Режиссер Антон Яковлев известен, как мастер театра психологического. Его постановки неизменно отличает глубина проникновения в самую суть произведений, казавшихся как будто хорошо известными публике. Толстой, Достоевский, Чехов - все это классика, выдержавшая немало сценических и кинематографический прочтений. Однако, Яковлеву удается открыть ее зрителю заново, открыть духовные смыслы, которые прежде оставались без должного внимания, преодолеть привычные рамки поверхностных интерпретаций. Многие современные постановщики в желании «освежить» классические произведения акцентируют внимание на внешнем, на т.н. «фокусах», призванных считаться режиссерским «видением». Антон Яковлев, напротив, обращается к душе. Он не дополняет авторов, но раскрывает их самих зрителю, раскрывает всю остроту написанного ими - для каждого из нас. Именно поэтому его спектакли дают столь обильную пищу и для ума, и для души. В 2017 г. состоялась премьера новой постановки режиссера. Шекспировский «Король Лир» стал первой премьерой на обновленной исторической сцене Малого театра.

- «Король Лир» - одна из самых сложных и трагических вещей Шекспира. В Вашей постановке она кажется еще более жесткой – в том числе, за счет выбранного перевода и оформления спектакля. Для Вас, как режиссера-постановщика, какая мысль, мотив были ключевыми в этом произведении? Что было главным в работе над ним?

- Как ни странно, изначально в пьесе меньше всего меня интересовала история отношений Лира и его дочерей или параллельная история Глостера и его сыновей. Все эти линии сюжета, в том числе и подробный разбор первой сцены, над которой многие ломают головы, как и я в начале пути, – зачем Лир затеял весь этот нелепый раздел Государства в прологе пьесы, в итоге мне показался совершенно очевидным и даже лишним. Это лишь повод, спусковой крючок, а сама пьеса – как публичная казнь. Персонажи здесь как инсталляции разновидностей греха, как марионетки в руках высшей силы по пути к возмездию. Автор хочет донести через них смысл главного: суть человека безнадежно животна, эгоистична и жестока. И только страшные жизненные уроки способны вернуть в них человеческое. Предлагаемые обстоятельства пьесы и есть демонстрация такого глобального урока. Это история Познания. Возвращение к начальной точке. К вопросам - «зачем ты живешь и в чем смысл бытия». И Лир здесь не один такой, он лишь начало, первая карта в жуткой игре. Познают иное состояние, иной мир на этом большом эшафоте, все персонажи, независимо от их положительной или отрицательной сути. Сам Лир здесь изначально – «Бог». Он уверен, что все происходящее вокруг подвластно ему. Ему кажется, что окружающий мир им вычислен, понятен и предсказуем, он высмеивает его, крутит на мизинце. Для него – начиная с первой сцены – все это очередная Игра, фарс. И вдруг, этот самодур, сам не ожидая того, обнаруживает, что события разворачиваются не так, как он планировал, не по его сценарию. Они, как цепная реакция, разрушительны и глобально не совпадают с его замыслами и его образом бытия. Теперь уже он становится главной игрушкой, булавочной головкой на мизинце гораздо более мощной силы. Принять, понять новую реальность ему не просто сложно, а невозможно. Он слишком избалован своей абсолютной властью, слишком привык доминировать. В какой-то момент его же природа оборачивается против него всей своей силой, возвращая ему бумерангом все его ошибки в восприятии мира. В итоге история вырастает до уровня притчи, древнегреческой трагедии, где все события изначально предполагали именно такое развитие событий и как лавина, сметают всех на своем пути. Недаром здесь так точно выписан образ бури, как в прямом, так и метафорическом смысле.

Главным в работе для меня было – создать такую атмосферу, при которой актер становился не только хорошим «рассказчиком» эмоциональной и страшной истории, а частью замысла, ради которого я взялся за пьесу. Актеру надо всегда давать четкое обоснование того, что он играет. Но актер ценит логику действий его персонажа часто больше, чем нужно. Но ведь не всегда логика совпадает с действием. Иногда персонаж действует вопреки очевидной логике, будто подчиняясь некой силе, эмоционально и физически зависим от нее. Особенно в жанре трагедии. Здесь все пронизывает изначальная безысходность, стремление к разрушению, ожидание плохого конца. Персонажи все уже приговорены, хоть и еще не знают этого. И борясь с этой заданностью, они одновременно исполняют некую роль, высшую задачу, которая сильнее бытовой. В этом и есть другая, страшная, неотвратимая логика расплаты. За их ошибки и их грешную суть. И довольно непросто было донести до актеров то, что играть надо тему, а не ситуацию.

- Во всем спектакле чувствуется некая безнадежность – безнадежность погрязшего в страстях, лжи и жестокости мира. Есть ли выход из этого видимого тупика? Сама шекспировская трагедия – дает ли его?

- Ну, сложность восприятия этой пьесы в том, что в ней действительно практически нет надежды, оптимизма во взгляде на суть жизни. Впрочем, это типичный признак жанра. Таковы все великие трагедии. Они будто приговаривают людей, саму человеческую природу. Будто говорят о том, что сама генетика человека саморазрушительна изначально. И, зная историю человечества, с этим сложно спорить. Выход из этого порочного круга? Это главный вопрос пьесы. Кажется, ответ давно есть – в любви и вере. Но, увы, в «Лире» мало кто верит во что-то, кроме права власти и силы. Как везде и сегодня.

Но, надежда всегда есть и в безнадежности, как ни парадоксально это звучит. Если мы все же сможем сделать выводы и попытаться что-то изменить. Как минимум, необходимо начать с себя. Это, по крайней мере, попытка выхода. Всегда дается выбор. Всегда. И несколько человек в пьесе тоже получают такой шанс. Другой вопрос, захотят ли или смогут они этим воспользоваться.

- В Вашем творчестве очень значимое место занимает драма расколотой души, драма человека, находящегося на крае. «Дуэль», «Крейцерова соната», «Драма на охоте» - это все о таких душах. Почему эта тема так Вас привлекает?

- А что может быть интереснее и важнее для режиссера, чем такие драмы? По-настоящему, только и интересен человек на грани, когда проявляются его истинные сила или слабость, наличие воли или скрытые страхи. Когда он вынужден действовать, не имея возможности отложить решения на потом. Сможет ли он выжить в крайних обстоятельствах или нет, сможет победить себя, или нет. А для чего еще тогда заниматься этой профессией? Это как хирургия души. Ты залезаешь в самые потаенные, скрытые части человека, исследуешь и персонаж, и актера, и себя. Копаешься в человеческих грехах, пытаясь найти ответы. В этом есть и удовольствие, и боль, и мазохизм, и, как это ни пафосно, долг художника. А потом это копание становится уже необходимостью, даже зависимостью. И обычные человеческие отношения, обывательская среда часто уже отходят на второй план. Ты снова ждешь возможности окунуться с головой в вымышленную реальность.

- Мне кажется, что в большинстве Ваших постановок чувствуется некое присутствие Ф.М. Достоевского. Какую роль Достоевский играл и играет в Вашей жизни и творчестве?

- Это правда, я всегда думаю о нем, несмотря на то, что ставлю в конкретный момент. Отталкиваюсь от его гения, проверяю любой материал через него. Федор Михайлович стопроцентно мой писатель. В нем я нахожу все то, о чем говорил выше. Кроме его потрясающего писательского таланта, пророческого, я ему абсолютно верю во всем. Как настоящий художник, исследователь, он пропустил все то, о чем писал, через себя, прошел сквозь тьму. На днях, на даче, я снова стал перечитывать «Преступление и наказание». И снова, как мальчишка, плакал в конце… Многие боятся Достоевского, боятся и стесняются переживаний, закрываются от боли, прячутся за маской равнодушия, невыразимо обедняя себя, лишая себя возможности сопереживать. Да и не все готовы к такому тончайшему, во многом болезненному восприятию жизни, особенно когда вокруг нас агрессивно насаждается среда победительной потребительской рациональности, всегда чуждая русской ментальности и которую высмеивал и выжигал Федор Михайлович. Моя задача своими спектаклями прорываться, пробиваться сквозь защиту к этим людям, все же убедить их впустить в себя, прочувствовать боль других. А развлекателей сегодня и так хватает с избытком, мне это не интересно.

- Сегодня на разных сценах идут весьма вольные, мягко говоря, интерпретации произведений как Достоевского, так и других наших классиков. На Ваш взгляд, в какой мере допустимы фантазии и «самовыражение» на почве классических произведений и истории?

- Знаете, я и сам, когда пишу инсценировки по классикам, в том числе и по Достоевскому, и довольно много интерпретирую. Корректирую сюжет, переставляю по-своему диалоги. Для драматурга-режиссера это не только возможно, но и необходимо для работы и решения спектакля. Правда, мне хочется надеяться, что этим я никак не отдаляюсь от самого автора, лишь пытаюсь сильнее проявить его именно сегодня, через свое восприятие окружающего меня мира. Другой вопрос, если название, автор являются для режиссера лишь поводом для самовыражения, и при этом ни автора, ни его позиции, ни его текстов практически не остается, или они изменены, искажены до неузнаваемости, полностью меняя первоначальный смысл. Это как размазать дерьмо между страницами, а потом предлагать другим книжку, как свою. Довольно забавно и несколько самоуверенно пытаться «улучшать» Достоевского или Толстого таким образом. Впрочем, если уж пытаешься, то за свой счет. Попробуй, к примеру, написать собственную пьесу, а не использовать первоисточник. Так, право, честнее и профессиональнее.

Что касается фантазии, то не думаю, что могут быть четко определенные рамки, как надо ставить классику, а как нет. Читай дома и довольствуйся этим, если хочешь исключительно своего восприятия. Театр – не иллюстрация произведения. Когда ты идешь на спектакль, должен понимать, что режиссер – всегда интерпретатор и это всегда версия. Иногда радикально противоположная твоей. И этого права никто не может у него отобрать. Ты можешь либо принимать эту версию, либо спорить с ней, но этом смысл его ремесла. Кроме того, с точки зрения формы театр тоже развивается, ищет новые ходы, воплощения. Время, его новые ритмы, возможности, тоже диктуют определенные законы восприятия. Поиск форм – такая же основа театра, как и поиск смыслов. Если бы Станиславский, Вахтангов, Михаил Чехов, Мейерхольд, Товстоногов, Эфрос, Брук, Стреллер, Васильев и другие большие художники не искали бы новые формы, не развивали эту форму искусства, театр до сих пор был бы теми же «ходячими головами», с разной степенью органики говорящими текст. Что такой театр может изменить в человеке сегодня? Ничего.

- Должно ли, на Ваш взгляд, государство ограничивать «свободу самовыражения» в тех случаях, когда таковое явно оскорбляет память классиков и растлевает общество?

- Сложный вопрос. С одной стороны, какой-то элемент цензуры, безусловно, должен быть. Как запрет порнографии на сцене, например, или откровенная похабщина. Не важно, классика это или нет. Можно выработать и другие критерии. С другой стороны, эта грань в творчестве очень, очень тонкая. Кто должен заниматься цензурой? Кто определяет правила? Если взять за основу сегодняшнего российского чиновника, тогда это точно катастрофа. Как правило, за редким исключением, этим всегда, увы, занимались люди, довольно далекие от искусства. В советское время это было особенно очевидно. Мне сорок семь лет и даже я помню время, когда закрывали прекрасные спектакли, которые могли принести только славу русскому театру. Реально занимающиеся искусством достойные люди никогда не хотели заниматься цензурой. Это очень противоречивая тема. В каждом театре руководство должно само иметь некие этические табу. И решать, чему идти на сцене, а чему нет. Мне кажется, главный критерий здесь – твое воспитание, твоя вера, твой собственный интеллект. Запретный плод – сладок. Ограничить что-то сегодня – значит вызвать дополнительный интерес и рекламу. Сделать только хуже. Каждый зритель должен сам выбирать, смотреть или нет. Да, сегодня другая крайность – можно практически все. Но даже если нормой станет скотство – главное, что ты сам остаешься самим собой. Ты обязан иметь свою позицию и отвечать за себя, своих детей. Это выделяет тебя из толпы. Большая часть человечества всегда стремилась к своей темной половине. Но это лишь проявляло настоящий свет, проникающий через эту тьму. Пусть и у гораздо меньшей части этого человечества, но уж такова суть бытия. В этом смысле, я, извините, фаталист. В том числе и об этом мой «Лир».

- Вы много лет работаете с разными театрами, до этого работали в кино. Как Вы оцениваете современное состояние и перспективы русского театра и отечественного кинематографа?

- В кино я особо и не работал. Закончив киношную режиссуру, снял дебют на пленку и все. Потом бесконечные попытки пробивать свои сценарии, ответные предложения снимать сериалы и, как прекрасное завершение этого бессмысленного и утомительного путешествия, возвращение в любимый мной театр. В мир, способный воспринимать действительность гораздо тоньше и разнообразнее, чем кино. Тем не менее, состояние и перспективы театра оцениваю немногим лучше. Наше кино, с сожалением говорю это, уже почти умерло у нас, а театр еще на пути к этому. По крайней мере, репертуарный. Конечно, это растянется на годы, но все идет к этому. Все, что происходит сегодня в моей стране, да и в мире, не дает мне повода для оптимизма. Это явно затяжной этап стагнации, время посредственностей и отсутствия пассионарности. Впрочем, я могу и даже хочу ошибиться и может, когда мы дойдем до самого дна, то снова поднимемся постепенно вверх. Так уже было в нашей истории. Да и не только в нашей.

- В Вашей творческой биографии есть малоизвестный широкой публике спектакль, посвященный А.В. Суворову. Что это была за работа? И есть ли еще какие-то сюжеты отечественной истории, которые Вам было бы интересно перенести на сцену?

- Это был интересный и необычный для меня проект. Мне предложил его сделать один Фонд, и мы с моим другом написали маленькую пьесу, основу которой составили письма Суворова во время итальянского похода. Надо сказать, что сама фигура Суворова одна из самых любимых мной в истории России, и я еще больше открыл для себя этого великого человека. Если бы Павел прислушался к его советам и предостережениям, Отечественной войны 1812 года, да и вообще такого явления, как поздний Наполеон, могло бы не быть. Об этом, во многом, и был этот спектакль. Если же говорить об исторических сюжетах, это перспективнее и логичнее делать в кино. В театре интереснее заниматься более тонкими материями.

- Вы поставили уже третий спектакль на сцене самого консервативного нашего театра - Малого. Как сложилось это плодотворное сотрудничество?

- К сожалению, из трех уже остался только один, премьерный. «Лир». Но «Священные чудовища» и «Село Степанчиково» тоже были очень интересным периодом творчества, хоть и в разной степени. Я бы не стал называть Малый самым консервативным. Скорее, это самый традиционный русский театр. Мне кажется, это звучит правильнее. Если какие-то традиции сегодня еще остались в русском репертуарном театре – то именно здесь. В этом одновременно и его достоинство, и недостаток. С одной стороны, хочется иногда использовать гораздо более острые, современные возможности театра, которые есть в арсенале режиссера сегодня, но не приняты в этих стенах. С другой стороны, именно эти правила, особенности, способ существования заставляют тебя придумывать интересные вещи с актерами, используя более скрытые, тонкие ходы. У Малого замечательная труппа – в том числе и молодые актеры. И это – главная радость в работе с этим театром.

- Если бы Вам предложили ставить любую вещь по собственному желанию, на каком произведении Вы остановили бы свой выбор и почему?

- Я всегда ставлю только те вещи, которые рождаются по собственному желанию. Бывают исключения, когда не я, а мне предлагают какую-то пьесу. Но делаю я ее только, если желания совпадают. Никогда не ставил пьесы, которые не хотел. В этом смысле, я абсолютно свободный человек. Поэтому материал - всегда мой выбор и только. Перечислять все произведения, которые я хочу поставить, сложно – их слишком много. Для меня приоритет – русская классика, в основном проза. Хотя хватает и зарубежных авторов. Могу только сказать, что в ближайшее время собираюсь делать спектакль по Лескову и снова вернуться к любимому Достоевскому. А там как Бог даст.

Беседовала Е.В. Семенова

Опубликовано в

Литературно-общественный журнал "Голос Эпохи", выпуск 4, 2017 г.

и в журнале "Русский Дом" (№10/2017)