Холодякова Полина Игоревна, 1999 г. рождения

Студентка І курса Российского государственного

гуманитарного университета, Москва.

Глава І. «Жена да прилепится к мужу своему…»

Преславна судьба верующих супругов, имеющих

одну надежду, живущих по одному правилу,

служащих единому Господу. Вместе они в Церкви,

вместе в скорбях и гонениях, в покаяниях и радованиях.

А где двое во имя Его, там нет места злу, там рождается добро.

Тертуллиан.

1

 Судьба этих сирот чаще всего была плачевной, лишь немногим счастливицам удавалось выбиться со дна жизни и избежать горькой нищеты и окончательного падения.

Ф.М. Решетников

Она всегда просыпалась раньше мужа – дел было много, и дела все радостные: поставить крошенку козе, приготовить мужу завтрак, собрать ему обед на работу (она улыбнулась смешному слову: все мастеровые-железнодорожники ходили на работу с одинаковыми сундучками, куда жены укладывали им обед, и назывался этот сундучок смешно – тормозок!). Да, она теперь тоже жена, уже целый год, и собирает на работу своего Ваню, а потом пойдет кормить козу и кур, топить во дворе печурку, чтобы готовить ужин, а еще нужно принести козочке веток, сходить в лавку, потому что муку опять не выдавали, хорошо, муж велел запасти муки еще по зиме, а еще заштопать рабочую куртку мужа на осень (ей очень нравилось повторять: муж велел, муж сказал, соберу мужу, вот вернется муж!), потом выполоть в огороде (хоть и всего там три грядки, а рук требуют!), и прибраться в доме – в их доме, которого еще год назад не было! Да, дел много.

Но Катя еще минуту тихо смотрела на спящего Ваню – нет, не прямо, искоса, он такой чуткий! Смотрела и беззвучно плакала от счастья, потому что до сих пор не могла поверить, что это совершенно невозможное счастье – их свадьба – все-таки случилось!

Когда Кате Маринушкиной исполнилось четырнадцать лет, умер отец, оставив вдову с двумя дочерями. И до этого тянули бедно, снимали крохотную комнатку у слесаря железнодорожных мастерских, но после смерти отца жить стало совсем не на что, и мать однажды объявила дочери:

– Кацауровы[1] девочку ищут, в горничные. Обещают деньги вперед за три

месяца. Если ты не пойдешь, нам и платить нечем, из комнаты выгонят. Смотри, Катя, Шурку мне еще поднимать и поднимать!

Катя ужаснулась и покорно кивнула матери. Всю ночь она проплакала. Пойти к чужим людям, уйти из бедного, но такого привычного дома, от матери… Детство кончилось.

Хозяйка, Дарья Михайловна, встретила ее приветливо, тут же выдала тридцать копеек и отравила в городские бани, ехать велела на трамвае, дала кусок черного-черного мыла (Катя знала – это было «Дягтярное», им избавлялись от насекомых).

Когда она вернулась, хозяйка отвела ее в маленькую комнатку, где стояла кровать, был шкаф, в который Кате нечего было повесить, и зеркало. Дала новое платье. Нарядное.

А потом она сидела на кухне, где хозяйничала Степанида – очень полная приветливая женщина. Именно она начала учить Катю, как заваривать чай, когда хозяйка позовет, как подать кофе, как разложить печенье и конфеты, а потом сказала вполголоса:

– Кухонное все мое: мясо, овощи, хлеб… А вот чай, сахар, конфекты, да еще что хозяйка поручит – это твое… И смотри, девка, до тебя Глафира была, ловкая, гладкая, все хозяину улыбки играла, вертелась на глазах… Только хозяйка ее на сдаче за руку раз поймала, два поймала – и все, вот тебе Бог, а вот и порог! Так что думай!

Катя поджала губы, но молчала – такие поучения были обидны.

А в комнатах Дарья Михайловна вручила ей тряпку, тазик и отвела в кабинет Ивана Николаевича, где научила, как обтирать пыль с бесконечных рядов книг на полках. И началась жизнь – совсем новая и совсем не страшная.

И вскоре Катя знала, что бронзовые ручки на дверях лучше всего чистить ягодами бузины – тогда ручки начинают сиять, как золотые. А потемневшие серебряные ложки, ножи и вилки нужно мыть водой, в которой варился картофель (хозяйка учила, что правильно говорить именно так, а не картошка!) А когда чистишь ковры на полу, нужно засыпать их влажным спитым чаем, и тогда и пыли не будет, и ковры освежатся.

Дарья Михайловна души в Кате не чаяла, любила с ней ходить на маленький рынок у вокзала – рынок именовали Хитрым, туда каждое утро на «матане» – так называли рабочий поезд, собиравший из пригородных деревень тех, кто работал на железной дороге – приезжали бабы из ближних деревень с молоком, творогом, сметаной, яйцами, цыплятами, луком прочим деревенским изобилием, а Катя обходила все это богатство, быстро перезнакомилась с торговками, ловко сбивала цены, посылала поклоны дальней деревенской родне, несколько раз (с разрешения хозяйки) отправляла в деревню старую обувь, платья, рубашки хозяина, малышам леденцы, деревенской тетушке – упаковку знаменитого чая Попова[2] (именно он начал продавать чай в ярких жестяных банках, куда вкладывалась мерная ложечка) и полфунта сахара – в деревне это целое богатство, а взамен под рождество из деревни присылали отдарки: хозяйке берестяные туеса с клюквой и брусникой, а хозяину – связку мороженых рябчиков.

И в этих хлопотах прошло несколько лет, и продолжалось бы все это дальше, но произошло событие, которое полностью изменило вполне благополучную жизнь Кати.

2

 То, что мы называем счастливой случайностью, на самом деле короткий путь, которым

провел нас с улыбкой ангел-хранитель.

Митрополит Антоний Сурожский

Иван Николаевич Кацауров наконец добился, чтобы городские власти Ярославля признали необходимым начать строительство городской офтальмологической больницы, причем случилось это сразу после того невероятного события, когда доктор Кацауров был приглашен в Петербург, во дворец, где сумел «вылечить от тяжелой глазной болезни императрицу Александру Федоровну»[3]. Ярославль с гордостью повторял слова своего доктора: «Отдавая должное тому почету, каким является приглашение занять пост придворного медика, вынужден отказаться, поскольку больные в Ярославле ждут своего доктора»[4].

После этого события понеслись стремительно: Городская дума выделила бесплатно место для больницы на набережной Волги, ярославские купцы-благотворители пожертвовали необходимые средства, подрядчик взялся за строительство безвозмездно, губернский архитектор Никифоров предложил проект лечебницы, удивительно «вписывающийся в старый центр города, поскольку выдержан в модном старорусском стиле»[5].

Доктор Кацауров установил в своей лечебнице правило, которое не менялось до 1918 года: больному объявлялась стоимость лечения – и после этого никогда о деньгах не напоминали. Если пациент мог заплатить, он платил, но неимущие всегда лечились бесплатно. Больница была широко известна и за пределами губернии – доктор впервые стал успешно применять при операциях местную анестезию, неоднократно публиковал результаты своих исследований в русских и заграничных медицинских журналах[6]. Больные шли и ехали, слава доктора росла, и вот именно к нему однажды отправила свою Катю Дарья Михайловна с запиской о каких-то семейных делах.

В больнице Катя застала переполох: фельдшер был командирован в Москву за лекарствами, одна хирургическая сестра выехала на пристань, где провожали тяжелого больного после операции, а другая сестра была на фабрике Карзинкина с профилактическим обходом. Доктор метался по операционной, а в приемной сидел пациент, залитый кровью: тяжелая травма. И тогда Катя решилась.

– Иван Николаевич, попробуйте меня, память у меня хорошая, вы только говорите, что мне делать, а я постараюсь!

– Ты, милочка, не понимаешь, это тебе не ручки мыть и ложки чистить, мы с тобой беднягу зарежем, что говорить будем? Старались?

Катя шагнула вперед:

– Я все помню, что вы мне говорили, помните, я Ваши инструменты чистила? Я же памятливая: вот это канюля глазная, это векорасширитель, а вон тот – нож серповидный! Испытайте меня, доктор!

И Иван Николаевич в отчаянии махнул рукой и скомандовал:

– Мыться немедленно! И халат стерильный!

Через час Кацауров сказал:

– Катерина, поздравляю, считай, второй раз родилась – быть тебе отменной хирургической сестрой.

Дома доктор объявил жене, что горничных полно, а такая хирургическая сестра – редкий подарок!

Так началась совершенно новая жизнь Кати, потому что именно там, в операционной, она познакомилась со слесарем Ярославских железнодорожных мастерских, которого с замотанной головой привезли товарищи: при рубке металла кусочек отлетел в глаз.

Операция была трудная, доктор шприцем вводил опий прямо в нервный узел, Катя смотрела, замирая, на окровавленное лицо и шептала:

– Господи, оставь ему глаз, ведь красивый какой, и молодой, и вдруг беда такая, Господи!

Потом, на перевязках, она старалась осторожнее снять бинты с прооперированного глаза, видела, как мается парень, ведь без глаза остаться – горе великое, поэтому, накладывая новую повязку, и прошептала:

– Ваня, ты не сомневайся, доктор наш чудеса творит, и я каждый день молюсь, чтобы у тебя все хорошо было!

Через неделю парня отпустили домой, Катя его вывела на крыльцо, нашла его руку и сунула в ладонь иззубренный кусочек железа – именно он и попал в глаз. Забирал парня отец, сухощавый мужик[7] с густой бородой, который недовольно взглянул на нее и, отвернувшись, строго сказал:

– Эта свиристелка что возле тебя крутится, пригрел, что ли? Нам таких не надо!

Катя вспыхнула и убежала.

3

Сила обычая в семье была столь велика, что очень немногие решались выйти из власти родителей.

М. Горький

Главным событием в Толчковой слободе[8], раскинувшейся вокруг храма Иоанна Предтечи, был престольный праздник 29 августа – Усекновение главы. В этот день вся слобода строго постилась, даже детям не давали ничего, кроме воды и сухарей. Но заканчивался день великим разгулом: качели, карусели, хороводы и непременные кулачные бои, где иногда сходилось до тысячи человек. Противники были постоянные: с одной стороны – рабочие Ярославской большой мануфактуры Карзинкина, с другой – железнодорожники, рабочие мастерских при вокзале и ремесленники из Толчковой слободы.

Ваня Сегин со своей бригадой слесарей всегда «бился на кулачки», но в этот день не вышел на поле, где уже по традиции слободские мальчишки задирали фабричных. Он сразу отыскал Катю и показал кусочек железа, вынутый из белоснежного платка:

 – Помнишь меня?

 Она отвернулась и тихо ответила:

 – Тебе же отец объяснил, я тебе не пара.

 – У меня своя голова, своя жизнь, мне и решать. На качели со мной пойдешь? – он вдруг белозубо улыбнулся и добавил:

 – Я и поясок принес[9].

Катя ахнула и закрыла лицо ладошками.

Венчались в церкви Параскевы Пятницы[10] на Туговой горе — храме древнем и почитаемом не только в Ямской слободе, где теперь селились и путейцы с вокзала, и мастеровые из железнодорожных мастерских, но и в городе. Отец Николай[11] стал выговаривать жениху, что без родительского благословения венчаться грех, но глянул на дрожащую невесту — и начал обряд.

 Свадьбу гуляли в большом доме одного из друзей Вани, здесь же жених снял комнатку, но уже через неделю, не успела Катя привыкнуть к слову «жена», как Ваня объявил, что купил развалюху на окраине слободы и будет ее ремонтировать. После этого мужа Катя почти не видела: каждый день Ваня работал две смены, приходил черный, засыпал за столом, а в воскресенье вместе с товарищами по бригаде с утра до темноты ремонтировал дом. Катя готовила на всех, носила миски с кашей, жареной печенкой работникам, и неизвестно, сколько бы продолжалось это, но на Святки приехали из деревни родственники Кати — дядя с двумя сыновьями и двумя племянниками. За неделю мужики, отодвинув Ивана и его друзей в подручные, как-то очень быстро и ладно подняли домик (дядька сказал: «Подважим и подрубим»), подвели два новых венца, перебрали крышу, утеплили завалинки, проконопатили стены, потом переложили печку и объявили: «Ну, хозяйка, затапливай печь и мечи пироги, да не забудь домовику-дедушке пирожок на ночь оставить!»

Утром на прощанье дядька расцеловал Катю, шепнул: «Ваня у тебя золото, ты за него держись!» Катя гордо ответила: «За мужа завалюсь — ничего не боюсь!»

А дальше началась жизнь, такая простая, обычная и такая важная даже своей обыденностью. Самое главное для Кати было, что Ваню не возьмут в солдаты как работника железной дороги. А то, что в лавках все становилось дороже и дороже, пропадала мука, сахар, за табаком стояли огромные «хвосты»[12] — все это можно было перетерпеть, приноровиться. Катя завела, посоветовавшись с мужем, козочку, потом привезли ей из деревни цыплят, а табак она сама по весне посадила.

А жить становилось все труднее. Однажды, придя с работы, Иван увидел: Катя сидела на кухне, беспомощно кинув руки на стол.

- Ты что? Плохо тебе? –бросился к ней Иван, зная, что жена беременна.

Она качнула головой:

- Не мне плохо, всем нам. Комиссия была из совета, комнаты мерили, сказали, что ты себе тут нагородил, еще троих поселить можно, говорят, теперь все жилье принадлежит совету, он сам решит, кому где и как жить! – и заплакала, а потом, закрыв лицо полотенцем, сквозь слезы прошептала:

- А еще этот, из комиссии, сказал, что теперь все молодые бабы будут общими, советская власть так распорядилась, в соседних губерниях уже и закон вышел, а как же я без тебя, Ванечка мой[13]!

 Иван черно выругался (отец бы по губам шлепнул, ругани не терпел!), потом закурил у печки, спросил:

- Кто он таков?

Катя ответила:

- Не знаю… не из наших – в коже весь, с наганом, быстрый такой, все пишет, пишет…

Ваня стукнул кулаком по столу:

- Они меня узнают. Никого не пущу. А за жену, за дом горло вырву. Да и мастеровые поддержат, у всех так, кто работать может по-настоящему.

Это была правда. Проработав на железной дороге лет десять, только самый худой мужик не строил домишко, к нему сарай, курятник, огородик[14].

Власть затягивала гайки, рабочие глухо ворчали. Катя однажды встретила мужа новостью: Дарью Михайловну, вдову врача Кацаурова, выселили из дома[15]. Катя звала бывшую хозяйку в их с Ваней домик жить, но Дарья Михайловна собралась уезжать из Ярославля. Передавали, что на фабрике Карзинкина, самой большой в городе, избили комиссара, попытавшегося выступать на митинге с призывом голосовать за большевиков.[16]

Начались аресты, причем никто не мог сказать, кого и за что арестуют. Сначала уводили из семей священников, чиновников, потом стали стучаться в двери рабочих: «Приходили всегда ночью, часто пьяные, словно старались заглушить водкой свой стыд, но всегда толпой, говорили грубо, толкались, что-то искали, потом уводили мужчин, объясняя, что это только до утра, а там разберемся, после этого арестованных вели в лес или в сарай и там расстреливали»[17].

Такое долго продолжаться не могло — кто-то должен был взять верх.

Глава ІІ. «Страшная звезда, огненный град и мечи летающие…»

Поднимутся облака дыма великие и сильные,

и упадут, и ударят, полные свирепости –

и звезда, чтобы устрашить всю землю и жителей,

и прольют на всякое место высокое и возвышенное

страшную звезду, огненный град и мечи летающие…

III кн. Ездра 15, 40-41

1

В России очень важен авторитет привычного,

сила традиции, порядка, власть сложившегося.

Н.С. Лесков

В отряде, которым командовал штабс-капитан Николай Николаевич Вологодский[18], Иван Сегин оказался вместе почти со всей сменой котельного цеха Ярославских железнодорожных мастерских. Утром, приняв от жены тормозок с обедом, помахал на прощанье в калитке и пошел, привычно догоняя своих из бригады – в слободе многие работали в мастерских. А вот дальше началось необычное: на работу никто не вставал, во дворе цеха толпились знакомые, повторяли, что в городе непонятное, что цеховое начальство не пришло, а назначенный на завод комиссар, который с весны каждую субботу затевал митинги с призывом работать лучше для родной власти, как-то неловко мялся возле крыльца конторы, где уверенно расхаживали двое в офицерских кителях, с трехцветными повязками на руках, но без погон, а потом и вовсе исчез комиссар, когда офицеры (это видно было по всем ухваткам) начали говорить. Они объяснили, что в городе восстание, что начали офицеры, которым не было больше сил смотреть, как рушится армия и страна, как горлопаны лезут к власти, а людей самостоятельных, работящих, добившихся в жизни и успеха, и порядка, имеющих дом, семью, называют буржуями и грозят отобрать нажитое честным трудом, и если рабочие поддержат, то эту новую власть мы выгоним, потому что она беззаконная, безбожная и бесчестная[19].

Особенно весомо, как-то очень просто и понятно, говорил молодой офицер невысокого роста. Иван был согласен со всеми его словами. Да, горлопаны были и у них в мастерских. Комиссар несколько раз на митингах призывал покончить с наследием проклятого прошлого – разницей в оплате труда. Недавно пришедшие на завод деревенские, которых приняли подсобниками и черными рабочими, сразу поддержали комиссара, который называл равную оплату завоеванием революции[20]. Мастеровым (Иван не признавал слова рабочий, всегда говорит, как отец: «Я мастеровой!») платили по труду и умению, его отец, Тихон Иванович, 12 лет проработал слесарем, пока не назначили десятником. Тогда и дом купил, и сына отдал в реальное училище, и на праздники вся семья в церковь шла не хуже других: костюм у отца, костюм с галстуком у Ивана, часы с цепочкой, мать в кружевной шали. А теперь все это отдать? А еще комиссар говорил, что всякая собственность нажита нечестно, что все должны жить одинаково, банки ликвидируются, а дома будут тоже общие[21]…

А офицер с трибуны продолжал: «Новая, советская власть считает незаконной сделки с недвижимостью, она отвергает право на банковский вклад, любой капитал отберут – они это называют по-научному конфискация в пользу государства, а вы знаете, что уже принят их декрет, по которому один человек не имел права занимать больше одной комнаты, жилье будет все забираться местными советами – они могут дать, а могут отбирать…» Иван только закончил ремонтировать купленный домик – да, маленький, да, не новый, но свой, их с Катей дом, ради него Иван год работал, почитай, без выходных, по две смены, ног под собой не чуял, приходил такой, что Катя плакала, его раздевая, засыпал за столом с ложкой в руке… а тут хотят отнять? Иван вспомнил, как месяц назад вернулся со смены, а перепуганная Катя в слезах рассказывала о комиссии, что обмеряла дом и обещала новую жизнь, где бабы будут общими.

Поэтому и Иван полез вперед, шагнул к офицеру: «Пишите меня!» Слова офицера задели за живое. Потом оглянулся, увидел знакомое лицо мальчишки-подсобника, кивнул, а когда тот подбежал, приказал: «Зайди к моей Кате, скажи, сегодня дома не буду, а там поглядим – видишь, как поворачивается, в стороне не настоишься!» Многие думали так же – что-то нужно было делать, новую власть активно не принимали![22] Больно круто большевики забирали: и работать без денег, и собственность нажита нечестно, и горлопанам-бездельникам уважение – они пролетарии, у них ничего нет! А я вот всего сам достиг, и мое не тронь! И перемен никаких не хочу – пусть лучше старое, привычное, но устоявшееся, ведь и деды так жили, и отцы!

Всего их в город ушло почти сто пятьдесят человек, в основном молодые мужики и холостые парни, несколько пожилых пошли, чтобы соблюдать порядок – привыкли, что в бригадах всегда старшой всем ведает, его и слушали.

Пока шли, Иван разговорился с одним из офицеров, с тем самым, кто ладно и точно все разъяснил. Николай Николаевич Вологодский был сыном бедного дьячка сельского храма, окончил с отличием семинарию, служил в армии, с начала германской войны в окопах, ранен, награжден, пошел за Перхуровым, потому что душой не принял большевиков. Иван шагал, слушал, думал. На сердце было неспокойно. Катя осталась одна, беременная, на ней дом, хозяйство, а он кинулся за офицерами… Но и остаться нельзя, если так пойдет, большевики силу возьмут, начнут все переворачивать, под себя гнуть. А гнуться Иван с детства не был обучен… И так неловко, и так тяжко…

2

 Страшно не то, что тебе нужно бежать на пулемет.

Страшно то, что и ты, бегущий на пулемет,

и тот, кто стреляет из пулемета — русские мужики.

Артем Веселый

Первое, с чего начал штабс-капитан, явившись в отведенный ему сектор обороны – переписал людей и оружие, затем добился, чтобы подтянули телефонную линию для связи со штабом. Левый фланг его обороны был сверхнадежен – он выходил на Волгу. Здесь Вологодский оставил несколько парных дозоров, располагавшихся друг от друга метров через сто, и пообещал, что меняться они будут каждые два часа. Зато правый фланг был предельно опасен, хотя и был отделен от красных речкой, но через нее был выстроен мост, который население называло Американским: затянутый стальными скрещивающимися конструкциями, мост не был похож ни на один традиционный российский мост через неширокую, в общем-то, реку.

Иван получил винтовку, сотню патронов, внимательно выслушал то, что говорил офицер, знакомя с винтовкой, но еще внимательнее слушал своего старшого, спокойного, уверенного мужика из их цеха, который воевал в Японскую с такой винтовкой. Потом дважды разобрал-собрал-разобрал-собрал винтовку и успокоился – могу.

Первый бросок красных они отбили очень легко, да это и не была атака: человек тридцать, кто в армейской форме, кто в обычных ситцевых рубахах, молча бросились на мост, но, встреченные не очень-то слаженными залпами, кинулись обратно, оставив на мосту две-три лежащих фигурки.

Штабс-капитан прекрасно понял, что это была просто проверка, насколько они внимательны и готовы к отпору, поэтому приказал перебросить поближе к мосту еще один пулемет и позвонил в штаб, сообщив, что готовится по всем признакам атака. Начальник городского отдела самообороны штаба генерал Карпов[23] пообещал следить за событиями и прислать по первому требованию подкрепления. Но они в этот день справились сами: красные (около роты) высыпали на мост и с криком ура бросились в атаку. Вологодский заранее объявил своим, что стрелять они будут только после того, как начнет пулемет, и на всякий случай сам лег за пулемет вторым номером. Красные бежали, гулко топая по настилу, задыхаясь от криков, но штабс-капитан дал им добежать до средины моста, после чего хлопнул по плечу пулеметчика. Огонь на расстоянии каких-то ста метров был страшен, назад не убежал никто, несколько человек от ужаса бойни кинулись через перила моста в реку – по ним не стреляли.

 Отряд, прекратив стрелять, когда упал последний, молча смотрел на то, что они натворили, кого-то надрывно рвало, кто-то крестился. Вологодский понял, что нужно что-то сказать людям, но в это момент снаряд ударил в купол собора Спасского монастыря за их спиной[24], а потом снаряды следовали один за другим, то попадая в монастырь, то поднимая столб воды в реке, то падая на берег перед их позицией. Штабс-капитан приказал остаться только нескольким постам, всех людей отвел подальше от разрывов и приказал рыть землянки.

Общий фронт протянулся на 15 верст по городским кварталам и пригородным слободам, словно огромная подкова: от моста через Волгу до моста через Которосль. Перхуров распределил офицеров по оборонительным секторам, к ним прибавились рабочие (очень немного), городские обыватели, кто посмелее, да студенты Демидовского лицея. Опорой были, конечно, офицеры, которые мастерски отсекали атакующих пулеметным огнем, благо пулеметов и патронов в городском арсенале нашли много.

После нескольких отчаянных атак, беспощадно рассеянных пулеметным огнем, красные избрали самую простую, но и самую беспощадную тактику – окружив восставший город, они начали убивать его.[25] На высотах вокруг города поставлены тяжелые орудия, начат круглосуточный расстрел Ярославля. Впервые орудия ударили по собственному городу, причем снаряды рвались без всякого смысла, то в центре, то на окраине, среди деревянных домишек, которые тут же вспыхивали. Выгорали целые кварталы, пожарные не справлялись, а вскоре была разбита насосная станция, водопровод высох. А снаряды били и били – по храмам, монастырям, был подожжен Демидовский лицей, крупнейшее и старейшее юридическое учебное заведение России, полностью сгорела его уникальная библиотека с собранием древних рукописных книг, пылали окраины и центральные улицы. Очевидно, это было предупреждение всей России: красная власть будет удерживаться любой ценой!

Как позже оказалось, еще одной бедой для восставших стала потеря железнодорожного моста через Волгу. Иван, сопровождая штабс-капитана в город, в штаб, слышал, как Вологодский несколько раз напоминал полковнику, что мост очень важен, но Перхуров легко отмахивался, у него было убеждение, что вот-вот подойдет с севера помощь,[26] но именно по этому мосту пошли подкрепления большевикам, и именно от моста, с высокого волжского берега, повел огонь тяжелый бронепоезд красных, а ответить ему было нечем – у Перхурова были только две пушки, снаряды к которым кончились после нескольких дней боев, и бронепоезд превратился в безнаказанного убийцу города.

Только все это станет ясно позже, а пока ни та, ни другая сторона не имели перевеса в силах, оба противника ждали помощи. Белые ее так и не дождались.

Вскоре Николай Николаевич Вологодский выделил Ивана и сделал чем-то вроде ординарца. Парень был явно самостоятельный, быстро ориентировался в делах, решительный, да и местность эту знал отлично – мальчишкой здесь купался, рыбачил, а когда штабс-капитан узнал, что этот слесарь закончил шесть классов реального училища, то стал поручать ему задания серьезные: они вдвоем облазали свой сектор прямо по переднему краю, Иван составил схему, а Вологодский разметил установку пулеметов, чтобы могли поддерживать друг друга с флангов.

Каждый вечер они обходили позиции, опрашивали бойцов, кто что видел, заметил, догадался… Штабс-капитан проверял оружие, осматривал головы на предмет так хорошо знакомых по германскому фронту насекомых, но мужики были с понятием, портянки стирали каждый вечер, рубахи тоже старались почаще менять, благо, купечество Ярославля не жадничало – на передовую присылали не только хлеб и сало, пожертвованные купцами, но и белье, даже новые сапоги[27].

Вечером в землянке, которую Иван с помощью своей бригады выкопал под старой ивой почти у стен Спасского монастыря, Вологодский составлял донесение в штаб, Иван на трех щепках варил душистую уху из рыбы, оглушенной снарядами в реке, которая стала пограничной – за рекой были красные. Потом они обходили посты, вернувшись, долго разговаривали. Вологодский рассказывал, как голодали в деревне – отец, дьякон сельской церкви, долго болел, семья держалась только помощью мужиков. Потом повезло – взяли в духовное училище, потом в семинарию. Он захохотал, вспоминая, как первый раз в жизни увидел в белой булке изюм, закричал: «Смотрите, таракан!» Потом фронт, ранение, контузия, распущенная армия… их, офицеров, объявили врагами, слугами самодержавия, эксплуататорами…

Вскоре и капитан узнал, что Иван уже год как женат, что ждут они с Катей ребенка, что Катя у него золото, а чтобы жениться на ней, Ивану пришлось нарушить отцовскую волю, потому что тот и слышать не хотел, что его сын возьмет нищую сироту, да еще работающую в больнице, на людях, среди мужиков, срам какой! Пришлось Ивану хлопнуть дверью, сначала угол снимали, но Господь в своей неизреченной милости дал Ивану не только Катю, но еще руки и голову, и теперь у них маленький, скромный, но свой дом, где Катя его и ждет.

На участке штабс-капитана наступило затишье, изредка они перестреливались с красными, пытавшимися ночью нащупать броды в реке, но Иван, с детства здесь рыбачивший, знал Которосль, как свой двор, поэтому посоветовал капитану передвинуть пулеметы и разместить дозоры, чтобы не дождаться неприятных гостей. А сам, передергивая затвор, ворчал:

– Вот непременно на той стороне Семка Торицын с красными. Мы с ним с детства воюем, хоть и соседи. Он, даже когда в лапту играли, непременно в другую стенку вставал, только чтобы не со мной вместе, чтобы поврозь. А уж сколько раз носы друг другу кровавили! Вот и сейчас, поди, где-нибудь тоже со своим ружжом пластается, меня выцеливает. Ну, и кому эта война в городе нужна? Ведь своих бьем, ваше благородие! А у меня жена одна дома! И думаешь, Николаич, мы сюда за царя пришли воевать, или за вас, офицеров? Нет, за то, чтобы не ломали нам жизнь, за то, чтобы порядок был!

Вологодский пожимал плечами. А что сказать?

Полковник Перхуров выпустил несколько воззваний к населению[28]. Их развешивали на афишных тумбах, на стенах, потом распечатали листовки: об Учредительном собрании, о городской думе, об отмене декретов большевиков. В землянках и окопах читали эти листовки, пожимали плечами: все вроде правильно, но дальше что делать?

Ивана сначала удивляло, как быстро и просто сложились у мастеровых отношения со студентами и офицерами: никто не изображал «белую кость, ваше благородие», никто не ставил на место «мужичье сиволапое» — наоборот, все старались помогать друг другу, студенты вечерами рассказывали о чем-то интересном (Иван запомнил историю о поисках древнего города Троя), офицеры вспоминали, как с полком выбирались из безвыходных положений на германской войне, кто-то из мастеровых долго, с подробностями рассказывал, как тащил здесь, под мостом, огромного сома, как ему помогали зеваки и как вытянули они сучковатое бревно-топляк[29]. Иногда начинали петь, и мастеровые с удивлением смотрели, как студенты судорожно пытались записать слова песен, приговаривая: «Это же жемчужина какая, никогда не слышал, фольклор!» И все равно все напряженно ждали: что дальше?

Да, у них в секторе было затишье, но мужики со все усиливающимся ужасом смотрели на город у них за спинами: там стоял густой дым, то и дело полыхали разрывы тяжелых снарядов[30]. Мальчишки-гимназисты, подносчики патронов, шепотом перечисляли полностью выгоревшие улицы и, крестясь, вспоминали «змея горыныча» – красный бронепоезд, который прицельно бил из тяжелых орудий по городу от волжского моста. Нужно было что-то выдумывать. Пушек в городе у восставших было две, снаряды к ним кончились на третий день восстания.

Вологодский вызвал к себе в землянку нескольких рабочих железнодорожных мастерских, долго с ними говорил, а потом отправился к Перхурову.

Разговор с полковником был коротким, ведь то, что предложил штабс-капитан, можно было или принять сразу как выход из безвыходного положения, или отбросить, как безумие. План был предельно дерзкий: нужно было заставить бронепоезд отойти от моста, когда же он пройдет стрелку, взорвать ее прямо под брюхом поезда, разорвать паровоз и бронеплощадки.

Полковник поинтересовался, как это можно реально сделать, и Вологодский ответил:

– Мы вот с Ваней и с ребятами шумнем на путях – вроде как мы вляпались нечаянно прямо ему под орудия, то ли заблудились, то ли такие дурни, он снаряды тяжелые по нам класть не будет – так и пути себе повредить можно, но не удержится, за нами двинется, чтобы из пулеметов нас положить, тут Митрич стрелку прямо под ним и своротит, он эти стрелки, почитай, двадцать лет ставит и чинит, значит, и сломать сможет.

Митрич скромно улыбнулся беззубыми деснами и покивал.

Перхуров недовольно вскинул брови:

– У Вас, господин капитан, не боевая группа – артель какая-то: Ваня, Митрич!

 Вологодский улыбнулся еще шире:

– Господин полковник, под командой у меня почти две сотни людей, из них господ офицеров только сорок три, да пятнадцать студентов, а вот остальные все из железнодорожных мастерских.

И штабс-капитан продолжал:

– Не стал я их привычки менять, они вместо взводных себе бригадиров выбрали, говорят, так привычнее, мне только и остается, что этих десятников да бригадиров собрать, отчеты выслушать да распоряжения сделать… Эх, Александр Петрович, как мой Ваня говорит, по одежке протягивай ножки... Дело они делают, приказы исполняют, оружие у них вылизано до блеска – сами мастера, а в строй мне их не ставить и ножку тянуть не учить!

Перхуров задумчиво спросил:

– Это ведь с бронепоездом… нужно тигра за усы дернуть и живым остаться,

кто поведет боевую группу?

Вологодский ответил:

– Дело действительно опасное, поэтому я сам и поведу – я все-таки боевой офицер, приказать этим работягам пойти на смерть не могу, а вот повести – другое дело.

 Полковник решился, перекрестил «артель» и спросил, нужно ли еще что? Вологодский поглядел на Митрича и попросил:

– Если можно, гранат нам хоть пару, лучше всего «фонарики», то есть системы Новицкого[31], стрелку своротить!

«И ведь вы, черти, это сделали!» – восклицал потом в штабе Перхуров. Несколько человек изобразили группу, бестолково вышедшую на насыпь, растерянно заметались, даже попытались суматошно открыть огонь по бронепоезду из винтовок, а когда бронепоезд, заревев торжествующе, двинулся, набирая ход, на них, Митрич рванул стрелку. И угадал.

Первый вагон-бронеплощадка с пушкой грузно завалился, паровоз встал поперек пути, вторая бронеплощадка полезла на него… Кто-то из бойцов от избытка чувств заорал частушку, приплясывая:

Я на рельсине сидел,

А под рельсой мышка!

Я с гранатою пришел –

Железяке крышка!

Почти неделю красные подгоняли технику, ремонтировали пути, поднимали бронепоезд… город вздохнул свободнее.[32]

Перхуров долго потом вспоминал, как спросил у штабс-капитана, чем наградить храбрецов, и тот, смущаясь, спросил: «Вы, господин полковник, не сочтите обидой, но мои мужики благодарностей в приказе не ждут и не поймут. А вот если распорядитесь хоть на три часа их с позиций снять и в баньку отправить – они вам в ноги поклонятся, все же неделю не мылись!»

И Перхуров захохотал, вспоминая, как «артельщики» парились, охали и

ухали под вениками, как едва не взвыли от полноты чувств, когда им прямо в баню прикатили бочонок с пивом!

3

Молись так, словно все зависит только от Бога,

но поступай так, словно все зависит только от тебя.

Любимый девиз Л.Н. Толстого

Только это была очередная героическая победа в проигранной войне. Помощь ниоткуда так и не подошла, город все страшнее расстреливали, причем пушки подтягивали калибром все крупнее, в городе у восставших заканчивались патроны, не успевали убирать тела погибших на пожарах и при обстрелах, за водой приходилось ходить под огнем на Волгу, и Перхуров, опаздывая с решением на десять дней, предложил выход из безвыходной ситуации: прорываться в деревни, поднимать мужиков. Всем было понятно, что в пылающий город никакая подмога уже не придет, да и большинство офицеров – ярославцы. Оставить семьи на расправу, а самим бежать? Штаб отказался, постановив стоять до конца.

 Перхуров «решил сесть на пароход на рассвете, когда поднимается туман, проскочить линию обстрела, высадиться на берегу…».[33] И он действительно прорвался, с ним ушли неполных три десятка офицеров. Капитан буксира предложил обложить рубку мешками с песком, и все получилось, их даже не обстреляли в утреннем тумане, но вот никто так и не собрался воевать с красными. Мужики трясли головами, глядя на дым в полнеба на горизонте, офицеров накормили, дали отоспаться, потом лесами увели на восток…

 Но идти в пылающий город никто не решился[34].

В это время, когда Перхуров собирал уцелевших в боях офицеров-добровольцев для прорыва, почти безнадежного, командир Которосльного сектора обороны, штабс-капитан Николай Николаевич Вологодский перевязывал Ваню Сегина, ординарца, получившего осколок в левое плечо.

Это был конец, они оба это понимали. Все упорнее нажимали красные, у них явно появилось больше людей, прибавилось порядка, чувствовалась твердая рука командира, а в отряд давно перестали присылать пополнение, не осталось патронов – их пришлось собрать, чтобы набить ленты для пулеметов, а бойцам вручили старые итальянские винтовки, которые нашли в арсенале, к ним еще были патроны[35].

 Вологодский получил прощальный приказ Перхурова, долго его читал, а потом с берега привели раненого Ваню. Капитан аккуратно перевязал ординарца (опыт германской войны вбит в память навсегда!), налил водки и дал на закуску приказ.

Ваня внимательно дважды перечитал приказ и спросил:

– Правильно я понял, спасайся кто как может? И что теперь делать?

Вологодский ответил:

– Я не побегу, а вы, как стемнеет, переберетесь на тот берег, места с детства знакомые – и по домам!

– Это понятно, только ты, Николаич, давай со мной! Катя придумает, спрячет!

Вологодский упрямо мотнул головой. Бегать, прятаться, что-то изображать?

– Нет, я им прямо на суде скажу: так со своими людьми, со своим городом не поступают, мы даже с германскими деревнями в 14 году такого не позволяли, а здесь город ведь казнили!

Ваня с состраданием посмотрел на Вологодского:

– Какой суд, Николаич! Они тебя прямо на берегу постреляют, и весь суд, ты для них враг смертный!

– Все равно, прятаться не буду, а ты плыви, тебе к Кате надо, ведь ребенок

у вас скоро, а завтра я и остальных распущу…[36] Только знаешь что? Скажи на прощанье: почему и ты, и другие мастеровые пришли к нам? Ведь не моя же пылкая речь вас всех подняла?

– Николаич, речь-то речью, но и голова у нас на плечах. Я так тебе скажу: мы люди самые обычные, нам вся эта политика, красные, белые… в жизни не нужны. Мастеровому надо просто жить – чтобы было спокойно, чтобы отец начал дом ставить, а сын продолжил хозяйство, потом в этот дом жену привел, дети бы родились, и чтобы шло своим чередом, и я бы знал, что все это не сгинет, не придет вдруг какая-то комиссия мои половицы считать, моей женой да мной командовать! Потому мы за вами и пошли, только вы не очень-то и сами знаете, что же делать!

В ту же ночь ординарец Ваня, мой прадед Иван Тихонович Сегин, попрощался с командиром, понимая, что больше его не увидит, переплыл Которосль, обошел, шипя от боли, все посты красных и добрался домой, где Катя, моя прабабка Екатерина Федоровна, перевязав теряющего сознание мужа, уложила его в тележку и, помолившись, покатила ее к родне в пригородную деревню. Мужа нужно было спасать не только от раны, но и от красных, которые стреляли всех подозрительных, и понятно, что раненый молодой мужик от них не ушел бы. Проверяли просто: находили возле большого пальца правой ладони вмятинку от затвора – понятный след стрельбы за две недели – и убивали на месте[37].

Ваня то приходил в себя, все порывался встать, потому что ей, в тяжестях, нельзя надрываться, то бредил, вспоминая Сеньку Торицына, который его все-таки достал, то ругал офицеров, которые так лихо начали и так глупо закончили, то выговаривал Кате, что она козу бросила, то хрустел зубами, кричал, что с людьми так нельзя, что красным Бог не простит невинно убиенных, и все вспоминал какого-то парнишку с котенком, порывался поднять, забрать…

Потом вдруг совершенно чистым, каким-то хрустальным голосом сказал:

– Только жить начали, дом поставили, хозяйство завели! А эти – даешь революцию, все сломаем! А те – даешь восстание, все поменяем! И вот Семка стреляет по мне, думая, что попадает в проклятое самодержавие, а я леплю по нему, чтобы попасть в ненавистных комиссаров! Как будто можно, стреляя в людей, попасть во что-нибудь другое, кроме этих людей! Ведь не жить нам теперь — воевать да доживать! Пропадите вы все, чума на ваши головы! И будет на вас страшная звезда, огненный град и мечи летающие!

Только к вечеру третьего дня они добрались до деревни, и какая-то скрюченная бабка, разглядев перевязанное плечо, потащила Ваню в баньку – лечить, пришептывать, поить травами, чистить рану костяной иглой…

Заключение

Вспыхнув 6 июля, восстание было подавлено 21 июля, тогда же начались массовые казни.

Основу восставших составили несколько сотен офицеров, к которым на волне удачного начала примкнуло до 6 тысяч ярославцев[38], среди которых были и студенты, и рабочие, и крестьяне пригородных деревень, и различные слои горожан, но вскоре, после начала расстрела города артиллерией, восставших осталось не более 2 тысяч.

Полковник Перхуров, выпустив воззвания к ярославцам, означил свою идеологическую платформу, но большинство восставших вряд ли способно было внятно сформулировать свою идеологию — скорее, они могли бы сказать, чего они не хотят: не хотят репрессий, не хотят уравниловки, не хотят власти непонятных им комиссаров, декретов, указов, приказаний, комиссий, которые могут отобрать, выселить, арестовать.

И красные, и белые взялись за оружие, утверждая высокие идеи, но ради этих идей жертвовали теми людьми, которым и обещали принести счастье. В центре борьбы оказалась семья моих прадеда и прабабки, и эта борьба принесла им только горе, гибель близких, смерть чудом обошла эту семью. Самое страшное заключалось в том, что и большевики, и восставший против них Ярославль искренне верили, что, уничтожив своих противников, они обретут новую жизнь. Так страна оказалась в трагическом тупике: насилие не решило ни одной проблемы, стоящей перед Россией, но отказаться от борьбы стало невозможно, потому что это вело к разрушению дорогого, близкого, привычного тебе мира. Выход из этого состояния предстоит найти нам.

В эти страшные события были вовлечены мои прабабка Екатерина Федоровна и прадед Иван Тихонович Сегины. Эта работа – дань памяти и уважения к ним, через все трагедии ХХ века пронесшим любовь друг к другу.

Список литературы

Материалы архивов

ГА ЯО Оп.8. Д.2798; ГАЯО. Ф.Р-601 с. Оп.2 с. Д.2798. Л.52. Ф.Р-601.

 ФГА ЯО – ЦДНИ Ф. 394 Оп. 1 Д. 64 Л. 6 – 10 об.

 ФГА ЯО – ЦДНИ. Ф. 394. Оп. 1. Д. 75. Л. 14.

ФГАЯО – ЦДНИ. Ф. 394. Оп. 1. Д. 75. Л. 12

ГА ЯО Ф. Р-849. Оп. 1. Лист 43.

ГА ЯО Ф. Р-849 Оп. 1 Л.10.

Ярославское восстание. 1918. Сб. документов / Под общ. ред. акад. А.Н. Яковлева; сост. Е.А. Ермолин, В.Н. Козляков. М. 2007.

Использованная литература

Балашов Р.В. Пламя над Волгой. (Ликвидация белогвардейского мятежа в Ярославле летом 1918 г.) Ярославль. 1984

Генкин Л.Б. Ярославские рабочие в годы гражданской войны и интервенции. Ярославль. 1958.

Данилов А.Ю. Красный террор: технология политического убийства. / VІІ Золотаревские чтения. Рыбинск. 1998.

За окнами дома Иванова. Страницы ярославской истории: Сборник. Ярославль. 2008.

Скобелев В.А. Создатель отечественной офтальмологии. / Вопросы отечественной и зарубежной истории: Материалы конференции «Чтения Ушинского». Ярославль. 2005.

Революция и гражданская война в России: 1917—1923 гг. Энциклопедия в 4 томах. Москва. 2008.