В такие дни хотелось молиться... Чему – разве не все равно? Прошлому, не исковерканному злобой и нищетой настоящего; настоящему, насквозь проросшему полынной тоской, обманувшему нас, из-за угла пьяно хихикающему; будущему, неясному, туманному, но – помоги моему неверию, Боже! – может быть, немножко правдивому, может быть, капельку светлому...

Падал снег, пушистый, февральский снег. Бесчетной стаей белых мотыльков садился он на железо крыш и камни мостовой, на шапки, шляпы, пальто, шубы редких прохожих, на гнедую – вон, у театра заснувшую – лошадку, на голые ветви деревьев.

Я шел по Бассейной к Суворовскому, мягко тонул в снегу и в такт неторопливым шагам молился кому-то чудесной молитвой Сологуба:

 Хоть краткий миг увидеть Бога,

 Хоть гневную услышать речь,

 Хоть мимоходом у порога

 Чертога Божия прилечь.

 А там пускай затмится пылью

 Святая Божия тропа

 И гневною глумится былью

 Ожесточенная толпа...

 Тихо падали тихие слова в тишину заснеженного дня. И, казалось, слова эти тихие переплетались с тихим снегом, растворялись в снежинках и, как снежинки, садились белыми мотыльками никого не тревожа, не волнуя, на головы прохожих, на разбитую мостовую, на синий лак только что пробежавшего автомобиля...

 - Видели?

 Я вздрогнул от неожиданности. За мной шел утиной походкой пожилой мужчина, видимо – рабочий, с широким, неглупым лицом и криво улыбался.

 - Видели? Хромов-то наш как на машине пропер! И за что честь такая, спрашивается? За то только, что хулиган и пьяница да орать мастер?

 Я ничего не ответил. Много их, очей всевидящих с Гороховой и Шпалерной, улавливателей «нэпманской идеологии» бродит теперь по городу... Того и гляди - влипнешь.

 Как будто читая мои мысли, рабочий сказал грустно:

 - Дожили... Нельзя слова никому сказать, каждый думает – шпион... Человек человеку зверем стал.

 - Д-да – вздохнул я – бывали времена и хуже, но не было подлей.

 - Именно – подлое время, подлющее.. Взять к примеру того же Хромова. В пятнадцатом году выгнали с завода за пьянство; пришел, плакал: жена, дети – взяли обратно; через год в конторе каким-то манером пишущую машинку спер и пропил; опять выгнали. А теперь – заведующий трестом, квартира в семь комнат. Бенц... Так почему – ж ему не пропить и треста, и квартиру, и машину, спрашивается? Плевое дело... А мы – страдай.

 Он глубже засунул руки в карманы и втянул шею в воротник, ежась от холода.

 - В прошлом году приходит к нашему главному инженеру и без всяких разговоров: давай доху, а т о сейчас донесу, что сын твой у Юденича был! Тот и дал.

 - Где работаете?

 - Путиловец я... только вы это напрасно – работаете... Какая ж это работа? Кто помоложе, поглупей – в потолки плюют да части воруют, спускают на толкучке. Рабочие, которые настоящие, зажигалками промышляют. Теперь, можно сказать, вся фабричная Россия в зажигалку вдарилась. Тем и живем...

 - Плоховато...

 - Что ж хорошего-то? Жалованья не платят – денег нет; паек – сами знаете: мало, чтобы жить и много, чтобы умереть... Поволжье, Поволжье! А загляни-ка, сукин ты сын, в квартиру какую рабочую – почище твоей Самары выйдет: холодина, ребятишки ревут, тряпки все проедены, голь одна. Мрут люди здорово, гражданин!

 - Чего же вы молчите? - с самым наивным видом удивился я. – Требуйте, настаивайте, соберите митинг! Власть-то ведь теперь – рабоче-крестьянская, ваша власть... Свобода слова, собраний, союзов...

 Рабочий недоверчиво покосился на меня.

 - Вы или смеетесь гражданин, или вчерась только с неба упали. Какая тут, к черту, свобода? Беспутство одно. На прошлой неделе был у нас митинг.Выступал один, наш тоже, самый что ни на есть красный, с пятого году коммунист и сказал: я, говорит, и в феврале, и в октябре первый на улицу вышел и теперь за рабочий класс стою, а по совести должен сказать, что при старом режиме рабочим во сто раз лучше жилось... Так на другой день его за сокращение штатов и уволили. Хорошо еще, что в тюрьму не угодил. Много там наших гниет – меньшевики, эсеры и так, беспартийные...

 Мы вышли на Суворовский. Мне надо было прямо, на 8-ую Рождественскую, спутнику моему – влево, к Смольному. Он остановился на углу и, протягивая сухую, мускулистую руку, сказал, оглядываясь:

 - А как вы думаете, известно там, как тут над рабочим людом измываются?

 - Где это – там?

 - А в загранице... Рабочим, значит, заграничным – известно это?

 Я пожал плечами.

 - А Бог их знает... Везде, знаете, прлопаганда идет.. Думаю, что и там очки втирают здорово.

 Он глубоко вздохнул.

 - Нет, видно, такая уж судьба наша – маяться... Обманули нас, дураков, горы золотые наобещали, а на проверку такое горе для всех вышло, что и сказать никак невозможно. Одно звание, что власть, чтобы она провалилась, проклятая... Прощайте, гражданин... простите за беспокойство, понимаете – не с кем душу отвести... А она горит, во! – как кипит, душа-то!

 Он слегка приподнял шапку с наушниками и свернул за угол...

 Как замерзшие, белые бабочки летели снежинки, безмолвно садились на землю, пухлыми, волнистыми сугробами покрывали длинную улицу.

Жизнь № 112, 18 октября 1922.

Материал в редакцию «Голоса Эпохи» предоставлен Д.В. Кузнецовым