мы жили вместе, что Олег от тебя видел?! Считали каждую копейку… А ты вечно пропадал то в театре, то на съемках! И ты еще упрекаешь нас?!

- Я не упрекаю! Я лишь говорю, что образование, даже заграничное, не заменит нормального воспитания в доме! Пойми! Личность не ограничивается тем, что на нее надето, какой марки у нее телефон и прочими материальными аспектами! Я о душе говорю!

- Слышала! Десять лет слушала эти твои пафосные сентенции! Хватит! Ты дашь согласие на то, чтобы ребенок поехал учиться?

- А если не дам? – усмехнулся Валерий. - Может, я не хочу, чтобы твой Борька усылал куда-то моего сына?

- Прекрати балаган, пожалуйста!

Валерий медленно допил кофе. Еще только переступив порог квартиры, он ясно почувствовал, что этот дом стал ему окончательно чужим. В нем прошла его жизнь, в нем росли его сыновья, но ему места здесь больше не было. Горько было, что чужой человек отныне распоряжается судьбой детей, но изменить что-либо было уже невозможно.

- Делайте, что хотите, - махнул рукой Валерий и, не прощаясь, покинул некогда родной дом.

Первый снег крупными хлопьями заметал московские улицы, и от этого на душе становилось светлее – метель свела их уже дважды, так неужели не поможет в третий раз? В последний раз?

Несмотря на все тревоги и угрызения совести, в душе мало-помалу водворялось непривычное спокойствие и ясность. Все наносное, суетное, что крутило, подобно шальному и злому ветру, столько лет, вдруг отошло, осталось позади – так, как уходит буря, уступая место тихому дню… Весь этот обманчивый киношно-театральный мир, готовый всякий миг предать, все эти чужие люди, играющие роль близких, ненужные связи и пустые волнения, погоня за успехом и долговая кабала – все рассеялось, открывая простор новой, еще неведомой жизни. Валерий не знал, что ждет его в ней, но знал одно: жизнь эта будет простой и настоящей, и в ней он не будет один, потому что рядом будет любящая душа, все понимающая и прощающая. А все прочее – разве суть важно?

Поезд шумно вздохнул и мерно застучал колесами по рельсам, летя в объятия снежной стихии. В зыбком полусне Валерию виделась покосившаяся изба, выпускающая из трубы клубы белесого дыма, и мерно идущая по едва утоптанной тропинке женщина, возле которой резвится большая косматая собака. Вот, она останавливается и оборачивается назад – за густым снегом ее лицо плохо видно, но ее рука приветственно машет, и слышен голос, доносящийся словно из далекого-далека, так что слов не разобрать, но прекрасный, как мелодия зимы.